Текст книги "Фантастика 1967"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Север Гансовский,Генрих Альтов,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Владимир Савченко,Андрей Балабуха,Сергей Жемайтис,Михаил Пухов,Александр Горбовский,Владимир Михановский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

– Привет, – сказал молодой, но не слишком, человек, подходя к другому молодому человеку, подпиравшему стену и рассеянно листавшему толстый журнал.

– Здорово, – отозвался листавший и, подняв голову, оказался Стаканниковым, лет на тридцать моложе нынешнего.

– Веселенькие новости, – продолжал Другой Молодой человек, встряхивая руку Молодому Стаканникову. – Ты знаешь, кого назначили? Этого скотину Турлямова.

– Ну да! – сказал Молодой Стаканников.

– Я только из академии: приказ подписан. Ты понимаешь, что это означает?

Оба закурили, глубоко затягиваясь.

– Новая эпоха, – горько улыбнулся Молодой Стаканников.

– Кого жалко, так это Старина, – сказал Другой Молодой человек. – Дожил до такого позора. Его Турлямов сожрет в первую очередь.

– Инфаркт он ему сделает, – невесело согласился Молодой Стаканников.

Так они курили некоторое время.

– Кстати, – сказал Другой Молодой человек. – У тебя на отзыве диссертация Копейкина?

– У меня. – Молодой Стаканников сплюнул в урну. – Утвердили оппонентом.

– Ну и как она тебе?

– Бред собачий, – сказал Молодой Стаканников. – Ни одного чистого контроля. А демагогии! Скулы сводит.

– Не завидую тебе, – серьезно сказал Другой Молодой человек и посмотрел прямо в глаза Молодому Стаканникову. – Ты же знаешь, кто такой Копейкин. Учти ситуацию.

– А иди ты к дьяволу! – отрезал Молодой Стаканников.

Они побледнели и тихо растаяли. Но тут же прорезались вновь.

Теперь они сидели рядом на длинной вогнутой скамье, положив локти на обшарпанный барьер. За их спинами высилась аудитория, лица обращены были вниз, где за столом, устланным зеленым и уставленным примулами, стоял, охватив указку, как ствол, щупленький, словно присыпанный пеплом, человек без возраста.

Председательствующий был плотен и блестяще лыс. Его руки с выпуклыми желтыми ногтями были широко раскинуты на сукне, и время от времени он сгребал его в ладони и наваливался грудью, будто желая утвердиться на этом своем месте.

– Слово официальному оппоненту, – сказал Председатель и обвел глазами сидящих на первых скамьях. Взгляд у него был словно не сплошной, а квантованный: по прицельному, цепкому взглядику на человека.

Первые скамьи мелькнули перед нами: насупленные брови, опущенные ресницы, дымки папирос, прикрываемые ладонями, черные ермолки, пальцы, барабанящие по исчерканным листам, разбухшие портфели. Совсем близко от нас оказался долговязый старик; запустив пальцы в голубоватую бородку, он сидел словно в отдалении от всех и беззвучно смеялся.

Вдоль этого первого ряда пробирался, прижав к себе папку и наталкиваясь на чьи-то колени, Молодой Стаканников. Выйдя к трибуне он разложил бумаги и начал тихо:

– Диссертация Вэ Вэ Копейкина состоит из девяноста пяти страниц машинописного текста… – Но вдруг поднял голову и закричал тонким вибрирующим голосом: – Товарищи! До какого же состояния должен был дойти наш институт, чтобы это – это! – эта демагогия!.. Это эпигонство!.. Эта самодовольная, воинствующая безграмотность!.. Могло! Существовать! В качестве диссертации!

Плеская воду, он налил себе в стакан, судорожно глотнул и продолжал, несколько успокоившись:

– На тридцати страницах вступления Вэ Вэ Копейкин уничтожает Менделя за незнание марксизма, а на тридцати страницах заключения восхваляет невиданный подъем нашего сельского хозяйства. На оставшихся страницах автор описывает то, что он хотел бы получить. Понимаете? Хотел бы! Но собственные его данные не доказывают ни-че-го…

Молодой Стаканников перевел дух и снова обратился к бумагам.

