Текст книги "По осколкам (СИ)"

Автор книги: Кира Гофер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Сложное чувство, очень сильное и сложное – нелюбовь к людям, забравшим у меня моего Мастера. Мы защищаем разум, поддерживаем его и его носителей. Но сейчас эта нелюбовь поселяется во мне как нечто, способное потеснить все принципы и задвинуть их так далеко, где начинается чистый гнев.

Чтобы мой гнев, рвущийся наружу, не обрушился на людей, которых я же должна беречь, я прикрываю глаза, втягиваю носом воздух – и на медленном выдохе говорю:

– Все идеи я изложу только тому, кто будет из них выбирать.

А снаружи новая волна криков бьется о каменный утес башни. Кто-то визжит.

Старики заозирались. Может, они и убедили бы друг друга, что нас надо отпустить и самим заняться своими делами, навести порядок. Но тут в стену как бухнет! Словно бросили камень роста в два, не меньше. Как не снесли только?

Почтенный Тар, перепугавшись, падает на скамью, переваливается через нее к стене, цепляется за сиденье кривыми пальцами. Из-за спин бледных, но неподвижных трех старейшин доносится его визг:

– Стража! Запереть двери. Эту – прочь. Запереть все!

– Прочь не доведем, – гудит один из охранников и косится на дверь, куда уже опускают увесистую перекладину. – Какое прочь? Порвут.

– Ко второй, в подвал! – выдает сообразительный Борк и поворачивается к почтенным. – Несите трубы, пойду говорить. Надо унять, не то нам шеи свернут… Тар, поднимись уже!

Тот боязливо встает. Даже среди галдежа и шума я слышу, как скрипят у него дрожащие колени.

– Чего? – растерянно спрашивает он у Борка.

– Поднимись, говорю!

– Ну, я…

– Да не на ноги! – раздраженно орет Борк и тычет пальцем в потолок. – Зови, чего уж!

Тар спохватывается, оставляет возле скамьи свою мимолетную растерянность и с проворством молодого, спешащего на свидание, бросается к дальним дверям. Их едва успевают перед ним открыть, иначе бы снес, наверное.

Один стражник, у которого неестественно узкие плечи, слушаясь жеста почтенного Борка, медлит немного и выводит меня в те же двери. Слышу шум, который производит Тар, метнувшийся по лестнице наверх, но мне копьем указывают вниз. Иду неспешно.

Через один виток спиральной лестницы становится ощутимо холодней. Потом отодвигается шум поверхности, только эхом далекого грома звучат удары по стенам.

Еще виток. Воздух сырой и душный одновременно. Грубые занозистые балки держат земляные стены, под прогибающимися деревянными ступенями шуршат мелкие камешки. Свет льется из тусклых ламп: не то стекло, не то плотный пузырь, внутри дрожит огонек – и так на каждом круге. Чутье подсказывает мне, что здесь свет не поддерживают постоянно, а зажигают по надобности. Похоже, когда сюда вели Сатс, тогда светильники и зажгли.

Спуск заканчивается в маленьком помещении с низким потолком из деревянных балок – еще одни сверстники башенных ворот. Слева – решетка из толстых прутьев. Справа – неглубокая ниша. В ней – простой стол с одинокой свечой и несколькими мисками. Сидящий за столом человечек подслеповато таращится на меня. Не ждал и не рад.

Я втягиваю в легкие сырой воздух подземелья. Улавливается присутствие двух невидимых: обычная настороженная крыса над потолочной балкой и приунывший Мастер слева от меня.

Немного успокаиваюсь. Лишь немного. На самом деле меня трясет. От холода сырой земли, от пустоты в голове и в животе, от злости на глупцов, дерущихся за кусок опасной пищи из вчерашнего дня вместо того, чтобы миролюбиво найти кусок для дня завтрашнего…

Стражник делает пару шагов вперед и наклоняется к часто моргающему тюремщику. Что-то шепчет ему.

– Инэн, – раздается осторожное из-за решетки.

– Думала сбежать от меня, Мастер Са-ц?

– Что ты? – охает она громче и живее.

