Текст книги "По осколкам (СИ)"

Автор книги: Кира Гофер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Шаг напряженный

– Вон там еще попробуй.

– Где?

– Да под боком у нее.

– Ишь, под боком! Сам лезь, дурак. А ну как опять пыхнет!

Их голоса полны страха. Этот страх – первое, что я улавливаю, очнувшись. Смысл доходит позже.

– Когда-то слыхал я, будто Ходящие бывали у нас.

– Э-э, да ты задним делом все слыхал, все знаешь! Нет бы тебе их сразу распознать. Куда весь твой ум подевался? Это ведь ты их увидел на том…

– Вот именно, увидел! И сразу вам сказал – подозрительные они.

– Да не задирайся, Эрк. Все их видели на том берегу. Но никто не смекнул, что они вообще… эти… Ходящие.

– Чтобы про такое смекнуть, надо пожить, как Старый Фич. Уж вернее решить, что на том излечиваться начали, чем о каких-то Ходящих. Кто они вообще такие?

– Они от начала мира, дурак. Ишь, молодежь несведущая, а про еще мой ум твердит!

На эти слова я открываю глаза. Хочется увидеть того, кто стоит надо мной и нахально разделяет мои недавние мысли насчет молодежи.

А где, кстати, моя молодежь?

Сажусь и осматриваюсь. Я на берегу, в кольце из белых хлопьев и порошка, осевших на траве, словно кто-то кое-как накрошил извести, а потом обошел меня по кругу, горстями рассыпая это крошево. В середине круга чисто, но трава вырвана, земля взрыта.

Сатс нет.

Наклоняюсь и осторожно протягиваю руку к белой горке справа. Хотя ведь знаю уже, что последует…

Сильный укол – отдергиваю руку.

Эту белую дрянь от меня прогоняли. А как я этой дряни набралась?

Ах, да-а… Неудачно получилось.

Раз теперь я сижу чистая посреди грязного, значит, Сатс убрала эту гадость у меня из одежды и из-под одежды. Расстояние до грязного равняется строго длине моей руки… Ох, Сатс, дотошная исполнительница учебных предписаний! Но умница. Сейчас я не чувствую боли нигде, даже в стопах (а в ботинки непременно залилось). Она выгнала эту дрянь до самой пылинки и разметала по склону. Моя стража собрала эти хлопья, но рядом со мной это кольцо оставила. Похоже, побоялись ко мне приближаться вплотную. А почему побоялись?

– Эй, девка. Ты же из Ходящих?

Молчу.

Их трое. Обвожу их медленным взглядом: копья, холщовые сумки, недовольные лица, бегающие глаза с заклинившимся угрюмым выражением. Все трое разного возраста, разного роста. Одно общее – бороды густые. У одного длинная, по грудь; он-то и спрашивает меня. По голосу это тот самый, который всех дураками считает, и он же знает про Ходящих. Интересно, сейчас он уточняет или не верит? Хотя нет, неинтересно.

Поднимаюсь.

Ох, все тело болит! Словно меня не спасали от боли, а причиняли ее.

Три копья бросаются навстречу и повисают у моей груди. Не страшно, не нападут. Раз до сих пор не убили, беспамятную, то и сейчас не тронут.

Отворачиваюсь и перебираюсь на несколько шагов выше по холму. Снова сажусь на траву. Здесь изрядно топтались, но никто травы из земли не выдергивал и белым не посыпал.

Мои охранники цепко следят за мной, но не двигаются. Я усаживаюсь поудобнее, машу им рукой – чего стоим? собирайте ваше белое.

Они мнутся, косятся друг на друга. Но уже через два вдоха кладут копья на траву, перекидывают сумки вперед – и кто на корточках, кто наклонившись, сгребают руками все вперемешку: хлопья, землю, вывернутую траву. Жадно сгребают. Так жадно, что невольно закрадывается мысль – опасное собирали бы иначе. А так – напряженными пальцами, торопливо – гребут ценное. К себе, к себе, мое…

Разошлись, раззадорились. Один так увлекся, что ко мне подобрался, наверное, ему почудилось, что у меня под вытянутой ногой что-то есть. Он хватает меня за ботинок, чтобы подвинуть – и замирает так, осознав. А я смотрю на него молча и терпеливо: дергаться и пинать не хочется, он сам напуган.

