Текст книги "Суворов (1-е изд.)"

Автор книги: Кирилл Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Первая война с Турцией

В мае 1772 года Порта предложила России временно приостановить военные действия. Начались мирные переговоры, в которых приняли участие представители Пруссии и Австрии. Обе стороны желали мира. Турки были потрясены выпавшими на их долю поражениями. России не дешево далась война на двух фронтах – турецком и польском – при необходимости одновременного прикрытия северных границ. Кроме того, правительство было обеспокоено вспыхнувшей в Москве эпидемией моровой язвы (чумы) и возникшими на этой почве волнениями. Наконец, – и это была одна из важнейших причин, – много сил отвлекала борьба с разраставшимися крестьянскими волнениями.

Однако почвы для соглашения с турками найти не удалось. Екатерина хотела ощутительно реализовать победы Румянцева и Орлова. «Если при мирном договоре не будет одержано – независимость татар, ни кораблеплавание на Черном море, то за верно сказать можно, что со всеми победами мы над турками не выиграли ни гроша», – писала она. Но как раз в вопросе о признании «независимости» крымских татар Турция не склонна была уступить. Дворянская Россия, в свою очередь, не намерена была отказаться от захватнических замыслов.

Весною 1773 года военные операции возобновились.

Некогда грозная Оттоманская империя находилась в состоянии глубокого упадка. Войска ее также не походили более на могучих завоевателей; они были скверно организованы и представляли скорее азиатское полчище, чем европейскую армию. Тем не менее, они оставались опасными противниками, что отлично доказали, незадолго перед тем разгромив австрийцев.

Тактика турецких войск была очень однообразна: они всегда нападали. Первый натиск их, совершавшийся плотными массами, обычно конницей, отличался стремительностью и бешеным порывом. Но если он не приводил к успеху, турки сразу теряли настойчивость. Они отступали в укрепленные пункты и собирались там с силами для нового удара. Турецкие солдаты были храбры и выносливы; всадники в одиночном бою даже превосходили европейских кавалеристов. Пехота умела метко стрелять, артиллерия тоже была не плоха. Но отсутствие порядка и дисциплины обесценивало все эти качества.

Европейцы побеждали турок благодаря выдержке и лучшей организации. Они строили свои полки в огромные карре и окружали их рогатками, защищаясь таким образом от первого пылкого натиска конницы. Это была надежная оборонительная тактика, но она обрекала войска на пассивность. Фельдмаршал Миних первым предложил иной способ борьбы, а Румянцев развил его идею: неповоротливое колоссальное карре было заменено несколькими меньшими, применение стеснявших маневренность рогаток было ограничено. И все-таки война с турками оставалась своего рода уравнением со многими неизвестными. Иллюстрацией этого может послужить тот факт, что недавний герой Кагула и Ларги, Румянцев, просил заменить его на посту главнокомандующего: «…Ныне чувствую, ежели не от долговременных трудов, то от частых припадков, всю слабость и оскудение в силах и не могу иметь довольной доверенности к своим средствам и мероприятиям».

В это время приехал Суворов.

Швеция побряцала оружием, но не решилась открыть военные действия. Задерживать Суворова в Финляндии не было оснований, и ему без труда удалось добиться откомандирования в первую армию. Румянцев встретил его довольно сдержанно и дал назначение в дивизию графа И. П. Салтыкова (сына того Салтыкова, под чьим начальством Суворов служил в Семилетнюю войну). Любопытно, что в этой дивизии состоял уже на службе Потемкин.

Салтыков поручил новому генералу командовать левым флангом. Позиции проходили у Негоештского монастыря, противостоявшего расположенному на другом берегу Дуная городу Туртукаю. В распоряжение Суворова был передан сводный отряд, силою около 2300 человек.

Несомненно, что Суворову предшествовала уже молва. Его действия в Польше резко выделили его из ряда других генералов. Преувеличенные слухи об его странностях и оригинальностях поднимали интерес к нему. Была известна и популярность его среди солдат.

Но в условиях тогдашней русской армии популярный генерал был бельмом на глазу у правящей верхушки. Чем больше становилась его известность, тем настороженнее и враждебнее относились к нему верхи. Суворов знал это и на первых порах попытался, повидимому, избегнуть Сциллы и Харибды путем соблюдения двух правил: он особенно тщательно подготовлял все операции, чтобы обеспечить успех, и в то же время умело выдерживал облюбованную им роль «простака», чтобы умерить подозрительность и зависть командования.

