Текст книги "Эндшпиль Маккабрея"

Автор книги: Кирил Бонфильоли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Есть у меня время, стало быть, на песенку, а? – вскричал он застенчиво и радушно, точно интендант, раздающий профилактические средства.

– Капитально, капитально, – ответствовал я, потирая лицемерные ручонки. Пит уселся за свой электрический органчик (обошедшийся ему в 400 фунтов) и одарил меня «Оборотись, о муж, и отрекись от глупств», коя тронула меня до глубины души. В большинстве валлийских голосов есть нечто занимательно неправильное – что-то картонное под слоем позолоты, раздражает меня до неимоверия. Пение Пита способно повергнуть весь набитый под завязку публичный бар в слезы чистейшего наслаждения – я такое видел, – но у меня всякий раз возникает ощущение, что я переел сэндвичей со «Спамом».

Аплодировал я громко и, поскольку в данный момент он был мне особенно незаменим, робко испросил еще один номер. Он меня оделил «Есть источник, биющийся кровью» – эта песенка никогда не упадает на недовольные уши. Я шатко доковылял по лестнице до улицы, и потроха мои были тяжелы от крепкого чая и зловещих предчувствий.

Бетнал-Грин-роуд в половине седьмого субботнего вечера – не есть «локус классикус» [52]52
  Классическое местообитание (искаж. лат.).


[Закрыть] таксомоторов. В конце концов пришлось садиться в автобус; кондуктор его был обряжен в тюрбан и возненавидел меня с первого взгляда. Я подмечал, как он меня запоминает, чтобы можно было ненавидеть и после того, как я сойду.

В глубокой депрессии я вступил в свою квартиру и вяло остановился, пока Джок освобождал меня от пальто и шляпы. После чего он направил меня к моему любимому креслу и принес стакан виски, рассчитанный на отключку клайдсдейлского жеребца. [53]53
  Клайдсдейл – порода крупных лошадей-тяжеловозов гнедой масти, выведенная в долине Клайд, графство Ланаркшир, Шотландия.


[Закрыть] Я достаточно ожил для того, чтобы воспроизвести грамзапись Амелиты Галли-Курчи, исполняющей «Un Di Felice» с Тито Скипой; [54]54
  Амелита Галли-Курчи (1882-1963) – итальянская певица (колоратурное сопрано). «Un di, felice, eterea» («В тот день счастливый...») – дуэт Виолетты и Альфреда из оперы итальянского композитора Джузеппе Верди (1813-1901) «Травиата» (1853, либретто Франческо Марии Пьяве по роману Александра Дюма-сына «Дама с камелиями»). Тито Скипа (1889-1965) – итальянский певец (лирический тенор), мастер бельканто.


[Закрыть] моя вера в бельканто сим восстановилась, и весь остальной альбом развеял остатки предчувствий. Омывшись и облачившись в смокинг, я обрел и настрой куилтоновскому славному декору ар нуво, но еще больший настрой – к устрицам «морнэй». Кроме того, я откушал безе – вещь, которую я бы и не грезил откушивать где бы то ни было еще.

Возвратившись домой, я как раз успел к грохотли-вому вестерну с Джоном Уэйном [55]55
  Джон Уэйн (Мэрион Майкл Моррисон, 1907– 1979) – американский киноактер.


[Закрыть] по телевидению, коий я разрешил посмотреть с собой и Джоку. Мы выпили изрядно виски, ибо стоял все же субботний вечер.

Полагаю, на какой-то стадии я отправился в постель.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Но вот он начал прозревать смысл сада,

Коварного немого пред оградой

И существа, что сходно с псом и леопардом,

Подобострастно-лживого с ним рядом.

ДОЛЖНО БЫТЬ, ВЫ ЗАМЕЧАЛИ ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ, МОЙ сибаритствующий читатель, что бренди – если только вы положительно не одурманиваете себя оным, – скорее прогоняет сон, нежели вызывает его. У дешевого бренди, как мне рассказывали те, кто его пил, такое воздействие еще отчетливее. С шотландским виски все иначе: благоприятная жидкость. Честь и слава, говорю я, тому человеку, кто его изобрел, какого оттенка ни была его кожа. Воистину единственная контроверза у меня с ним – из-за того, что пероральный прием шестнадцати жидких унций порождения его ума «пер дием» [56]56
  Ежедневно (искаж. лат.).


[Закрыть] в течение десяти лет или около того притупляет тягу человека к свершению первородного греха. Я было полагал, что мои никнущие силы – результат подступающей старости в сговоре с апатией, естественной для матерого «курёра», [57]57
  Бегуна (искаж. фр.).