Охранник осторожно разжимает пальцы, отпуская мой ботинок, и отползает. На его лице напряженное удивление – он явно ждал, что я его накажу.

Один, посветлее остальных и с самой короткой бородой, отворачивается от товарищей и быстро-быстро облизывает пальцы. Они у него в белом, в земле, травинки под ногти забились – он слизывает это все и поспешно утирает испачканный рот рукавом. В развороте бросает взгляд на меня, потом на остальных – заметили ли?

– Шустрый какой!

Заметили.

Бородач утрамбовывает свою добычу в сумке, хитро улыбается:

– Так! На Эрка не делим! Ловкач! На два дня вперед налопался.

– Как это не делим! – вопит обиженный Эрк. – Я с вами тут вместе торчал над этой… Что подобрали, то делим поровну!

– Да в какой корм пойдет такому дураку…

Я ложусь на спину.

Земля ровная, небо чистое, ветерок неспешно катается по склону к реке.

Рядом ругаются. Их шутки и колкости быстро переходят в ссору, потом в злость. Уже припомнили каких-то зажравшихся с «сушки», которые сволочи и дураки, а среди их охранной группы подлости отродясь не водилось. Эрк возмущенно твердит, что его семья воздухом питаться не может, а они – жадные мерзавцы, вот он сейчас, пусть и дурак, а треснет кое-кому, если…

Закрываю глаза, а в уши лезет, лезет… И снова про «сушку», и опять про поровну, и уже все-все на свете дураки.

И я тоже. Бестолковая… Упустила своего Мастера.

Глубоко вдыхаю и переношу внимание на дальний слух. Тянусь, тянусь – ага, есть! Сатс не близко, она в том городе, с башней в центре. Вокруг нее шумно, сама она что-то громко и быстро говорит. Много активности, очень много. Но сильной злости не слышно. Те, кто рядом со мной перешли от разговоров к действиям и уже принялись толкаться друг с другом, гораздо агрессивнее. Они кричат и отпихивают соседа рьяно и зло. А в городе пока мирно.

Конечно, я волнуюсь. Но мне становится чуть спокойнее от того, что я узнала: мой Мастер цела, жива, в относительном порядке.

Мне тоже не повредит навести в себе порядок, собрать все вместе. Голова болит и есть хочется, но сейчас ни боль, ни голод не главное. А главное – то, что у нас есть.

Ближе всего к нам тот угол, к которому мы направлялись. К нему – дорога по земле, и там нет воды.

Можно проложить путь, задержать дыхание, перестать видеть-слышать, а потом коротким тяжелым броском – и никто бы не догнал. Одной? Нет. Так не делается. Вдвоем? Сначала надо стать этим «вдвоем». До Сатс я броском не доберусь – не знаю в точности, где она. Да и потом, она среди местных, а если вот так резко и напролом, я насмерть их смету. Не зная конкретного места, еще и подавлю всех, пока метаться буду.

Поэтому – вдох, выдох.

Думай.

Наших тут знают и называют Ходящими или «хо-тя-си», если верить безрукому мальчику с болот. Жители болот нам обрадовались, хотя и показали себя неразумными, а жителям города и берега мы явно внушаем опасения, хотя они наших помнят. Впрочем, их память не помешала им напасть на нас.

А моя память что говорит?

Как заорали с холма, когда Сатс развернулась в заводи, помню. Как налетели с факелами и меня столкнули в мутную воду, помню. Что там от меня такое пыхнуло, они говорили?.. Похоже, это Сатс выставила надо мной защиту, какую смогла, когда ее саму уводили. Хорошая девочка, предусмотрительная. Но молодая еще, не поняла, что надо было сразу сделать купол на двоих. Купол не стена, так, временная замена полной защите. Но тогда нас бы не разделили.

Сбоку раздается утробное хрюканье. Кто-то роет землю.

Открываю один глаз.

Свинья как свинья, большая только. Щетина слипшаяся, бока обвислые, но обычная свинья. Таких на…

Точно! Это ж она со старых ферм 370183-го пролезла! Там разумных не осталось, какой-то мор их скосил быстрей, чем мы его обнаружили. Но живность еще имеется. Живности там мно-о-ого…

Помнится, оттуда же кто-то притащил птиц на 15-ый. А я-то все в толк взять не могла, откуда разведение кур на 15-ом и зачем они приумножают насекомых в наборе!