Через несколько дней по приезде Суворова Румянцев предпринял серию усиленных рекогносцировок или, как их называли, поисков. Один из них был поручен новому командиру.

Несмотря на полученные подкрепления, силы Суворова были в несколько раз меньше, чем размещенный в Туртукае неприятельский отряд. В этих условиях форсирование Дуная было делом не легким. Между тем неудача способна была навеки погубить его репутацию: он не сомневался, что всякий неуспех будет раздут неимоверно. Оставалось положиться на стойкость солдат и офицеров и на свое искусство.

В течение нескольких дней он внимательно изучал турецкие позиции и затем разработал подробную диспозицию операции. Отдельные места этой диспозиции настолько интересны, что их стоит привести: «Атака будет ночью с храбростью и фурией российских солдат… весьма щадить: жен, детей и обывателей… мечети и духовный их чин… турецкие собственные набеги отбивать по обыкновенному: наступательно, а подробности зависят от обстоятельств, разума и искусства, храбрости и твердости г.г. командующих…» Надобно вспомнить, как мало инициативы предоставлялось в то время командирам отдельных частей, чтобы оценить все огромное значение этого приказа.

Первоначально Суворов хотел переправиться через Дунай скрытно, в семи верстах ниже Туртукая. Все приготовления были закончены. Лично руководивший ими Суворов, завернувшись в плащ, уснул на берегу реки. Неожиданно в середине русского расположения раздалось гортанное «алла» турок. Около тысячи янычар переплыли реку и устремились в глубь русского лагеря, едва не захватив при этом самого Суворова. Этот налет был быстро ликвидирован, но турки заметили военные приготовления и легко должны были догадаться, что готовится атака на Туртукай. Суворов лишался одного из своих главных козырей – внезапности. Тогда он принял энергичное, глубоко «психологическое» решение: совершить поиск в эту же ночь. Он справедливо полагал, что турки никак не станут ждать новой битвы сейчас же после окончания первой.

В ночь на 10 мая, отдав последние распоряжения и лично установив четыре пушки, Суворов двинул войска. Наступление велось двумя колоннами, в резерве шли две роты майора Ребока. В первом часу ночи началась переправа. Турки открыли жестокий огонь, но в темноте он оказался мало эффективным. Выйдя на берег, войска, выполняя диспозицию, направились двумя колоннами вверх по реке. Суворов находился при первой из них. Преследуя отступавших турок, русские заметили оставленную вполне исправную пушку и, повернув ее, выстрелили в сторону Туртукая. Однако при выстреле пушку разорвало, и все находившиеся подле нее получили ранения. В числе их был и Суворов, у которого оказалось поврежденным бедро. Превозмогая боль, Суворов продолжал бежать впереди цепей и одним из первых ворвался в неприятельский окоп. Огромный янычар набросился на него, но Суворов проворно уклонился, приставил к груди янычара ружье и, передав пленника подоспевшим солдатам, побежал дальше.

Первая колонна с одного удара овладела двумя батареями и укрепленным лагерем. Вторая колонна встретила более упорное сопротивление и вступила в горячий бой с противником. Тогда Суворов, стремясь максимально развить успех, двинул вперед резерв Ребока, а первой колонне приказал двигаться непосредственно на город. Таким образом, задергавшаяся вторая колонна как бы превращалась в резерв.

В четвертом часу утра атака была закончена – турки беспорядочно бежали. Выведя из города всю славянскую часть населения, Суворов велел сжечь Туртукай до тла, отдав его, по обычаю, на поток и разграбление своим солдатам. В тот же день совершилась обратная переправа. Потери русских достигали 200 человек, потери турок – 1500 человек.

Немедленно по занятии города Суворов отправил донесения «по начальству». Одно из этих донесений породило целую литературу, и на нем стоит вкратце остановиться. Салтыкову он написал: «Ваше сиятельство. Мы победили, слава богу, слава вам». Румянцеву же было отправлено стихотворное донесение:

 
Слава богу, слава вам,
Туртукай взят и я там.
 

Об этом очередном «дурачестве» Суворова много говорили. Но Суворов в важных случаях никогда не «дурачился» без смысла и цели. Лавируя в сложной обстановке подсиживаний и завистничества, в которую он попал по приезде в армию, он строго проводил свой план своеобразной мимикрии. Отсылая это донесение, он прикидывался простаком и этим надеялся ослабить неминуемый взрыв зависти и недоброжелательства среди бездарного генералитета.