Но тут Председатель, который до этого момента подгребал к себе сукно со стола, с неприятным звуком царапая его ногтями, встал, грохнув стулом, и сказал веско:

– А я лишаю вас слова, Стаканников. Как патриот русской биологии, я не могу допустить, чтобы в моем присутствии на нее лили грязь вейсманизма, космополитизма и агрессивного империализма!

И соискатель, который, пока говорил Стаканников, словно повиснул на своей указке, теперь распрямил плечи, вздохнул и переложил указку в руку, как ружье.

В полной тишине вдруг раздалось глуховатое:

– Хо-хо-хо!..

Это увесисто, не прерываемый никем, хохотал долговязый старик с голубоватой бородкой. Отсмеявшись, он поднялся и пошел к выходу, сопя и стуча палкой.

…Молодой Стаканников тоже улыбался. Он был бледен, только глаза горели. Он шел прямо на нас и протягивал перед собою не папку, что-то поменьше, коленкоровое, с тисненым гербом – да, собственный кандидатский диплом.

– Я согласен на должность младшего научного сотрудника, – говорил он кому-то, кто находился за нашими спинами.

– У вас, кажется, было свободное место лаборанта? – спрашивал он. – Что? Даже временно нет?

За нашими спинами, видимо, менялись люди, и Молодой Стаканников в своем торжественном, заметно помявшемся костюме, все спрашивал: – Может быть, вы возьмете меня на полставки? Препаратором?

– Хватит! – крикнул, задыхаясь, профессор Стаканников и, протянув руку к установке, на ощупь перекинул тумблер вправо.

Вдоль первого ряда аудитории пробирался, спотыкаясь о чьи-то ноги и шепча извинения, Молодой Стаканников, одетый в торжественное. Он держал двумя пальцами за угол тоненькую папочку и, распахнув ее на трибуне, стал читать, не поднимая глаз:

– Диссертация Валентина Валентиныча Копейкина, состоящая из девяноста пяти страниц машинописного текста и выполненная под руководством нашего уважаемого председателя профессора Турлямова, представляет собою принципиальный труд и большой вклад. Ведь в чем, товарищи, главное преимущество нашей биологии? Она стоит на самых прочных в мире методологических рельсах и никогда ни во что не выродится. Вот и сегодняшняя диссертация… диссертация полностью удовлетворяет требованиям, а сам диссертант вполне заслуживает искомой степени.

Молодой Стаканников захлопнул папочку и отер лоб. У него был ужасно усталый вид, гораздо более усталый, чем у щуплого соискателя, который задумчиво оглаживал указку рукою.

Молодой Стаканников не пошел на свое место, а опустился вблизи – рядом с долговязым стариком. Но старик шумно поднялся и, сдвинув его, направился к двери, сопя и стуча палкой.

…Теперь Председатель сидел за обычным кабинетным столом; он удобно располагался в кресле, плотно, словно утверждаясь, обхватив ладонями подлокотники.

– Так вот, – говорил Председатель стоявшему перед ним Молодому Стаканникову. – Старики умирают, и в этом своя диалектика. В связи с этим прискорбным событием на кафедре освободилась вакансия. Подавайте документы, Стаканников, мы вас поддержим.

– Осторожнее! – крикнул Баранцев. – Что же вы снимаете электроды без предупреждения? Вот предохранитель сгорел.

Профессор Стаканников ходил по комнате, натыкаясь на кровати; он был взволнован.

– Ну что же, – говорил он больше для себя, чем для нас, – это было правильно. Собственно, я никогда не сомневался: это было правильно. Осуждаете меня, молодые люди? – продолжал он с горькой полуулыбкой. – Не понять вам, нет, не понять… Другое время – другие песни. А ведь задача была сохранить кадры. Да… Возьмем моих однокашников, тех, кто, видите ли, был выше. И что же? Куранов два года промыкался без работы – и переквалифицировался в геологи. Буранов – в химики. Муранов… тот вообще не вынес… да. Нет, интересно, – и кто от этого выиграл? Наука? Человечество? М-м-м? А я бы – как Муранов?! Кто бы учил вас же? Развивал бы кто? История – она рассудила…

– Костька и Николай, вы остались, – невежливо перебил Варанцев. – Давайте, если хотите.

