Текст книги "Беременна в расплату (СИ)"
Автор книги: Кира Шарм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
10 Глава 10
* * *
– Имам, какого хрена мы здесь ползаем по руинам? Еще прихлопнет новым взрывом! На хрен нам это надо? Мы свое сделали. Сейчас сюда воронье слетится. Еще попадемся. Что ты ищешь? Золото? Нам его отсыпят. На три жизни хватит!
– Тело надо найти. Надо убедиться, что мы выполнили заказ.
– Эй! Заказа на убийство у нас не было! Наша задача положить взрывчатку. И рвануть. Все. Мы все сделали, Имам. Пора уходить. Валить на хрен из города.
– Ты же понимаешь, за что нам заплачено. За тот взрыв пришлось половину бабла отдать обратно. Забыл?
– Мне плевать. Я на трупы не подписывался. Блядь. Я это видеть даже не могу!
– Что ты как девочка, м? Разнежился на спокойной жизни? У нас приказ. И если ты хочешь бухать коктейли на островах в жарких каких-нибудь краях, мы должны убедиться, что все сделали правильно.
– Я не убийца. Я мастер. Взрывотехник. Остальное не мой вопрос. И да. Мне противно смотреть на эти трупы со стеклянными глазами. Меня воротит. Проникнуть. Установить. Подорвать. Все. Дальше не мое дело.
– Да перестань! Вон он! Смотри! Охренеть, живучий. Сам дьявол его, что ли, охраняет?
– Он сам как дьявол, Имам. Все. Увидели и валим.
– Нет. Надо убедиться. Твою ж мать!
– Говорю тебе. Он точно дьявол. Другого бы разорвало. А этого смотри. На двадцать метров из окна выкинуло. Да еще так, что ни один обломок до него не долетит.
– Живой. Сука. Он таки живой. Дышит. Давай. Один выстрел. И все.
– Ни хера. И вообще. Почему я? Тебе надо, ты и делай.
– Что? Кары боишься?
– Я семье Багировых кровью присягал. Такие клятвы, знаешь… Через них не переступают. И я не убийца.
– Не поздно ты спохватился, Имам? Про клятвы вспомнил? Суеверным стал?
– Как хочешь. Но я не выстрелю. Я грех на душу не возьму. Смотри. Его и правда будто что-то оберегает. На хрен мне это на себя брать? Тут что-то выше человеческих законов. Я в это не полезу. Даже не говори мне об этом! У тебя у самого вон рука со стволом дрожит. Сам все значит понимаешь.
– Ладно. Ты прав. Давай так. Если его найдут, от нас не отцепятся. Опять придется бабло возвращать. А я уже задаток за дом дал. Давай его в пустыню вывезем. Тела не найдут, с нас спроса никакого. Там сам сдохнет. Разве что дьяволы его вытащат. Но оттуда даже они не спасут. И мы его не убивали.
– Да. Идеальный вариант. Согласен. Туда, куда всех выбрасывают. На все воля природы и высших сил, да? Это же не грех.
– Какой на хрен грех? Пусть решают там. Бог или черти. Пусть разбираются. Только оттуда, насколько я знаю, еще никто не выползал.
– Значит, судьба его такая. А мы ни при чем. Давай. Потащили. Бури за ноги, а я за плечи потащу.
– Тяжелый, сука. Блядь, откуда он такой тяжелый?
– Еще немного. Машину нашу уже видно. А там самолет. Давай. Тащи. Не надорвешься.
* * *
Жар. Это не жар. Это самое настоящее пекло!
Будто в дурмане.
Треск раздирает уши. Голоса слышу. И как тело пинают. Как трясет, а потом швыряет на какую-то раскаленную хрень.
Пекло. Самое настоящее пекло.
А я пошевелиться не могу. Веки разлепить. Ни хера не могу.
Со всех сторон палит так, что вздувается кожа. Две сковородки, снизу и сверху. Все по мне.
Кожа шипит. До паленого мяса.
А я как труп.
Руками дергаю, а ни хрена не выходит. Сдохну. Сдохну, на хрен, здесь, на этих сковородках.
