Текст книги "Эндшпиль Маккабрея"
Автор книги: Кирил Бонфильоли
Жанр:
Иронические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Я снова перевел взор на статуи. Там имелась отличная копия Венеры Каллипиги, [139]139
Венера Каллипига —название одной из статуй римской богини любви Венеры, хранящейся в музее Неаполя (от греч. kallos – красота, и pyge – ягодицы).
[Закрыть] на чьих прохладных мраморных ягодицах взор мой задержался с благодарностью. Решившись больше не суетиться, я настолько в этом преуспел, что мои натертые солнцем веки начали никнуть сами собой.
– Вас мучает жажда? – спросила вдруг древняя дама.
– Э? О, ну, э-э...
– Тогда почему вы не позвоните служанке?
Ей, суке старой, чертовски хорошо было известно, почему я не звоню служанке. Но в конечном итоге я позвонил, и возникла статная девка в одной из таких блузочек – ну, знаете, на шнурочке, на вытяжном тросе – с высоким стаканом чего-то вкусного.
Прежде чем сделать первый глоток, я вежливо склонился к графине. Это тоже оказалось ошибкой – она одарила меня взором василиска, будто я произнес: «Вздрогнем, дорогуша».
Тут мне пришло в голову назваться, и я назвался; это породило локальную оттепель. Явно это следовало сделать раньше.
– Я теща мистера Крампфа, – ни с того ни с сего сказала она, и безжизненный голос вкупе с бесстрастным лицом лучше прочего передали все ее презрение к людям, носящим фамилию Крампф. Да вообще-то и к тем, кто носит фамилию Маккабрей.
– Вот как, – произнес я лишь с легким намеком на вежливый скептицизм в голосе.
Какое-то время ничего не происходило, помимо того, что я опорожнил высокий стакан чего-то вкусного и собрал в кулак все свое мужество, чтобы позвонить и попросить добавки. Старуха уже записала меня в отребье человечества; с таким же успехом может считать меня пьянчугой.
Позднее в патио прокрался босоногий пеон и побурчал ей что-то на грубом испанском, после чего укрался куда-то снова. Через некоторое время старуха произнесла:
– Уже вернулась моя дочь и желает вас видеть, – и беспрекословно прикрыла пергаментные веки. Меня выставили. Покидая патио, я отчетливо услышал ее голос: – У вас будет время совокупиться с ней разок до ужина, если не будете тянуть резину. – Я замер, точно в спину мне выстрелили. Ч. Маккабрей нечасто не способен найти нужные слова, но в тот момент слов-таки не нашлось. Не открывая глаз, старуха продолжала: – Ее муж не будет возражать, ему плевать на это занятие.
Яснее не стало. Я оставил ее последнюю реплику колыхаться в воздухе, а сам уполз прочь. При входе в дом меня аккуратно перехватила служанка и провела в небольшой покой на первом этаже, весь затканный гобеленами. Я утоп в великолепнейшей софе, что себе только можно вообразить, и попробовал разобраться: то ли у меня солнечный удар, то ли старуха тут – фамильная безумица.
Вас не удивит, мой проницательный читатель, что, когда гобелены раздвинулись, в комнату вступила та самая дева, которую я уже лицезрел верхом на жеребце. Я же, однако, сильно удивился, ибо когда мы с миссис Крампф в последний раз встречались – в Лондоне двумя годами ранее, – она была отвратительной старой кошелкой в рыжем парике и весила стоунов шестнадцать. [140]140
Ок. 101,5 кг.
[Закрыть] Никто не предупредил меня, что существует модель поновее.
Вернув на место глаза, вылезшие из орбит, будто колышки для шляп в часовне, я начал было подниматься на ноги, но вышла полная чепуха: ноги у меня, знаете ли, коротковаты, а софа была глубока. Наконец выпрямившись – и довольно-таки разозлившись, – я увидел, что на лице у девушки – такая гримаса, кою иначе как Издевательской Усмешкой и не назовешь. Легко было вообразить у нее в Жемчужных Зубах алую, алую розу.
– Если назовете меня «амиго», – рявкнул я, – я заору.
Девушка воздела бровь, оформленную как чайкино крыло, и улыбка покинула ее лицо.
– Но у меня и не было намерения так... э-э... дерзить,мистер Маккабрей, да и попугайничать за этими мексиканскими дикарями я не желаю. Наряд pistolero valiente [141]141
Отважный бандит (исп.).