Иногда приятно, когда на шутку реагируют серьезно. Я приближаюсь и останавливаюсь перед прутьями. За ними темно.

– Бросила меня на берегу. Без сознания, без помощи.

Ее лицо приблизилось, мелькнуло на краю света маленькой свечи. Вроде бледнее обычного. Наверное, это у нее от собственного страха, а не от местной полутьмы.

Протягиваю руку и сжимаю один из прутьев. Чуть покачать, проверяя – нет, крепко вкопано в земляной пол и прочно вбито в деревянный потолок. Эти прутья служат еще и подпорками, если выбить, завалит… Слабых мест у этой решетки нет, иначе я бы их нашла. А Сатс бы вышибла.

– …и не балуй их тут, – звучит голос стражника.

Я оборачиваюсь.

Узкоплечий стражник взял со стола пузатый котелок и вываливает из него густое белое варево в глиняную миску.

– Да ты сдурел, что ли? – возмущается сторож и слабо пытается его остановить. – С какой стати мне зарешетников голодом морить?

– А с такой!

– Что случилось-то?

– То случилось! – орет ему в лицо стражник, забирает себе полную миску еды и уходит по лестнице наверх.

Мы все дожидаемся, пока стук его торопливых шагов стихнет.

– Что это с ним? – пожимает плечами сторож.

– Запасы делает, – отвечаю и киваю на решетку. – Открывай.

Хорошо бы сейчас подхватить Сатс и рвануть наверх.

И едва только у меня дергается идея дождаться, когда хилый сторож закончит возиться с заевшим засовом, а потом отбросить его куда-нибудь в нишу, как сверху раздаются крики – и к нам кубарем скатывается стражник. Тот самый, который ограбил сторожа на небольшой запас прежней еды. Миски у него в руках уже нет, лишь большой палец измазан белым. На лице темнеет длинная царапина и застыло выражение детской обиды.

Он упирается в пол руками и неуклюже встает. Руки у него явно болят, сильно досталось левой. Ругается он на всех так откровенно и с чувством, как ругаются на воздух, что нет ветра; в обоих случаях известно, что ругающегося не услышат.

Издалека доносятся неясные звуки. Мне хватает немного протянуться и понять, что там опять бьют по стенам снаружи. И кричат, кричат…

– Я тут пока посижу, – кряхтит стражник и примастивается на низенькую скамеечку, где раньше сидел сторож.

– Что ж так? – спрашивает тот.

Он наконец одолел засов, и я могу пройти к Сатс. Именно так и поступлю, нечего нам пока наверху делать. Я действовала бы смелее, но моя осторожность – следствие знаний, где-то своих, где-то выученных. А знания мои говорят: если можешь промолчать на злость одного, промолчи, если можешь не приближаться к злости толпы, не приближайся. Сейчас у них кто-нибудь кого-нибудь переорет, а мы потом отсюда выберемся и спокойно уйдем.

Стражник потирает левую руку, размазывает по лицу немного крови из царапины. Я тем временем боком захожу за решетку и делаю Сатс короткий жест «Подожди».

– Да там… – бубнит стражник. – Из-за этих… Расшумелись. Хотели старики народ угомонить, но не выходит. Оно и понятно. Как языками подвигать, так они сладко поют, всеми глотками, еще и наперебой. А тут надо жестко. Беда, а никто на слово не решится. А что? Пошли звать. Просить будут, виниться.

– Что стряслось-то, чтобы аж звать?

Стражник отмахивается:

– Э-эх, ты ж и не знаешь ничего. Сидишь тут, спокойно тебе. А мне сегодня…

Это нытье, понимаю, можно слушать долго. А сторож наш заволновался, пальцы его дрожат.

– Ты мне прямо скажи, Тэви, что там наверху у вас случилось? Я сижу тут, но сестра-то моя…

– А сестра твоя теперь, как и сестры всех остальных, как и матери, как и жены… Все как есть одинаково.

Я не выдерживаю этого ниочемного потока и обращаюсь к сторожу:

– Вашей кормилицы больше нет в том виде, в каком вы привыкли ее видеть.

