Текст книги "Фантастика 1967"
Автор книги: Кир Булычев
Соавторы: Север Гансовский,Генрих Альтов,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Владимир Савченко,Андрей Балабуха,Сергей Жемайтис,Михаил Пухов,Александр Горбовский,Владимир Михановский
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
Фрагменты из бортового журнала «Лайфстара», крейсера первого ранга Службы Охраны Разума «0,47102 галактической секунды Эры XIV Сверхновой. Принять на борт хроноскаф с десантником. Начата подготовка к старту».
– Неплохо, честное слово, совсем неплохо! Поздравляю вас, «шевалье Огюст де ла Орм»! – К столику, за которым сидел десантник, подошел психолог, неся в руках поднос с несколькими бокалами тягучего онто. – Я все время следил за вами по хронару. Хорошая это штука – связь через пространство и время! Раньше, когда хронара еще не было, было не так интересно. Сиди и жди… Ну-ка, – он сел и придвинул десантнику бокал, – что лучше: их бургундское или наше онто? Нет, а вы все-таки молодец! Практически с первого раза – и такую роль!
– Это было нетрудно, – коротко ответил десантник, принимая бокал.
– Что это вы загрустили? – спросил психолог. – Задание выполнено отлично. На редкость удачный десант. Чего вам не хватает?
Десантник залпом осушил бокал и потянулся за вторым. Психолог внимательно наблюдал за ним. Действие онто начало сказываться почти сразу: лицо десантника слегка побледнело, глаза матово заблестели.
– Слушайте, – сказал он вдруг. – Слушайте, психолог. Почему так? Мы – Служба Охраны Разума. Мы печемся о благе и жизни разумных рас. И что же – мы убиваем лучшие их умы! Почему я должен был убить этого мальчика, убить руками аристократического прохвоста? Ведь он был гением, он был на дюжину голов выше их всех, вместе взятых! Почему, борясь за свет, мы должны опираться на тьму? Почему?…
– Надо уметь отличать общее от частного. Разум индивида от разума вида. Уничтожив один, мы способствуем сохранению второго. Ваш подопечный был слишком гениален для своего века. Он пришел преждевременно. Вы видели, к чему это привело. А вот это – цена его смерти.
Психолог положил на стол перед десантником пачку снимков.
– Смотрите! Они уже освоили свою планету и ее спутник. Они добрались до остальных планет системы. Скоро шагнут к звездам! Вам этого мало?
– Да, – сказал десантник, отодвигая снимки. – Да. Все так. Все гладко. Все красиво. Все в пределах теории. И только одно вам никогда не уложить ни в какую теорию – смерть. Убийство человека. Убийство человека, – вы понимаете, убийство человека!
– Скажите, если вы увидите ребенка, играющего с леталером, вы отберете у него леталер?
– Конечно. Оружие – не игрушка.
– А это был человек, способный дать еще недостаточно взрослому человечеству игрушку пострашнее лёталера.
Десантник выпил еще одну порцию онто и посмотрел на психолога.
– Так… Правда… Верно… – Он помолчал. – Скажите, вы сами когда-нибудь убивали? Человека? Чувствовали на руках его кровь? Горячую, красную, липкую?
– А как же врачи нашей древности? – спросил психолог. – Врачи, сжигавшие во время эпидемий вместе с трупами живых. Это было жестоко. Но они еще не умели иначе. И именно им мы обязаны тем, что человечество не было еще в младенчестве задушено Синей смертью и Полярной язвой. И разве кто-нибудь считает их извергами? Мы тоже не умеем. И тоже делаем, что можем.
Десантник рассматривал свои руки.
– Кровь, – тихо сказал он. – Кровь…
Командор, сидевший за соседним столиком и прислушивавшийся к разговору, встал и повернулся к десантнику.
– Интересно: когда хирург делает вам аппендектомию и проливает при этом вашу Драгоценную кровь, вы не считаете его кровопийцей и даже благодарите. А разница лишь в том, что идущий в десантники не рассчитывает на благодарность.
И включив наручный селектор, скомандовал: – Готовность три! Пилотам собраться в первой централи. Остальные – по морфеаторам.
