Текст книги "По осколкам (СИ)"

Автор книги: Кира Гофер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Упали сумерки, ударили под колени. Сшибли и вывернули. Отняли неведомую силу!

Где-то в эйфории яркого дня я догадывалась, что едва Малая исчезнет за краем и сильный свет уйдет, мне будет нехорошо. Но я даже не подозревала, что будет так плохо, что за горло возьмет, что не вдохнуть…

Скатившись в последний овраг, я сжимаюсь, тварью боязливой прячусь в траве и камнях. Полумрак ползет над равниной, брюхом цепляет мое убежище. Мне страшно и унизительно. Ничтожество, возомнившее, будто на что-то способно, забейся в щель, кусай кулаки, развлеки ночной ветерок жалким скулежом. Может, дотянешь до рассвета, если темнота будет к тебе благосклонна…

Новый день застает меня на самом дне оврага. Вокруг валяются комья сухой земли, вырвана трава с корнем, лицо и одежда мои в пыли. Я что, закапывалась?

Ползком, цепляясь за крошащийся обрыв сведенными судорогой пальцами, выбираюсь из оврага и приваливаюсь спиной к каменной стене, поросшей хрустким лишайником. Мне надо прийти в себя, подумать.

Еще один такой безумный рывок – и я миную центр осколка, а там уже недалеко!

Еще один такой безумный рывок меня убьет.

Поднимаюсь с трудом. Колени слабые, босые ступни зудят и болят. Отряхиваюсь долго и тщательно, чтобы сосредоточиться и не дать жалости к себе повалить меня обратно.

Здесь осталась старая стена-ограда. Похоже, я влетела в одно из заброшенных и разрушившихся селений. Надо поискать, не осталось ли того, что тут выращивали местные до того, как ушли к далекой заводи.

Побродив среди неприветливых кустов и заросших насыпей из булыжников, съедобного не нахожу. Природа давно отвоевала свое у оставленного людьми. А Мастера, который преобразил бы любой колосок в еду, нет.

Всего утешения мне – полдесятка мелких кислых яблок с кривого деревца возле дальнего провала в стене. Сжевываю их вместе с семечками. Невкусно. В небе что-то кричат далекие птицы, мне слышится в их голосах насмешка.

Прищурившись, смотрю на Малую, вставшую над равниной и трогающую рассветными лучами старую каменную стену.

Ну что, звезда, продолжим? Только давай будем аккуратней – нет силы в том, кто не контролирует свою силу.

Выплевываю твердую шелуху. Осторожно выбираю место, куда встать – без колючих комков земли и без острых сухих стеблей, – и медленно выпрямляюсь. Сегодня я не стану жадничать. Сегодня я соединю ладони и протяну руки к звезде, вспомнив старое желание поддержать ее. И попрошу.

Помоги. Поделись.

Глаза закрываются. В первый миг я пугаюсь темноты под веками. Но вот вспыхивают цветные пятна, дрожат крошечные молнии, трещинками выкладывают свой узор перед внутренним взглядом, разогревают меня, разбегаясь по телу.

Теплее, теплее. Горячо-о…

Когда жар становится нестерпимым, я делаю неторопливый шаг вперед.

Больше никаких бросков! Медленно наберу скорость и буду ее поддерживать без рывков. Так миную длинную равнину. Потом, не сбавляя, быстро, но ровно – вдоль широкого оврага по его песчаному краю. И уже от оврага, через который махну одним невысоким прыжком, пробегусь по низинке, полной сочно-зеленой травы. А когда низинка останется позади и сумерки начнут густеть, я аккуратно замедлюсь, подстроившись под уходящий свет, и будет у меня плавная остановка вон там, за пестрой рощицей с красными…

«Разбежалась!» – хмыкнула земля, едва только одним лучом стало меньше, и ударила меня собой.

Чувство тепла и силы схлынуло, и меня закрутило-завертело, катя по земле. Опять запросилось из саднящего сухого горла жалобное – нет меня, нет, не видно! Хочется спрятаться, уползти, зарыться. Презрение к себе обмотало, стянуло, освободиться не хватает воли. Лишь ужас и отчаяние – прячься! раздавит тебя темнота!..