Интересно, а кто и зачем переводит кур? Переселяет на 15-ый? Тогда почему кур туда, а не людей оттуда?.. Хотя нет, об этом не сейчас. Интересно, но просто не до кур.

Наверно, кто-то переводил тех птиц… или переносил… А как он это делал? В сумке?

Ладно, оставим. Переводил. И случайно протиснулась вот эта, любопытная… Допустим, проскочила следом, а потом сорвалась с дороги, снесло ее на какую-нибудь тропку, покидало немного и – выбросило сюда.

«Но не слишком ли два конечных осколка (куда пролезла свинья и куда доставили птиц) далеко друг от друга? – спрашиваю я себя. – Ее должно было так кидать, что восемь раз убило бы, а не восемь раз раздувало и сдавливало».

И только начинаю сомневаться в правильности всех своих размышлений, как замечаю опять плывущий над этим пятитысячным 206-ой, которому тут как бы не место.

Вот ведь! Я все еще не могу принять и выучить возникшее смещение, опираюсь на старые карты, а кто-то уже научился пользоваться всем новым!

Свинья рядом переминается на испачканных толстых ногах. «Зачем ты куда-то полезла?» – мысленно спрашиваю я.

Протягиваю руку и тыкаю пальцем в любопытный влажный и грязный пятачок. Живность фыркает, но потом явно решает, что чем плюнуть в меня, лучше лечь рядом. Суета вокруг нее прекратилась, свет Большой ласково греет берег. Свинка подставляет ее лучам свою щетинистую спину, затем медленно переворачивается на бок.

Спор в моей страже сменил тему. Теперь они грызутся о другой дележке.

Закинув руки за голову, я слушаю попеременно то их вблизи, то шум вокруг Сатс вдалеке. Так быстро переключаться для слуха нехорошо, утомительно, но я за нее серьезно волнуюсь.

– …и так моей семье меньше всех вас выдают, а сейчас еще изо рта тащите!

– Уймись, дурак! Чего разорался? Ты копье против этой девки держи, а не у моей бороды.

– Верно, Эрк! Не нарывайся. Скоро или старики скажут, или сами в трактире порешаем.

– Много ты в трактире собрался решать? А с каких таких долей сидеть там будешь?

– Как с каких? Он у меня всегда сыром брал.

– Всегда-то всегда. А как нынче менять будем? Много у тебя того сыра?

– Да уж на пару бочонков хватит.

– Ишь, на пару бочонков! Дурак! Кормилицу-то нашу погубили! Кто по старой мене с тобой говорить-то станет?! Он-то, поди, уже знает все. Ты со своим сыром у него и кружки пива не выменяешь. Кто уже не у него, тот скоро прибежит горе заливать.

– Какое горе-то?

– Да голодное!.. Ну дура-ак!

– Что… А-а-а! Уберите ее! Уберите! Она мои штаны… мои штаны!

На этот жуткий вопль я поднимаю голову. Занятная картина: исправленная свинья подобралась к страже и принялась жевать штанину задиристого Эрка. А тот не сразу заметил. Бородач хохочет, наблюдая, как Эрк прыгает на одной ноге и выдергивает свои штаны из цепкой и любопытной пасти.

Мне бы самой впору улыбнуться – уж больно забавное зрелище представляют эти вояки с их пожеванными штанами, с сыром, с отброшенными в сторону копьями. Но я не улыбаюсь. Да и их страх перед сменой цен, когда источник пищи исчез и все условия натурального обмена изменились, не назовешь поводом для забав.

Пока они заняты, тянусь к городу снова – и удивляюсь, обнаружив, что вокруг Сатс тихо. Это настораживает.

Поднимаюсь. Хоть и тянет вскочить и бегом броситься вперед, все равно стараюсь не делать резких движений. Я все-таки в плену.

Двух шагов не успеваю сделать по холму наверх, как навстречу мне скатывается подросток – в серой рубахе, явно с плеча кого-то из старших в семье, босой и запыхавшийся. В последний миг он отпрыгивает от меня в сторону и плюхается на траву. Его суетливый взгляд мечется между мной, подчищенным кругом белого налета и замершими кто как охранниками.