[Закрыть] – причуда моего чокнутого супруга... – она изумительно брезгливо вправляла в свою речь американские словечки, – ...а пистолеты как-то связаны с комплексом кастрации: мне совершенно не хочется этого понимать, и меня не интересуют ни доктор Фройд, [142]142
Зигмунд Фрейд (Фройд, 1856-1939) – австрийский врач-психиатр и психолог, основатель психоанализа.
[Закрыть] ни его грязный умишко.
Я уже определил ее – венская еврейка. Они самые прелестные женщины в мире и самые умные. Я подтянулся.
– Простите меня, – сказал я. – Прошу вас – давайте начнем заново. Моя фамилия Маккабрей. – Я щелкнул каблуками и склонился над ее рукой; у нее были длинные и красивые пальцы, свойственные ее расе, – и твердые, как гвозди.
– Меня зовут Иоанна. Мою фамилию в замужестве вы знаете. – У меня сложилось впечатление, что она старается произносить ее как можно реже. Жестом девушка снова усадила меня на софу – все жесты ее были прекрасны, – а сама встала рядом, слегка расставив ноги. Глядеть на нее из глубин этого проклятого дивана было неловко; опустив взгляд, я понял, что смотрю на ее затянутую в джинсы промежность в каких-то четырнадцати дюймах от моего носа. (Четырнадцать я использую в борхесовском смысле, разумеется.) [143]143
Во многих своих произведениях аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес (1899-1986) использовал число 14 как символ бесконечного количества.
[Закрыть]
– Красивые у вас пистолеты, – в отчаянии вымолвил я.
Иоанна как-то поразительно быстро и запутанно взмахнула правой рукой – и словно бы в тот же миг рукоять от Тиффани оказалась в шести дюймах от моего носа. Я с почтением принял оружие – послушайте, но в драгунском «кольте» больше фута длины и весит он больше четырех фунтов: если вы никогда не держали его в руках, вы даже понять не способны, какая сила и умение нужны для того, чтобы эдак небрежно его выхватывать. Эта юная женщина устрашала.
Но пистолет и впрямь был прекрасен. Я крутнул цилиндр – все гнезда заряжены, а один боек на взводе, как полагается. Вокруг – много прекрасной гравировки, и я поразился, заметив инициалы «Дж. С. М.».
– Но ведь не мог же он и впрямь принадлежать Джону Синглтону Мосби? [144]144
Джон Синглтон Мосби (1833-1916) – полковник Армии Конфедерации, герой Гражданской войны. В 1863 г. сформировал кавалерийский партизанский отряд «Рейнджеры Мосби», совершавший рейды в тылах северян южнее реки Потомак в Мэриленде и занятой северянами части Вирджинии.
[Закрыть] – спросил я, исполняясь благоговейного ужаса.
– По-моему, так его и звали. Кавалерийский мародер или что-то вроде. Мой супруг никогда не устает рассказывать, сколько он за них заплатил – для меня. Я забыла, но, по-моему, как-то уж очень много.
– Да-а, – проблеял я. Алчность тыкала меня ножом изнутри. – Но разве они не слишком велики для дамы? То есть управляетесь вы с ними превосходно, но я бы решил, что вам больше подойдет нечто вроде «кольта-молнии» или модели «уэллс-фарго»...
Она взяла у меня пистолет, проверила курок и так же молниеносно определила оружие в кобуру.
– Мой супруг настаивает на больших, – равнодушно промолвила она. – У него то ли комплекс кастрации, то ли неполноценность органа, то ли еще какая-то мерзость. Но вы, должно быть, подыхаете от жажды: супруг говорил, что вас часто мучает жажда. Я сейчас принесу вам выпить. – И с этими словами она меня покинула. Я сам начал чувствовать себя кастратом.
Минуты через две она вернулась, переодевшись в минимальнейшее хлопковое платьице. За нею следовал груженный напитками пеон. Манера у нее изменилась тоже – Иоанна опустилась на софу рядом со мной, дружелюбно улыбаясь. Не просто рядом – близко.Я вроде как бы даже несколько отодвинулся. Съежился, я бы даже сказал. Она с любопытством глянула на меня, затем хихикнула.