В спиральном коридоре десантник догнал командора и поравнялся с ним.
– Командор, – тихо сказал он. – Так нельзя, командор. Мы не имеем права тан. Мы должны придумать что-то такое… сверхчеловеческое! Но не так…
– Думайте, – ответил командор. – Придумывайте. Только я не советую. Я тоже думал. Я лучше вас, и то у меня ничего на получилось.
Несколько мгновений они молчали. Потом командор взял десантника за руку.
– Что, – спросил он. – Худо вам?
Десантник молча кивнул.
– Ничего, – сказал командор. – Ничего… Будет хуже.
IV«0,4710201 галактической секунды Эры XIV Сверхновой. Дай старт…»
На самом краю Миакальской долины, километрах в ста от Самарканда, раскинулся международный город математиков Бабаль-Джабр. В центре одной из его площадей стоит памятник тому, чьим именем она названа. В черный диабаз пьедестала золотом врезано:
ЭВАРИСТ ГАЛУА
РОДИЛСЯ 26 ОКТЯБРЯ 1811 ГОДА,
УБИТ 31 МАЯ 1832 ГОДА
ТЫ НЕ УСПЕЛ…
Кира Сошинская
Федор Трофимович и мировая наука
Все началось с насоса. Седову нужен был насос. Насос лежал на складе в Ургенче. Если за насосом не съездить, то он там и будет лежать на складе, пока его не утащат хивинские газовик». Им он тоже нужен. Я никогда не была в Хорезме, и ребята согласились, что ехать надо мне. Седов попросил меня купить в Ургенче десять пачек зеленого чая первого сорта, потому что в кишлаке уже вторую неделю как остался только третий сорт, а он крошился и пылил не меньше, чем Каракумы.
В Ургенче насоса не оказалось.
Худайбергенов позвонил в Хиву.
Там тоже не было нашего насоса, Худайбергенов пошутил немного, потом попросил зайти завтра и сказал, что насос будет. Я хотела съездить в Хиву, чтобы посмотреть старый город и серьезно поговорить с газовиками, но автобус ушел перед самым носом, а со следующим ехать было поздно.
Я пошла по городу куда глаза глядят и дошла до широкого канала. Он казался очень глубоким – вода в нем была такой густой от ила, что почти не отражала солнца. Вдоль берегов стояли в тени тонких тополей громоздкие колеса с лопастями, черпали воду и лили ее под ноги тополям. Я подумала, что эти колеса нетипичны и тут же услышала сзади голос:
– Слушай, девушка, нетипичное сооружение.
Я обернулась. Небольшого роста пахлаван – богатырь, он же джигит, нес, сгорбившись, телевизор «Темп» в фабричной упаковке. Пахлаван попытался мне Дружески улыбнуться, но в глаз ему попала капля пота, и улыбка получилась кривой.
– Понимаю, – ответила я. – В наш век драг я насосов…
И тяжелые мысли о пропавшем насосе и коварных газовиках полностью завладели мной…
Джигита я увидела на следующее утро на аэродроме.
Перекати-поле скакали по белёсым соляным пятнам, шарахаясь от вихрей вертолетных винтов, сменившиеся механики пили пиво с сардельками у зеленого хаузика, а неподалеку шмелем возился каток, уминая сизый асфальт. В еще прохладном зале аэропорта, густо уставленном черными креслами с металлическими подлокотниками, было дремотно и тихо, – трудно поверить, что за беленой стеной все время взлетали и садились, разбегались и тормозили, прогревали моторы и заправлялись – в общем занимались своими шумными делами ЯКи и АНы.
– Гена, – сказала девушка в серой юбке и белой блузке с очень не форменным кружевным воротничком, – повезешь кровь в Турткуль.
Гена почему-то взглянул на меня и опросил:
– А пассажиров не будет?
– Возьмешь больного в Турткуле. И поскорей возвращайся. Тебя Рахимов в Хиве ждет.
Гена вздохнул жалостливо – вздох предназначался мне – и пошел в маленькую дверь сбоку от кассы – там, наверно, он заберет свой груз.
