Текст книги "По осколкам (СИ)"

Автор книги: Кира Гофер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Сатс таращится на меня с бескрайним удивлением, на которое способна только смесь неопытности и наивности.

– Лягу? – переспрашивает она с неверием, и я понимаю, что попала по чистому листу среди клякс в ее мозгах. – Я как-то не думала… А ты вот сейчас сказала…

– Смотрю, ты тут вообще впервые оказалась наедине со своими мыслями. Ты привыкла жить чужим умом и чужими речами. Понимаю, твои постарались ни вдоха тебе не давать на размышления. А тут вдруг – ох! сколько всего, и можно даже подумать своей головой!.. Вот и подумай! И нарисуй все, что я тебе сказала. В красках. Ты себе не представляешь, что можно надумать, если представить свою жизнь по своему собственному уму, а не по чужим заверениям.

Девочка обижается. Надулась, стоит, моргает. Видать, крепко я ее зацепила. Мнется, губы кусает. Потом ее руки задрожали, задвигались, словно ищут на теле места, где ее будет касаться разрешенный муж…

Как же мне обидно за нее и за ее будущую жизнь!

Разве можно сказать, что она злая или ее представления о жизни порождены ее жестоким разумом? Нет, просто слишком уступчивой оказалась эта девочка, никогда не думающая о своей уступчивости. Она, незлая, покорилась семье и не усомнилась в ценностях, которые ей прививали. Покорилась вся: отдала разум, чтобы его наполнили другие, авторитетные и сильные, отдала сердце, а подумать о нем уже не хватило разума. Когда-то я скорбела, что рано осталась без семьи, а сейчас мне кажется, что семья тем и опасна для раннего возраста, что, забирая сердце, лишает ума, а потом еще и воли. Шантаж – это не обязательно для сторонних, для своих тоже сгодится. Разве не им любящие родители добились от своей дочери послушания и отобрали умение слушаться не их, а саму себя?

Но разве можно сказать, что у нее самой не оказалось слабости, которой воспользовались ее сильные близкие? Нет, нашлась такая. Ее амбиции выросли на хорошем поливе, но ведь было чему расти. Они ее знали с рождения и не воспитывали иначе, даже когда старшая сестра была здорова. Значит, вне зависимости от судьбы сестры зашли со стороны понятных и очевидных слабостей – и сделали из младшей гордячку с самомнением. Пригодилось: вон, несется в претенциозную жизнь, не остановишь и рот не заткнешь.

Но разве же можно спокойно принять, что на Первом, где я сама училась и выросла, где мне самой прививали знания и ценности (другие! чтоб их в пыль всех!), теперь не ради сохранения силы трудятся, а на слабостях играют?!

– …Как?! – забывшись, кричу я. – Как могло стать инструментом то, с чем каждый из нас в себе борется? А куда нас, такие инструменты, прикладывают? Что за аппараты воздвигаются, а? Ответишь? Почему или на свалку, или на селекцию?!

Сатс стоит ошалевшая, хлопает глазами. Но смотрит не на меня, а куда-то позади меня. Значит, там опасность сильнее, чем опасна я.

Прежде чем гневный шум в ушах немного утихает, начинаю медленно поворачиваться. Треск ветвей я слышу раньше, чем вижу, как дерево у нашей поляны поднимает часть своих корней, которые отчаянно цепляются за мокрую землю.

Дерево наклоняется к нам, неторопливо закрывает густой кроной свет звезды – и замирает над спрятанной в тени болотной полянкой.

– Надо уходить, – пищит Сатс, и я отступаю к ней.

Дерево замерло под опасным углом. Его сдерживают лианы, сцепившие его крону с соседними деревьями. Но надолго ли у них, гнилых старых и юрких молодых, хватит сил держать такую махину?

– Чего его дернуло, – шепчет Сатс с такой опаской, будто от ее голоса дерево рухнет. А сама тянет меня за рукав назад, к краю поляны.

Я хмыкаю, как могу более возмущенно. Злость во мне далеко не ушла.

Отбрасываю длинную ветку этого дерева, спустившуюся к самой голове, и поясняю:

– Тут болото. Земля размокла, под корнями только жижа осталась. Чего б ему не поплыть?..