– Понимаю. С вами разговаривала моя мамочка. С тех пор, как она застала меня в семнадцать без всего под платьем, она убеждена, что я – кобыла в течке. Это неправда. – Иоанна смешивала мне большой и крепкий напиток – пеон к тому времени был отправлен восвояси. – С другой стороны, – продолжала она, с ослепительной улыбкой вручая мне стакан, – у меня необъяснимая страсть к мужчинам вашего возраста и телосложения. – Я жеманно улыбнулся, давая понять, что шутку оценил – а то и не шутку, а мягкую насмешку.
– Хе хи, – произнес я. После чего: – А вы не выпьете?
– Я никогда не пью алкоголь. Мне не нравится притуплять чувства.
– Батюшки, – болботнул я, – как вам, должно быть, ужасно. Не пить, в смысле. То есть, вообразите: просыпаетесь утром, зная, что за весь день вам лучше не станет.
– Но мне очень мило весь день – и каждый день. Пощупайте. – Тут я пролил довольно много из своего стакана. – Нет, в самом деле, – продолжала она, – потрогайте.
Я робко ткнул пальцем в золотое округлое плечико.
– Не здесь, глупый, – тут! – Она щелкнула пуговичкой, и на свет божий явились две самые красивые груди на свете – вполне себе голенькие, твердые, изобильно снабженные сосками. При всей своей куртуазности, поистине я не нашел в себе силы отказаться и не схватить одну – рука моя приняла решение за меня.
Мой комплекс кастрации рассеялся, как злобный морок. Иоанна притянула мою голову к себе.
Как ни нравится мне целовать соски девушек, должён сказать, я обычно чувствую себя при этом глуповато. А вы нет? Процедура напоминает мне о жирных стариках, что, причмокивая, сосут вымя своих сигар. Вместе с тем, расточительная реакция Иоанны на мою осторожную пастьбу средь ее милых пажитей была такова, что все смущение как ветром выдуло у меня из мозгов. Оно заменилось страхом за состояние моего здоровья. Иоанна встала на дыбы, словно кошка под пыткой, и обвилась вокруг меня, будто бесповоротно шла на дно. Ее тонкие загрубелые пальцы хватали меня со сладостной яростью – и вскоре я удостоверился, что политика ее касаемо нижнего белья с семнадцати лет не изменилась.
– Постойте, – напористо сказал я. – Разве не следует мне сперва принять душ? Я мерзок.
– Я знаю, – прорычала в ответ она. – Обожаю. От вас пахнет конем. Вы и есть конь.
Послушно я пустился в легкий галоп, понуждаемый барабанными дробями ее пяток. Я радовался, что она сняла шпоры.
Описания не первой молодости торговцев искусством, над которыми насильничают, – ни познавательны, ни поучительны, поэтому я проведу здесь строчку «фриссонов», [145]145
От фр. frisson – дрожь от предвкушаемого наслаждения.
[Закрыть] вроде как задерну душевой занавеской ту экстраординарную сцену, что воспоследовала. Извольте:
Босоногая деваха в блузке с вытяжным тросиком проводила меня в комнату. Она обходительно мне улыбнулась, тыча в меня собственной изобильной грудью, точно парой дуэльных пистолетов.
– Як вашим услугам, пока вы на ранчо, сеньор, – бесхитростно сказала она. – Меня зовут Хосефина – то есть это как Жозефина. [146]146
Жозефина (1763-1814) – первая жена Наполеона Бонапарта (1796-1809) и императрица Франции (1804-1809).
[Закрыть]
– Как уместно, – пробормотал я. – В данных обстоятельствах.
Она не поняла.
Как и предсказывала графиня, к ужину я успел как раз. Переменив одежду и выкупавшись, я сел за стол, ощущая себя совсем как тот Ч. Маккабрей, которого мы знаем и любим, однако должен признать: садился я с легкой оглядкой, эдак застенчиво, опасаясь встретиться взглядом с древней дамой. Как обнаружилось, она избегала того же; старуха оказалась преданной поедательницей еды, и сидеть напротив нее было сущим удовольствием.
– Скажите мне, – обратился я к Иоанне, когда подали второе блюдо, – а где ваш супруг?
– У себя в спальне. Рядом с той маленькой гостиной, где я... э... принимала вас.
Я в панике воззрился на нее: ни единое наделенное чувствами людское существо не могло не проснуться от зоологического бедлама, устроенного нашим совокуплением. Завидев мою оцепенелость, Иоанна весело расхохоталась:
– Прошу вас, об этом не беспокойтесь. Он ничего не слышал. Он был уже несколько часов как мертв.