Худайбергенов позвонил мне поздно вечером и сказал, что есть насос в Туйбаке на Арале и что билет уже заказан. Я сначала подумала, что он хочет от меня отделаться. Но от Туйбака до нашего кишлака рукой подать, и я спорить не стала. Может быть, в Худайбергенове заговорила совесть.
Уже улетел Гена на своем ЯКе в Турткуль, а посадку на мой самолет еще не объявляли. Воздух помаленьку разогревался, как бы исподволь подготавливая меня к жарище, которая будет здесь через час. Наконец, девушка с кружевным воротничком подошла ко мне и опросила!
– Вы в Нукус?
– Нет, в Туйбак.
– Это один и тот же рейс. Проходите на посадку.
Когда я вышла на веранду аэропорта, оказалось, там собрались уже все пассажиры. Девушка повела нас к тихоходному на вид биплану, который допивал положенный ему бензин. У самолета уже стоял вчерашний джигит с телевизором. Мы с ним поздоровались.
Я уселась на неудобную, узкую лавочку. Маленькие АНы очень некомфортабельны – у затылка торчал какой-то крюк, который норовил вырвать клок волос.
Кроме того, я все время съезжала на свою соседку. Пилоты помогли джигиту втащить телевизор. Рядом со мной сидели три старушки узбечки. Я подумала, что совсем недавно они вряд ли осмелились со бы подойти к поезду – и вот, пожалуйста! Старушки негромко разговаривали – видно, о каких-то прозаических вещах. Их не волновали в данный момент глубокие мысля о скорости прогресса. Кореянка по имени Соня – так ее называл пожилой татарин, который провожал кореянку до самолета, – раскрыла «Науку и жизнь». Джигит сел на пол, поближе к телевизору.
Пришел еще один узбек, из районных работников, в синем кителе, сапогах и синей кепочке с невынутым картонным кружочкам, отчего кепочка принимала несколько фуражечный, ответственный вид. Узбек уселся рядом с кореянкой и сразу наклонил голову, чтобы разглядеть, что изображено на обложке журнала.
И мы полетели, оставив внизу облако пыли, поднятое колесами.
Весенний Хорезм покачивался под окном. Пилоты сидели повыше нас и как будто тащили нас наверх, склоняясь, когда было трудно, к циферблатам приборов.
Солончаки отражали раннее солнце и казались озерами.
Теплый воздух, поднимаясь с поля, качнул самолет. Джигит с размаху схватился за телевизор.
Джигиту, по-моему, было страшно.
– Сколько лететь будем? – спросил узбек в кепочке.
Ему пришлось повторить вопрос, потому что мотор верещал довольно громко. Один из пилотов расслышал и, откинувшись к нам, крикнул:
– Час двадцать.
На горизонте земля и небо, одинаково серые, сливались воедино.
Там была дельта Аму-Дарьи. Там же в конторе консервного комбината лежит насос для нашей партии. Если Худайбергенов не обманул.
Самолет затрепетал, будто встретил любимую самолетиху, и провалился чуть ли не до самой земли. Джигиту стало совсем плохо. Он положил голову на коробку с телевизором и закрыл глаза.
Я смотрела в окно; а когда надоело, уселась, как положено, и услышала, что ответственный узбек сказал кореянке:
– Я эту статью тоже читал. Очень нужная статья.
Джигит очнулся, потому что самолет восстановил равновесие, и сказал:
– Я журнал «Наука и жизнь» домой получаю.
Старушки посмотрели на него, и он прокричал эту новость по-узбекски. Старушки, наверно, были растроганы, но не подали виду. И я заподозрила, что все они тоже выписывают журнал «Наука и жизнь». Тут самолет вздрогнул, джигит уткнулся в телевизор, а пилот перегнулся к нам и крикнул:
– Дед у него – отчаянный старик!
Он показал на джигита.
– Какой дед?
– Папаша его жены, Федор Трофимович.
Джигит молчал, и при резких толчках самолета его ноги в узконосых ботинках взлетали над узлами и чемоданами.
– Эту проблему решить для сельского хозяйства большая польза, – продолжал обсуждать статью в журнале узбек в кепочке. – Комбайн мой хлопок убрал, к Джимбаеву полетел, колхоз «Политотдел» полетел, как самолет.