Утром прихожу в себя под деревьями с красными листьями, строгими охранниками вставшими на границе низинки. Лежу скрючившись. Краем уха слышу тихий плеск воды.

Доползаю до ручейка, бегущего между корней, жадно пью бурую воду. Царапает во рту, просится наружу, но мне сейчас нужна любая вода.

Следы яда уже улавливаются, значит, я недалеко от отравленных земель. Уже недалеко.

Вот теперь точно – еще одна попытка, даже самая осторожная, меня убьет. Теперь только пешком. Тело мое измучено, ноги разбиты, на пятках трещины, сломано два ногтя. Большой палец скрючило вниз к подошве. Разгибаю его и крепко держу, пока пройдет судорога.

Мне будет больно идти пешком, но сознание мое цело, мысли ясные.

Я прикрываю глаза, вбираю в легкие воздух – и определяю точное направление. Слева звенит торопливая речка, несущая свои воды от центра осколка. За высоким круглым холмом, покрытым зелено-розовыми растениями, речка изгибается и уходит прочь, к краю.

Миновать холм. Пересечь речку. Потом…

Нет, лучше не строить длинных планов, а то меня завалит и погребет под собой список того, через что мне надо пройти на разбитых ногах.

Карабкаюсь на холм. Иногда помогаю себе руками, цепляясь за выступающие камни, сжимая в кулаке крепкие лохматые стебли, на которых покачиваются розовые метелки. С метелок слетает и липнет к вспотевшему лицу легкий пух. Я отплевываюсь. Вытирая лоб и щеки, скатывая пух по коже, раздражаюсь на цветущую дрянь. Раздражение гонит меня вверх, не позволяет задержаться.

Я устала, очень устала, а еще даже не середина дня. Малая льет тепло на плечи, приглашает, подмигивает свысока – ну, давай, попроси, поделюсь. Домчишься быстро, если сгоряча не проскочишь мимо.

А как, чтобы не сгоряча? Как пропустить через себя лишь крошечную долю силы, когда хочется взять все? Хочется, чтобы опять загорелось в крови, чтобы мир казался прирученным зверем, ожидающим, что я приду и протяну к нему хозяйскую руку. Пусть потом жуткая расплата, но хочется же!

Нет. Чтобы контролировать свет, управляющий всем от жизни до гибели, нужно могущество, заходящее за пределы и жизни, и гибели. А у меня сил осталось только за своими руками и ногами следить да, не падая, двигаться вперед, на вершину холма.

Ни разу не повернувшись к Малой лицом, вползаю на горку. Забралась я по крутому склону, а спускаться по длинному пологому – хорошо, что уже никаких цепляний.

Можно было бы обойти этот холм, вздыхаю я. Но окидываю взглядом обширные зеленые склоны и понимаю, что в обход брела бы до вечера.

Холм плавно скатывается к неширокой речке – ее ниточка поблескивает вдалеке. Справа у подножья холма примечаю старую дорогу. Она изрядно заросла травой, но все равно это дорога, даже проглядывают кое-где желтые песчаные колеи. Дорога взбирается на выгнутый мост, на другом берегу теряется в тростниковых зарослях. Дальше выныривает из тростника и уползает между двумя невысокими холмами. За ними, помню, долина. А там уже и поселение.

Я дойду раньше, чем опустятся убийственные сумерки.

Мне кажется, что я бесконечно долго бреду по спуску к мосту: Малая уже изрядно подвинулась и теперь греет мне затылок. Жарко. Под ногу попадается чья-то норка – едва не вывихиваю лодыжку. Надо быть внимательней.

Дохожу до моста, останавливаюсь, упираюсь ладонями в колени, переводя дух.

Мост – длинную арку из камней и глины – когда-то построили на совесть. Потом забросили, как и все на этой половине осколка. Теперь на мосту хозяйничают ветер и вода: сухой лишайник сверху, зеленый мох снизу. А ведь раньше здесь ходили люди, катились повозки, у моста даже было свое имя…

Прежде чем перейти мост, спускаюсь по песчаному берегу к воде. Ноги мои, ушедшие в песок по щиколотки, приятно холодит, пока я, наклонившись, горстями черпаю прозрачную воду и жадно пью. Я бы выпила всю реку, если бы это восстановило мои силы. Вода не режет рот, эта речка замечательно чиста.