Но ни хрена. Не сдохну. В пекло провалюсь, а оттуда вынырну. Найду тех, кто это сделал. Я должен. Должен встать. Их мясо выдрать. Хоть зубами, а выдрать. И подождать, пока это мясо обуглится.
Рывок. Еще один. Еще.
Как же трещит голова. И во рту мерзкий металл. Раскаленный. Расплавленный. Язык и небо в нем сварятся сейчас.
Горит. Все внутри горит, а перед глазами черные всполохи.
Но я таки подымаюсь на ноги. Разлепляю веки, чувствуя запекшуюся почти поджаренную кровь на лице.
И ору.
Дико. Неистово ору так, что песок начинает ссыпаться от меня в стороны.
Твою мать!
Ничего здесь больше нет! Песок и палящее солнце. Такое, что плавит мозг! Насколько видно глазу!
11 Глава 11.
* * *
Ей конца и края нет. Этой чертовой проклятой пустыне!
Пекло. Настоящее пекло.
Кожу сдирает с каждым шагом. С каждым прикосновением к этому проклятому раскаленному песку! До мяса сдирает.
Запекшаяся кровь смешивается с потом, текущим со лба. Заливает клаза, готовые лопнуть от дикого палящего солнца.
Прокусываю щеку изнутри, напиваясь собственной соленой кровью. Руки уже обкусал до мяса. Кожи не осталось. Рваные клочья ее висят на плечах.
Сдохнуть. Хочется одного. Просто повалиться и сдохнуть.
Перестать плавиться и поджариваться в этом аду. Вспыхнуть и сгореть.
Но ни хера.
Я дойду.
Я упрямый.
Нет силы, которая скрутила бы меня в бараний рог! Нет!
И я должен. Долже перейти через это лютое пекло. Хоть не вижу перед собой ни хрена, кроме все того же проклятущего песка!
Потому что я должен их найти.
И, блядь, по капле выжать из каждого всю кровь, сколько их ни есть в них. Должен!
О, как я буду сжимать каждого их них за горло! Смотреть, как они дергаются в агонии и испражняются от страха, а в глазах еще горит отчаянная надежда!
Надежда, потому что каждый урод всегда хочет выжить. Выжить, несмотря ни на что. До последнего не верит, что его может не стать. Что закроет глаза и свет для него померкнет.
И я, блядь, буду жрать эту надежду. Пить. Жадно хлебать, как сейчас собственную почто свернувшуюся кровь.
Впитывать в себя запах их крови. Их мочи и дерьма, которые из них полезут.
Стервятники, сука.
Стервятники по обе стороны от меня.
Присматриваются. Принюхиваются. Выжидают.
Ждут, когда свалюсь. Когда иссякнут последние силы.
Такие же чертовы стервятники. Как те, что забросили меня сюда.
Падальщики. Не способные посмотреть в глаза. Чтобы хотя бы пристрелить.
Но разве врага пристерливают?
Неееет!
Ему ломают кости! Ему, блядь, крошат каждый позвонок. С наслаждением слыша, как они хрустят. Как превращаются в крошку. В такой же блядский песок, как под моими ногами.
Их держат за горло и смотрят, как лопают глаза.
Их тела разрывают с хрустом напополам. Впитывая аромат дымящегос мяса!
А падальщикм это хуже дерьма.
Выжидают.
А у меня глаза спекаются от палящего солнца.
Вперед. Вперед смотреть. На блядский песок. На океан блядского песка, который никогда, кажется, не закончится.
А я смотрю на них.
Вижу их чертовы клювы.
Кажется, они готовы дрожать и приплясывать от нетерпения вкусить свежено мяса.
А клювы у них не хера не детские. Такими череп проломить запросто.
Но нет.
Сила. Она изнутри идти должна. Тогда ты и со слабым клювом и на подкашивающихся ногах сможешь заклевать любого насмерть.
Эти бы смогли. Меня сейчас. Вот такого.
Смогли, но, сука, внутри у них этого нет.
Темнеет и ни хрена не становится легче.
Холод обволакивает. Окутывает. Сначала приносит облегчение. А после парализует все суставы.
И падальщики, стервятники эти блядские, подлетают ближе.