Второй пилот, который, оказывается, вое слышал, вставил:
– Еще Эйнштейн доказал, что это невозможно.
– Кто?
– Эйнштейн, говорю! К Нукусу подлетаем, далеко не расходитесь, минут через пятнадцать дальше полетим.
Я так и не поняла, о чем они говорили – пропустила начало разговора я наверняка что-то не расслышала в середине.
В тени, на надежной земле, джигит порозовел и снова обрел богатырские повадки. Только изредка с недоверием поглядывал на самолет, но тот тоже твердо стоял на земле.
– Уже немного осталось, – сказала ему Соня.
– Товарищу тоже хорошо бы, – заметил узбек в кепочке. – Взял машину и сам полетел, никакой болтанки-молтанки.
– А вы читали статью? – спросила меня кореянка. Она перелистала журнал и нашла ее, оказалось – очерк о проблемах гравитации.
Вернулся второй пшют. Ему тоже хотелось поговорить о гравитации.
– Показать бы этим фантастам его деда, – сказал он, глядя на джигита. Джигит потупился. – Ведь это дед велел тебе из Ургенча телевизор «Темп» привезти?
– Федор Трофимович, – сказал джигит.
– То есть настолько деятельный старик, что просто диву даешься. Ему эта гравитация – раз плюнуть.
Джигит согласно кивнул головой.
Одна из старушек посмотрела на часы и уверенно двинулась через поле к самолету. Пилот глянул на нее, на двух других старушек, последовавших за ней, вздохнул и сказал:
– Пора лететь, пожалуй.
В кабине становилось жарко.
Хорошо бы и в самом деле добиться невесомости, а не болтаться в железной банке, как сардинка без масла. Вспомнились чьи-то беспомощно-хвастливые слова: «Всех на корабле укачало, только я и капитан держались…» Старушки продолжали мирно беседовать. В каком году они впервые увидели самолет? Нет, хотя бы автомобиль?
– Так вы не слышали о его деде? – опросил меня, проходя мимо, пилот. – О Федоре Трофимовиче? Куда там Эйнштейн! Его все в дельте знают.
Приближение дельты Аму угадывалось по высохшим впадинам, светлым полосам пересохших проток и желтым щетинкам тростника.
– Арал мелкий стал, – сказала кореянка, – сохнет дельта.
– Джимбаев много воды берет! – крикнул узбек в кепочке.
Джигит нашел в себе силы оторвать на секунду голову от телевизора – не мог, видно, больше сдерживаться – и крикнул с неожиданной яростью:
– Мракобес Федор Трофимович! Отсталый человек! Перевоспитывать надо!
– Хоп, – сказал проходивший обратно пилот. – Отсталый человек. А как насчет Эйнштейна, все-таки? – и засмеялся.
Джигит ничего не ответил.
– Вот девушка сидит, – продолжал пилот. Это относилось ко мне. – Может быть, она из газеты, из самого Ташкента. Напишет про твоего деда – что тогда скажешь?
Джигит приоткрыл один глаз, сверкнул им на меня неприязненно. Самолет качнуло, и глаз сам собой закрылся.
– Я не из газеты, – сказали я, но за шумом мотора меня никто не услышал. Мне казалось, что мир кружится специально, чтобы сломать мой вестибулярный аппарат. Почему эти бабушки летят как ни в чем не бывало?
Где-то под крылом самолета – та-ра-ра-ра! – зеленое море тайги, зеленое море дельты, тростник в два человеческих роста, кабаны, может быть, последний тигр – дотяну ли я до Туйбака, капитан и я? – остальные в лежку…
И когда стало совсем плохо, самолет накренился, показал в окно синее Аральское море, косу, на которой стоит оторванный от остального мира населенный пункт Туйбак, черные штришки лодок у берега, длинные корпуса консервного комбината… Кажется, я спасена. Я не смотрела на джигита – не имела морального права над ним иронизировать.
Песок посадочной площадки в Туйбаке был глубок и подвижен.