– Меня послали за второй, – выдыхает парнишка.

Свинья наконец оставила в покое штаны Эрка и теперь лениво жует лямку его холщовой сумки, валяющейся на траве. Парнишка пялится на свинью, но не забывает про задание.

– Старики сказали, не может та ничего. Сказали, вот эта главная, – он машет на меня рукой, испачканной в земле и в белом.

– А с чего они так решили? – спрашиваю я.

Четыре пары глаз сходятся на мне. Неуютно. Можно подумать, будто я деревом была и вдруг пошла на корнях. Хорошо еще хоть свинья не так удивлена.

– Сказали, что так призналась та… ну… ее увели, которую, – бормочет подросток.

– Ну, тогда веди меня, главную, к тому, кто у вас тут решает, – говорю я и добавляю требовательно: – И вы, доблестная охрана, не стойте кустами. Вам меня стеречь положено. Так что собирайтесь и следуйте… Эрк, отбери свою сумку, пока ваша кормилица весь твой сбор в себя обратно не скормила.

Послушались. И словно бы даже успокоились. Наверное, от строгого голоса.

Мы взбираемся по холму мимо упавших и покосившихся навесов. Несколько сорванных полотнищ устало лежат на земле, никто их не крепит обратно – некому, холм пуст.

Парнишка, когда набирается храбрости ко мне обратиться, спрашивает негромко:

– А кто вы такая?

– Вот дурак! – раздается сзади. – Про Ходящих не знает.

– Да не дразни ты его, а растолкуй.

– Послать бы тебя к Старому Фичу, пусть он растолковывает.

Я решаю не вмешиваться, а наоборот, послушать. Мне вспоминается комната Алы и учебная голограмма, которая расскажет, как устроен мир. Но самым бойким образом в воспоминание прорываются фрукты в вазе. Очень хочется есть.

– Когда-то мир был большим, – бородач тычет пальцем в небо, где как раз уходит за видимый край золотая пирамида 206-го, – и вот такие, как эти девки, миром владели. А потом его поделили на куски.

– Кто поделил?

– Кому надо было, тот и поделил. А эти ходят и думают, как бы все вернуть.

– Так это же здорово – большой мир! – восклицает пацан. – Он же огромный!

– Ну вот дурак, благо, молодой. У нас свой кусок есть, и никто нас тут не трогает. И мы сами им владеем. Разве только вот такие приходят и думают. А когда большой, когда все куски вместе, то и напасть могут с разных сторон. Куда тогда денешься?

– Такие вот не только думают, – бросает третий. – Лишь бы прийти на наш кусок да оттяпать.

Именно он схватил меня за ботинок и не получил наказания. Интересно, если бы я тогда в него плюнула, он сейчас бы не дерзил?

Он волочет на растрепанной веревке «их кормилицу». Свинья бредет неохотно. Ей гораздо интересней все, что попадается под ногами, чем вынужденная прогулка куда-то мимо возможно вкусных растений.

Я кошусь на нее и прищуриваюсь. В ней почти ничего не светится розовым. Сильное животное получилось – молодец Сатс, не просто исправила, а что-то еще сумела заложить. Если останется время после того, как я вытащу своего Мастера, можно будет изучить, что и за счет чего умеет это свинка.

Почему я уверена, что вытащу Сатс? Да потому, что иного мне не остается. Когда под ногами только один путь, а в целях – только одно дело, тогда вера сама встает рядом с тобой, плечом к плечу, как двое в переходе. А может, это не вера, а осознание безвыходности, и я просто их путаю, как часто смешиваются два противоположных понятия…

Сначала мы спускаемся с холма у заводи и идем вдоль берега. Потом сворачиваем в низину с высокой, мне почти по колено, травой. Под ногами сыро, но не топко. Тропинки здесь нет. От города до заводи местные пользуются дорогой, которая идет дальше от реки и выше по холму, через плоскую вершину. В ее конце возле заводи вчера стояли телеги.

Я иду не спеша – не хочу споткнуться в траве и упасть. Пацан в серой рубахе суетится и дергается. Для него я плетусь непозволительно медленно. Непозволительно для него. Его послали привести меня поскорее, он объяснимо боится провалить поручение.