[Закрыть] но Джок вывел меня из такого заблуждения. Он это называет «висячкой пивовара».

Это как угодно, только я нахожу, что потребление здорового скотча двенадцатилетней выдержки в добром количестве дарует мне шесть часов безупречной дремы, сопровождаемой понуждением встать поутру и включиться в дневную суету. Соответственно я поднялся даже без милого призыва «бохи» и протопал вниз, намереваясь растолкать Джока и указать ему на преимущества раннего подъема. К легкой моей досаде, он оказался уже не только на ногах, но и вне квартиры, посему завтрак я себе готовил сам: бутылочку «Басса». От всей души рекомендую. Не стану кривить душой, я предпочел бы чашку чаю, но, сказать по совести, я несколько опасаюсь этих новомодных электрических чайников: по моему опыту, они прежестоко исторгают прямо на вас свои пробки, пока вы стоите подле, ожидая, когда они вскипят.

Для раннего воскресного утра в Лондоне существует лишь одно подобающее занятие – визит на Клубный Ряд. Я на цыпочках спустился по лестнице, дабы не потревожить мою мадам Дефарж, и дошел до конюшен. Все три автомобиля были на месте, но громадный Джоков мотоциклет, который вырабатывает мощь, достаточную для освещения небольшого городка, отсутствовал. Я этак причудливо, будто истинный галл, подмигнул и пожал плечами проходящему коту: вероятно, Джок опять влюбился. Когда у таких парней начинается гон, они, знаете ли, способны проехать много миль, предварительно совершив при необходимости побег из заточения.

Клубный Ряд раньше представлял собой вереницу подозрительных личностей, торговавших крадеными собаками; теперь же это невообразимо огромный рынок под открытым небом. Я бродил по нему около часа, но старая магия не действовала. Купил я всего лишь омерзительного вида пластиковый предмет, которым можно будет дразнить Джока – под названием «Драть твою псину», – и направился домой, чересчур ополоумевший даже для того, чтобы заблудиться. Подумал было заехать на Фарм-стрит и успеть на какую-нибудь громокипящую иезуитскую проповедь, но осознал, что в моем нынешнем расположении это может быть опасно. Благозвучная логика и прозрачность пришпоренных иезуитских творений воздействует на меня, как песни сирен, и меня не отпускает ужас, что настанет день и я Буду Спасен – точно женщина в менопаузу; и как же тогда будет хохотать миссис Спон! Они действительно омывают вас в крови агнца, или это Армия спасения так говорит?

Джок уже был дома, скрупулезно невпечатленный моим ранним подъемом. Мы не подвергли друг друга допросу. Пока он готовил мне завтрак, я тихонько сунул «Драть твою псину» канарейке в клетку.

После чего немного вздремнул, пока не позвонил Мартленд.

– Слушайте, Чарли, – прокрякал он, – ничего не выходит. Я не могу организовать всю эту дипломатическую канитель, Мининдел велел мне идти и себе в килт напрудить.

Я был не в настроении служить игрушкой в руках мартлендов этого мира.

– Очень хорошо, – бодро отбарабанил я, – давайте обо всем этом просто забудем.

И повесил трубку. После чего переоделся и проложил курс к «Кафе Рояль» и ланчу.

– Джок, – сказал я уже на пороге. – Вскорости мистер Мартленд будет телефонировать снова с известием, что все в конце концов уладилось. Скажи ему «Хорошо», будь добр? Хорошо?

– Хорошо, мистер Чарли.

«Кафе Рояль» полнилось людьми, делавшими вид, что они заглядывают сюда частенько. Ланч мне понравился, но не помню, каков он был.

Когда я вернулся в квартиру, Джок доложил, что Мартленд являлся лично – приехал аж из того, что он называет Кэнонбери, чтобы попререкаться со мной непосредственно, однако Джок дал ему от ворот поворот.

– Он, черт бы его взял, чуть на коврик не нахаркал. – Так метко Джок обрисовал Мартлендово прощальное настроение.

Я отправился в постель и читал книжку непристойного содержания, пока не уснул, что случилось вскоре. Хороших неприличных книжек теперь не сыщешь, перевелись умельцы, понимаете? Эти шведские с цветными фотографиями – хуже всех, как считаете? Точно иллюстрации к справочнику по гинекологии.