Константин первый протянул руку к электродам, а я еще смотрел на профессора и тихонько кивал – им-то что, им-то хорошо, а я как староста обязан соблюдать приличия.

С Константином не происходило ничего особенного. Он просто ехал в метро в изрядно набитом вагоне, стоял у двери, свободно закинув руку за верхнюю металлическую палку, а другую, с книгой, подняв над головами пассажиров.

Видно, было это не так уж давно: на Константине алел и синел знакомый нам свитер – правда, теперь линялый и одеваемый Костькой лишь в случае холодов.

Вдруг кто-то ойкнул:

– Что же это у вас льется? У вас же сметана льется! Смотрите! Льется и пачкается.

Рядом с Константином мигом организовалось пустое пространство, в нем осталась отягощенная авоськами бабка. Из одной авоськи действительно что-то сочилось и капало.

– Безобразие! – отшатнулся импозантный мужчина и, плюнув на платок, принялся тереть брючину.

Его с энтузиазмом поддержали:

– Ездят и пачкают!

– С такими узлами на такси надо!

– Милый, нонешняя сметана со без жира, водой отмоется…

– Она еще и советует! Вот себя бы и мазала, а не чужие брюки!

– А брюки бостоновые.

– В бензине надо.

– В ацетоне.

– В химчистку.

– Спекулянты.

К растерявшейся бабке протиснулась девушка, маленькая, стриженая, присела на корточки, просунула тоненькие пальцы в ячейки авоськи и стала поднимать скользкую банку и прижимать крышечку.

– Ну что вы кричите? – негромко сказала она. – Человек же не виноват: это крышка отскочила.

– Действительно, – миролюбиво поддержал Константин, – подумаешь! Обыкновенная сметана, не радиоактивная.

– Умник какой! – обрадованно взвизгнул кто-то.

– Пижон! – определил пострадавший мужчина. – Как он про радиацию-то? С усмешечкой!

– Молодежь!

– Ихний брат стоит на сметанном конвейере – вот крышечки и отскакивают…

Маленькая девушка, покончив с банкой, поднялась на цыпочки и спросила у Костиной спины:

– Вы сойдете у Аэропорта?

– А знают они ей цену, сметане-то?!

Поезд тормозил.

– Сойду, – в сердцах сказал Константин.

На перроне она чуть отстала, натягивая на голую пятку сползший ремешок босоножки. Костька из солидарности замедлил шаг.

– Попало нам, – сказала она, прыгая на одной ноге.

– Бывает, – пожал плечами Костька.

Девчонка была так, обыкновенная десятиклашечка, немножко кудрявая, – самая длинная, блестящая прядь заложена за маленькое ухо.

– Один раз, – сообщила она, – со мной тоже случился ж-жуткий случай – и как раз в метро! Я ехала на Новый год, а один дядька зацепился за меня портфелем, там на углах такие железинки, – и весь чулок ой-ей-ей!..

Вообще она была смешная: глаза круглые, руки тонкие, а на блузке без рукавов матросский воротник, как у дошкольницы.

– Ужас, – согласился Константин.

Тут я просто замер, и на некоторое время вообще перестал что-нибудь замечать, потому что она улыбнулась. Такая славная была у нее улыбка: вспыхнули светлые глаза, взмахнули ресницы, лицо чуть запрокинулось, и вся она словно осветилась до самого донышка. Я перевел взгляд на Константина и понял все, что с ним происходит, – ведь это она ему улыбнулась, а не мне.