На перила моста слетает воробей. Он смотрит на меня настороженно, готовый в любой миг вспорхнуть, но несколько коротких прыжков ко мне по камням все же делает, любопытный.

Помнится, среди наших гулял слух, будто животные и птицы чуют нас, улавливают в нашей природе что-то такое, что тогда назвалось «флюидо-энергический потоковый заряд». Но не прижилось громоздкое, непонятное название, а потом и про животных забыли.

Может, зря? Может, надо вспомнить про их чутье, присмотреться?

Я недавно говорила о перераспределении силы среди разумных, а ведь наверняка предстоит искать эти перераспределения. Да, на Первом есть аппараты, которые проверяют, фиксируют показатели. Но закрывшийся Первый теперь как малышня, стащившая диск с пугающей голограммой про ураганы: сами не смотрят, потому что не на чем, и другие не могут поучиться смотреть в вихрях – не на чем.

А мне теперь с помощью чего высматривать эти перераспределения и новые очаги? С помощью животных?

Ладно, еще вернусь к этой мысли, когда дойдет до разборок с Первым. А сейчас – только Сатс. Мне бы дотянуться, услышать, что вокруг нее.

Пытаюсь перенести слух, но в ушах шумит, перед глазами расплываются золотые пятна – нет, не могу, не хватает сил.

Встряхнувшись и напоследок плеснув себе в лицо водой, выбираюсь на каменный мост. Воробей не улетает, поглядывает на меня с опаской.

Протягиваю к нему руку: пройтись бы ласково кончиком пальца по мягким перышкам, чтобы не пугался!

Воробей пол-вдоха смотрит на меня, на руку. Потом подпрыгивает, взмывает вверх – и вот уже не разглядишь пеструю точку на склоне холма.

Оставляя мокрые следы на нагретых камнях, пересекаю мост и попадаю в тростник. Он захватил весь этот берег, едва-едва угадывается старая дорога.

Продираюсь вперед, стараясь не терять направления. Ноги разъезжаются на скользком иле, норовят угодить в коварные ямки, уронить меня в мелководье. Пальцы больно сдавливает, когда поперек ступней натягивается трава. Душно. Я вся взмокла, сверху на меня снова сыпется какой-то пух. Слышится шелест сухих стеблей. Кажется, будто это обитатели зарослей хихикают надо мной, неуклюжей.

– Да хватит уже! – вскрикиваю я, выдергиваю ноги из травяного капкана и с раздражением отшвыриваю тростник правой рукой.

Будто закончив испытывать меня на прочность, заросли тут же расступаются и открывают дорогу, полную больших луж.

Устало опускаю голову и выдыхаю, глядя в землю под ногами:

– Все. Измотал. Травил, давил, топил… Дай мне забрать свое и спокойно уйти.

Осколок молчит. Как ему и полагается. Хочется думать, будто он так показывает, что не станет больше громоздить мне ловушки и препятствия.

Я волочусь через лужи. Широкие обхожу, по мелким шлепаю напрямик. Заодно ноги отмоются от прилипшей грязи. Тростник без ветра не шевелится, замер, как строй охранников: дай приказ – бросятся.

У прохода между холмами лужи кончаются. Склоны холмов по обе стороны дороги укреплены большими плоскими камнями. Сотня быстрых шагов мне дорогого стоит – сбивается дыхание и накатывает жажда. Зато передо мной открывается пологая равнина – последняя, до самого города.

Я останавливаюсь, опершись рукой на мшистый камень укрепления. Смотрю на далекую линию маленьких домов окраины, на высовывающиеся, словно мыши из норок, крыши двухэтажных домов второго ряда. Черной иглой виднеется башня – тонюсенькая.

Пробую снова дотянуться до Сатс, дать ей знать, что я вернулась… Но в ответ опять ударяет по ушам болью, пелена опускается на глаза.

Очень хочется присесть, а еще лучше прилечь, отдохнуть. Есть хочется, но голод уже привычен для меня. Малая светит в спину, размазав длинную тень под ногами, а веры, что сумерки пойдут мне на пользу, нет.