– Как-то не вовремя. Почему именно тогда, когда мы здесь?

– Не бойся и не связывай все на свете со своей особой. Если бы оно упало раньше, мы ворвались бы во все его ветки, еще неизвестно что хуже, – продолжаю я, хлюпая по болоту.

– Но могло бы позже.

– А чего ему ждать?.. Встань слева. Слева! Чему вас только учили…

Она вздрагивает и послушно встает. Затем, косясь назад, в сторону поляны, тщательно убирает с себя все сопли лиан, вытаскивает листья из волос.

Правильно. Мы не должны случайно уносить живое с одного осколка на другой, иначе наборы изменятся. Мелочь и растительную грязь с нас и так в переходе сдует, а вот целый лист может остаться. Бывали случаи. Хорошим не заканчивалось.

– Инэн, – слышу я тихий осторожный голос, – выберите, пожалуйста, так, чтобы умыться было можно. И пить хочется.

Едва она это произносит, как мне тоже хочется свежей чистой воды.

Что-то нам с ней последние шаги не везет.

Шагаю к расступающемуся переходу, но Сатс снова хватает меня за рукав. Я готова услышать, как трещит и падает дерево позади нас, или жалобу на голод – Крин вечно ворчала, что я ее не кормлю.

Но она шепчет доверительно:

– О вас говорили хорошее… и разное. Я верю, что они заждались бы, пока… но все же… почему… почему не стало вашего Мастера?

Смотрю на нее: глазки распахнула, ротик раскрылся… Боится и мямлит. Недавно ничего не боялась. Меня чуть не утопила, несла какую-то ерунду.

– Плохо слушалась. И болтала много.

Мы входим. Мне кажется, что нас провожает шум падающего дерева. Звук такой… будто лопается много-много лиан и сыпется уйма сухих листьев. Но, сделав от осколка несколько шагов, на одной из развилок я вдруг улавливаю новый пронзительный тон и говорю себе, что тот шум на самом деле – треск космического ветра. И еще сейчас молний больше. Они трещат и падают с подозрительной, удвоенной частотой.

Смотрю вниз и вижу на дальнем от Малой круге два неясных пятна, две размазанные кляксы, как чернильный след от разлохмаченных кистей. Движутся черные в окружении синих и красных молний, которые слетелись голодными тварями на добычу…

Вот, оказывается, как мы выглядим со стороны! Никогда не видела.

Дзинь… нь…

Там же, внизу, трепещет неясная мелодия. Как приглашение. От нас ее трудно было бы услышать, но я свои уши знаю. А вот для той пары громче. Они сейчас повернут, как раз перед ними хорошая развилка.

Черные лохматые тени скользят прямо и вниз, прочь от нас. Странно, они должны были услышать – там же мимо не пройдешь.

И снова – Дзин-нь.

Далековато, да и мы устали. Хотя работа там явно есть, но какая? И по этой ли неопытной окажется?

Если что, брошу все, и кто там… таракан, крыса… Сама убью. Скажу, что это умница Сатс его исправила. Что-то подсказывает мне, что она не будет бороться за честность. Знаю, так нельзя и мне не дано право убивать. Может, и возможность не дана. Но есть же на осколках те, кто убивают искаженных голыми руками или самодельным оружием.

Вот и я бы так смогла.

Этот осколок в трех шагах от нас. Звенит и поет.

Да, наверное, мир сам зовет. Раньше я не слышала такой настойчивости. Однако теперь со мной та, кого раньше не было.

Так, может, это ее мир и зовет? Может, ее и ждали?

Дурное предположение. Нет, это что-то другое. Может, не ее зовет, а кого-то из пары, промелькнувшей под нами.

Или мне вовсе мерещится? Все мы хотим слышать, как мир зовет нас туда, где мы ему нужны. Разве же можно считать ошибкой, что мы слышим его зов тогда, когда зова нет?

Но здесь нет иллюзий.

Дз-з…

Ну хорошо!

Мы вываливаемся на осколок – и с размаху плюхаемся снова в воду. Сатс оглушительно визжит и мгновенно прогоняет тонкий звон, который меня сюда привел. Я хочу крикнуть на нее, но не до того. Под ногами нет дна, и я барахтаюсь.

По счастью, берег рядом.