Та же цель проскальзывает в отправленном на другой день Салтыкову подробном донесении. Суворов наивно радуется в нем, что «все так здорово миновалось»; с такой же деланной наивностью он просит наградить его орденом Георгия 2-й степени. «Вашему сиятельству и впредь послужу, я человек бесхитростный. Лишь только, батюшка, давайте поскорее второй класс».

Через несколько дней он снова пишет Салтыкову. Это письмо в самом деле трогательно-наивно: «Не оставьте, ваше сиятельство, моих любезных товарищей, да и меня бога ради не забудьте. Кажется, что я вправду заслужил георгиевский второй класс; сколько я к себе ни холоден, да и самому мне то кажется. Грудь и поломанный бок очень у меня болят, голова как будто пораспухла».

На этот раз пылкое желание полководца исполнилось: Румянцев переслал императрице стихотворное донесение, пояснив, что посылает «беспримерный лаконизм беспримерного Суворова», и, по его представлению, Екатерина наградила Туртукайского победителя Георгиевским крестом 2-й степени. Суворов мог быть доволен. Еще более довольна была Екатерина, получившая лишний шанс для своих захватнических вожделений.

Практических последствий Туртукайская операция не имела. Нанеся короткий удар туркам и разрушив город, Суворов вынужден был вернуться на левый берег Дуная: он считал возможным остаться на правом берегу лишь при условии прочного закрепления там и в этом смысле представлял докладную записку. Однако Салтыков не решился на подобную «дерзость», и результаты Туртукайского поиска свелись к нулю – турки снова заняли прежние позиции и принялись реставрировать укрепления.

Прошло четыре недели. Дивизия Салтыкова бездействовала; поневоле бездействовал и Суворов. Вдобавок, его начала трепать лихорадка. Истомленный болезнью и ничегонеделанием, он просился в Бухарест на лечение, но в это время прибыло распоряжение главнокомандующего предпринять 5 июня новый поиск на Туртукай: Румянцев готовился, наконец, к решительным операциям и с целью отвлечь внимание турок от места главного удара поручал Суворову демонстрацию.

Суворов сделал все необходимые распоряжения, составил новую диспозицию, но в самый день выступления свалился в страшнейшем пароксизме лихорадки. Руководство новым поиском он поручил своим помощникам. Однако теперь турки держались настороже; их пикеты зорко следили за переправами. Русские командиры (князь Мещерский) сделали одну-две робких попытки переправиться, потом сочли операцию чересчур рискованной и отложили ее.

Узнав об отмене поиска, Суворов пришел одновременно в ярость и отчаяние. «Благоволите, ваше сиятельство, рассудить, – написал он Салтыкову, – могу ли я уже снова над такою подлою трусливостью команду принимать… Какой позор! Все оробели, лица не те. Боже мой! Когда подумаю – жилы рвутся».

На этот раз он не фиглярничал. Все в нем возмущалось и кипело. Потрясенный малодушием своих подчиненных и чувствуя себя совсем больным, он сдал командование Мещерскому и уехал в Бухарест.

Между тем Румянцев очень хладнокровно отнесся к отмене демонстративной операции: 7 июня состоялась переправа главных русских сил, и цель повторного поиска на Туртукай отпала. Он возложил на левый фланг салтыковской дивизии новую задачу – спуститься по Дунаю и отвлечь внимание гарнизона Силистрии от потемкинского корпуса.

Если Суворов имел хотя бы скудные сведения об общей стратегической обстановке, он, конечно, ясно понимал бесцельность нового Туртукайского поиска теперь, когда армия уже переправилась. Но он не мог совладать с собою. Последствия неповиновения главнокомандующему, неизбежные жертвы – все отступило на задний план: он решился по собственной инициативе предпринять отмененную его помощниками операцию.

Суворов не думал в это время о том, что по отношению к Румянцеву он ставит себя в такое же положение ослушника, в каком находился по отношению к нему Мещерский. Суворов всегда имел для себя в таких случаях другую мерку, чем для остальных – мерку гения, требующего иных прав и иных критериев. В данном же случае он руководствовался двумя мотивами: во-первых, и самое главное, военно-воспитательным; во-вторых, страстным желанием «смыть позор» с себя, ибо ему, по его выражению, лучше было «где на крыле примаючить, нежели подвергнуть себя фельдфебельством своим до стыда видеть под собою нарушающих присягу и опровергающих весь долг службы».