Меня разбудила миссис Спон – ворвалась ко мне в спальню в красном и мокром на вид брючном костюме; напоминала она нелиняющую блудницу в пурпуре. Я сокрылся в простынях, пока она не поклялась, что всего-навсего пришла сыграть в кункен. Играет она в него божественно, но везет ей, бедняжке, просто кошмарно: обычно я выигрываю у нее шесть-семь фунтов, но, с другой стороны, она с меня содрала целое состояние за оформление интерьера. (Моя неизменная практика: играя в кункен, случайно оставлять одну карту в коробке – поразительно, сколько остроты извлекается из осознания того, что в колоде недостает, к примеру, девятки пик.)

Через некоторое время миссис Спон, как обычно, пожаловалась на холод – я не потерплю у себя центрального отопления, оно портит антикварную мебель и пересушивает трубы. Поэтому она, как, опять-таки, обычно, забралась ко мне в постель (послушайте, бога ради, да ей, должно быть, седьмой десяток), и мы какое-то время поиграли с ней в «ладушки». Затем она звонком вызвала Джока, и тот принес обнаженный меч, чтобы мы положили его между собой, а также множество горячих сэндвичей с пастрами на чесночном хлебе. Мы пили «вальполичеллу» – адски действует на прямую кишку, но вкусно и так недорого. Я выиграл у нее фунтов шесть-семь; у нас был такой славный вечер; слезы на глаза наворачиваются, стоит мне его вспомнить. Но какой толк лелеять подобные мгновения, когда они случаются? Они от этого портятся – их следует только вспоминать.

Когда она после финального раунда «ладушек» отбыла, Джок принес мне мой паек на сон грядущий: виски, молоко, сэндвичи с курицей и гидроокись алюминия для язвы.

– Джок, – сказал я, учтиво его поблагодарив, – мы должны что-то сделать с гадким Персом, юным мерзавцем мистера О'Флагерти.

– Я уже что-то с ним сделал, мистер Чарли. Утром, вы еще не встали.

– В самом деле, Джок? Ну честное слово, ты обо всем подумал. Ты сделал ему очень больно?

– Ну, мистер Чарли.

– Батюшки. Не?..

– Не-а. Хороший дантист исправит минуты за две. И это... он, наверно, пока не захочет ни за кем ухаживать, если вы меня поняли.

– Бедняжечка, – сказал я.

– Ну, – подтвердил Джок. – Спокойной ночи, мистер Чарли.

– И вот еще что, – бодро сказал я. – Меня тревожит гигиеническое состояние канарейкиной клетки. Ты не мог бы проследить за тем, чтобы в ней поскорее убрали, пожалуйста?

– Я уже проследил, мистер Чарли. Пока вы ходили на ланч.

– О. И все в порядке?

– Ну. Еще бы.

– Что ж, спасибо, Джок. Спокойной ночи.

В ту ночь я спал не очень хорошо.

Если бы Крампф либо Глоуг отошли от намеченного плана, я бы вынес его на своих плечах единолично, но два идиота в команде из трех человек – это уж как-то слишком. Когда Фугас Глоуг только вышел на меня, я ему сразу сказал, что в мои намерения не входит помогать ему с шантажом его августейшего Одноклассничка, – я был готов единственно познакомить Фугаса с Крампфом. Позднее же, когда Крампф предложил мне использовать фотографию – не ради грубой денежной дойки, а лишь в целях обеспечения экспорта ему «горячих» произведений искусства, – я ему позволил медленно выжать из меня неохотное согласие, но только при условии, что я сам напишу сценарий и сыграю как главную роль, так и комическую. Однако Шнобель Дуранте [58]58
  Джеймс Фрэнсис Дуранте (Джимми, «Шнобель», 1893-1980) – американский комедийный актер, пианист, певец.


[Закрыть] никогда не уставал повторять: «Всем хочется залезть на сцену». Глоуг уже поплатился за эту горячку рампы, а теперь выходит, что и Крампф получает, по крайней мере, предварительный счет.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Но если к сферам царственным приближусь,

Что ныне имя носят лишь одно,

Серебряное вывью волокно

Из его пламенного брата?..

«Сорделло»

Телефон пробудил меня в самый неподобающий час понедельника. Медоточивый американский голос осведомился, не может ли он связаться с секретарем мистера Маккабрея.

– Ооодин мооомент, будьте любезны, – проворковал я, – соооединяю.