Дорога уходит вправо, изгибается, но если срезать через вон тот бывший лес, где сейчас только пни и островки кустов торчат, будет быстрее, и я потрачу меньше сил.

Наступаю на свою тень и схожу с дороги.

Как бы плохо ни было, как бы тяжело ни наливались веки, отстраняя от мира, я иду вперед, потому что могу что-то сделать для мира, и для моего Мастера, конечно. Куда ж я без нее!

Меня шатает. Потом ведет резко – и я валюсь в куст, царапая руки и бока. Потом темное пятно – и пахнуло сырой землей. А была бы сейчас рядом Сатс, она непременно ляпнула бы что-нибудь такое, от чего глаза распахиваются, уши прочищаются, и…

– Да ты хоть видишь, куда идешь, девка?!

Не знаю, что ответить.

– А куда я иду? – с трудом переспрашиваю, нащупываю под собой кучу влажной земли, потом поднимаюсь на ноги.

– Да уж пришла, пожалуй, – хмыкает тот же голос. – Хотя сюда все приходят, как бы ни петляли.

Я трясу головой, восстанавливая зрение.

Передо мной – насыпь черной земли. Слева от нее – длинная яма, за ней – другая насыпь. Из ямы выбирается, цепляясь за измазанную грязью лопату с кривой ручкой, невысокий пузанчик, лысый и щекастый.

– Вам ужасно не идет это занятие! – выдыхаю я бездумно и без сил опускаюсь на траву у кустов.

– Другое дело сейчас без надобности, – фыркает толстяк и, опираясь на лопату, с прищуром глядит на меня; у него красный потный лоб уставшего человека. – Был трактирщик, стал могильщик. Не хотел бы я теперь брать плату с тех, кого обслуживаю. Это раньше было – приносят еду, отдаю едой. А сейчас…

– «Сюда все приходят, как бы ни петляли», – повторяю я, но так тихо, что толстяк не слышит и продолжает бубнить о еде. Я не прислушиваюсь, мне сейчас важен сам его голос: он помогает собраться, настроиться, четче различать слова. Еще несколько вдохов – и я буду в порядке.

Деревьев здесь нет, от нескольких чахлых кустов закатные тени ползут к толстяку – к живому, создающему и нарушающему покой мертвых. Тень свежей могильной насыпи, на которую я упала, лежит поперек приготовленной ямы, словно бы погребенный не хочет пускать в землю других, словно говорит «хватит здесь и меня». Словно сам осколок против того, чтобы безвозвратно принимать смерти. Сложное место, очень несогласное с собой.

За спиной толстяка торчат ряды крепких палок в рост высотой. Палки голые, кривоватые – без табличек, без отличий.

Указывая на них, интересуюсь:

– Там старое кладбище? А тут теперь новое? Но никто не назван. Ты же забудешь, кто где лежит, если не подписать.

– Никто не забудет, все уже не помнят, – толстяк наклоняет голову. – А ты с какого дома будешь, девка? Грязнючая, не разглядишь… И ни на кого не похожа.

Я отмахиваюсь усталым жестом – копай давай, не лоснящегося носа это дело.

Толстяк пожимает плечами и берется за лопату. Вроде не обиделся. Я ему хоть какая-то компания. Он мне хоть какая-то передышка.

Свежих могил десять. Две дальние уже подсохли. Духота растягивает между кустов запах разрытой земли. Вплетается и пищит в этом запахе что-то сладковатое и моему носу крайне неприятное.

Я фыркаю, прогоняя.

– Многих ты похоронил, – говорю, кивая на ряд свежих могил. – Неужели все от голода умерли?

– Да нет, – с охотой отвечает толстяк, по-хозяйски подрубая траву по краям ямы. – От голода еще не успели. Все больше от дурости. Этот вот, – он машет лопатой, указывая на длинный потрепанный мешок, лежащий рядом с ямой, – от старости. Давно уже ему было пора, а все равно жалко.

Я с трудом поднимаюсь на непослушные ноги и подхожу к мешку. Осторожно, словно боюсь разбудить, раздвигаю складки мешковины. Наружу высовывается серый острый нос.