Что ж, выходить нам лучше с другого угла, иначе вода попадет в переход. В этот, пока мы влетали, натекло уже; хорошо, что немного – нас же быстро выкидывает.

Бестолково устроено: мелкое живое ветром сдувает, а от воды полдороги провиснет, хоть ложись там, а все не удержишься…

Сатс быстро учится и уже не нуждается в помощи. Она гребет к берегу, шумно отплевываясь.

Когда под ноги подныривает дно, я встаю и усмехаюсь:

– Ты просила попить и умыться.

– Ты издеваешься, – она снова сползает на «ты», учтивость враз исчезает. Что ж, это искренняя манера.

Над нами светит яркая Большая. Небо здесь кажется удивительно высоким.

Легкий ветерок касается моих ушей множеством голосов – значит, здесь есть люди. Можно было бы с ними поговорить, но я не помню, бывали ли мы на этом осколке уже или нет. Это Крин, хоть и спрашивала сама все время, вела учет. Она всегда лучше меня понимала, где есть смысл общаться с местными, а где лучше не показываться.

Сатс уже выцарапалась на берег. Стоя по колено в воде, я смотрю, как теперь ей там неуютно. Она пытается вылезти из прилипающей одежды.

Ползет странный запах. Я хотела бы думать, что это от нас тем прошлым болотом пахнет. Но это другой запах. Если бы я чуяла не ушами, а носом, то сказала бы – вот так воняют неприятности.

– Штаны совсем прилипли. Какая гадость! Как их теперь…

– Тихо, Сатс! Тихо… Я слышу поломку.

Здесь внешнее «дзин-нь» сильно растянуто. Оно идет фоном к ветру, к плеску воды, текущей по самому краю осколка. Оно тянется, размазанное – подложка…

Оно в воде. Значит, не таракан.

Наклоняюсь, трогаю прозрачную рябь, и она ловко очерчивает мои пальцы.

Вода полна искажением, но это и не крыса. Они так не заполняют собой пространство, у них все сжато.

Выпрямляюсь и с досадой бросаю:

– С чем я там у тебя не справилась? Уникальное чудовище тебе не привела? Ну, вот кое-кто здесь водится. Подойдет тебе невиданное? А, мастер… Са-ц!

У нее так загораются глаза, что затмевают свет Большой над нашими головами. А мне тут же хочется уйти. Поискать простенького таракана или, еще лучше, поймать нормальную крысу перед самым переходом, чтобы она еще не успела никуда шмыгнуть. Потом отчитаться – вот мол, предупредили, предотвратили… Зачтите ей за минимальные, а меня выведите, хватит.

– Подойдет! – выдыхает Сатс восторженно и забывает про свои штаны. – А кто это?

Шаг задумчивый

Когда-то я верила только в силу: в свою, в силу Старших на Первом, в силу моего Мастера.

Сейчас я вижу, что без знаний даже суммарная сила неважна.

Знаний у меня нет. У меня сейчас вообще ничего нет, кроме полупустой сумки и хныкающего молодого Мастера.

Мы сидим на этом осколке один поворот. Мы не только не сделали работы, но даже не приступили к ней. И все потому, что я не знаю, с чем мы имеем дело. Может, не так уж и неправа Сатс, обвинявшая меня в глупости и, сдается мне, с этой мыслью не распрощавшаяся. «В недеянии – мудрость», говорила я тогда. Сейчас недеяние из-за незнания, а значит, нет никакой мудрости.

Это не крыса. И не таракан. И даже не что-то, мутировавшее из растительного, хотя я подумала было, что это – какой-нибудь гриб или мох. Зацепился когда-то за подошвы одного из наших, упал и пророс где-нибудь здесь. Но нет. Отравлено, но эта отрава не растительная. Растения – это жизнь, даже когда яд. А здесь что-то другое, мертвое. И я пытаюсь поймать, что же это такое, вот уже целый поворот.

Сатс ноет. Она устала и хочет есть. И еще она не может спать – на земле жестко, без одеяла холодно. А потом опять ноет, и опять про еду, но уже громче.

Предлагаю ей попить воды из реки, но она отказывается. Предыдущие разы соглашалась, пила. А я внимательно смотрела – что с ней происходит? где, как и что на ней подсветится? в чем она изменится?