Вообще-то я не очень помню, что мы ели на ужин. Уверен, что вкусное, однако мне, судя по некоторым симптомам, трудно было глотать, и я то и дело ронял вилки, ножи и прочее. «Коммоция» – вот единственное слово, коим стоит описать мое состояние. Помню только старую графиню напротив – она запихивала продовольственные товары в свое хрупкое тело, словно грузила в яхту припасы перед дальним походом. «Сur quis non prandeat hoc est?» [147]147
И ради этого мы жертвуем обедом? (лат.) Строка из «Сатир» (III, 85) римского поэта Авла Персия Флакка (34-62).
[Закрыть] – казалось, вопрошала она.
Лишь когда мы достигли стадии портвейна и грецких орехов, я нащупал в себе довольно апломба, чтобы осмелиться на следующий вопрос.
– О да, – безразлично отвечала Иоанна, – наверняка все дело будет в его сердце. Врач живет в тридцати милях от нас, к тому же пьян; он приедет утром. Почему вы так мало кушаете? Вам следует больше упражняться. Утром я одолжу вам кобылу, галоп будет вам полезен.
Я заалел и умолк.
Старуха брякнула в колокольчик, стоявший у ее прибора; в столовую крадучись вошел священник с кисломолочной физиономией и на латыни произнес длинную послеобеденную молитву, которую обе женщины выслушали со склоненными головами. Затем графиня поднялась и с немощным достоинством прошествовала к двери, у которой испустила флатус такой устрашающей силы и звучности, что я испугался, не повредила ли она себе что-нибудь. Священник уселся в конце стола и принялся пожирать орехи и хлестать вино так, будто спасал себя от голодной и иссушающей смерти. Иоанна мечтательно улыбалась в пространство, предположительно – прозревая блаженно без-Крампфовое будущее. Я же определенно надеялся, что прозревает она такое блаженство, кое в ближайшее время не потребует моего участия. Мне хотелось одного – немного скотча и большую жирную таблетку снотворного.
Но суждено было вовсе не это. Иоанна взяла меня за руку и отвела посмотреть на труп – точно так же в английском доме вас могут повести смотреть декоративных водоплавающих птиц. Крампф лежал голый, гадкий и действительно крайне мертвый, выставив напоказ все признаки обширной коронарной окклюзии, как выражаются писатели триллеров. (Внешних признаков смерти от обширной коронарной окклюзии не существует.) На ковре у его кровати лежала маленькая серебряная шкатулка, которую я помнил: в ней он всегда держал свои сердечные пилюли. Крампф догнал Фугаса: сердчишки ни к черту у обоих. Среди прочего.
Смерть его решила несколько проблем и создала парочку других. Чего-то во всей этой ситуации на данном этапе развития вечера я четко определить пока еще не мог, но осознавал, что где-то в ней фигурирует термин «неприятности». Будучи довольно-таки уверен, что Иоанна возражать не станет, я откинул простыню, скрывавшую труп: на его жирных телесах не наблюдалось ни единой отметины насилия. Иоанна подошла и встала по другую сторону кровати; мы бесстрастно взирали на него. Я потерял богатого клиента; она потеряла богатого мужа; между нашими печалями было мало количественных различий, а качественные заключались в том, что она предположительно могла получить много денег, а я сколько-то их мог потерять. Будь Крампф жив, он чувствовал бы себя, как Иисус Христос меж двух воров – да и впрямь смерть одолжила ему некой духовности, придала определенную восковую святость.
– Он был грязной обезьяной, – наконец произнесла Иоанна. – К тому же – низменной и жадной.
– И я такой, – тихо ответил я, – однако не думаю, что похож на Крампфа при жизни.
– Нет, – сказала она. – Он был гадиной как-то убого, скаредно. Мне кажется, вы не такой гад, если гад вообще. Ну почему все богачи обязательно такие мерзавцы?
– Наверное, потому, что им нравится оставаться богачами.
Она задумалась, и ей не понравилось.
– Нет, – снова сказала она. – У него жадность была не такая. Он подгребал к себе жизни других людей – копил своих собратьев, как почтовые марки. Ему, на самом деле, не нужна та краденая картина, что у вас в обшивке «роллс-ройса», – он покупал вас. Вы бы ни за что не выбрались на свободу после этой сделки. И весь остаток жизни целовали бы ему прыщавую задницу.
Это меня очень сильно расстроило. Во-первых, даже Крампф не мог знать – не должен был знать, – где именно спрятан Гойя; во-вторых, вот еще один человек, явно мною манипулирующий, а не vice versa; [148]148
Наоборот (лат.).