Я сунул телефон под подушку и воскурил в раздумьи сигарету. В конце концов вызвал Джока, проинструктировал его и передал трубку. Взяв ее двумя волосатыми пальцами, деликатно отставив в сторону мизинчик, мой камердинер пропищал:

– Сикритарь мистира Маккабрия слушыит, – и тут его пробило на хи-хи, что после вчерашнего фасольего пиршества оказалось сущей катастрофой; меня тоже пробило, и телефон в конечном итоге упал на пол; Медоточивый Американский Голос, должно быть, счел все это крайне странным. Выяснилось, что он – М.А.Г., то есть, – не кто иной, как секретарша полковника Блюхера из Американского посольства, и полковнику Блюхеру хотелось бы встретиться с мистером Маккабреем в десять часов утра. Джок, должным образом скандализованный, сообщил, что мистеру Маккабрею никак не возможно подняться в такой час, а принимать джентльменов в постели он обыкновения не имеет. (Еще хи-хи.) Голос, не утратив ни грана своей медоточивости, сказал, что, ну, в общем, полковник Блюхер на самом деле предполагал, что мистер Маккабрей заедет к нему, и не окажется ли десять тридцать удобнее. Джок мужественно прикрывал тылы – странное дело, но он, похоже, гордится тем, что работает на такого нерадивого человека, как я, – ив конце концов они сторговались на полудне.

Едва Джок отложил инструмент, я снова его поднял и набрал Посольство (499-9000, если угодно знать). Ответил один из красивейших голосов, что я только слышал в жизни, – пушистое млечное контральто; от него мой копчик свернулся колечками. Вполне отчетливо голос произнес:

– А не рискнуть ли и взасос вам?

– Э? – кулдыкнул я. – Что это что это?

– Американское посольство. – На сей раз прозвучало санитарнее.

– О. Да. Разумеется. Как глупо с моей стороны. Э-э, я бы хотел уточнить, не работает ли у вас некий полковник Блюхер.

Раздался щелчок-другой, приглушенное электрическое «гррр», и, не успев ничего с этим поделать, я оказался в непосредственной коммуникации с первоначальным Медоточивым (заточенным?) Голосом. Теперь она не стала утверждать, что она секретарь какого ни на есть полковника, а сообщила, что она – ВоеннАтташат, КонЧайВмиг, или СекСвоБед, или еще какая-то тарабарщина. Какие же эти воины все-таки дети.

Я же не мог без зазрения совести сказать ей, что просто звоню проверить, реальная персона этот полковник Блюхер или всего лишь Бессердечный Розыгрыш, правда? Под конец, немного полопотав, я признался, что у меня с ее стариком как бы встреча, ясно-да, типа вообще-то вроде как в полдень, и под каким номером на Гросвенор-сквер располагается, пожалста, Посольство. Такая работа ног – довольно миленькая, признайте – должна была создать мне крупный перевес в счете, но голос ответные удары наносил быстро и сокрушительно.

– Номер 24, – неколебимо прочирикал он. – Два, четыре, запишите.

После одной-двух прошамканных любезностей я отбился. Отошел на заранее подготовленные позиции, вместе с конными, пешими и артиллерией. То есть вы только прикиньте – у такого чертовски громадного здания действительно имеется, бога ради, номер дома.

Джок отвел взор: ему известно, когда его юному хозяину достается палкой по бокам.

Я угрюмо повозил свой завтрак по тарелке, затем велел Джоку отдать его незаслуженно обделенным и вместо этого принести мне большой стакан джина, в котором плескались бы оба сорта вермута и немного шипучего лимонада. Подобный эликсир – деятель проворный, доставит вас по месту жительства во мгновение ока.

Посасывая надушенную кашу, я дошел до Гросвенор-сквер – в трезвом облачении и безумном бурлении мысли. Мысли бурлили без всякой пользы: разум мой был чист, как мягкая и свежевыпавшая маска снега на девственных горах и вересковых пустошах. Кашу хватило лишь до посольских врат, в коих маячил умелого вида военный человек – стоял он по стойке, что в шутку называется «вольно». Крутой утес его нижней челюсти ясно давал понять тренированному глазу, что расположен он здесь для неподпущения коммунистической сволочи и любого прочего, вероятно, замышляющего свергнуть Конституцию Соединенных Штатов. Взор его я встретил бесстрашно и осведомился, это ли номер двадцать четыре; сие было ему неведомо, отчего мне сразу же сделалось гораздо лучше.

Мною занялась череда хорошо сработанных юных дам – они, как на крыльях, вносили меня все глубже в здание. Каждая была высока, стройна, гигиенична, грациозна и наделена поразительно крупными сиськами; боюсь, я, вероятно, даже несколько таращился. Внезапная остановка на всех парах (навигационный термин) произошла в приемной полковника Блюхера, где и восседал сам Голос. Она, как и подобает, наделена была прекраснее всех прочих. Я бы решил, что печатать ей приходится на расстоянии вытянутой руки. Не успев моргнуть глазом – я имею это в виду совершенно искренне, – я был препровожден в сам кабинет, где худощавый, пышущий здоровьем юнец в военной форме предложил мне садиться.