– А молоко?! – он дергается ко мне, и я вижу, как дрожат его близорукие глаза.

– То, что вы называете молоком, на самом деле яд. Река от него тоже постепенно очищается.

Вдруг этот хлипкий человечек взвизгивает пронзительно и ударяет узкой ладонью по одному из прутьев решетки, близко-близко от моего лица. Сатс за моей спиной приглушенно пищит.

– Ах ты ж! – выплевывает он мне. – Убили! Убили!

И в один прыжок оказывается на лестнице. Наш стражник с воплем «Да жива! Не убили!» бросается вслед за ним.

Мы остаемся одни. Без присмотра, но запертые. На засов, который сами можем открыть.

– Много негативных эмоций, много глупости, резкости и сиюминутности – и так в каждом, – говорю я медленно. – Лишь одного толкового и почти спокойного встречала. Он еще пытался что-то делать. Но, вообще, очень мало разумной оценки, очень… Они тратят много сил и времени, чтобы выплескивать свое недовольство. Очень впечатлительны, словно бы все видят в первый раз. Возможно, у них проблемы с памятью… Ничего не выращивают, не собирают. В основе еды – молоко этой свиньи. Собранное, выпаренное…

Только начинаю Сатс рассказывать все, что сама узнала, как неожиданно она меня перебивает:

– Да-а, те, на болотах!.. Они, значит, самые конченные. Помнишь, в заводи кричали про… ну, что с того берега не вылечиваются.

– Ты молодец, все сама понимаешь.

И я поддаюсь порыву. Так, конечно, нельзя. Вернее, так у нас не принято. Но я подхожу к ней и, приобняв, тянусь – она изрядно выше меня! – погладить ее по голове. В словах найдется меньше смысла, чем в таком древнем жесте. Он сейчас нужен нам обоим, но ей больше.

Чувствую руками, как ее покидает застоявшееся напряжение.

– Мы поможем им? – тихо-тихо спрашивает Сатс, и мне настраиваться не надо, чтобы уловить в ее голосе неприкрытую жалость.

– Уже помогли. Наша задача – сохранять жизнь и уже через нее поддерживать разум. Именно это мы уже сделали.

– Я боюсь, что они сами свою жизнь не поддержат. Мне они тоже показались не очень хорошо думающими. Я им втолковываю, кто мы такие, а они словно не понимают. Слышала, что они кого-то звать пошли? Кажется, он за них все решает. Но откуда мы знаем, что этот кто-то решит удачно? Если мы их просто бросим теперь, не выйдет ли, что совсем погубим?

– Если бы такая проблема перед нами стояла, Старшие бы уже позаботились, чтобы на каждом осколке было кому наблюдать, распределили бы глаза и уши. Но Старшие не сделали даже вызовов. Да и не надо нам наблюдать. Разве мы ходим по трое, так, чтобы один смотрел бы еще и назад?

Сатс обиженно сопит, топчется, что-то прикидывая. Крутит белобрысой головой, рассматривая нору-темницу, словно она подскажет ей что-то. А затем слышу, шепчет примирительно:

– Нет, хотя… все-таки мне бы хотелось…

– Что?

– Да так… все же мы не можем просто так взять и уйти. Я думала, если выставить защиту сейчас, то… но не получится. Мы бы эту защиту сначала тут не развернули, она бы в потолке увязла. А потом вверх по лестнице не протиснули, там узко… Глупо лезть на свободу и застрять в еще более прочной тюрьме.

Да чтоб все разметалось! Я даже не подумала над этим, готовая еще немного поворчать на нее ради порядка, а потом, дождавшись, когда наверху неглупый Борк утихомирит первую бурю страха, все-таки встать и броском пробить. Но что я собиралась пробивать? Прутья эти? Их-то мы бы вынесли вдвоем с толчка, а вот такую толщу земли не преодолели, не подняли бы, даже если Сатс и вправду так сильна, как я ее подозреваю. Нет бы темнице быть выше к поверхности, но кто ж знал!