После недельного отсутствия он вернулся в Негоешти и тотчас начал приготовления к атаке. Для большего морального впечатления он об’явил, что остается в силе ранее выработанная им диспозиция. В действительности он внес в нее много коррективов, учтя изменившуюся обстановку. Основные положения этой диспозиции вполне выдержаны в духе его военных правил: «итти на прорыв, не останавливаясь; голова хвоста не ждет[15]15
  То есть, голова колонны. Смысл фразы тот, что авангарду надлежит атаковать, не дожидаясь подхода главных сил.


[Закрыть]; командиры частей колонны ни о чем не докладывают, а действуют сами собой с поспешностью и благоразумием; ежели турки будут просить аман, то давать» и т. д. Разработанный порядок наступления предусматривал сочетание развернутых линий с колоннами.

По сравнению с господствовавшими в тогдашних армиях правилами, это была целая революция. Однако понадобилось еще очень много времени, прежде чем это было понято.

Бой был очень упорный вследствие значительного численного перевеса турок.

«…По овладении нами турецким ретраншементом, – говорится в Суворовской автобиографии, – ночью, варвары, превосходством почти вдесятеро, нас в нем сильно оступили».

Сражение длилось всю ночь. Утром турки были опрокинуты и обратились в бегство; казаки гнали их на протяжении пяти верст.

Быть может, самое поразительное в этом предприятии – поведение самого Суворова. Весь день его мучила лихорадка. Все же он заставил перевезти его на другой берег, но был так слаб, что не мог ходить без посторонней помощи: два офицера поддерживали его все время под руки, и один из них передавал его распоряжения, произносимые еле слышным голосом. В таком состоянии полного физического изнеможения Суворов, на этот раз никому не доверяя, всю ночь руководил боем, носившим исключительно напряженный характер. Утром он даже заставил себя сесть на коня.

Румянцев не только не рассердился на непокорного подчиненного, но был очень рад его успеху: это позволяло ему скрасить довольно-таки бесцветную картину военных действий. Переправясь через Дунай, высшее командование армии начало действовать с той же бесталанностью, которая дала повод Фридриху II назвать румянцевские победы над турками «победами кривых над слепыми».

Успешные действия Суворова не могли изменить общего хода кампании. Румянцеву пришлось перейти обратно на левый берег Дуная, после чего он окончательно выпустил из рук инициативу и ограничивался оборонительными операциями. На правом берегу Дуная русское командование сохранило только город Гирсово, который должен был послужить опорным пунктом для нового наступления. Турки стремились вынуть эту занозу и настойчиво штурмовали Гирсово. Надо было вручить защиту его надежному военачальнику. После долгого размышления Румянцев уведомил императрицу, что «важный Гирсовский пост вручил Суворову, ко всякому делу свою готовность и способность подтверждающему».

Убедившись в недостаточности гирсовских укреплений и предвидя дальнейшие турецкие атаки, Суворов немедленно приступил к фортификационным работам.

«Я починил крепость, прибавил к ней земляные строения и сделал разные фельдшанцы», – указывает он.

Работы еще не были закончены, когда начался генеральный штурм. На этот раз турки построились на европейский манер в три линии и повели наступление, соблюдая образцовый порядок: это был результат занятий с французскими инструкторами.

– Варвары хотят биться строем. За это им худо будет, – воскликнул Суворов.

В его намерения отнюдь не входило простое отражение штурма. Согласно его принципам, каждое столкновение с ним должно было кончаться для неприятеля разгромом. Гирсовский гарнизон не превышал 3 тысяч; турок было свыше 10 тысяч. Это не смутило Суворова. Он приказал передовым цепям делать вид, будто они бегут, и таким образом заманивать турок поближе к валу. Приблизившись без помехи на половину картечного выстрела, турки бешено устремились на штурм. В этот момент был открыт жестокий картечный и ружейный огонь. Неся страшные потери, атакующие добежали все-таки до палисада. Исход боя висел на волоске – казалось, турки прорвутся внутрь и задавят своею численностью защитников Гирсова.

Но рискованный план Суворова удался – турки не выдержали губительного огня и подались назад. Это был кульминационный момент всего замысла: русская пехота, выйдя из-за прикрытий, атаковала их на всем фронте, а гусары с казаками довершили удар. Турки бежали, оставив весь обоз и понеся тяжелые людские потери.