Стул я узнал, как только приложил к нему свое седалище. Обитый блестящей кожей, передние ножки на полдюйма короче задних. Седоку такая мебель внушает смутную тревогу, ощущение преходящести, собственной неполноценности. У меня тоже такой есть – для усаживания парней, пытающихся сбагрить мне картины. Ни под каким соусом не собирался я мириться с такой дрянью, а потому незамедлительно поднялся и направился к дивану.

– Простите меня, – заискивающе проговорил я. – У меня, видите ли, свищ. Геморрой, понимаете?

Он понял. Судя по улыбке, которую он натянул на физиономию, я бы сказал, что у него самого только что случилось прободение. Он уселся за стол. Я воздел бровь.

– Мне назначено у полковника Блюхера, – сказал я.

– Полковник Блюхер – это я, сэр, – ответил юнец.

Хоть этот размен ударами все равно проигран, я опережал в рокировке стул-диван: говоря со мной, юнцу приходилось изгибать шею и повышать голос. Для полковника он выглядел необычайно молодо, а форма странным образом сидела на нем плохо. Вы когда-нибудь видели американского офицера – куда там, американского рядового – в плохо сидящей форме?

Засунув сие соображение в ментальный кармашек для билетов, я обратился к этому человеку.

– О, а. – Вот какова была избранная мною фраза.

Вероятно, мне бы удалось высказаться лучше, будь у меня чуточку больше времени.

Он взял ручку и потерзал ею папку, лежавшую перед ним на сияющем девственном столе. К папке лепились всевозможные разноцветные флажочки, включая большой и оранжевый, с черным восклицательным знаком. У меня возникло мерзопакостное ощущение, что досье это, вероятно, озаглавлено «Достопочтенный Ч. Маккабрей», но по вторичном размышлении я решил, что папка тут просто для того, чтобы меня напугать.

– Мистер Маккабрей, – наконец произнес полковник, – ваше Министерство иностранных дел обратилось к нам с просьбой почтить вас дипломатическим laissez-passer [59]59
  Пропуск (фр.).


[Закрыть] на ваше имя на временной основе. Похоже, у них не имеется намерений аккредитовать вас в вашингтонском посольстве, или же любой иной легации либо консульстве, и нашему vis-a-vis [60]60
  Визави, собеседник (фр.).


[Закрыть] в вашем Министерстве, судя по всему, о вас ничего не известно. Могу сказать, что у нас сложилось впечатление, будто ему это глубоко безразлично. Не окажетесь ли вы, быть может, любезны прокомментировать сложившуюся ситуацию?

– Не-а, – ответил я.

Похоже, это ему понравилось. Он поменял ручку и еще немного поболтал ею в папке.

– Мистер Маккабрей, вы отдаете себе отчет, что в свой доклад мне придется внести цель вашего визита в Соединенные Штаты.

– Мне следует доставить ценное антикварное автотранспортное средство под дипломатическими пломбами, – сказал я, – а кроме того, я надеюсь немного посмотреть достопримечательности Юга и Запада страны. Старый Запад меня очень интересует, – добавил я с вызовом, нагло сознавая, что в рукаве у меня припрятана карта.

– Да, в самом деле, – вежливо отозвался полковник. – Я читал вашу статью о «Британских путешественниках XIX столетия по американскому фронтиру». Очень, очень занимательно.

У меня в рукаве, где должна была находиться карта, отчетливо подуло сквозняком: гадкое это чувство – знать, что кто-то занимался исследованиями по теме «Ч. Маккабрей».

– Нас не оставляет недоумение, – продолжал он, – зачем кому-то может понадобиться дипломатически пломбировать пустой автомобиль. Я понимаю, он и в самом деле будет пустым, мистер Маккабрей?

– Он будет содержать мои личные вещи; а именно: один чемодан изящной мужской одежды, столько же дорогостоящей галантереи, холщовую сумку книг для любого настроения – не слишком неприличного свойства, впрочем, – и запас сигарет и старого шотландского виски. Я буду счастлив уплатить за последнее пошлину, если вы предпочитаете.