Ничего.

Давит. Это – звук, который мы слышали снаружи. Он сохранялся первое время, но потом отступил, и сейчас я его почти не слышу, хотя осознаю его присутствие. Он остался где-то на плечах. И давит. Так гнетет дурное предчувствие неизбежных неприятностей. Словно ты попал в тесные объятия того, кто очень рад тебя видеть, но ты его терпеть не можешь, а впереди у вас еще уйма времени вместе…

Сатс ноет. Заодно на повышенных тонах винит меня, что я о ней не то что плохо забочусь (об этом она ныла недавно), а уже не забочусь о ней совершенно.

Наверное, если я еще полежу на этом берегу и посмотрю, как над нами ползет пирамида 206-го, она начнет орать, что я ее убить хочу. Заманила вот сюда, пусть и не на периферийный… кстати, а этот какой?

– Сатс, назови мне номер этого осколка.

– 5115-ый!

– Хм… Интересно, что этот двухсотенный здесь делает? Ему тут не место. Будет неприятно, если орбиты начнут меняться. Вроде поговаривали, что Малая уже не может держаться, слабеет… Как думаешь?

– Я думаю, что сама скоро на ногах не смогу держаться, если ты не добудешь какой-нибудь еды! Неужели ты ничего с собой не взяла? Не может быть, чтобы Ала отправила нас просто так.

– Не можешь стоять – сядь. Или ляг. Хватит пожирать глазами мою сумку, там для твоего рта ничего не найдется. Лучше посмотри наверх… правда странно. А вот тот… Это 249-ый, я его хорошо помню. Дважды заходили. Но все равно он потом закрылся.

– Давай хотя бы рыбы поймаем.

– В этой реке ее нет.

– Почему?

– Просто нет.

– Инэн!

– Не кричи, мастер Са-ц! – получается умоляюще, хотя надо повелительно; а ведь я даже цокнула на ее имени.

Переворачиваюсь на живот, чтобы показалось, будто это у меня голос дрогнул, когда я подвинулась. Ложусь и смотрю уже только на этот, 5115-ый. На саму его суть, его землю. Она влажная, черная, из нее много растений тянут свои стебли к небу. Земля тихая, неподвижная – как мне нравится. Я бы не отказалась вот так, в окружении тишины и неподвижности, провести как можно больше времени. И пусть бы меня несла чужая сила – например, такая же, какая запустила по своим кругам наши осколки. Им ведь самим ничего не приходится делать, чтобы летать вокруг Малой звезды.

Большая, объявившая новый день, греет мне спину. Ленивые речные волны вяло пытаются добраться до моих вытянутых ног. У них не получается, но их плеск приятен слуху.

Перед лицом качается колосок, вышедший из земли, – временное и ранимое из прочно расколотого. Растопырил свою метелочку, полон зернышек. Таких колосков на этом склоне с полсотни будет. Я посчитала, даже не приглядываясь. Давно умею многое на слух.

Смотрю на колосок, чуть прищурившись. Он подсвечивается мягким желтым. Очень приятное сияние, приятней, чем свет от Большой звезды, которым сейчас залит осколок. Ее свет весьма холодного оттенка.

Колосок съедобный. Не знаю, как местные его называют. На Первом его не выращивают: в теплицах давно уже другие культуры.

Я срываю его и, приподнявшись на локте, протягиваю Сатс:

– Держи. Вот наш обед. Или ужин. Мне все равно, за какую заботу о себе ты это посчитаешь.

Берет. Сопит. Слышу, как стебелек перекатывается у нее между указательным и большим пальцем.

– И что мне с этим делать? Жевать, что ли?

– Да. Сначала преобразить, потом съесть. Учили?

Ее длинные волосы шуршат по куртке – кивает. Но не торопится. Она крутит этот несчастный колосок в руках так напряженно и неуверенно, что мне уже не понять, кого из них больше жалко. Но если она не изменит колосок, то не изменится сама.

Такое преображение – аварийный случай. Ничего хорошего, почти всегда лишь обманка, да еще и невкусно. Но позволяет не умереть до нормальной пищи. По собственному опыту скажу, что лучше улитку съесть, чем что-то преображенное. Да и преображается далеко не все. Меня когда-то учили искать подходящее. Мне казалось, что я все нашла быстро и удачно. Не знаю, смеялся ли тогда про себя мой Мастер, когда показывал, что и как преображается из мною натасканного. Я сейчас не смеюсь. Я жду решения поставленной задачки.