…От черного, вымытого поливальными машинами асфальта Ленинградского проспекта поднимался тихий парок. Они шли навстречу далеким огням Шереметьева, и наверное, она замерзла в своих босоножках, в которых не было ничего, кроме плоских подметок, и в пустяковом детскосадовском платье, потому что теперь на ней был Константинов ало-синий свитер, пришедшийся ей как раз до колен. Люди вокруг них исчезли – оказывается, уже наступила ночь, и окна не горели, зато на расстоянии двух-трех вытянутых рук, на оконечностях подъемных кранов мерцали фонари, и, доверительно рокоча, бороздили небо бортовые огни самолетов. Негасимые автоматы с газированной водой жили тайной ночной жизнью; Костька и она по очереди подставляли пригоршни под их колючие струи, потому что стаканы до утра были припрятаны расторопными работниками службы быта.

– Если бы люди знали! – сказала она. – Если бы они только представляли!.. И у них было бы побольше свободного времени, – они обязательно приходили бы сюда по ночам. Да?

Костькин ответ я не запомнил – очевидно, в силу его бессмысленности. Впрочем, для Нее и для Него самого он был значителен и важен.

Темнота медленно редела, первые машины, неся на свежих лакированных корпусах малиновые блики, помчались по проспекту.

И гулко, певуче, каждый звук, как граненый хрустальный шарик, раздались первые позывные из невидимого репродуктора.

Она вдруг ахнула и с испуганным и несчастным лицом бросилась к телефону-автомату, а Константин замер у будки. Он стоял, как в карауле, С таким видом, словно не было большего счастья, чем наблюдать сквозь треснутое стекло, как она объясняется со своими родителями, сходящими с ума от волнения и ожидания.

…Позже мы оказались в странном помещении, слишком тесном, чтобы оно могло быть названо комнатой, и освещенном так скудно, что, только вглядевшись и различив тяжелые болты, крепящие задраенные люки, я понял, что оно представляет собою нечто вроде барокамеры, а может быть, отсек более крупной установки.

На трех стенах слабо поблескивали шкалы приборов; было в них что-то тревожащее, чего, однако, я не успел осознать, но только почувствовал; четвертая стена представляла собою экран, и перед ним, касаясь друг друга плечами, стояли Константин и она. На них были лабораторно-испытательные комбинезоны, знаете, эти, с индикаторными лампочками, ларингофонами, вшитыми аккумуляторами, фотокарманами и всем остальным.

– Попробуй еще раз, – сказал Константин.

Это был сегодняшний Костька.

Она защелкала ручками настройки – экран полыхнул фиолетовым и погас.

– Сколько времени прошло? – спросила она. (Она тоже повзрослела, похудела, светлые ее глаза стали громадными.)

– Почти сутки, – сказал он. – Они уже десять часов как ищут.

– Нужен месяц, чтобы до нас добраться.

– Чепуха! – бодро воскликнул Константин. – Они что-нибудь придумают. Нам с тобой трудно представить, что именно, но придумают. А мы продержимся на аварийном. Ты что, не веришь, что они придумают?

– Верю, Костенька, – сказала она.

Где-то вдалеке возник и теперь нарастал, надвигаясь, высокий пульсирующий свист. Страшный толчок швырнул их на пол, стены накренились.

Константин поднялся, пошатываясь, поднял ее и прижал к себе. Она заговорила, торопясь, сжав ладонями его щеки и глядя ему в глаза:

– Костенька, все равно, что бы ни случилось… Подумать только – мы могли бы не встретить друг друга! Но мы встретились, я с тобой – это такое счастье!

– Да… да… да… – повторял Костька, целуя ее и пряча лицо в ее стриженых волосах.

Раздался грохот. Они упали, не разжимая рук. В наступившей темноте мы услышали отчаянный крик.

– Пустите меня! – кричал Константин. – Пустите!

Мы с Немкой держали его за плечи. «Сейчас, сейчас», – шептал Баранцев и шарил пальцами по панели КРИ.

Щелчок!

– …Обыкновенная сметана, – миролюбиво заметил Константин. – Ведь не радиоактивная.

– Умник какой! – в восторге завопил кто-то.

– Пижон, – подхватил пострадавший мужчина.

– Ихний брат стоит на сметанном конвейере…

– Молодежь.

Маленькая девушка, привстав на цыпочки, спросила у Костькиной спины:

– Вы сойдете у Аэропорта?

Поезд тормозил.