«…Они крайне пострадали, – вспоминал в автобиографии Суворов, – не долго тут дело продолжалось, от одного до двух часов; ударились они в бегство, потерпели великий урон, оставили на месте всю их артиллерию; победа была совершенная. Мы их гнали тридцать верст».

Далее следует известная фраза:

«Прочее известно по реляциям, в которые я мало вникал и всегда почитал дело лучше описания».

Румянцев вновь ухватился за случай ободрить войска – во всей армии были отслужены благодарственные молебны. Главнокомандующий удостоил Суворова благосклонным письмом. Однако благоволение начальства длилось недолго. Через несколько недель к Суворову явился, по поручению Румянцева, Потемкин для проверки поступившего доноса, будто он не заботился о постройке землянок для солдат. Донос остался без последствий, но в грустном опыте Суворова прибавилась еще капля горечи.

Гирсовским делом закончилась кампания 1773 года. Пользуясь наступившим затишьем, Суворов испросил разрешение выехать в отпуск. Ему было уже сорок три года, и его отец, Василий Иванович, давно подымал вопрос о женитьбе и продолжения рода. Однако сам полководец не проявлял здесь особой горячности. Он весь был поглощен своим призванием; кроме того, он понимал, что при его невзрачной наружности и недостаточно заметном положении дамы не будут дарить его большим вниманием. Не желая играть в женском обществе второстепенную роль, не чувствуя к ним особого влечения, он даже иногда как бы опасался общества женщин, словно боясь, что они отвлекут его, нарушат прямую линию его жизни. Уезжая из Польши, он писал:

«Мне недоставало времени заниматься с женщинами и я страшился их; это они управляют страною здесь, как и везде. Я не чувствовал в себе довольно твердости, чтобы защищаться от их прелестей».

Живя в Финляндии, он довольно недвусмысленно выразил свое отношение к женитьбе:

– Если со шведами ничему не бывать, что мне в Финляндии делать? Зайцев гонять или жениться?

Тем не менее, он не вовсе исключал мысль о женитьбе, и когда Василий Иванович сообщил, что подыскал для него невесту, это явилось одной из причин поездки в отпуск. 16 января 1774 года он обвенчался в Москве с дочерью отставного генерал-аншефа, княжной Варварой Ивановной Прозоровской. «Медовый месяц» оказался единственным – во второй половине февраля Суворов уже снова был в армии.

На этот раз ему была дана задача не допускать переправы турок через Дунай у Силистрии. О более активных действиях ничего не было сказано, только глухо упоминалось, что в случае наступательных операций ему надлежит держать контакт с соседним отрядом генерала Каменского. Время и направление этих операций Румянцев предоставлял согласовать обоим командирам самостоятельно. При этом Каменскому был отдан решающий голос, но Суворов не был вполне подчинен ему. Эта условная зависимость оказалась чреватой последствиями. Суворов находился в том же чине, что и Каменский; годами он был старше (на восемь лет). Признавая в Каменском способного и распорядительного начальника, Суворов никак не ставил его на одну доску с собою. По всему этому он решил действовать самостоятельно.

Согласовав план предстоявших действий, оба начальника выступили в поход. Однако Суворов задержал на два дня свое выступление (впоследствии он ссылается на неприбытие части его отряда), а затем отправился не по тому маршруту, который был условлен с Каменским, причем даже не известил его о перемене. Он явно старался избежать соединения с отрядом Каменского.

Но расчеты Суворова встретить турок до соединения с Каменским не оправдались. Через несколько дней оба отряда встретились в деревне Юшенли. Суворов все же остался верен своему решению сохранить самостоятельность. Он тотчас перевел свои войска в авангард и, став во главе кавалерии, отправился – против воли Каменского – на усиленную разведку. План его сводился к тому, чтобы ввязаться в бой, повести его таким образом, как ему подскажет обстановка, и, поставив Каменского перед фактом, заставить его действовать в соответствии с определившейся диспозицией боя.

Случаю было угодно, чтобы одновременно с русскими и турки предприняли наступательную операцию. Их сорокатысячный корпус находился в это время уже в Козлуджи – на расстоянии нескольких верст от Юшенли. Конница Суворова втянулась в узкое дефиле, ведшее через густой лес. Ее заметили турецкие аванпосты, и при выходе из леса она подверглась стремительному натиску ударных турецких частей. Неожиданность атаки, численное превосходство неприятеля, неудобство расположения привели к тому, что конница, смешавшись, стала отступать, причем отступление это постепенно перешло в бегство. Сам Суворов едва успел ускакать.