Сатс отошла на несколько шагов. То ли боится опозориться под самым боком и хочет потом тихонько взять еще один колосок, то ли…

Хлопок! – и меня окатывает волной жара.

Значит, замахнулась не только, чтобы изменить, но и тепловую обработку попробовала задать сразу. Интересно будет посмотреть, что у нее…

– А есть еще?

Я поворачиваюсь к ней затылком и снова укладываюсь:

– Вокруг растет еще много. Сорви, не поленись.

На вершине нашего холма выстроились несколько узкоплечих пеньков. Торчат там, словно наблюдают. Еще несколько пеньков стоят слева, поодаль.

Кто-то все срубил, даже такие тонкие деревца. При этом не построил тут ни причальчика, ни скамейки. Значит, срубил и унес. А на что? На стройку или ради тепла?

Трогаю рукой траву у лица, прислушиваясь – что она мне скажет о своей цикличной судьбе?.. Нет, не бывает на этом осколке суровых зим, чтобы ей отмирать и возрождаться по весне. Не очень сильно они тут мерзнут, выходит. Но деревья же срубили.

Высунуться, что ли, за холм, посмотреть пенькам через плечи, что и кто там есть?

Интересно, кстати, а в изоляцию – это куда?..

И тут бухает так, что меня аж на бок переворачивает. В лицо бросается новая волна жара и дыма, едва глаза успеваю прикрыть.

Быстро стихает. Когда дым рассеивается, на склоне нашего холма вижу милейшую картину: сидит это чудо, из волос торчит сено, щеки перемазаны черным, а в хрустальных глазах застыл вопрос «Как же так? Ну как же так?!» Ноги ее вытянуты и широко раскинуты. Между ними дымится подозрительная кучка чего-то, похожего на комок глины, если бы кто-то додумался смешать ее с пучком травы.

На боку мне лежать тоже хорошо.

Подпираю голову рукой и внимательно наблюдаю за Сатс. Ох, не завидую я ей сейчас! Дело даже не в том, что я могла бы ее высмеять уже тем, что просто улыбнулась бы. Я не улыбаюсь.

Молчу. Когда самоуверенность разбивается, она это делает с таким грохотом, что сторонние голоса не слышны. Она переорет сама себя: разбитая – целую.

– Что ты мне дала? – верещит моя молодежь. – Если была бы пшеница, я получила бы хорошую булку. Температуру я повысила.

Она с преувеличенно деловым видом принимается вытаскивать из волос траву, попавшую в ее повышенную температуру.

– А это я даже не знаю, что за растение. Что тут преображать? Ты нарочно подсунула какую-то гадость!

– Это овес, – говорю я спокойно.

Сатс кашляет застрявшими в горле запланированными возмущениями и выдает сбивчиво:

– Овес? Вот это – овес? Но… я знаю, я помню, что мы… учили… да, овес… Но я не знаю…

Она с силой дергает себя за волосы, и еще раз, и еще. Вдруг падает на бок.

– Я не знаю! Я не знаю ничего про этот овес! Почему они говорили, что я лучшая, если я ничего не знаю?

Хороший вопрос, не ожидала от нее такого столь быстро. Девочка не перестает меня удивлять. Но, возможно, такие прыжки по крайностям – признак юности, а не ума.

Медленно встаю и подхожу к дымящейся куче. Поднимаю ее – твердую, горячую, с уныло торчащими в стороны стеблями травинок. Вид, конечно… крыса гадит красивее. Но если принюхаться… Да, девочка замахнулась на хлеб, хотя достаточно было просто увеличить в размере, потом черпнуть воды из реки – и вот сюда уже повысить температуру. Перебились бы подобием каши.

Отламываю хрустящий кусок со стороны, где черным пачкается поменьше.

Сатс дергается, всхлипывает несколько раз и таращится на меня снизу вверх сквозь растопыренные пальцы. В глазах ее – ужас, смешанный с восторгом: я что? я это собираюсь класть в рот?!

Кладу и жую.