– Мистер Маккабрей, если мы принимаем ваш дипломатический статус... – Не помедлил ли он чуточку на этом пункте? – ...мы, разумеется, будем готовы уважать его до мельчайших деталей. Но мы, как вам известно, обладаем теоретическим правом объявить вас persona non grata; [61]61
  Нежелательное лицо (лат.).


[Закрыть] хотя правом этим мы пользуемся исключительно редко по отношению к гражданам вашей страны.

– Да, – ляпнул я. – Старина Гай сам просочился, не так ли?

Он навострил уши; я прикусил язык.

– Вы хорошо знали мистера Бёрджесса? [62]62
  Гай Фрэнсис де Монси Бёрджесс (1911-1963) – офицер британской разведки, двойной агент, работавший на СССР в составе т.н. «Кембриджской пятерки». Был знаменит своим чрезмерным образом жизни.


[Закрыть] – поинтересовался он, пристально разглядывая ручку на предмет обнаружения заводских дефектов.

– Нет нет нет, – вскричал я, – нет нет нет нет. Едва ли мы с парнишкой вообще встречались. Может, только баночку шербета раз-другой с ним раздавили. То есть нельзя ведь жить в одном городе с Гаем Бёрджессом и время от времени не оказываться с ним в одном баре, правда? Вопрос статистики, я хочу сказать.

Полковник раскрыл папку и прочел несколько строк, тревожным манером подняв бровь.

– Вы когда-нибудь состояли в коммунистической или анархистской партиях, мистер Маккабрей?

– Боже праведный, нет! – весело воскликнул я. – Да я – грязный капиталист. Рабочим – по харе, вот мой лозунг.

– А когда учились в школе? – нежно подсказал он.

– О. Ну да, полагаю, в школьном дискуссионном кружке я пару раз принимал сторону красных. Но в шестом классе мы все переболели если не религией, то коммунизмом – это как юношеские угри, знаете ли. Проходит, как только у вас случается надлежащее половое соитие.

– Да, – тихо подтвердил он.

Я вдруг заметил, что у него тоже воспалены сальные железы. Второй страйк – полагаю, именно так у них там выражаются. И как им только удалось наскрести обо мне столько грязи всего за два дня? Но гораздо больше нервировало вот что: действительно ли ее скребли только последние два дня? Папка на вид пухлая и замусоленная, как валлийская официантка. Мне захотелось в уборную.

Молчание все тянулось. Я закурил, чтобы показать, насколько мало меня все это смущает, но он и к такому был готов. Нажал кнопку и велел секретарше попросить уборщицу принести пепельницу. Когда просьбу выполнили, уборщица в придачу включила еще и кондиционер. Третий страйк. Моя подача.

– Полковник, – твердо сказал я. – Полагаю, я могу вам дать слово чести аристократа, – эвона как закрутил мяч, – что меня совершенно не интересует политика, а миссия моя не имеет ничего общего с наркотиками, контрабандой, валютой, торговлей женщинами, извращениями либо мафией? А касается она интересов некоторых из Наивысших Лиц Страны.

Поразительно – с такого захода, судя по всему, удалось. Полковник медленно кивнул, проставил в начале досье свои инициалы и откинулся на спинку. Все-таки в американцах сохранились любопытные реликты старомодности. Комнату заметно расслабило; даже кондиционер, похоже, сменил тональность. Я навострил ухо.

– Простите меня, – сказал я, – но мне кажется, что у вашего магнитофона закончилась проволока.

– О, благодарю вас. – Он нажал еще одну кнопку. Внутрь проскользнула вымяносная секретарша, заменила шпульку и выскользнула обратно, по пути одарив меня крохотной гигиенической улыбкой. Английская секретарша на ее месте бы фыркнула.

– Вы хорошо знаете Милтона Крампфа? – неожиданно спросил Блюхер. Матч был явно далек от завершения.

– Крампфа? – переспросил я. – Крампфа? Ну да, еще бы – очень хороший мой клиент. Надеюсь провести с нем несколько дней. Очень милый старый окорок. Малость не в себе, конечно, но он может это позволить, не так ли, ха ха?

– Не вполне, мистер Маккабрей, – вообще-то я имел в виду доктора Милтона Крампфа III, сына мистера Милтона Крампфа-младшего.

– А-а, тут-то вы меня и поймали, – честно признался я. – С его семейством я не знаком.

– Вот как, мистер Маккабрей? Однако доктор Крампф – известный историк искусств, верно?

– Это для меня новость. И какова может быть область его интересов?

Полковник перелистнул досье – возможно, это все-таки было досье Крампфа.