– Старый Фич! – охаю я. – Но как?

– Я ж говорю, от старости, – пожимает плечами толстяк.

Он так уверен, что я невольно сомневаюсь. Откидываю мешковину, открывая небу сухонькое тело, сложенные на груди руки-веточки. Прищуриваюсь сосредоточенно, и от лысой головы мой взгляд ползет вниз. Вот ведь! От старости бы умер – шел бы фон от всего тела, а тут четко видно, что у старика сердце не выдержало.

Поворачиваюсь к толстяку, чтобы спросить, что же такое случилось. Взгляд цепляется за шевеление на той могиле, у которой я только что сидела. В жирной земле корчится червяк – потревоженный, вытащенный из своего мира и разрубленный слепой лопатой.

– А там кто? – спрашиваю я.

Толстяк молчит. Хмурится.

– Кто?

– Не повезло девке, – отвечает он, глядя исподлобья, будто я его предала – обещала милую беседу, а теперь о неприятном пытаю. – Много я смертей видел, но когда сильный и молодой… это не избавление. Ей бы еще… красивые бы дети были. Я ее землей сверху, а она улыбается… Думал, встанет, отряхнется.

Он нервно оскаливается, словно сдерживает рвущееся сквозь зубы ругательство, и продолжает:

– Когда с почтенных ответа требовать начали, вождь вышел. Идите, говорит, по домам, все и без вас разрешится. Некоторые ушли, чего горло впустую драть. Кто остался, те все требовали и грозили, сами не разбирали, чем и кому… Вчера охранник, один из тех, кто башню бросил, язык почесать решил, мол, важный, много чего знает. Взяли его, потрясли – кого видел, чего слышал? Наплел он им небылиц!.. Ну, а потом совсем разошлись. Свинью забрали. Девку эту из темницы вытащили. Давай, мол, делай таких свиней десяток, да чтоб побольше и посытнее…

Сглатываю пересохшим горлом, возвращаюсь к могиле. Слабеют колени – и я опускаюсь. Небо, кажется, замирает надо мной, трава на земле боится шелохнуться. Лишь половина червяка бьется, корчится. Сердце мое рвано бухает в такт его судорогам.

Значит, это не сил не хватало дотянуться, а просто я все время тянулась к мертвой!

– …мялась она чего-то, мялась, объясняла, что никак ей не сделать десяток, да и не может она одна ничего. Я сам ее видел, когда брата с площади утаскивал. Копье его сломал об его же голову. Теперь хоть крови на его руках нет, потому что ее…

– Что вождь?

Словно не слыша моего вопроса, он кривится:

– Многие ушли из города ночью. Сегодня утром тоже видел, идут с узлами, с тележками… Когда ее… – головой указывает на могилу Сатс. – Страшно стало оставаться. А были и такие, кто кричал, что не боится. Так они башню в кольцо взяли. Почтенные давно уж попрятались, и охранников нет. Кто сбежал, кто службе изменил. А кто и… Вон, двое лежат, первыми я их закопал. Там вон Тэви… Я его часто ловил в трактире. Он норовил то кружку тайком нацедить, а то лишнюю миску прихватить. Все его ругал и лупил – чтоб ты лопнул, загребущий! А мне в ответ – да ладно тебе, Он, все мы одинаково есть, как ты, как брат твой, как отец…

Он еще что-то говорит, заборматывая свои воспоминания.

Невозможно осознать ужас смерти Сатс. Мысли мечутся между какими-то дурными обрывками. Вот Тэви, узкоплечий нахальный стражник, обобравший сторожа в темнице на миску еды. Вот Ала кривится: «Все поверят, что она погибла. Потому что это же твой Мастер». Вот стражник распахивает дверь, прерывает наш разговор с вождем, тарахтит какие-то глупости...

– Я тебя знаю, – вырывается шепот. – Ты трактирщик. Тебя зовут Он, и пять семей причальных ходили к тебе разбираться, потому что ты совсем обнаглел.

Опускаю руки на могильную землю, хранящую дневное тепло. Скоро она начнет остывать. Червяк возле моей ладони выворачивается изо всех сил, хочет не то зарыться, не то отползти, не то расшугать боль. А может, хочет, чтобы я ему помогла.