– Пожалуй, мне от Сокола ближе, проходите, – подвинулся Костька и подмигнул. – Я еще тут побеседую с товарищами о теперешней молодежи…

Константин сидел, обхватив голову руками. Больше он никуда не рвался, но лучше бы кричал, чем так молчать.

– Послушайте, – рассудительно говорил профессор Стаканников. – Будем логичны, друзья мои. Абстрагируемся от конкретных личностей и рассмотрим систему А-Б в общем виде. Если А и Б взаимозависимы, то, поскольку существует А, должна существовать и Б. Если же Б перестала существовать в результате некоей катастрофы, следует только радоваться, что система А-Б не была слишком жесткой.

– Она погибла, – глухо сказал Константин, отняв руки от лица и глядя мимо нас.

– Перестань ты! – не очень уверенно воскликнул Немка.

– А ты помнишь ее? – спросил я. – Как вы на самом деле встретились в метро – помнишь?

– Не помню, – убито сказал Константин. – В том-то и дело. Вот бабку со сметаной, представь, запомнил; она еще была похожа на нашу соседку тетю Валю.

Тут я должен сказать о себе.

То, что произошло, вернее, могло бы произойти с Костькой, произвело на меня потрясающее впечатление. Бог мой, – думал я, – наверное, я тоже встречал эту, вернее другую единственную девушку и не узнал ее, таких на улице и в читалке встретишь человек по пятьдесят в день, – как отгадать, что это она?

Я лихорадочно перебирал мою жизнь: детский сад – школа – институт, выискивая мой решительный момент; я просто извелся в предположениях и догадках. В жизни не представлял себе, что могу так волноваться.

– Может, перерыв? – растерянно предложил Немка. – Поговорим, выпьем чаю…

– Ни за что! – воскликнул я.

Все поняли меня. Баранцев протянул мне электроды, и я надвинул их, еще теплые от Костькиных ушей.

Я подумал, что у Варанцева что-то разладилось: перед нами не возникало никаких картин, ровным счетом ничего. Только от пронзительных «уии-уии!» и треска разрядов заложило уши, да время от времени выстреливали на экране зеленые молнии. Женька с вдохновенным и терпеливым лицом коротковолновика крутил ручки настройки, я видел, что он вывел чувствительность на максимум и взялся за ручку с надписью «Возраст». Повинуясь движению его пальцев, узкий луч ползал туда и обратно по шкале, градуированной от года до тридцати.

– Что же это, Женька? – не выдержав, спросил я.

– Для тебя, Коль, наверное, чувствительность маловата, – с сожалением сказал Баранцев. – А постой-ка… Погоди-ка…

И действительно, я увидел себя: Я платил в кассу отдела фотопринадлежностей универмага «Военторг».

– Нет у меня мелочи, молодой человек, – сказала кассирша. – Возьмите лотерейные билеты, всего два осталось, номера: ноль три и ноль четыре.

– Куда мне два, – ответил Я, – я лучше сока выпью. Один давайте. – Я протянул руку, взял билет ноль четыре и пошел к киоску, где продавался томатный сок.

…– Проверь-ка, Коленька, таблицу, – сказала мать. – Я как-то купила на девяносто копеек, возьми на полке под «Дон Кихотом».

– У меня тоже был билетик, – он вспомнил.

Я, вынул его из бумажника, расстелил газету и стал сличать номера.

– Ха! Вот так штука! – воскликнул Я. – Серия три семерки три девятки номер ноль четыре…

– Что?… – бледнея, спросила мать.

– Номер ноль четыре – ВОТ этот самый! – выиграл пылесос «Вихрь»! – объявил Я, торжествуя.

– Батюшки!.. – ахнула мать и перекрестилась.

– Выключи, – сказал я Баранцеву, страдая от разочарования и стыда. – И не надо показывать, как было на самом деле; я и так помню: купил билет ноль три и выиграл рубль… А нет ли чего-нибудь позначительнее?

А, Женька?

– Попробуем! – сказал Баранцев. Чудак! У него был такой вид, словно он в чем-то виноват передо мной.