Наша прогулка выходит короткая. И сотни вдохов не сделано, как низина выгибается вверх. Еще чуть-чуть – и из-за небольшого холма нам показываются соломенные крыши, берег мутной реки и опустевшие причальчики.

Вот и окраина города; мы идем мимо тихих домиков со стенами, обмазанными глиной и засохшей грязью. Нам начинают встречаться люди. Кто-то топчется на порогах своих домов и не знает, куда им бежать и что делать. Кто-то обнимает понурых женщин – родных или соседских? А кто-то бросается к нашей процессии, но ему навстречу Эрк или бородач вскидывают острые копья. И все смотрят. Сначала – на меня, чужачку. Потом – на свинью, которую тащат на веревке, на суть их существования, на искаженное чудовище, кормившее их своими выделениями.

Чем больше встречается людей, тем через более густое отчаяние мы идем. Появляется ропот, звучат вскрики, причитания, невдалеке кто-то рыдает взахлеб.

А где-то впереди маячит злость, и еще я чувствую местных, обладающих властью. У них не будет слез или потерянных взглядов. У них голос строгий, у них приговор весомый, у них рука карающая. И у них – мой Мастер.

А потом придет ярость. Мне надо успеть убраться до нее.

Нам убраться – что это я!

Настраиваю слух, погромче – и улавливаю, что заманившего меня сюда тонкого звона больше нет на этом осколке. Значит, набору пошло на пользу. А разумные выкарабкаются. Ведь на то им разум и дан, чтобы искали и находили выход из трудностей.

Но вместе с громкостью в уши пробиваются лохмотья волнений и страхов. Много оборванных фраз, много отдельных слов. Часто охают и задают вопрос «Как мы теперь?». Странно, что ни разу я не услышала хотя бы попытку ответа – даже простого «Как-нибудь».

Когда-то я решила, что повидала столько всего, что ничему больше не удивлюсь. Сейчас я ловлю себя на том, что удивляюсь. Смятые разговоры местных подсказывают мне: даже если нас всех снова собрать вместе, мы назовемся «целым», но никогда целым не станем – слишком глубокие трещины пролегли между нами. Когда-то народы, покорившие звезду, расселились по разные стороны сферы. Потом мир взорвался, и всех разметало. За несчетное множество поворотов пирамиды ничем не дали понять, что в них есть кто-то живой, а разбитая поверхность ослабила свой народ, изменила до неузнаваемости. А мы, случайные остатки, готовы ли к тому, что скоро время окончательно сотрет из крови и из разумов то, что есть у нас общего с людьми?

Люди. Их заботит то, о чем ни Основатель, ни Мастер позаботиться не способны в принципе.

Возможно, среди Старших есть умы, осознающие, что собрать мир – это далеко не последнее дело, которое от нас требуется. Пусть говорят, что мир ждет того, кто его соединит. Но надо помнить, что ему нужен тот, кто о нем позаботится. О каждом осколке, ставшем гранью. О каждой пирамиде, вставшей на свое место. О каждом наборе и о соединении наборов. И о конфликтах, вроде того, какой назревает сейчас.

У этих людей опасного оружия нет, но взгляды, которыми они целятся в меня, можно сравнить с поднятыми луками и с заряженными пистолетами. Осколков с пистолетами уже не найдешь, луков на этом я не видела ни одного, только копья…

Нет оружия, нет. Но я волнуюсь.

Мы поломали привычную систему жизни этих людей, хотя вернули на осколок порядок, исправили чудовище. Оно, по их поверхностному и недальновидному мнению, ничем не угрожало, наоборот, кормило чудесным молоком, из которого, как я поняла, они делали все – от пьянящих напитков до сыра. Черпали из заводи те, у кого был пропуск поближе к густой раздаче. Черпали из потока с причалов те, кто победнее и пожиже. Над заводью собирали в телеги, отвозили куда-то. Что-то мелькало про «выпаренное» и «сушку»…

Точно. Деревья! Они все повывели их на дрова!