[Закрыть] в-третьих, вот женщина, ради всего святого, проникшая в глубины заговора и просто пышущая опасной информацией. Крампф всегда был безрассуден, но основные правила негодяйства знал. И как ему только удалось пасть столь низко, чтобы рассказывать что-то женщине?
Весь аспект смерти Крампфа резко изменился: прежде она была крайней неловкостью, теперь же стала явной угрозой. При всем опасном знании, что без всяких помех фонтанировало сейчас вокруг, возникали десятки мотивов убить его, хотя прежде имелся только один – Мартлендов.
Более того: лишь сегодня утром я решил не выполнять свою часть договора с Мартлендом касательно устранения Крампфа. Меня быстро начинает раздражать то абсурдное уважение, которое выказывается в наши дни к человеческой жизни: вообще-то все наши беды от того, что вокруг этой самой жизни чересчур много, – однако с возрастом я все меньше удовольствия нахожу в том, чтобы заваливать людей собственноручно. В особенности когда они, по случаю, – мои лучшие клиенты. Тем не менее, возможно, сделки с Мартлендом следовало бы и держаться, если бы этим же самым утром мне в голову не пришло, что я и сам уже попал в список вычеркнутых из списков, и едва я убью Крампфа, мое имя вычеркнется оттуда еще и еще – по целому ряду причин, опознать которые вы, я уверен, способны и самостоятельно.
– Когда он обезумел, дитя мое? – мягко спросил я.
– В материнской утробе, я полагаю. А обострилось, когда начал крутить делишки с человеком по фамилии Глоуг.
Я поморщился.
– Да, – сказал я. – Логично.
Как бы оно ни выглядело, сейчас я уже был уверен, что Крампфа убили: слишком много мотивов. А кроме того – слишком много способов симулировать смерть от сердечного приступа. И еще больше способов вызвать ее, если к сердечным приступам человек предрасположен.
Я оказался «свинкой в серединке» [149]149
«Свинка в серединке»—детская игра; двое играющих бросают друг другу мяч, а третий («свинка») старается его перехватить; при перехвате он и бросивший мяч последним меняются местами.
[Закрыть]— по ощущениям это был кошмар. Лишь слово Мартленда, будто староста класса, стояло между мной и предельной трепкой, коей грозил мне лютый школьный пристав по имени Смерть. А слово Мартленда так же крепко, как его долговые обязательства, хотя погашать их он будет деньгами «Монополии». Я взял себя в руки.
– Что ж, Иоанна, – жизнерадостно сказал я. – Мне пора на боковую.
– Да, – подтвердила она, крепко беря меня за руку. – Нам пора.
– Послушайте, дорогая моя, я в самом деле прежестоко устал, знаете ли. А я уже не молод...
– Ах, но у меня есть способ излечить оба этих недуга – пойдемте и сами убедитесь.
Вообще-то я не слабак, знаете, я просто гадок и внушаем. Я поплелся за нею, и мужское достоинство мое непроизвольно съеживалось. Ночь была невыносимо жарка.
Ее комната встретила нас такой парилкой, точно по физиономии мне заехали буфетом. Я запаниковал, когда Иоанна втащила меня внутрь и заперла дверь на задвижку.
– Окна запечатаны, – объяснила она, – шторы задернуты, отопление выкручено до максимума. Смотрите, я вся потею.
Я посмотрел. Она потела.
– Вот наилучшее средство, – продолжала она, стаскивая с меня насквозь промокшую рубашку, – и вы снова обретете молодость и силу, это я вам обещаю. Способ не подводит никогда – мы станем как животные в тропическом болоте.
Я издал было пробный рев похоти, но вышло не очень убедительно. Иоанна щедро помазала меня из бутылочки детского масла, передала пузырек мне, а сама переступила остатки сброшенной одежды и подставила под масло потрясающий пейзаж своего курящегося тела.
Я умаслил. Из какого-то резервуара моего организма, о котором я и мечтать не мог, вдруг напором пошло раскаляющееся либидо.
– Вот, видите? – весело сказала она, указывая на него, и повела меня к накачанной водой пластиковой постели – такие вселяют ужас. Затмевая меня своим расплывающимся в мареве телом, выманивая суккулентные звуки из близости наших животов, беря на понт давно покойного, твердостального, адолесцентного Маккабрея, обезумевшего от затаенной похоти; Маккабрея Меньшого, самого вероятного кандидата на страшный суд, уготовленный для рукоблудов.