На этот раз Женька, рассчитывая увеличить чувствительность, даже снял заднюю панель и впаял два новых сопротивления. Мы ему помогали; и у меня было такое чувство, словно я ассистирую хирургу и в то же время сам лежу распластанный на операционном столе.

Потом Женька вновь крутил ручки настройки, а я сидел, придавливая электроды к ушам и мучаясь от ожидания, перебирал в памяти: детский сад… школа… институт…

– Внимание! – еле успел предупредить Баранцев.

…Прямо на Меня мчался автомобиль. Черт знает, как он вывернулся из-за угла, – кажется, это была «Волга» и, кажется, зеленая.

– А-а-а!.. – заорал Я и увидел летящий Мне навстречу угол тротуара.

– Человека задавили! – кричали люди, сбегаясь к зеленой «Волге» на перекресток против кинотеатра «Повторный» и заслоняя лежащего Меня от меня.

Я видел только спины и ноги, тянущиеся на цыпочках, и слышал разговоры:

– Живой, слава богу!

– Смотри-ка, сел.

– Рука поврежденная.

– Вон «Скорая» едет.

– Живой, целый. Слава те, господи!

Меня посадили в «Скорую», шофера «Волги» повели в милицию, толпа разошлась.

И Баранцев перекинул тумблер вправо.

…Я вышел из кинотеатра «Повторный», приблизился к краю тротуара и некоторое время переминался с ноги на ногу. Машины шли сплошным потоком. Тогда Я присвистнул и пошел вниз, к Консерватории, до другого перехода…

– Все? – спросил я Баранцева на всякий случай.

– Все, – виновато ответил Женька.

– Вот видите! – вскричал профессор Стаканников. – Я всегда верил в вас, Завязкин, и я был прав. Ваша жизнь развертывается точно по прямой, практически без отклонений. А это возможно лишь в том случае, если ваша психика имеет минимальное число степеней свободы. Идите и дальше по этому кратчайшему пути от точки к точке – такие люди нам нужны!

– А вот был однажды такой случай, – сказал Немка. – Горилла подумала, что она человек, заказала брюки, но потом не знала, куда их надевать, потому что у нее четыре руки, а ноги ни одной – как это сказать одним словом?…

Я стиснул зубы, распахнул окно и по пояс высунулся в ночной переулок, пахнущий озоном.

Конечно, Баранцева нужно было качать. Ведь грандиозный успех, триумф! Но, честно вам признаюсь, в тот вечер – точнее, в ту ночь – мы не сделали этого. Каждый из нас думал о своей жизни, и эти размышления настолько поглотили нас, что мы Женьку даже не поздравили.

Но он все понял. Пока мы так сидели и курили, он снял простыни со стен, вскипятил чайник, занял у соседей ванильных сухарей и расставил стаканы…

Вот, собственно, и весь случай.

По-моему, он достаточно характеризует Баранцева как ученого.

И как человека тоже. Так что для меня лично он всегда будет не только выдающимся изобретателем современности, но и верным членом нашего студенческого коллектива.

Между прочим, мы до сих пор собираемся, у Немки. Правда, чаще всего на эти встречи прихожу одни я: Баранцев всегда работает до глубокой ночи, а Константин, если и приезжает, то с последним поездом метро, так что по домам мы возвращаемся пешком. Но мы с Немкой не обижаемся. Баранцев – это Баранцев. Что до Константина, то и я и Немка отлично знаем, где он проводит все свободное время, хотя мы никогда не говорим об этом.

Однажды я не выдержал и после работы отправился в метро до Аэропорта. Я сразу увидел Константина: в привычном ожидании он шагал по платформе, а когда поезд подошел, бросился навстречу сошедшим, напряженно вглядываясь в каждую девушку. Поезда все подходили и подходили… В один из них тихо вошел я и уехал домой.

Конечно, нет никакой надежды, что когда-нибудь он снова встретит ту девушку. Почти никакой. На его месте я не стал бы ездить на Аэропорт. Но когда я думаю об этом, нестерпимое чувство ожидания охватывает меня.

Ожидания чего? И сам не знаю…