Я пристальней всматриваюсь в дома, в небольшие дворики, раскинувшиеся от условных изгородей из тонких палок и веревок до глиняных стен. В некоторых двориках попадаются чахлые кустики. Не знаю, для каких целей их сюда посадили. Ягод нет, листья не отличаются красотой или яркой сочностью. По большей части дворики набиты плетеными корзинами самых разных размеров – и пустые, сваленные в беспорядке, и полные, аккуратно составленные.

Впереди показывается часть города, где дома стоят каменные, а свободной земли почти совсем нет.

Во дворе последнего глиняного домика за веревочной изгородью застыла молодая женщина. Она смотрит на нашу процессию с ужасом, взгляд мечется, руки вцепились в корзину. Из корзины свисает серое тряпье, покрытое белым налетом, кое-где прилипшим комками.

Проворный Эрк, топающий слева от меня, взмахивает своим копьем и цепляет это тряпье. Ткань взлетает вверх, из нее сыплются белые крупицы.

Я бросаюсь вправо, но несколько крошек падают мне на голову. Больно! И стряхивать больно, руки сразу как длинными иглами пронзает.

Стараюсь не подать вида, что мне это навредило, но никто на меня не смотрит.

У женщины, ограбленной на измазанную тряпку, ужас вмиг слетает с лица. Она отшвыривает корзину и с воплем: «Отдай!», кидается на Эрка. Тот сначала дразнит ее, водя из стороны в сторону копьем, на котором, как флаг, реет серо-белая ткань. Но, получив тычок в спину и окрик: «Совсем дурак?», опускает свою добычу.

Дальше, между теснящихся каменных домов, я иду с тяжелыми мыслями и стараюсь больше не смотреть на местных. А их становится все больше, воздух заполнен гулом, где-то дерутся… Давит... Вот бы их не слышать совсем!

Мы пересекаем большую, выложенную круглыми камнями площадь и встаем перед той самой башней, которую недавно Сатс определила как главное место.

Почерневшие створки ворот, сделанные из толстых досок (ага! значит, деревья здесь были!). Двое стражников без проблеска ума в лицах. Дальше – коридор, освещаемый сверху фонарем. И вот я – в квадратном помещении с несколькими узкими окнами на одной стене и с двумя дверями друг напротив друга. Через один вход меня привели, второй закрыт, возле него уперлись в земляной пол еще двое стражников в такой же холщовой одежде, такие же копья и сумки через плечо, как и у тех, кто привел меня с берега, как и у тех, кто встретил меня у башни. Разница только в том, что на этих двоих, охраняющих что-то за запертыми дверями, надеты еще кожаные доспехи. Судя по виду, эти доспехи со времен входной двери – жилеты потерты, кожа наручей потрескалась. У одного стражника в руке круглый щит, на щите снизу кожа оборвана, а дыра прикрыта холщовым треугольником. Неужели не нашлось куска кожи на починку? Похоже, у них тут проблемы не только с большими деревьями, но и с крупными животными.

Меня уже ждут.

Пятеро мужчин. Все – с седыми или пестрыми от седины волосами, с бородами разной густоты, но одинаково длинными. Все пятеро сидят на одной скамье вдоль стены без окон. Над ними нет отметок, помогающих понять, кто в каком ранге и положении. Выходит, они все равны.

Но один выделяется. Все старики вроде бы шепчутся между собой, но чаще всего их лица обращаются к нему. Он расположился посередине длинной скамьи, третий, с какой стороны не считай. Крутит тонкой, неестественно длинной шеей, иногда кивая. Узловатые руки его лежат спокойно на коленях.

Больше по привычке, чем по надобности, прищуриваюсь, глядя на него. Отчетливо подсвечены розовым живот и колени: поражены внутренности, и ходит он плохо. Но это не из-за старости, он разваливается уже давно. Вылечить его от вреда, годами наносимого отравой искаженной свиньи, сложно. Но я вижу, что можно. В отличие от безрукого мальчика на болоте, этот родился без необратимого искажения.

Никто со мной не спешит заговаривать, хотя все от меня явно чего-то ждут.

Ладно, постою с гордым и независимым видом – особенно на уроках пригождалось, когда не знала ответа. Но разговоры – не моя сильная сторона. Сюда бы кого из Старших, подчиняющих себе одним ведением носа. Ала бы только поправила локон, упавший от огорчения, и все смотрели бы ей в рот и ловили каждый жест.