Самолет прокатился по ним, как по стиральной доске, встал, в открывшуюся дверь ударило устоявшейся жарой, запахом моря, рыбьей чешуи, дегтя, бензина и соленого ветра – ветер, видно, куда-то улетел, но запах его остался.
Я выпрыгнула из самолета первой, помогла выбраться Соне и остановилась в нерешительности.
Потом вышли старушки – к ним, увязая в песке, бежали многочисленные родственники, за старушками последовал узбек в кепочке. Пилот помогал джигиту подтащить телевизор к двери.
И тут появился дед Федор Трофимович.
– Вот он, – сказал мне второй пилот, – собственной персоной.
В голосе его слышалось уважение и даже некоторая робость.
Я посмотрела на поле, но на поле не было ни единого деда.
– Выше, – сказал пилот.
Дед летел над полем, удобно устроившись на стареньком коврике. На деде была новая фуражка с красным околышем, и седая борода его внушительно парусила под ветром. Полет был неспешен, будничен. Никто на аэродроме не прыгал от восторга и не падал в обморок, как будто в Туйбаке деды только и летают на коврах-Самолетах.
– Ну, что я говорил, корреспондентка? – радовался пилот. – Куда там Эйнштейн!..
– Да не из газеты я.
– Неважно. Писать будете?
Я не могла оторвать глаз от деда. Одну ногу он подложил под себя, другая, в блестящем хромовом сапоге, мерно покачивалась в воздухе.
– Привез телевизор? – гаркнул дед с неба, и джигит, наполовину вылезший из самолета, похлопал осторожно ящик по крышке и сказал: – Здравствуйте, Федор Трофимович. Зачем вы себя беспокоите? Я бы сам до дому донес.
– Какой марки?
Коврик мягко опустился на железную решетку, и дед довольно ловко вскочил и подбежал к нам.
– «Темп-шесть», Федор Трофимович, как вы и велели. Ну зачем же вы?…
– А мне на людей – ноль внимания, – сказал дед. – Еще разобьешь его по дороге. Лучше я его сам до дому доставлю. Ставьте сюда.
И царственным жестом дед указал на коврик.
Джигит вздохнул, пилот улыбнулся, и они поставили телевизор, куда указал старик. Коврик приподнялся на метр от земли и поплыл к стайке деревьев – за ними, видно, был поселок.
Все произошло так быстро, что я опомнилась, только когда удивительная процессия – коврик с телевизором, дед в двух шагах за ним и джигит еще в двух шагах позади – исчезла за клубом пыли, поднятой въехавшим на поле «газиком».
– Ну вот, – сказал пилот, насладившись идиотским выражением моего лица. – Считайте, местная гордость.
– Как же это он так?
– А бог его знает! Писали, говорят, в Академию наук.
– Ну и что?
– Не ответили.
– Чепуха какая-то.
– Вот так все и говорят. Ну ладно, приятно было познакомиться. Мне обратно вылетать.
– Спасибо. А как пройти к комбинату?
– Да за деревьями сразу улица.
Я шла по песку узкого переулка между белыми стенами мазанок, соединенных тростниковыми плетнями, и никак не могла изгнать из головы видение деда, летящего к самолету, и бороды его, извивающейся по ветру. Нет, тут что-то не то… Летает по поселку человек на странном сооружении – на чем-то вроде ковра-самолета; и окружающие никак на это не реагируют. Может быть, он – гениальный изобретатель-одиночка, самородок, в тиши своей избушки творящий историю науки? И я решила найти его и разгадать тайну.
На комбинате история с насосом закончилась неожиданно легко и быстро. Оказывается, им в самом деле звонил Худайбергенов, и они в самом деле могли отдать нам насос. Больше того, завтра уходил катер вверх по Аму, и замдиректора при мне распорядился, чтобы насос погрузили и доставили почти к нашему кишлаку.
А когда официальная часть беседы закончилась, я, не в силах больше сдерживаться, окинула подозрительным взглядом белый, похожий, на приемный покой в больнице кабинет, полный образцов консервов и, уставившись в пуговицу на белом халате замдиректора, спросила его как можно естественней:
– Вы не слышали о таком Федоре Трофимовиче?