Ждут. Пока упаду. Свалюсь.
Отлетают от трупов по обе стороны моей дороги.
Темнеет. И смрад становится нестерпимым.
Откуда их столько? Гниющих здесь на этом разжаренном песке?
Чем дальше иду, тем их больше.
Будто аллея мертвых.
Вначале было несколько. С большими промежутками.
Но сейчас эти раздутые, расклеванные подлым вороньем тела валяются по обе стороны меня грудами!
– Ни хрена. Я не собираюсь здесь валяться вместе с вами, слабаками, – хриплю, чувствуя, как песок иглами пронзает горло, раздирая его в клочья.
– И тебя не собираюсь кормить, – хватаю за клюв наглую трусливую птицу.
Откручиваю клюв, который с трусостью пытается кольнуть ладонь.
С бешеной дикостью впиваюсь зубами в его горло, а после и в тушу.
Кости скрипят под моими зубами, а стая его собратьев и с диким воплем разлетается в стороны.
Вот так. Чмошники они, твоя стая. Лучше в одиночку. Чем с такими друзьями. С такой семьей.
Твоя кровь, мерзкий падальщик, отдает мне кровью трупов, что валяются с обеих сторон.
Простите, кем бы вы ни были. Но в этой жизни выживает сильнейший.
Чернота ночи сменяется ярким светом.
Палящий жар, срывающий остатки кожи превращается в ледяную ночь.
Этот проклятый холод ни хрена не приносит облегчения.
Он добивает. Выворачивает суставы. Дробит кости. Выедает глаза льдом и чернотой не хуже палящего солнца. Так, что тонкая пленка трещит и хочет лопнуть.
И стоит чуть пошатнуться, как эта дикая голодная свора налетает со всех сторон.
Клацает клювами прямо в ухо. У глаз. Дергается, жадно бьет крыльями, чуя скорую добычу.
Главное не останавливаться. Передвигать уже ни хрена не слушающиеся ноги. Идти вперед, хоть хрен знает, что там ждет. Есть там вообще хоть что-нибудь, в этом гребанном впереди.
Что в темноте непроглядной, что в слепе солнца. Ни хрена не ясно. Один песок, который уже кажется, начинает хрустеть не только на зубах и в глазах. Уже в венах.
Пекло. Ночь. Ночь и снова пекло.
Челюсти хрустят, сжатые до хруста.
Суставы на сжатых кулаках превращаются в ободранные натянутые нервы. Будто обглоданные. Этой проклятой пустыней!
И эта вонь. Нестерпимая вонь трупов по обе стороны. Ни хрена она не ослабевает без солнца.
Кажется, весь пропитался ею насквозь. Подыхать буду, а мне вонять этой пустыней будет.
Но хрен я лягу там вместе с вами. Хрен.
Если есть ад, то я уже в нем. И я его пройду. Падать ниже некуда!
Я перестаю быть человеком.
Перестаю думать. Видеть. Ощущать усталость или боль.
Перестаю даже реагировать на клацание клювов надо мной.
Я просто превращаюсь в движение.
Сквозь адскую боль и слабость. Сквозь это пекло.
Идти. Шаг. Еще один. Еще. В этом весь смысл, хоть кажется, пустыне не закончиться. Никогда, на хрен, не закончиться!
Сколько уже их сменилось, жаркого и ледяного адов?
Я теряю счет.
И уже привыкаю к мысли, что здесь мне и остаться. Нет ничего. Ничего нет, кроме этого проклятого песка!
И глазам не верю, когда вижу вдалеке белоснежный дом.
Кажется, галлюцинация. Схожу с ума или мне приходит конец.
Упрямо иду, стараясь не прибавлять шагу. Не истратить последние силы.
Не давая сердцу возможности забиться в отчаянной надежде.
Все смертники здесь наверняка видели свой мираж.
И хрен его знает, что убивает сильнее. Миражи или безнадега.
Просто иду.
Но дом вырастает. Обретает более ясные очертания, хоть и вижу все только сквозь дымку.
На последнем издыхании делаю последний шаг.
Отчаянно колочу в двери.
И…
Твою мать!