Я его понимаю.

– А Фич когда умер?

– Брат сказал, после нее, – Он снова дергает головой, – Фич полез с балкона говорить… Хороший был старик. И вождь, говорят, надежный. А споры как решал! И сейчас попробовал, вразумить хотел. Да только не слушали его. Кинули еще гнильем каким-то.

– Старика оскорблять – это его к смерти гнать.

– Да уж, – шипит Он. – До полудня не дожил. Девку брат утром привез. Я ее только закопал, вижу, брат опять тележку катит, а в ней… Рою, а тут уже и ты вывалилась. Так ты Фичу, что ль, родня?

Мне трудно смотреть. Глазам очень горячо, но слезы не проливаются, а будто наоборот, впитываются, уходят куда-то в голову, захватывают все, что встречают.

– Но что вождь? – шепчу я.

Он отвечает, разгорячившись:

– А что вождь?.. Почитай, в городе те остались, кто уже крови на руки плеснул. Так им никто не управа. Как девку убили и Фича обидели, вождь рявкнул, чтобы убирались все, кто хоть что-то помнит про Ходящих. Напугал изрядно. Убрались, особо у кого дети. Он теперь один на один остался с теми, кто уже не помнит, зачем убивать начал и чего хочет! – толстяк вонзает с размаху лопату в землю. – Но не таков наш…

Я поднимаю лицо, и Он обрывает свою пылкую речь на полуслове.

– А почему ты здесь? Почему ты прячешься среди мертвых, когда твои живые…

Звук вдруг исчез из мира – и я замолкаю. Через миг в ушах зазвенело, словно туча комаров напала на воздух.

– Слабые бросаются, кусают, но сильного это только злит, – выдыхаю и поднимаюсь на гудящие ноги. – Вождь там один на один, говоришь? Дураки, сплошь дураки как есть, и братья их, и отцы…

– Что? – далеким эхом слышится голос.

– Не копай им больше могил, Он! Они сами себе их нароют. Они ж, глупые, не понимают, не знают, кого в кольцо взяли!

Усталое тело непослушно, словно в него закачали расплавленный металл. Ноги переступают медленно.

«Лишь бы у него хватило терпения! – думаю я, шагая от кладбища к городу напрямик, без дороги, не слушая, что Он кричит мне в спину. – Только бы его не успели достать так, чтобы он… Он ведь тогда выдаст такое, что если бы его проверяли на Первом, зашкалило бы все их аппараты!»

Хочется бежать, чтобы успеть, но едва я перехожу на быстрый шаг, как колени подгибаются, я валюсь в траву. А вставать трудно. А время уходит.

Значит, выдох, медленный вдох. Зеленое внизу, серо-голубое наверху, темное ребристое впереди. Пошла.

Мне кажется, что никогда прежде я не уставала – так устала сейчас. Осколок покачивается с каждым шагом, мне нелегко держать и равновесие, и направление одновременно. Со зрением неладно – то вдруг сумерки, то моргну и вижу, что еще Малая светит вполсилы, еще светло. Я шагаю непростительно медленно. Но все-таки город приближается, четче выступают из пелены желтые крыши его опустевших окраин, и уже ложится мне под израненные ступни плотный песок вертлявой улочки.

Иду к центральной площади. Вскоре в уши пробиваются крики, как сигнал, что иду правильно. Крики далеко, неразличимо. Но уже есть.

Прислоняюсь плечом к толстому шесту плетеного забора. Мне бы чуть-чуть передохнуть. Бросаю взгляд во двор – разбросанные корзины, выбитая дверь, неподвижное тело женщины… не определю возраста. У брата трактирщика-могильщика опять будет работа, опять заскрипит его тележка.

Крики на далекой площади становятся громче, но я не могу определить – это действительно там орут все яростнее или ко мне возвращается нормальный слух? На попытку сосредоточиться и дотянуться, послушать в левый висок словно ударяет камень. Боль стекает мимо уха, потом по шее. Это не то, что я чувствовала, когда тянулась к мертвой Сатс. Но неужели я опоздала?