Эх, Инэн, бестолковая ты… Может, вместе с местными ты разум потеряла?

А Сатс вдруг садится на земляной пол и приваливается боком к прутьям:

– Ну все… Нам не выбраться. Придется сидеть тут… Я говорила с ними, когда еще было более-менее спокойно. Тебя привели – так ты сама видела, сколько злости в них разбушевалось. Дальше будет больше. Мирно мы не выйдем, а напролом не пойдем. Так что не выйдем мы вообще.

Она всхлипывает и опускает голову:

– А все я. Это из-за меня. Мне бы защиту с берега пошире поставить, а то когда они с холма посыпались, я не удержала. Все боялась, что на исправление не хватит, и не распределила… Они мимо меня промчались, кто по деревянной дорожке, кто прямо в воду плюхнулся. И кричали, факелами махали… Растерялась… ничего не удержала толком. Двоих потоком зацепило, но на торможении. Один полысел.

– Из воды меня вытащила ты или кто из местных?

– Я. Было очень страшно, – шепотом признается она. – Они носятся и орут. Тебя сбили – и ты как неживая стала. Трогаю – холодная и будто камень. Я от испуга, наверное, без указки поняла, куда именно что приложить. И прогнала от тебя эту дрянь.

– Ты молодец, Мастер Сатс. Есть повод гордиться, а ты сидишь, носом тянешь.

– Чем гордиться-то? – вскидывается она. – Ты ж сама сказала, что я тебя там бросила. Да и я понимаю, что серьезно виновата. Мало того, что сначала защиту не удержала, так еще и потом хоть какую не возвела. И даже отпихнуть никого не отпихнула.

– В одиночку от толпы отбивалась и не победила? Еще и со мной обморочной на руках?

– А ты и в обмороке мне бы помогла, – вдруг заявляет это чудо. – Они меня сцапали, а тебя побоялись. Знаешь, почему?

– Ну?

– Я пару вихрей развернула, прогнала – меня тут же окружили, теснить стали. Тут над тобой один склонился, факелом повел, чтобы рассмотреть, как ты в круге этом белом лежишь. Так от тебя такая волна бросилась, что…

Она широко замахала руками, показывая, как много от меня что-то бросилось в стороны.

– То ли в тебе моя очистка задержалась, то ли ты ее от себя так повторила – уж не знаю, тебе виднее. Но и без сознания кинула ты в них чем-то очень впечатляющим. Короче, дура я. Именно тогда мне и надо было ставить нормальную стену. Не рассматривали бы мы сейчас земляную нору.

Пробую вспомнить, но ничего я ни в кого не кидала, да и нечего мне.

– Очень похоже на то, что это не я, а ты разбросалась всем, чем могла, – говорю я. – По неопытности. Это не от меня что-то пошло. Просто какой-то поток ты сама недовернула – вот и хлестнуло им. Так что обсуждать тут нечего, сокрушаться тоже нет причин. Ты все сделала правильно. А вот мне нужно было хотя бы подальше от воды встать. Или увернуться половчее. Тогда меня бы не столкнули, ты бы не отвлеклась. Никого бы не сцапали.

– Инэн, неужели мы с тобой соревнуемся, кто больше виноват? – с тихим смешком интересуется моя молодежь.

Мне бы рассердиться, но наоборот, даже веселее стало от ее заявления.

Не угадала я. Ничего я в Сатс не угадала!

Мы состоим из осколков, они соединены, пока мы живы. Но откуда-то они взялись, как-то стали осколками. Будто бы мы были взорваны, разрушены, а потом нашелся кто-то величественный, такой, до кого дотягивается лишь вера, и сумел нас собрать. И вот теперь у нас свои множественные грани, кусочки. Мы движемся в жизни, ходим, крутимся… Каждый из наших кусочков оказывается важным в свой момент, нужным в своей нужде, решающим в своей внутренней силе. И каждый наш кусочек каждый миг влияет на нас и на наше движение по жизни.

И, в конце концов, мой Мастер – это тоже кусочек меня. Именно меня, а не кого-то другого. Потому что привела ее жизнь именно ко мне.