Кажется, я таки сдох и продолжаю брести по своему персональному аду!
Дверь открывается, а за ней я вижу сияние.
Сияние, окутывающее нереальной красоты девушку. Ангела? Демона?
Я вижу только огромные глаза. Длинные черные волосы, что оплетают ноги до самых щиколоток.
Красные. Сочные губы.
Твою мать. Сочные!
В них хочется впиться. Вонзиться зубами. И не отпускать, пока я не выпью всю влагу из нее!
А дальше провал. И снова темнота. Уже настоящая.
* * *
12 Глава 12.
Чернота ночи сменяется ярким светом.
Палящий жар, срывающий остатки кожи превращается в ледяную ночь.
Этот проклятый холод ни хрена не приносит облегчения.
Он добивает. Выворачивает суставы. Дробит кости. Выедает глаза льдом и чернотой не хуже палящего солнца. Так, что тонкая пленка трещит и хочет лопнуть.
И стоит чуть пошатнуться, как эта дикая голодная свора налетает со всех сторон.
Клацает клювами прямо в ухо. У глаз. Дергается, жадно бьет крыльями, чуя скорую добычу.
Главное не останавливаться. Передвигать уже ни хрена не слушающиеся ноги. Идти вперед, хоть хрен знает, что там ждет. Есть там вообще хоть что-нибудь, в этом гребанном впереди.
Что в темноте непроглядной, что в слепе солнца. Ни хрена не ясно. Один песок, который уже кажется, начинает хрустеть не только на зубах и в глазах. Уже в венах.
Пекло. Ночь. Ночь и снова пекло.
Челюсти хрустят, сжатые до хруста.
Суставы на сжатых кулаках превращаются в ободранные натянутые нервы. Будто обглоданные. Этой проклятой пустыней!
И эта вонь. Нестерпимая вонь трупов по обе стороны. Ни хрена она не ослабевает без солнца.
Кажется, весь пропитался ею насквозь. Подыхать буду, а мне вонять этой пустыней будет.
Но хрен я лягу там вместе с вами. Хрен.
Если есть ад, то я уже в нем. И я его пройду. Падать ниже некуда!
Я перестаю быть человеком.
Перестаю думать. Видеть. Ощущать усталость или боль.
Перестаю даже реагировать на клацание клювов надо мной.
Я просто превращаюсь в движение.
Сквозь адскую боль и слабость. Сквозь это пекло.
Идти. Шаг. Еще один. Еще. В этом весь смысл, хоть кажется, пустыне не закончиться. Никогда, на хрен, не закончиться!
Сколько уже их сменилось, жаркого и ледяного адов?
Я теряю счет.
И уже привыкаю к мысли, что здесь мне и остаться. Нет ничего. Ничего нет, кроме этого проклятого песка!
И глазам не верю, когда вижу вдалеке белоснежный дом.
Кажется, галлюцинация. Схожу с ума или мне приходит конец.
Упрямо иду, стараясь не прибавлять шагу. Не истратить последние силы.
Не давая сердцу возможности забиться в отчаянной надежде.
Все смертники здесь наверняка видели свой мираж.
И хрен его знает, что убивает сильнее. Миражи или безнадега.
Просто иду.
Но дом вырастает. Обретает более ясные очертания, хоть и вижу все только сквозь дымку.
На последнем издыхании делаю последний шаг.
Отчаянно колочу в двери.
И…
Твою мать!
Кажется, я таки сдох и продолжаю брести по своему персональному аду!
Дверь открывается, а за ней я вижу сияние.
Сияние, окутывающее нереальной красоты девушку. Ангела? Демона?
Я вижу только огромные глаза. Длинные черные волосы, что оплетают ноги до самых щиколоток.
Красные. Сочные губы.
Твою мать. Сочные!
В них хочется впиться. Вонзиться зубами. И не отпускать, пока я не выпью всю влагу из нее!
А дальше провал. И снова темнота. Уже настоящая.
13 Глава 13
– Зачем ты его привел в свой дом, Анхель? Зачем ты его вообще здесь держишь? Ты с ума сошел?