– Сегодня, раз уж вы устали, я больше не кобыла. Это вы – ленивая цирковая лошадь, и я буду вас дрессировать в haute ecole. [150]150
Высокая выучка (фр.).
[Закрыть] Лягте на спину, вам это очень понравится, обещаю.
Мне понравилось.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯО т т и м а: Тогда подумай, если бы нашли мы
Труп моего зарезанного мужа
Там, у его постели, весь закрытый, —
Ты разве всматривался бы в него? К чему же
Ты всматриваешься теперь?..
С е б а л ьд: Прочь! Руки убери твои!
Тот жаркий вечер – прочь! О, утро ль это?
Медленно, мучительно я расклеил веки. Комната по-прежнему плавала в кромешной черноте и отдавала козлом. Где-то били часы, но какой час – или даже какой день, – я не знал. Полагаю, можно было бы сказать, что спал я урывками, но не могу сделать вид, что проснулся свежим. Скорее тухлым. Я проелозил с парной кровати прочь и влажно подтащился туда, где должно было находиться окно. Мне исполнилось сто лет, и я знал, что простата моя никогда уже не будет прежней. Задыхаясь, я жаждал, точно олень прохладных родников, лишь одного – свежего воздуха. А это – такой товар, коего я жажду нечасто. Я обнаружил тяжелые портьеры, с трудом раздвинул их и в ужасе попятился. Снаружи бушевал карнавал – мне помстилось, что чувства изменили мне, хотя в начальной школе нас уверяли, будто сперва на самом деле слепнешь.
С этой стороны дома окна выходили на пустыню, и там, всего в паре фарлонгов, вся тьма была заляпана перекрестьями цветных лучей, сиявших на полмили по всем румбам. Пока я непонимающе пялился, ко мне проскользила Иоанна и нежно приклеилась своими вязкими формами к моей спине.
– Они осветили посадочную полосу, мой жеребчик, – успокаивающе промурлыкала она мне между лопаток. – Должно быть, прибывает самолет. Интересно, кто это? – На самом же деле ей, очевидно, интересно было другое: осталось ли в старичке Маккабрее, охромевшем от костного шпата, еще хоть чуточку галопа в породистых чреслах, – однако застенчивый ответ представил к рассмотрению себя сам. Ее любящее «му-у» трансформировалось в moue, [152]152
Недовольная гримаса (фр.).
[Закрыть] но она меня не упрекнула. Она была леди – я знаю, что это звучит глупо, – и, насколько мне известно, до сих пор ею остается.
Истощен я или нет, но у меня возникают сильные чувства к воздушным судам, что внезапно приземляются в ранние утренние часы в сельских поместьях, где я гощу при двусмысленных обстоятельствах. В таких случаях моей неизменной практикой остается приветствовать обитателей этих машин полностью одетым, принявшим душ и с пистолетом или похожим на него устройством, заткнутым за брючный пояс, дабы они (летуны эти) не выказали враждебности моим лучшим интересам.
Соответственно я принял душ, оделся, сунул свой «банкирский особый» в его уютное гнездышко и направился в великие низа, где для питья обнаружил нечто потрясающей мерзотности под названием «текила». На вкус – как кислота из винтажного аккумулятора, но я, иссохнув, выпил ее довольно, не успела вниз сойти Иоанна. Держалась она учтиво, дружелюбно, однако индифферентно; ни намека на наше с ней недавнее панибратство не являлось на ее привлекательном лице.
Внутрь впорхнул пеон и с жаром обратился к ней на мерзком «арго», кое в здешних краях принимается за испанский. Иоанна обернулась ко мне с цивильно скрываемым благовоспитанным изумлением.
– Прибыл сеньор Конда, – недоуменно произнесла она, – и он утверждает, будто должен видеть тебя немедленно. Говорит, ты его ожидаешь?..
Я на миг перепугался, приготовившись отрицать какие бы то ни было связи с какими бы то ни было Кондами, но тут лампочка в голове у меня вспыхнула, и дверь в ментальный ватерклозет распахнулась.
– Ах да, ну разумеется! – вскричал я. – Это же старина Джок! Совсем забыл. Как глупо с моей стороны. Мой камердинер – ну, вроде. Надо было сразу тебе сказать, что у нас тут с ним назначена встреча. Он совершенно не доставит тебе хлопот – кинь ему охапку сена, где спать, и косточку погрызть. Надо было предупредить. Извини.