– Судя по всему, он опубликовал множество работ в американских и канадских журналах, – ответил он. – Включая «He-образ в средний период Дерэна», «Хромато-пространственные отношения у Дюфи», «Леже и контр-символизм»... [63]63
  Андре Дерэн (1880-1954) – французский живописец, писал пейзажи в духе фовизма и раннего кубизма. Рауль Дюфи (1877-1953) – французский живописец, график, театральный художник, примыкал к фовизму. Фернан Леже (1881-1955) – французский живописец и график.


[Закрыть]

– Хватит! – вскричал я, ежась. – Довольно. Остальные заголовки я мог бы сочинить сам. Подобное мне хорошо известно и к истории искусства не имеет ни малейшего отношения. Моя работа касается Старых Мастеров, и публикуюсь я в «Берлингтон Мэгэзин» – я сноб иной породы, нежели этот ваш Крампф, наши ученые тропы не пересеклись бы ни за что.

– Понимаю.

Ничего он не понимал, но скорее бы умер, нежели признал это.

Расстались мы в обычной суматохе неискренности. Он по-прежнему выглядел молодо – но все же не так молодо, как на первый взгляд. Я пешком отправился домой, опять в задумчивости.

Джок подготовил к моему возвращению «сотэ» из куриной печени, но желудок мой не был расположен к пиршеству. Вместо этого я сжевал банан и примерно треть бутылки джина. После чего немного вздремнул, забылся ненадолго сном, сложив руки и отплыв в страну грез. Дрема, знаете ли, – наинасущнейшая подмога в неприятностях. Для меня она подменила собой доброго, мудрого, пахнущего табаком и облаченного в твид английского папочку, которые имелись у прочих мальчишек, когда я учился в школе; с таким папочкой можно было разговаривать о всяком в долгих пеших походах по холмам; и он бы грубовато сообщал вам, что «парень право имеет только на одно – стараться изо всех сил» и «ты должен быть мужчиной», и учил бы ловить форель на муху

Мой папа был не таков.

Сон порой заменял для меня этого мифического человека: я зачастую просыпался успокоенный, получив добрый совет, – тревоги улеглись, долг ясен.

Но в этот раз пробудился я совершенно неосвеженным, и никакие хорошие вести не изобиловали в моем мозгу. Не возникло, изволите ли видеть, уютного ощущения теплой твидовой руки на плече моем – лишь застарелая боль от джина в основании черепа и смутный привкус собачьих испражнений во рту.

Помню, я сказал:

– Хей-хо, – слушая, как суетится в стакане «алка-зельцер». Попробовал испытать на себе воздействие чистой рубашки и умытого лица; стало чуточку лучше, но различные прыщики мелких хлопот по-прежнему гноились. У меня выработалась нелюбовь к совпадениям, и я не выношу умненьких молоденьких американских полковников, особенно если военная форма им не по фигуре.

В те дни я был живым и беззаботным пареньком, всегда готовым приветствовать контроверзу ради наслаждения умелым преодолением ее. Оттого я и тревожился тем, что тревожусь, если вы меня понимаете. Ощущение неминуемой кончины должно преследовать тех, у кого запор, а у меня вообще-то оного не наблюдалось.

Когда я возник на пороге комнаты уединения, Джок протянул мне жесткий конверт: его доставили, пока я спал. Рассыльного Джок обрисовал лишь как «длинный потёк мочи в котелке». Джок недрогнувшей рукой предложил ему на кухне пинту пива, и та была отвергнута с некоторой бестактностью.

Автор письма – суда по всему, помощник личного секретаря чьего-то еще постоянного под-секретаря или кого-то вроде – утверждал, что им получены инструкции предъявить мне требование (или наоборот, я уже забыл) явиться в Кабинет 504 одного из новых правительственных кварталов поуродливее в 10.30 следующего утра и там встретиться с неким мистером Л. Дж. Присядом.

А у меня, надо заметить, лишь два основных правила ведения собственной жизни, как то:

Правило А:Мои время и услуги – в полном распоряжении клиента в любое время дня или ночи, и никакие хлопоты не велики, если можно послужить интересам других людей.

Правило Б:С другой стороны, трахни меня в мозг, если на этот счет мне попробуют трахать мозги.

Я протянул записку Джоку.

– Это недвусмысленно подпадает под действие Правила Б, не правда ли, Джок?

– Напрочь подпадает, мистер Чарли.

– Там указано десять тридцать?

– Ну.

– Стало быть, разбуди меня в одиннадцать.

– Ладно, мистер Чарли.