– Ания открыла дверь, когда он постучал. Впустила его. Добрая она у меня. А он рухнул. Прямо на пол повалился. За дверью. За дверью моего дома. Как я мог его выбросить? Традиция нерушима. Ты на пороге можешь его оставить. Пусть подыхает сколько угодно. Во дворе. Переступай и иди себе дальше. Но если путник или больной или нищий переступил порог, ты должен ему помочь. Не имеешь права вышвырнуть. Отказать в помощи. Традиции, Рафат. Я не хочу гневить богов.
– Богов? Анхель, очнись! Каких, на хрен, богов? Ты понимаешь вообще кого свозят в этот могильник? Тех, кто даже пули не заслужил. Чтобы мучились и подыхали тяжко. Дурели от солнца. Чтоб стервятники их еще полуживых рвали на части. Оттуда еще никто живым не выходил! Значит, заслужили такую смерть. Значит, вот тебе и воля богов.
– А этот выжил. Явно оттуда и выжил. Много ты знаешь таких, кто оттуда выбраться сумел? Ни одного. За всю историю ни одного. За три поколения на моей памяти. Даже легенд не было, чтобы кто-то песчаных демонов пустыни обвел вокруг пальца. Пустыня всегда берет свою кровь. Никогда не выпускает свою добычу.
– Я об этом тебе и говорю. Это сам дьявол, раз оттуда выбрался. С какими демонами он сделку заключил? Оттуда никто не выходит. Он проклятье в твой дом принесет. Беду. И смерть. Потому что пустыня никогда свою жизнь не отдаст. Никогда, Анхель. Она и к тебе придет за то, что ты добычу ее украл. Придет и страшно с тебя спросит. А если не пустыня, то те, кто его сюда забросил. Непростые же люди. Простые об этих местах не знают. И силы такой не имеют. Ты же знаешь. Очень опасные люди сюда врагов своих отправляют. Да и хрен знает, кто он такой. Может, детоубийца. Или насильник. За простые прегрешения в могильник не попадают!
– Никого я еще не украл. В себя приходит, но тут же обратно проваливается. Сознание теряет. Только воды напьется и снова в отключку. Может, судьба еще доделает свое дело.
– Так вышвырни его. Просто возьми и вышвырни. Не связывайся, Анхель. Говорю тебе. И Анию подальше от него держи. Зачем она ему отвары носит? Тело его обтирает мазями?
– Добрая. Она просто у меня добрая. Жаль ей его. Человек все-таки, не собака. Хотя. Она бы и собаку пожалела.
– Смотри, Анхель. Добрая она у тебя. Как бы не так. Сколько она бойцов у тебя покалеченных видела? Твои же бои самые зверские во всей округе! Сколько их на глазах у нее подыхало? Что-то не помню, чтоб твоя добрая девочка жалела кого-то из них. Каждый раз в первых рядах под самым рингом сидит. Визжит и кричит, когда их кости хрустят. Сама сто раз, как ты, говорила. Что слабаку туда и дорога, если подыхает. Да и то. Твоих-то бойцов она знает. Ты их выращиваешь и в дом к себе пускаешь. А этот… Чужак. Приблуда. Чего она с ним носится? Может, он правда демон, а не человек. Заколдовал ее. Человек такого бы не прошел. Оттуда бы не выполз.
– Перестань, Раф. Ты становишься слишком суеверным. Прям как наша бабка. Здоровый лось, посмотри на него. Он же огромный. Ты хоть одного такого хотя раз видел? Даже среди лучших бойцов таких не было.
– Бабка наша не так уж неправа была. Она жизнь повидала. И пустыню. А в ней всякое чудеса случались. Пустыня закружить может в трех метрах так, что не выберешься. А может дорогу открыть. Сам знаешь, сколько всего творилось. Не все человеческим законам поддается. Но точно знаю. Кто у пустыни то, что ее забрал, тот в сто раз ей заплатит. Дорого заплатит, Анхель.