Получив известие о происшедшем, Каменский тотчас выслал на помощь три эскадрона; они были смяты беглецами, по пятам которых гнались полчища албанцев. Положение становилось опасным. Каменский, не растерявшись, вывел вперед два пехотных полка и построил их перед лесом в четыре сомкнутых карре. Вылетевшие из леса албанцы пытались прорвать пехоту, но были отбиты огнем и ретировались.

Первая фаза сражения закончилась, причем ликвидация создавшегося опасного положения являлась бесспорной заслугой Каменского. Зато в последовавшем развитии событий ведущую роль играл Суворов, совершенно оттеснивший Каменского на задний план.

Приведя в порядок расстроенные части и подкрепив их своей пехотой, Суворов немедленно двинулся вслед за отступавшими албанцами. Продвижение совершалось в неимоверно тяжелой обстановке. Узкая лесная дорога была завалена трупами людей и лошадей. Было невыносимо жарко. Солдаты и лошади давно не получали ни пищи, ни воды. То и дело приходилось отражать вылазки засевших в кустах турок. Много солдат умерло в пути от полного изнеможения.

Наконец, девятиверстное дефиле кончилось, и войска вышли из леса. Развернувшись в лощине, Суворов отбил многократные атаки гораздо более многочисленных турок и, выставив подвезенные пушки, повел интенсивный обстрел неприятельского лагеря. После трехчасовой артиллерийской подготовки он, не дожидаясь, пока подтянутся войска Каменского, бросил в наступление все наличные силы. Атаку начала конница, за ней устремилась пехота. Турки не приняли удара и обратились в бегство, оставив победителям 29 медных орудий и 107 знамен.

Вряд ли может вызвать удивление, что после этого эпизода отношения Суворова с Каменским приняли характер явной неприязни.

На следующий день после Козлуджийской битвы Каменский послал о ней донесение Румянцеву. В его изложении получалось, что именно он является главным виновником успеха. Это окончательно обострило отношения между ним и Суворовым. Мучимый не прекращавшейся лихорадкой, с трудом державшийся на ногах во время пароксизмов, Суворов не пожелал долее превозмогать себя при создавшихся обстоятельствах. По прошествии нескольких дней он сдал командование и выехал в Бухарест.

Румянцев принял его очень холодно и, прежде всего, потребовал об’яснений, что побудило его покинуть самовольно свой пост на передовой линии фронта. Суворов указал на невозможность для себя служить под начальством Каменского и просил предоставить ему отпуск для лечения. Вначале главнокомандующий отдал приказ о переводе Суворова опять к Салтыкову, но в тот же день последовал второй приказ о предоставлении ему отпуска, с разрешением выехать в Россию. В условиях не закончившихся еще военных действий это было равносильно отставке.

Кампания между тем заканчивалась. Потрясенная поражением у Козлуджи, исчерпавшая свои финансовые ресурсы, Порта заключила мир на чрезвычайно выгодных для России условиях. Согласно подписанному в Кучук-Кайнарджи мирному договору, Россия приобрела Керчь, Кинбурн, Азов, пространство между Бугом и Днестром, долины рек Кубани и Терека, право свободного плавания по Черному морю и получила еще четыре с половиной миллиона рублей контрибуции.

Агрессия Порты склонилась перед более мощной агрессией ее северного соседа.

Крым был окончательно отторгнут от Турции, признан «независимым». Это означало, что вместо султанской Турции крымские татары будут закабалены царской Россией. Из двух зол это было меньшее. Национальное же самоопределение их оставалось пока несбыточной мечтой.

Суворов между тем продолжал жить на юге.

Казалось, ему больше нечего было здесь делать. От командования он отстранен, здоровье его расшатано, в России ждет его молодая жена. И все-таки он был не в силах удалиться от армии. Он поселился в Молдавии, каждый день откладывая поездку на север.

Размышления его были неутешительны. Не помогли его победы, не помогла самоотверженность, с которой он десятки раз подставлял себя под пули, не помогали и хитрые попытки прикинуться простачком. Все было тщетно.

Он снова пришелся не ко двору.