Я подхожу к ней. Хочется сказать вот это все. Никому не говорила, но верю, что именно Сатс и именно сейчас выслушала бы меня.

Стою, думаю, как начать.

Но вдруг она разбивает все мои намерения вопросом:

– А как там свинья? Что с ней стало? Я и не видела толком, что из нее получилось.

– У тебя получилось очень хорошо. Свинья замечательная… Последний раз, когда я ее видела, она пыталась жевать глиняный горшок. Могла, кстати, и съесть. Подозреваю, что она из отравителя станет фильтром, и ей будут скармливать то, что раньше выбрасывали. Хотелось бы это проверить, но… Сама понимаешь. Как только, так мы быстро.

– Может быть, это не одна свинка? И такую уже кто-то встречал?

– Не думаю, хотя… – Подтягиваю растрепавшиеся волосы в хвост, и, прикинув кое-что, продолжаю: – Ты говорила, на Первом переменили отношение к тем, кто желает выйти с пути. А число желающих выйти не изменилось?

– Насколько я знаю, не изменилось. И уходят только те, кто растратился силой.

– Ну, значит, такую свинку еще никто не встречал. Иначе бы нашлись те, кто не захотел бы продолжать работать с нестабильной системой, выдающей подобные сюрпризы. Хорошо, что никто эту свинку не встречал. Все бы уже сбежали.

Я подсаживаюсь к Сатс:

– Этот осколок тебя звал потому, что только ты ждала свое исключительное чудовище и только ты не отступила бы перед его искажением. Нужно быть очень сильным, чтобы искать, ведь можно не найти. А ты не думала, что можешь не найти – и нашла, и справилась! Ты теперь честно и заслуженно самый молодой Мастер, одолевший самое удивительное чудовище. Ты знала, что тебе нужно, верила в то, что получишь это – и получила.

Вот кто бы мне сейчас объяснил, с каких страхов я ее так утешаю! Со своих, что ли? Этого еще не хватало!

Чего-то я очень боюсь… В углу сознания противно пищит мысль, что все идет не туда и говорю я все не то. Однако слова льются сами. Мне хочется объяснить Сатс, как хорошо я понимаю ее в том, что мне самой не дается, чего я лишена:

– Ты скоро вернешься на Первый и осядешь там. Это хорошая участь. Да, ты могла бы ходить со мной в паре еще долго, и сделали бы мы немало. Но я не новичок, в моем опыте уже есть яд из разочарования и неверия. Потому у тебя была бы вера одна на двоих, а затем и она бы израсходовалась. Может, и про тебя бы потом Старшие решили, как про меня…

– Так, может, не надо мне на Первый? – спрашивает она и глядит исподлобья, отчего я сразу настораживаюсь: словно беда материализовалась, белобрысая, и присматривается ко мне зачем-то. – Может, мы тут еще не закончили? Не получили результат?

– Результат топчется наверху и больше не опасен.

– Это не то, теперь я это понимаю, – заявляет Сатс уверенней. – Ты хвалишь меня, а ведь все слишком примитивно получается: вот я пришла, вот ты мне пальцем указала, вот я руки подняла. И вот то, что мы считаем результатом. И мы не знаем другого результата.

– Ну? – Меня начинает волновать, к чему она клонит.

– Очень трудно делать что-то, в чем ты не надеешься на результат, даже если хорошо знаешь, как этот результат выглядит. Это я видела в своей сестре. Ее долго лечили, но она так и не встала на ноги, хотя знала, как ходить, и говорили, что уже умеет. Она потеряла свою надежду. Тогда понадеялись на меня. Но еще труднее тем, кто не знает, на какой результат стоит надеяться. У таких нет ничего: ни знаний, ни надежд. Им неоткуда взять свои силы. И вот эти люди… Как долго они питались только молоком из реки? Если на болота ссылали тех, кто искаженными родился, а мы видели мальчика уже не младенцем, то у них такой порядок давно. А другого порядка они не представляют.

– Представляют. Они помнят про содержание домашних животных.