– А-а, – сказал зам, – я сам писал одному своему приятелю-журналисту в Ташкент.
– Ну и что?
– Ответил, что сейчас не та конъюнктура, чтобы писать об Атлантиде и космических пришельцах.
– Но при чем тут пришельцы?
– И о «снежном человеке» теперь не пишут.
– Вы же его сами видели. Собственными глазами!
– «Снежного человека»?
– Федора Трофимовича.
– Как вас. Он даже мне как-то предлагал прокатиться.
– Ну и что?
– Ну я все. Не могу же я кататься на сомнительном ковре-самолете по поселку, где меня каждая собака знает. А что скажут подчиненные мне сотрудники?
– Но ведь ковер существует.
– Разумеется.
– А вы говорите о нем, будто здесь ничего особенного нет.
– Не исключено, что и в самом деле ничего особенного. А мы поднимем на ноги весь мир и окажемся в неловком положении. Дешевая сенсация, вот как это называется. Вообще-то говоря, я все собираюсь съездить в Нукус…
Зам был молод, чувствовал себя неловко и, как бы оправдываясь, показал на банки в шкафу и добавил:
– Технологию меняем. Леща меньше стало – судак пошел.
Но на прощанье зам дал мне адрес деда Федора и даже подробно рассказал, как к нему пройти.
– Может, вы протолкнете это дело. Неплохо бы, – сказал он. – Вдруг окажется, что наш поселок – родина нового изобретения.
– Да, а почему Федор Трофимович в фуражке? Он милиционер?
– Нет, из казаков. Сюда орёнбургских казаков когда-то переселили, при царе.
Мазанка деда Федора оказалась солидным, хотя и невысоким сооружением под железной крышей, обнесенным, как и все дома в Туйбаке, плетнем из тростника.
Над крышей гордо возвышалась на длиннющем шесте телевизионная антенна – не иначе как дед заготовил ее заранее. Я постучала и долго стояла перед зеленой калиткой, из-за которой доносился мерный, серьезный лай. Наконец калитка открылась, и в проеме ее обнаружился взмыленный джигит с отверткой в руке и мотком проволоки в зубах.
– Ввавуйте, – сказал он, и проволока задергалась, хлеща его по ушам. – Взводите.
Я поблагодарила его за приглашение и заглянула джигиту через плечо, ища обладателя серьезного собачьего голоса. Обладатель – маленький пузатый щенок – лежал у будки, привязанный на солидную цепь. Я успокоилась и вошла. Джигит запер свободной рукой калитку, вынул проволоку изо рта и пожаловался:
– Никакого покоя, – принеси, отнеси. Уеду в Нукус, наверно, да?
– Не знаю, – сказала я. – Мне хотелось бы поговорить с вашим тестем.
– Джафарчик! – раздался громовой голос. – Где тебя носит?
– Опять будет нотации-чмотации читать. Пойдемте.
– Здравствуйте, здравствуйте, – приветствовал меня Федор Трофимович ласково, будто давно был со мной знаком. – Вот, технику осваиваем. Из Ургенча принимать будем и из Нукуса. А вы, значит, кто будете?
Я представилась, потом сказала:
– Вы меня извините, конечно, за беспокойство.
– Какое уж тут беспокойство. Ты, Джафарчик, продолжай, не обращай внимания. Джафар – зять мой, техник по специальности. А мы с гражданкой бражки выпьем по стаканчику.
– Нельзя вам, Федор Трофимович, – сказал джигит. – Нелли не разрешает.
– Ты молчи, молчи, мы по маленькой.
Но старику было приятно, что зять заботится о его здоровье.
Дед налил нам, как уж я ни отказывалась, по стакану темной браги, заставил выпить до дна, потом спросил:
– Значит, полагаю, вы ко мне пожаловали насчет ковра, могущего преодолеть силы земного притяжения?
Ах ты, какой сообразительный дед! Нет того, чтобы сказать – ковер-самолет.
– И даже могу догадываться – из молодежной газеты «Комсомольская правда», куда я имел честь писать не столь давно.
Я смалодушничала и промолчала. Испугалась: если признаюсь, что я просто-напросто геолог, дед не захочет показать ковер.