Нет, я дойду. Уцеплюсь за глиняную стену вот этого дома, проберусь шажочек за шажочком по ней до угла. От угла – по еще одному плетню. Дальше – броском через улочку и снова поймаю грудью дом. Но дойду. Все силы отдам, чтобы не терять черную иглу башни – тоже шпиль, только честный, без обмана!

И вот уже первый дом на два этажа вырастает рядом!

Волна криков бьет в меня, словно хочет отбросить к окраине. Я цепляюсь плывущим взглядом за черный шпиль.

На самом верху башни возникает какое-то движение. Я с трудом различаю фигуру, высунувшуюся из окна. По ушам бьют новые крики – жадные, требовательные.

Не успеваю сделать и шага вдоль каменного дома, как из самого высокого окна башни наклоняется, переваливается и падает что-то большое, черное с тонкими оранжевыми прожилками.

Новый крик с площади – истошный, безумный! Звук прошивает меня навылет, а перед глазами крутится, будто учебная голограмма: падает плащ, в этом плаще – человек, этого человека надо узнать.

Я узнала человека, которого сбросили с башни. И даже упала вместе с ним, потому что не дышу, не шевелюсь. Больно.

Из окна башни, откуда совсем еще недавно Т с горечью говорил: «Они потрясают копьями, на которые насажены их собственные головы», высовывается кто-то и с визгливым восторгом размахивает длинной палкой.

Желание уберечь дураков исчезает вмиг. Вместо него незнакомое прежде желание вспыхивает в груди и тянется к голове, пленяя разум. Перед взором лишь одно – он падает, он падает, он упал.

Вся сила бессильна, все важное развеяно, все ценное отобрали. Рука моя сжимается на стене дома, сминая камень. Хрустят мелкие трещины. Вокруг только ненависть, внутри клокочет, не вдохнуть.

Сатс? Т? Вы же только что были!

Как же так?

Отцепляюсь от дома и делаю шаг – вперед, на площадь. Правая коленка подводит, наклоняюсь и едва не падаю.

Нет. Не падаю и не упаду. Я шла. Значит, дойду. На упрямстве, на невозможности остановиться. Ведь не может остановиться наша звезда.

Чувства становятся ясными, острыми. Я ощущаю каждый камешек под ногами, каждое касание легкого ветерка. Мир видится искаженным, набором тонких дрожащих граней, но угадываются выпуклости крыш, провалы окон в домах. Шипами бьют меня голоса кровожадной толпы.

Толпы все еще живых!

Во мне поднимается что-то с силой, с которой я не способна справиться. И я не хочу с нею справляться. Я лишь хочу с удовольствием подмечать, как отзывается город на мои шаги по нему. Один шаг, чуть тверже – и шест забора справа кренится во двор, увлекая весь плетень. Еще шаг, чуть жестче – и крыша у дома слева проминается, будто кулак с неба опустили. А еще хорошо, когда я веду уставшей шеей, а невдалеке грохочет обрушившийся сарайчик.

Впереди – узкая деревянная башенка. Едва я шагаю к ней, она наклоняется, и подпирающая ее лестница резко уходит в сторону. Башенка заваливается, стукается во второй этаж дома.

– А-а-а! – звенит крик дозорного. – Сюда! Помогите!

От злости, ударившей в голову, холодеют глаза. Я почти ничего не вижу, иду по памяти и наугад. Темный город обступает со всех сторон, давит. Дома сдвигаются, теснят.

Волна криков катится на меня.

Заметили!

Я разворачиваю плечи и отвожу назад напряженные руки. Да, как и все живое, меня можно сломать. Но я сейчас сильнее того живого, что хочет напасть на меня.

Первый их удар приходится в лицо. Я трясу головой, пытаясь хоть немного восстановить зрение. Кое-как намечаю впереди себя противника – пятнистый силуэт.

Шаг влево, поворачиваюсь. Силуэт пролетает мимо, падает в темноту позади. Еще кто-то выныривает снизу любопытной рыбкой – и снова отступить, скользнуть.

Справа двое. Мелькает оскал, слышу обрывок призывного крика – «Бей!»

Что это? Им мало смертей? Да разумны ли они вообще?