– Да? – Сатс прищуривается с сомнением, но тут же снова бросается в спор: – Но у них нет этих животных. И нет знания, как им жить дальше и чем кормиться.

– Я уже сказала им, что можно засеять поля овсом.

– А помогать им ты будешь? Торопить овес мне укажешь?

– Здесь не бывает холодов, он вырастет быстро, – отмахиваюсь я от разговора, напомнившего о моем голоде.

– Ни овес, ни что другое не вырастет так быстро, как им сейчас надо! – восклицает Сатс. – Они не придут ни к какому результату. Они вымрут тут в ожидании или перебьют друг друга за остатки еды. И тогда ни к какому результату не придем мы!

– Не бойся, что они не умеют, – говорю я строго. – Бойся, что они не научатся. Если разум не выкарабкается, это будет плохо, но выйдет, что незачем было его и беречь. Это покажет только время. Да, им стоит поторопиться, но и у нас времени не вечность. У этих людей пока еще есть запасы еды, это дает отсрочку. Но только им.

– Я не падаю в обморок от этого белого и смогу есть еду из него.

– Зря думаешь, что они с тобой поделятся хоть крошкой. А мне что? Прикажешь питаться твоими экспериментами с горелой травой? Как долго я на них протяну?

Молчит. В полутьме возмущенно горят ее хрустальные глаза.

Я продолжаю:

– Нам надо выбираться. Скоро за нами придут, так что ты…

– Ты их слышишь? – вздрагивает она и вмиг превращается в напуганную. – Уже идут?

– Нет, не слышу. Но они пошли просить совета и вряд ли советчика приведут сюда. Скорее, поведут нас к советчику.

– Я никуда не пойду! – выдает мое чудо. – Пусть волоком тащат, если захотят.

– Я прикажу. И им, и тебе. Пойдешь или потащат, – говорю, а от ее упрямства у меня челюсти сводит.

– Все равно не пойду. Я знаю, что ты задумала. Считаешь, по тебе не видно, что ты и не собираешься дальше ничего решать?

– С каких это пор ты видишь лучше меня?

– Тебе этих людей совсем не жалко. Ты же как машина существуешь!

Она вскакивает. Я поднимаюсь следом, чувствуя, как нарастает в груди и ползет по плечам горячая злость.

– Сделала свою работу, а дальше – хоть что случись, тебя не тревожит. А если случится и ты об этом узнаешь, поставишь «Угасание» и уйдешь, не обернешься. Но я так не могу!

– Такому нетрудно научиться.

– Не хочу я такому учиться! Я вышла на путь, но не желаю, чтобы он проходил по живым!

– Что ты несешь?!

– Мы в центре города. Окраины брошены, все собрались у этой башни. Все боятся и ждут, что им скажут делать и как жить. Ты считаешь, что эти люди скоро разойдутся по домам и примутся думать, какое зерно в какую землю кинуть. Ты и меня в этом убеждаешь. Но сама-то веришь?.. Нет. Вернее, тебе неважно. Как только мы из земли высунемся, тут же рванешь к углу. Не посмотришь, будут рядом люди или нет. Рванешь прямо по этим же людям. Разве нет? Скажи, разве ты спокойна не потому, что составила себе такой план и теперь только ждешь, когда небо покажется?.. Скажи!

Молчу.

– Они напуганы из-за нас. Они станут умирать с голода из-за нас. И когда сами по себе они ничего не придумают и не сделают, это тоже будет из-за нас. А ты их хочешь не просто бросить, но еще и растоптать. Ты же через их жизни будешь себе прокладывать…

И я ей врезала.

Пусть простят меня все те, кто учил, что надо своему Мастеру указывать место, куда он должен приложить свою силу, но нельзя указывать силой место самого Мастера. Я помню, что нельзя, запрещено, недопустимо. Что она – мой пропуск, шанс и обещание миновать неведомую страшную изоляцию. Что за ней стоит мощная и влиятельная семья, которая за один только упавший волосок с головы дочери сделает так, что изоляцию я сочту за счастье. Все-все помню.

Но все-таки я врезала со всей силы.