Воспрянув духом от такого проявления индифференции, я прошелся до «Вирасвами» и глубокомысленно набил себе утробу барашком с карри и «чапати» с маслом. Изумительно одетый швейцар, как обычно, отдал мне изумительно военную честь в обмен на самую сверкающую полукрону, что я только обнаружил у себя в кармане. Почти даром. Когда у вас депрессия, ступайте и найдите себе того, кто отдаст вам честь.

Карри, по моему ограниченному опыту, – такое вещество, от которого женщинам немедля хочется лечь в постель и предаться любви; мне же после него хочется лечь в постель и сбросить с желудка тяжесть. Удивительно тяжеловесное вещество это карри.

Я многострадально довлачил свою ношу до постели, и Джок принес мне виски с содовой для остужения кроветока. Некоторое время я почитал «Нищету историцизма» Карла Поппера, [64]64
  Сэр Карл Раймунд Поппер (1902-1994) – британский философ, логик и социолог.


[Закрыть] после чего уснул и видел уклончивые виноватые сны о пенджабских полковниках в охотничьих войлочных шляпах.

Охранная сигнализация сработала в три часа ночи. Если мы дома, работа ее принимает форму тихого хныканья, настроенного на угрожающую частоту, которое звучит в обеих спальнях, обеих ванных, гостиной и сортире Джока. Она замолкает, едва мы оба нажимаем кнопку, – чтобы мы оба знали, что бодрствуем. Я нажал свою, и сигнализация немедленно заткнулась. Я выдвинулся на предназначенный мне пост – к креслу в самом темном углу спальни, – предварительно сунув диванный валик под одеяло, чтобы сымитировать спящего Маккабрея. Над креслом развешана памятная коллекция античного огнестрельного оружия, и один из экспонатов – двустволка 8 калибра, изготовленная Джо Мэнтоном: [65]65
  Джозеф Мэнтон – британский королевский оружейник XVIII в.


[Закрыть] правый ее ствол заряжен мельчайшей дробью, левый – шариками от подшипников. Старомодный шнурок звонка под ней освобождает захваты, которыми ружье крепится к стене. Моя задача – таиться там в неподвижности, наблюдая за дверью и окнами. Джок тем временем проверяет коммутатор сигнализации и выясняет, где ее привело в действие, после чего размещается у черного входа, где отрезает пути к отступлению и при необходимости следует за незваным гостем наверх к моей комнате. Итак, я таился в мертвой тишине, нарушаемой лишь бременем карри, ворочавшегося у меня внутри, подобно носкам в стиральной машине. Очень трудно бояться, стискивая дробовик 8 калибра, но мне удавалось. Такого, видите ли, вообще не должно было происходить.

Спустя эон-другой сигнализация коротко бибикнула – сигнал спускаться. Пропитавшись жутью по самые жабры, я прокрался на кухню, где у двери обнаженной тенью маячил Джок, поигрывая в руке 9-миллиметровым «люгером». На коммутаторе по-прежнему неистово мигал фиолетовый огонек, отмеченный «ПАРАДНАЯ ДВЕРЬ». Парой резких кивков Джок наметил нашу тактику: я скользнул в гостиную, откуда просматриваются прихожая и парадная дверь, а Джок неслышно отодвинул засовы черного хода. Я услышал, как он выпрыгивает в коридор, – и тут он позвал меня, тихо и настойчиво. Я пробежал сквозь столовую, в кухню, в дверь. В коридоре стоял один Джок. Я проследил за его взглядом до индикатора лифта: тот говорил «5» – мой этаж. В тот же миг мотор лифта заурчал, и пятерка погасла, а Джок ринулся к верхней площадке лестницы и пропал внизу, едва ли издав хоть звук. Видели б вы Джока в действии – зрелище вводит в робость, особенно если он голый, как тогда. Я пробежал полпролета вниз, пока не удалось заглянуть в лестничный колодец: Джок занимал позицию в цоколе, двери лифта попадали в сектор его обстрела. Через секунду или две он подскочил и скрылся где-то в тылах; я не сразу понял, что лифт, должно быть, уехал в подвал. Я кубарем скатился, позабыв о страхе, подобрался лишь до третьего этажа, когда мимолетный взгляд на индикатор подсказал мне, что лифт поднимается снова. И вновь я припустил наверх, в конце концов прибыв на пятый этаж прискорбно запыхавшись. Индикатор замер на тройке. Я ворвался в квартиру, ввалился в гостиную и упал на колени перед консолью проигрывателя. Кнопка у него внутри связывалась с караулкой «Держи-Вора» – я просто истосковался по этим громилам.