Кажется, с этим чудом случится обморок. Лицо ее под ладонями зеленеет, раздается низкий короткий звук. И прежде чем желудок ее начнет высказывать свое презрительное мнение, я говорю:

– Рот закрой и носом дыши.

– Ты… ты… это…

– Ничего страшного, хотя дрянь, конечно, редкостная. Это надо было постараться.

– Я… я старалась.

– Верю.

Откусываю еще кусочек: сырая и липкая масса, с горелой в уголь коркой. Вместо соли на зубах хрустит песок.

У меня есть много вариантов из того, что я могу ей сейчас сказать. Но, выбирая, вовсе не обязательно идти на поводу у слабости. Вот я и не иду. Жую молча.

Наверное, Сатс мне благодарна за молчание и даже, в ее глазах, героический поступок. Она садится, подтягивает ноги. И уткнувшись грязным лбом в колени, бубнит:

– Я совсем глупая, да?

Потом, не дожидаясь ответа, говорит громче и злее:

– Никогда и никто не давал мне понять, что я не умная и не сильная. И ничто не позволяло даже усомниться, понимаешь?

Киваю, но она на меня не смотрит.

– У кого? У кого так получилось сделать, что, оказывается, я ничего не знаю?

«Про себя никогда ничего не знаешь наверняка», – думаю я, а вслух спрашиваю:

– На пшенице учились и только?

– Да, – буркает она тихо.

Я прислушиваюсь к осколку:

– Странно, что здесь нет пшеницы. И рыбы в реке нет. Деревья вырубили, унесли…

Протягиваю «хлеб» его создательнице и внимательно смотрю на пеньки.

– Если совсем худо, съешь немного. Не отравишься. Траву только выплевывай… Мы сегодня пройдемся, посмотрим, что тут вообще творится. Может, нащупаю я это таинственное чудовище. С местными придется поговорить. Искаженное обычно агрессивно – значит, наверняка были жертвы. Но это потом…

Слышу, как она сглатывает и принюхивается к своей выпечке. Но, видать, заражается от меня тем, что сама посчитала смелостью. Зажмурившись, кусает.

– Хорошо бы еще, чтобы кто-нибудь из наших сюда раньше заходил, а местные бы это помнили. Тогда разговаривать с ними будет удобнее.

– Мым-му? – отзывается Сатс с набитым ртом, и я улавливаю благодарность за то, что я не привлекаю внимания к ее трапезе.

– Если местные о нас помнят, то ведут себя спокойно. Знают, что нам лучше не мешать. Если они о нас забыли или надумали что-то свое, то могут падать перед нами на колени в благоговении. Но это значит, что их выдумки сильнее знаний и памяти, а это уже признак неразумности. Ну а если мы для них в новинку, то им со стороны сложно понять, что мы делаем, и тут реакция непредсказуемая.

– Да, я слышала, что однажды пару убили вместе с тараканом. Решили, будто наши с чудовищем заодно.

– Всегда можно уйти. Выставить защиту, не подпустить, потом рвануть – и уйти. Так что «убили» – это всего лишь слух.

– Но я его знаю, – упрямо шепчет Сатс, пытаясь показать мне, что хоть что-то в ее голове есть.

– Я тоже знаю этот слух. Он появился недавно. Но кто-нибудь знает номер того осколка, где наших якобы взяли и убили?

Сатс молча смотрит на меня, ждет ответа.

– Понятно, что слух не рождается просто так. Он зачем-то нужен. Скорее всего, его пустили, чтобы мы были осторожны, не отвлекались от работы, но смотрели по сторонам… Так вот нам с тобой надо именно по сторонам. Вставай, прогуляемся.

– Неужели отсюда не услышишь?

Вздыхаю… Ну почему, когда у человека что-то отбирают, как у Сатс часть ее самоуверенности, на этом месте вырастет все равно что-то подобное?

– Ты, мастер Са-ц, все время ждешь от кого-то, что он будет тебе помогать. Это объяснимо: ты молода и наивна, имела дело только со своими. Но опыт состоит не только в осколках и чудовищах. Тебе предстоит избавиться от мысли, будто мир должен тебе содействовать. Он не будет. Зато подножку… Я не знаю, по какому принципу он выбирает свое вмешательство, однако помощи не жди, а к преградам будь готова.