Пока я лопотал, массивные габариты Джока заполнили весь дверной проем; его плохо вытесанная из камня голова покачивалась из стороны в сторону, глазки моргали от света. Я испустил радостный клич, и Джок вернул мне ухмылку, пронзенную одним клыком.
– Джок! – закричал я. – Я так рад, что ты сумел приехать. – (Иоанна необъяснимо хихикнула.) – Полагаю, ты здоров, Джок и... э... готов?– Он уловил, к чему я клоню, и утвердительно моргнул. – Ступай умойся и покормись, Джок, а затем встретимся здесь, пожалуйста, через полчаса. Мы уезжаем.
Он повлекся прочь, ведомый пеонкой, а на меня обрушилась Иоанна:
– Как ты можешь уехать? Неужели ты меня не любишь? Что я сделала? Мы разве не поженимся?
То был мой День Разевания Рта – и я разинул этот рот снова. Пока я его разевал, Иоанна продолжала свою поразительную тираду:
– Ты что, считаешь, будто я, как животное, отдаюсь всякому первому встречному? Неужели ночью ты не осознал, что ты – моя первая и единственная страсть, что я принадлежу тебе, что я – твоя женщина?
На память мне пришли слова Гекльберри Финна: «Излагалось там интересно, только непонятно», [153]153
Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна. Глава XVII.
[Закрыть] – но сейчас было не время для беззаботных цитат: Иоанна выглядела так, что один неверный ответ – и она поскачет галопом в свой будуар за драгунскими «кольтами». Челюсти мои разжались самопроизвольно, и я быстро понес околесицу – так быстро, будто сейчас меня колесуют:
– Никогда и не мечтал... не смел надеяться... игрушка праздного часа... слишком стар... слишком толст... перегорел... ошеломлен... не пил чай... тут в страшной опасности...
Последняя реплика ее, похоже, заинтересовала – и мне пришлось ознакомить ее с неуклюже отредактированным вариантом своих оснований для страха, как то: мартленды, «бьюики», блюхеры и бронзы – среди прочего.
– Понимаю, – наконец ответила Иоанна. – Да, в подобных обстоятельствах тебе, возможно, пока действительно следует уехать. А когда окажешься в безопасности, свяжись со мной, и я к тебе приеду, и мы будем счастливы до скончания дней. «Роллс-ройс» – и все, что в нем есть, – забирай себе. Это мой тебе подарок на помолвку.
– Боженька всеблагой, – проблеял я, пораженный ужасом. – Ты не можешь мне это отдать, то есть это же целое состояние, это нелепо.
– У меня уже есть состояние, – просто ответила она. – А кроме того, я тебя люблю. Пожалуйста, не оскорбляй меня отказом. Попробуй понять, что я – твоя, а потому, естественно, все, что у меня есть, – тоже твое.
«Скажешь тоже!» – подумал я. Ясно, что надо мною насмехались каким-то весьма изощренным способом – и по не угаданным пока еще причинам, – или нет? Блеск в ее глазах был опасен – поистине.
– Ах, ну что ж, в таком случае, – сказал я, – для собственной безопасности я действительно должен захватить только одно... Что-то вроде фотографического негатива, я бы сказал, и еще, быть может, несколько отпечатков... ну, в общем...
– Двух извращенцев, играющих в бульдозер? Я знаю. Из снимков вырезаны лица, но мой супруг говорит, что один из них – гадкий мистер Глоуг, а другой – зять вашей...
– Да-да, – перебил я. – Это оно. То самое. Тебе ни к чему, знаешь ли. Твой супруг собирался их использовать лишь для того, чтобы получить дипломатическую неприкосновенность для краденых картин, и даже это было чересчур опасно. Даже для него. Ну то есть – посмотри на него.
Но она некоторое время с любопытством смотрела на меня, после чего повела в кабинет Крампфа, в разгул непереваренной роскоши, кошмар капельдинерши Царского Села. Если я сообщу вам, что главным аттракционом – Гвоздем Программы, так сказать, – была невообразимо огромная, голая и волосатая профурсетка кисти Энне, [154]154
Жан-Жак Энне (1829-1905) – французский художник-академист.
[Закрыть] висевшая на «буазери» [155]155
Деревянные панели (искаж.фр.)