Когда старики нашептались между собой вдоволь, этот третий-главный кивает несколько раз направо и налево, показывая, что он услышал все мнения. Потом недовольно постукивает ногой в мягкой туфле, сшитой из кожаных кусочков – таких маленьких, что каждый будет с фалангу моего пальца. Наконец задирает бороду к потолку и заявляет с высокомерным осуждением:

– Мы не ждали Ходящих!

– Мы никогда не сообщаем о своем приходе.

– Вам не надо было приходить. Вам нечего здесь делать, вы здесь не нужны. Если бы мы знали, что вы придете, встретили бы вас и остановили.

– Вы говорите так, словно сами можете понимать суть не хуже Основателя, а работать не хуже Мастера, – отвечаю я откровенной дерзостью, – но в вас нет силы ни того, ни другого. Ваше мнение о том, что нужно вашему осколку, не имеет основания.

– Это наш осколок! – восклицает он.

– А чудовище тоже ваше? Или все-таки оно пришло со стороны?

Он открывает рот, но ни слова не произносит. Остальные молчат, видать, потому, что молчит их старший.

Тогда делаю выпад в его сторону:

– Когда только это чудовище появилось на вашем осколке, как вы додумались, что от него будет польза? Пришло что-то, большое, страшное, искало себе место и еду. Явно подозрительное. Потом оказалось, что ему хватает только воды. Что вами двигало, когда вы стали свой народ кормить выделениями этого чудовища? Лень? Нажива?

«Инэн… как грубо», – вздохнула бы Ала. А ворчливая Крин, наверное, закатила бы глаза. Что сделала бы Сатс, я не знаю. Но сама спрошу, едва только заполучу ее обратно.

Мое нападение сработало. Длинношеий старик заметно приуныл:

– Это существо пришло к нам давно, еще меня на свете не было. Тогда наши предки селились по всем холмам, но позже мы смогли объединиться у этой реки. Мы с этим существом все время жили в достатке.

– Раньше вас было больше и вы занимали весь осколок?

– Да.

– А теперь ютитесь кучкой с угла?.. Прогресс очевиден! – тут я нарочно делаю лицо покислее и попрезрительней. – Вам что, ваша жизнь не нужна вообще? Еще несколько поколений, и все оставшиеся переселились бы на тот берег. И стали бы рождаться не только без рук, но и без ног, а то и без головы.

– Без головы не проживешь, – замечает старик, сидящий с левого края скамьи. – В ней все держать надо, все помнить надо.

Собравшиеся гулко забормотали, соглашаясь.

– Вы же помните нас, Ходящих. А мы сюда приходили точно раньше чудовища, – говорю я. – Держите ли вы в головах то, как вы жили до него?

Старик слева хмурится и медленно отвечает:

– Когда-то у нас было не одно животное на всех, а одно на каждый дом. И тоже много еды начиналось с молока.

Спрашивать, что случилось с теми животными, мне не нужно. Чтобы их содержать, приходилось трудиться, а искаженное вытеснило тот труд, принеся более легкую жизнь.

– Вы вспомните, как жить без кормилицы, и возродите образ жизни, – говорю я. – У вас растет овес, есть место для полей. Вы многого не помните, но и без старых знаний выживают: находят новые знания или возвращают старые. А вот без разума не проживешь. Вам, похоже, именно его стало не хватать.

– Мы жили хорошо со своим разумом! – гнет свою линию старик с длинной шеей.

Я обращаюсь к нему:

– Ваш разум довел вас до того, что часть людей искалечена и выброшена из общества. И вы все деревья повывели на осколке. И комаров у вас нет. А вы будто не знаете, что они вымерли из-за того, что ваша, как вы ее называете, кормилица, воду отравила. Всю. Еще и так, что на болоте жизнь почти закончилась. Жалкая пара лягушек и три пиявки уже на следующем повороте помрут. И бактерий там почти не осталось. Откуда воздух брать будете? Может, когда задыхаться начнете, тогда о своем разуме что-нибудь сообразите?

Переглядываются.

– А может, мы, Ходящие, чего-то не знаем? Может, у вас нельзя ничего исправлять, потому что вы тут все нарочно портите?.. Так не делается, почтенные. Это гибельно для вашего народа и гибельно для вас самих.