– Перестань. Ты еще не немощный старик, Раф, чтобы сидеть и байки-страшилки рассказывать. А я еще из ума не выжил, чтобы их пугаться. Лосяра здоровый. А у смерти я ничего не отбираю. Выхожу его. Раз уж так вышло, что в доме моем оказался. А когда оклемается, устрою самый громкий бой за всю историю. Поставлю его против десяти. Одного. Вот и посмотрим. Если он смерти принадлежит, то обратно к ней и вернется. Она свое заберет, а я ни при чем. Я традицию исполнил. Путника из дома не отправил умирать. Но если его судьба не жить, значит, бой эту судьбу и решит. Вернет его смерти обратно.
– Вот оно что, Анхель! А я уж было подумал… Ты хитрый старый стервятник. Прощелыга! Я решил, ты сердобольным на старости лет стал. А ты просто бабла решил срубить на нем. С боя такого сколько загребешь? На три жизни хватит! Старый лис!
– Я просто не спорю с судьбой. Традицию исполнил. Подохнуть не дал тому, кто в дом мой постучался. Но если он принадлежит смерти, она свое возьмет. А я препятствовать не стану.
– Смотри, Анхель. Я свое слово сказал. Дорого обойдется тебе эта жадность. Проклятие на твоем доме из-за этого.
– Не ной, Раф. Я и с тобой поделюсь. Что я? Не человек, что ли? Приданое своей Ание соберу. Дом новый построю. И тебя, брата своего, не забуду.
– Не все измеряется деньгами. Когда уже поймешь?
* * *
Они пили и хлопали друг друга по плечу. Смеялись. Пьяно ржали, иногда снова вспоминая о высших силах и заводя свой «философский» спор.
Ничуть не стесняясь и не смущаясь тем, что я все слышу. Что кухонная дверь, на которой они устроились, открыта, а один из выходов из нее ведет как раз в тот тамбур, где я валяюсь.
Мясо. Я просто мясо, которое приготовили на убой.
А я и есть просто мясо.
Не помню. Ни хрена не помню, что было после того, как постучался в эту дверь.
Пошевелиться почти не способен.
Иногда открываю глаза, и вижу деревянный потолок. Узкие стены тамбура, словно меня уже в гроб поместили.
Хрустящую белоснежную подушку и такие же простыни, уже измазанные моей кровью и гноем из незатянувшихся ран.
Глухо рычу, сжав зубы.
Бешено. Одержимо. До одури хочется пить.
И вот он стакан. И графин с блаженной влагой.
Совсем рядом. Только протянуть руку. На тумбочке впритык к постели.
А я не могу.
Ни хрена не могу.
Только чувствовать, как подыхаю. Как в глотке и во рту все пересохло хуже проклятой пустыни и не песок, а мои легкие, кажется, песком хрустят на зубах.
И ненавижу.
Ненавижу это проклятое бессилие. Ненавижу еще сильнее, чем жажду, от которой выворачивает все внутренности наружу.
Что может быть худшим проклятием? Чем невозможность пошевелиться?
И каждый раз проваливаюсь в темноту. Снова и снова. Сжав челюсти и кулаки до хруста.
И тогда чувствую, как кто-то поднимает голову.
Губы обжигает ледяной спасительной влагой.
Касается тела. Проводит чем-то мягким. И вот тогда начинаю ощущать боль. Сдертую кожу, что кусками с меня обрывалась. Только тогда, когда тело получает свои спасительные глотки.
И боль отходит, но остается темнота. Темнота и это проклятое бессилие.
Они выходят, громко хлопая дверью, а я снова только и способен, что скрипеть зубами.
Дьявол!
Бой простив десяти?
Я выдержу. Я зубами кадыки им выгрызу. Хоть всему войску.
Им нужно зрелищ?
Они их получат. Кровавые зрелища. Такие, что весь ринг этого Анхеля зальют реки чужой крови.
Такие получат зрелища, что еще годы содрогаться будут.
Потому что я встану.
Встану ради того, чтобы найти тех, кто меня забросил в это пекло.
Дьявол? Демон? Так они между собой меня называли?
Оооооооооо!
Эта пустыня и правда превратила меня в самого настоящего дьявола!
И нечеловеческая злоба, ярость и жажда напиться крови врагов меня поднимет с этой проклятой постели!
Они хотят увидеть на ринге смерть? Они ее получат! Только уж точно не мою!