Дед налил себе еще полстакана браги – я накрыла свой стакан ладонью, – он покачал бутылкой над ней, крякнул и сказал:
– Служба, понимаю. Так вот, лежит у меня странное создание рук человеческих, а даже, подозреваю, неземного происхождения. Вполне не исключено – забыт аппарат старинными космонавтами с другой планеты.
Оказывается, дед и не собирался напускать таинственности на свой коврик.
– Мне этот ковер от Герасима Шатрова достался, – продолжал между тем дед, пододвинув ко мне поближе нарезанного ломтями золотого полупрозрачного вяленого леща. – Угощайтесь, пожалуйста. Он, Герасим, когда помер, сундучок мне отказал. Родных у него не было, а в гражданскую мы вместе воевали. Так я лет десять сундучка этого не трогал, не догадывался. Потом вынул как-то оттуда коврик и положил на пол заместо половичка. И еще года два-три ровным счетом ничего не случалось. И вот стою я как-то поутру на коврике, – дед даже встал со стула, чтобы показать, как это произошло, – стою и думаю, полететь бы птицей к дочке моей Нелли. Училась она тогда в техникуме в Нукусе, а теперь там же в институте обучается. Только подумал – вижу, поднимаюсь в воздух, да как шмякнусь головой о потолок! Вот так-то и обнаружил.
Дед налил себе еще полстакана браги, оглянулся на дверь, не видит ли Джафар, и быстренько опрокинул стакан.
– С тех пор пользуюсь при надобности. Хотел сам в Москву отвезти – не верят мне здесь люди, насмешки позволяют. Должна же правда на свете быть. Я сам понимаю, случай, скажем, странный, но случай есть факт, и он не от бога. Вот так-то…
– Так, значит, вы им управляете?…
– Как задумаю, так и управляется. Да что там, сейчас покажу по всей форме. Я бы его вам передал – только записочку, пожалуйста, по форме и на бланке. Чтобы уверенность была, что до науки дойдет.
Дед принес из соседней комнаты свернутый в рулон коврик, раскатал на полу.
– Много им, видно, пользовались, да боюсь, не всегда по назначению. Может быть, он триста лет на одном месте лежал и ни разу не взлетел. И на материал посмотри, милая. Материал не наш.
Ковер и в самом деле был удивителен, удивителен был и переливчатый, неясный рисунок.
Дед сел на коврик, ноги под себя и, нахмурившись, взлетел на высоту стола. Повис рядом со мной в воздухе, протянул руку, налил себе браги и выпил. Пока он пил, коврик закачался – видно, мысли деда малость спутались, но дед взял себя в руки и выровнялся.
– Вот, – сказал он, – такие-то дела. Джафарчик, скоро телевизор подключишь?
Джафарчик, оказывается, стоял в дверях и неодобрительно смотрел на Федора Трофимовича.
– Не уважает мое увлечение, – сказал дед. – А ведь, может, с помощью этого мы звезд достигнем. Я вам с ковриком тетрадь передам. В ней все результаты опытов записаны.
– Вы, товарищ корреспондент, чай пить будете? – спросил Джафар.
– Нет, спасибо. – Я не могла оторвать взгляда от деда – вернее, от коврика, который слегка прогибался под стариком, но держался в воздухе нерушимо и уверенно.
– А мне по возрасту пользование ковром противопоказано, – сказал дед. – Врачи не рекомендуют. Ну вот, только когда телевизор поднести или что другое особенное по дому сделать. А так он мне ни к чему.
Тут я поняла, что обязана взять этот коврик. Поймите меня правильно. Я его не возьму, что тогда будет? Вернее всего, ничего не будет. Никакая редакция не даст командировки к месту нахождения ковра-самолета. Ни один даже самый умный академик или кандидат наук не станет тратить время и деньги, чтобы лететь в Туйбак и знакомиться с принципом действия опять же ковра-самолета. Я же его отвезу прямо в Москву; и там пусть только попробуют мне не поверить – взлечу над Университетом или над Курчатовским институтом. И все встанет на свои места.
– А можно я попробую?