– Ты говорила, он звал нас. Другая пара не услышала, но…

– Но вместе с тем он теперь мешает мне услышать нарушение. Он почти ничего не дает о себе узнать. Здесь стоит странный шум, какой-то гвалт… – я потираю ноющие виски. – Мне удалось его отодвинуть, но все равно ничего определенного не пробивается. Из-за своего неведения я понимаю, что случиться может что угодно, и тебе не следует думать иначе. Будь настороже.

– Мне говорили на одном уроке: «Если сама чего-то не знаешь, лучше спроси».

– А мы пойдем и послушаем пока без расспросов…

Сначала мы идем вверх по течению вдоль берега, оставляя холм с пеньками позади и справа. Сатс хотела ломануться сразу прочь от реки, но я ее удержала. Не знаю почему.

Идем долго. Постепенно исчезает трава, берег становится отвесным, потом переходит в обрыв, выложенный круглыми камнями. Оказывается, наша приграничная речка – это выкопанный канал для отведения воды.

Мы берем левее от воды и поднимаемся на следующий холм. За ним открывается живописнейший вид! Из-под наших ног убегает вниз зеленое полотно, согретое и живое. Спускаясь, этот длинный холм сужается, как нос у проворной рыбы, и разрезает воды местной реки на две части. Наш канал течет слева, справа раскинулась лента основного русла. Через него от небольшого мыска у подножья остроносого холма на другой берег идет выгнутый мостик.

Ниже по течению реки залитая ярким светом равнина противоположного берега застроена так, что не увидишь даже клочка зеленой травы. Огромное сплошное пятно деревянных, каменных, глиняных домов с крышами самых разных форм. У кого-то крыша как соломенная шляпа – широкая и круглая; такие домики в основном низенькие, сдавленные небом, в один этаж, и все жмутся к реке. Напротив них прибрежные воды утыканы длинными пристанями, но ни одной лодки нигде не видно. Там много людей, они двигаются размеренно, никуда не спешат. Поодиночке заходят на узкие пристани, забрасывают ведра на веревках как можно дальше к центру потока, потом вытаскивают их, тяжелые, и медленно, переваливаясь, идут к берегу, чтобы скрыться со своей добычей за рядом простеньких глиняных домов.

За чертой домов с соломенными крышами жилища выглядят покрепче. Они построены плотнее друг к другу – их плоские крыши теснятся. Пожалуй, по ним можно пробежаться, перепрыгивая. Надолго бы меня не хватило, а вот Сатс, интересно, думает сейчас о том же?

– А в центре что за башня?

– Если ты оттуда начала, значит, там главное место, – говорю я и отворачиваюсь к реке выше по течению.

Сейчас меня не очень волнует город. Он довольно тих, что странно. Обычно селения на осколках кричат на все голоса – и людские, и звериные. Или вовсе в них шумит только пыль. А с этого холма звук, который на меня давит, стал еще громче, но он исходит не от города с каменной башней в три этажа.

Орут и галдят выше по течению – от мостика левее, где река полноводная и еще нет отводящего канала. Там изгибается небольшая заводь. На ее берегу натыканы ограждения, заборчики, много мелких навесов на шестах. Ветер треплет их полотнища, будто примеряясь – если дунуть чуть сильнее, сорвутся или удержатся?

В заводи бурлит суета, и шумно так, будто собрались все рты и глотки этого осколка. Люди торопятся, словно и они сами опаздывают, и их кто-то подгоняет. Они бегают к воде и обратно на плоский холм по вкопанным в землю деревянным ступеням; снуют туда-сюда, кричат и толкаются друг с другом. На холме все загромождено телегами и тележками.

И у всех в руках опять ведра.

– Инэн, а что они делают?

Она задает этот вопрос тихо, но лучше бы промолчала. Потому что я не имею ни малейшего представления, зачем большая часть населения (а это я могу прикинуть, хотя орут они у меня в ушах, словно бы сюда набежали все) очень воодушевленно добывает… воду.

Пожар? Нет, не слышно.