[Закрыть] Людовика XV и освещенная двумя жутчайшими лампами Тиффани, что попадались мне в жизни, то, надо полагать, я сообщу вам всё. Миссис Спон подурнело бы на месте – прямо на «обюссон». [156]156
Французские ковры и гобелены, производящиеся в Обюссоне и окрестностях.
[Закрыть]
– Мерд, [157]157
Дерьмо (искаж. фр.).
[Закрыть]– произнес я, как громом пораженный. Иоанна сурово кивнула:
– Красиво, правда? Я сама тут все обставила, когда мы только поженились. Когда я еще думала, что люблю его.
Она провела меня в персональный нужник Крампфа, где с тихими водами фаянсового «биде» – его могли спроектировать для Екатерины Великой [158]158
Екатерина II Великая (1729-1796) – российская императрица (с 1762 г.), немецкая принцесса Софья Федерика Августа Анхальт-Цербстская.
[Закрыть] специально под приступы вульгарности – перемигивались сочные титьки и попки прекрасного Бугеро [159]159
Адольф-Уильям Бугеро (1825-1905) – французский художник-академист.
[Закрыть] – если Бугеро вам по вкусу, конечно. Но картина хитрым образом сейфа под собою не таила – его таила под собою резная деревянная панель рядом. Иоанне пришлось поковыряться в ней разнообразными причудливыми способами, и только после этого панель распахнулась и обнажила прогнувшиеся полки, стонущие под гнетом грубейших банкнот огромного достоинства, – никогда не видел ничего вульгарнее, – а также расчетные книжки банков всего мира и некоторое количество кожаных чемоданных ручек. (Не обязательно было взвешивать их на ладони, чтобы знать, что отлиты они из платины, – я сам подал Крампфу эту мысль. Это хороший трюк, таможня его пока не раскусила. На здоровье, мне он уже не понадобится.) Иоанна вытянула ящичек, скрытый в боковой стенке сейфа, и швырнула мне связку конвертов.
– То, что тебе нужно, должно быть здесь, – безразлично сказала она и грациозно примостилась на краешке биде. Я с почтением порылся в связке. В одном конверте лежали страховые полисы, превосходящие любые алчные грезы, в другом – масса завещаний и кодицилей, в третьем хранился просто список имен с кодированными сносками напротив каждого. (Зная пристрастия Крампфа, только в одном этом списке, вероятно, содержалось целое состояние, если только не пожалеть времени и пораскинуть над ним мозгами, но я – отнюдь не храбрец.) В следующий конверт было набито множество конвертов поменьше, и на каждом – редкая иностранная марка в правом верхнем углу: изобретательные и богатые читатели узнают уловку – просто пришлепываете сверху на раритет обыкновенную новую марку и отправляете себе или своему агенту в какую-нибудь иностранную столицу. Самый легкий способ перемещать тяжелую наличку по миру, не слишком много теряя на комиссии.
В последнем конверте хранилось то, чего я хотел, – в чем нуждался, – и с ним, похоже, все было в порядке. Большой оттиск с вырезанными лицами и полоска 35-миллиметровых негативов на пленке британского производства. Контактные отпечатки в основном показывали Спины в Кембридже, но центральный кадр являл и фасады: Фугас, похоже, в тот день был у руля, а Одноклассничек в свой черед сдавался на его милость. Его знакомая ухмылка – прямо в камеру – говорила, что он ничуть не возражает. Без всяких сожалений я сжег их на месте и выкинул пепел в греховное биде. Они означали много денег, но, как я уже сказал, я далеко не храбрец: и даже деньги могут оказаться слишком дороги.
Меня совершенно не беспокоило возможное существование других оттисков: может, Крампф был и бесстыж, но, как я полагал, он не вполне придурок, да и в любом случае фотографии в наши дни подделывать просто; люди хотят увидеть негатив, причем – оригинальный, ибо негативы, сделанные с позитива, легко вычисляются.
Иоанна изогнулась и уставилась на мазки пепла в биде.
– Теперь ты счастлив, Чарли? Ты действительно только этого и хотел?
– Да. Спасибо. Думаю, сейчас мне стало несколько безопасней. Не намного, но несколько. Большое тебе спасибо.
Она встала и подошла к сейфу, выбрала пару глыб налички и небрежно захлопнула панель.
– Вот тебе немного денег на дорожку – возьми, пожалуйста. Тебе могут потребоваться des fonds serieux, [160]160
Серьезные капиталы (фр.).
[Закрыть] чтобы благополучно улизнуть.