– То, что вы сделали, гибельно для вас, – грозит третий-главный старик.

Кажется, из всей моей речи он понял только последние слова.

И тут за стенами раздается шум, грохот, крики. Мне тянуться наружу не надо, чтобы понять: там начали ругаться люди, следовавшие к башне за мной и моими сопровождающими.

– Слышишь? – старик воодушевляется и тычет пальцем в стену позади себя. – Это за вашими жизнями пришли. Вы наши испортили, так…

– Сомневаюсь, – во мне начинает говорить злая храбрость, хочется отвечать дерзко, пугающе. – Они пришли за вами. Требовать ответов, как жить дальше. Требовать справедливости и порядка.

– А мы отдадим им тебя. И помощницу твою.

– Не отдадите. Остаток разума не позволит. Вы помните про Ходящих. Значит, помните, что бывает с теми, кто их тронул.

Вру. Нагло. И плохо. Ала бы сразу раскусила, да и Крин не оставила бы такое без ответа. Хорошо, что их здесь нет.

Никто не помнит, что бывает с теми, кто причинил нам вред. Если наши погибают, то или сразу парой, или уцелевший возвращается и рассказывает, как второму не повезло перед чудовищем. Но здесь веру в то, что нас трогать запрещено, поддержать будет только на пользу.

Этот старик слаб. Он здесь не самый главный и сам это знает. Это гнетет его и точит его силы вернее, чем время. И он агрессивен. Я вижу, как дрожит его нос, как жмутся губы.

Мне надо стать главнее.

– Начните уже думать, как жить дальше! – командую я, обращаясь к другим старикам на скамье. – Вы перестали питаться ядом, убивающим ваш народ. У вас не будут рождаться безрукие дети и иные калеки. А нам надо уходить: нас ждут в других местах. Приведите мою помощницу и дайте нам уйти.

Старик с левого края встает, кряхтя и явно напоказ увеличивая свою старческую немощь. Глаза у него блестят.

– Мой старший сын недавно женился на твоей дочери, почтенный Тар, – говорит он, обращаясь к сидящему в центре скамьи, – и ты знаешь, что болтают о ее здоровье.

– Моя дочь в доме твоего сына. Он плохо о ней заботится, раз болтают, – огрызается тот.

– Покуда мы живы, мы заботимся о своих детях, в каких бы домах они ни жили. Мы уважаем тебя, почтенный Тар. Твоя дочь выросла здесь, а не на том берегу.

– Почтенный Борк, ты поднялся, чтобы напомнить мне о печалях моей семьи? Если да, то опусти свой зад обратно на скамью и не выпускай воздух ни через какое отверстие своего тела.

По скамье ползет хмыканье.

– Не надо пытаться быть похожим на Старого Фича, почтенный Тар. У тебя дурно выходит, – улыбается лукавый Борк, но тут же становится серьезным. – Печали твоей семьи – печали и моей. И радости у нас тоже общие. Твоя дочь слаба здоровьем. Возможно, тому виной яд, про который нам говорит эта женщина, – он указывает на меня. – Но сейчас все изменилось. Да, мой сын, как и другие, боится, что нечего будет есть его семье. Но если все правда, то дочь твоя выздоровеет. Перестанут болтать, что ее ребенок, когда родится, останется в тот же день без матери. Если все правда, ты больше по ночам не будешь взывать к нашей звезде, не будешь просить ее за своего неродившегося внука. И все про…

– Не твоего ума дело, к кому я взываю! – вспыхивает почтенный Тар и взвивается со своего места.

– И не моего тоже, уважаемый Борк, – говорю я громко. – Но вы правы. Едва вы перейдете на другую пищу, проникшее в ваши тела искажение уменьшится.

– Да, надо дать людям такую надежду. Но где взять эту другую пищу? – замечает Борк.

На меня нацеливаются взгляды почтенного собрания. Старики, а смотрят как дети, будто я сейчас чудо сотворю. И они намерены меняться. Вернее, они считают это обменом, хотя это не больше, чем лихая жадность: сначала взяли то, что было мое, а теперь требуют еще что-то отдать, что-то сделать, вымогатели.