Мое внимание привлекает большой серый камень, лежащий в заводи. Еще несколько вдохов ожидания и наблюдения – и я понимаю, что он-то и есть средоточие суеты. К нему с берега проложено несколько узких мостков, и возле каждого на берегу вьется очередь. За очередью строго следят: десяток человек с набитыми сумками и еще три десятка людей с дубинками и копьями стоят у кромки воды. К камню подпускают не всех, а только тех, кому разрешают подходить люди с сумками. Некоторые норовят проскочить и опустить свое ведро в воду, но их тут же выгоняют дубинками.

Воду черпают возле этого камня.

– Я, между прочим, тебе вопрос задала, – фыркает моя молодежь.

– Я пока не знаю на него ответа.

– Пойдем уже спросим. Вон сколько местных!

– Нет, мы никуда не пойдем.

– А, ну конечно, – фыркает еще раз, совсем как запылившаяся кошка, – я позабыла, «В недеянии – мудрость». А в неведении, значит…

– В нашем случае за знанием пока нет необходимости куда-то бежать.

Показательно сажусь на траву и протягиваю руку к реке:

– Посмотри на воду. Видишь что-нибудь?

– Указываешь мне? – удивляется Сатс. – Мне надо преобразить воду?

– Нет же… просто посмотри. Садись рядом и глянь сама, у тебя же тоже есть глаза.

Она сначала топчется, приминая траву, потом нехотя опускается возле меня. Теперь надо посидеть молча. Пусть проникнется, хоть немножко. Если в ней есть то, что я подозреваю, она сумеет нащупать…

Дожидаюсь момента, когда с первым же моим словом она не будет спорить, и говорю:

– Вода здесь мутная, видишь? Она белесая, в заводи дна не видно даже у берегов. Ниже по течению все не так густо, но тоже – муть плывет по центру потока. Туда забрасывают ведра с тех длинных пристаней. В канале, куда мы вошли, – указываю налево себе за спину, – вода прозрачная, мути почти нет, сносит буквально крупицы. И совсем чистая вода выше, до заводи.

Сатс поначалу сосредоточенно дышит, и я чувствую, как она старается отыскать что-то такое, чего я не сказала. Ведь она думает, что я перечислила все, что вижу, и поэтому если она добавит что-то еще, получится так, словно я этого не увидела, а вот она не упустила.

– Мутнее всего возле того камня! – с радостью открывает мне она великую тайну.

– Да, молодец, что заметила.

Она готова сама себя по голове погладить – так светится гордостью!

От реки дует порыв легкого ветерка. Запах горьковатый, неприятный, что-то путается в нем, и оно заставляет меня заговорить:

– Я думаю, случилось вот что… Какая-то… ну, если не крыса, то мышь… пролезла сюда, но исказилась и очень увеличилась. Крупные искаженные долго не протягивают, им надо есть много. Да и эти местные не выглядят беззащитными. Или оно само издохло, или они его убили. В любом случае оно под этим камнем, мертвое. Поэтому я не слышу здесь чудовища. Но оно разлагается и отравляет реку. Местные не в силах добраться до тела, да и что бы они сделали… Не знаю… но они вычерпывают яд из реки почти всем населением, дружно. И канал тот выкопали, чтобы хоть немного чистой воды оставалось – муть-то к тому берегу жмется… Правда, все здесь так или иначе отравлено – и именно этот яд я слышу четче всего, именно он мне мешает настроиться. И местные галдят не только голосами… в них тоже звучит эта отрава.

Сатс долго молчит, а потом вдруг выдает:

– Раз оно мертвое, то нам незачем тут оставаться. Надо идти дальше, искать то, что можно исправить. Хотя… ты ведь говоришь, что оно мертвое, но не веришь.

Я готова ойкнуть от удивления – ничего себе чутье на суть вещей! И ведь каждый раз, когда она резко выдает что-то, попадающее точно в цель, мне кажется, что на большее она не будет способна.

Успокаиваюсь, а голосу придаю безразличие:

– Местные выглядят довольно разумными, город у них построен качественно, телеги, охрана – все систематизировано. Значит, должны были додуматься до лучшего способа очистки воды, чем просто вычерпывать муть. Еще они ее куда-то отвозят... Видишь телеги?

– Да. И еще я видела, что они там не все время стоят. Часть груженых уехала за холм. Приехало две пустых. Отсюда мы не увидим места, куда уезжают телеги. Надо на тот берег идти.