А раз нет, то передо мной лишь безумные слабые! За то, что они натворили, их небо должно придавить!

Застываю скалой – и новый удар отбрасывает от меня ударившего, ошметками разрывая его руку до самого плеча. Вдыхаю полной грудью, чтобы крикнуть, чтобы осадить – расступись, прочь! – но накатывают снова, сволочи.

Звук множества быстрых шагов. Удар в грудь, удар в бок, что-то тонкое, длинное летит над моей головой, опускаясь. Они терзают. Они требуют. Чего? Чтобы я ответила?

Прочь, трусливые твари! На кого нападаете?!

Окружили. Орут, лезут.

Пусть глаза не видят, пусть в ушах шумит космический ветер, пусть в горле безжизненная пустыня, но я еще могу прокричать:

– Это был мой Мастер! Это был мой сильный! Это все было мое!

Взмах правой рукой – и захлестнутый пламенем дом взрывается изнутри.

– Это было мое!

Взмах левой – и белым вихрем сметает несколько дворов.

– Все. Мое. Мое! Как посмели?!

Мир становится мраком. С трудом прорезаются разноцветные вспышки – в них успеваю разглядеть, как бегают, кричат в ужасе: «Бегите! Ее не одолеть!» Молнии чертят кривые узоры в поисках своих жертв.

А мне слаще нет, чем напрячь руки, раньше не знавшие такой силы! Запустить их в злость, в жадность, в гнев. Почувствовать, как трепыхается мир, отвечающий на мое желание взять его и порвать, как выкручивается гравитация, как натягивается осколочная твердь. Невозможно, но она мне подчинится, если я захочу. И я хочу! Что мне эти живые, когда я могу провести отяжелевшей властной рукой – и выгнется сама поверхность! А потом прогнется! Снова, да посильнее, аж трещит! И еще пусть полыхнет! Это вам нужны дрова, деревья. Мне же сойдете и вы!

В череде вспышек мечутся пылающие факелы, падают в растущие трещины или корчатся на краях.

Да-а, когда корчишься – это больно, правда? Червяк понял. Я узнала. А вы усвоили?

Жарко. Много огня. Он стеной преграждает мне дорогу к башне. Но у него нет власти надо мной, а у меня над ним – есть.

Я развожу ладони – и огонь расступается, набрасываясь на последний ряд домов, а дальше проваливается куда-то, не вижу.

Мне самой больно, но боль лишь подстегивает, когда я ступаю по площади, ходящей ходуном. Тут еще остались люди, сбились в кучу.

Что у меня для них есть? Привычное слабое «в недеянии мудрость» или незнакомая сила без жалости, без прощения? Надо бы выбрать, но я уже не контролирую то, что рвется из меня, льется из рук длинными горячими хлыстами. Оно жаждет наказать, отстегать тех, кто нарушил, кто посмел!

Левой – огонь. Правой – удар.

Бью наотмашь их, а отдается во мне. Я же и природу свою бью, работу, суть.

Надо мной с ревом проносится что-то огромное, плоское и золотое. Я невольно пригибаюсь и останавливаюсь.

Все вокруг горит, трещит и грохочет. И я за него уже не отвечаю.

Ладони пульсируют, в горле давит ошибка – ведь тебя не этому учили, Инэн! пусть учили не те, но ведь не этому!..

Плотные клубы дыма наплывают на площадь, наваливаются, без спроса захватывая себе дома, огонь. Просто дотягиваются – и забирают. Постепенно крики гаснут, умирая.

Черные чудовища из пепла окружили меня, шипят и ворочаются. Еще одна невероятная сила, не моя, чужая. Она другой природы. Она, как сторож, накрыла и оградила меня. Или от меня – не хочу разбираться.

Делаю еще шаг и опускаюсь на колени перед неподвижным человеком в подпаленном черно-оранжевом плаще. Тело мое дрожит и плавится от ощущения его близости. Я ощупью нахожу его крепкую руку, хранящую живое тепло. Скоро она начнет остывать.

– Это мое, – шепчу я, с силой сжимая пальцы.

И глухая чернота вонзается мне куда-то глубже глаз, вздымая на свое копье.