– Давай. Значит, представь себе, что ты поднимаешься над полом на вершок. И он подымет.
Дед опустился на пол, сошел с коврика, стряхнул ладонью пыль с того места, где только что находились его сапоги, и сказал:
– Садись, советская печать.
Я села. Все это было совсем не таинственно; и я даже подумала, что выгляжу довольно глупо, сидя на пыльном коврике посреди комнаты. Джафарчик прыснул в дверях. Он тоже так думал.
– Представляй, – сказал дед.
Я представила себе, что ковер поднимается над полом, и он тут же дрогнул, приподнялся и упал обратно. Я немного ушиблась.
– Ах ты, жизнь твоя несчастная, – как же не догадалась, что все время представлять нужно. Не больно?
– Нет, ничего.
Минут через пять я уже уверенно передвигалась по комнате, облетая стол и не задевая печку.
Мы завернули коврик в две газеты, обвязали шпагатом, отдельно, в сумочку, я положила толстую общую тетрадь – наблюдения Федора Трофимовича. Потом написала расписку о получении одного ковра-самолета.
Дед с Джафаром проводили меня до калитки.
– Дальше не пойдем, – сказал дед. – Очень меня волнует телевизор – уж так я ждал его, представить не можете. Ты, Джафар, тоже не ходи. Вез тебя, какой ты ни есть несамостоятельный, телевизор не заработает… Так что пишите, результаты сообщите; очень я в них заинтересован. Адрес на тетрадке записан, если забудете.
– Не забуду, Федор Трофимович, обязательно напишу.
На поле аэродрома стоял только маленький ЯК; возле него – тот Гена, который утром возил кровь в Турткуль. Он увидел меня издали и подошел.
Уже вечерело, поднялся легкий, душистый морской ветер.
– Ну и куда вам теперь? – спросил Гена.
– Желательно в Москву. И поскорее.
– Не долетим. Покрупнее моей машину надо.
– А вы куда сейчас?
– В Куня-Ургенч. Потом домой. До темноты чтобы успеть.
– А других самолетов не будет?
– Завтра с утра только.
Я задумалась. От Куня-Ургенча до нашего кишлака совсем близко. Не лучше ли заехать к нашим, предупредить Седова и все рассказать? А то получается, как маленький ребенок – бросилась в Москву. Да у меня и денег нет долететь до столицы – в джинсах и ковбойке. Надо поговорить с ребятами. Если я от них скрою такое открытие – они мне никогда не простят. И правильно сделают.
– Ген, а вам разрешат меня до Куня-Ургенча подбросить?
– А почему нет? Командировка с собой?
– Командировка есть.
– Зайдите к диспетчеру. Скажите, я согласен. Давайте я сверток пока подержу. Тяжело, наверно.
– Нет, что вы, совсем не тяжело. – Я прижала к себе рулон, будто испугалась, что Гена его отнимет.
– Дело ваше. Храните свою военную тайну.
– Да нет, тут ничего особенного, – сказала я. – Вы без меня, пожалуйста, не улетайте.
– Не в моих интересах. Вдвоем лететь веселее.
Диспетчер оказался покладистым; не прошло и десяти минут, как я сидела рядом с Геной в уютной кабинке ЯКа, словно в такси, и прощалась с Туйбаком. Синее море осталось сзади, и снова потялулись зеленые заросли дельты, исчерченные зигзагами протоков.
– Ондатры тут много, разводят ее, – сказал Гена.
Я кивнула головой. Обеими руками я придерживала на коленях рулон и пакет с зеленым чаем, который я все-таки не забыла купить в Ургенче. «А вдруг ковер потеряет свою силу?» – испугалась Я.
– Так вам прямо в Куняг?
– Нет, наша партия в кишлаке.
– Как же, знаю, – сказал Гена. – Я туда позавчера врача возил. Могу там сесть.
– Серьезно?
– А что тут несерьезного? Сяду – и все. Потом как-нибудь в гости приеду. Чаем напоите?
– Ой, конечно напою! – сказала я.
Гена был прямо ангелом. Так бы мне еще час шагать, если не подвернется попутный грузовик.
Вот я сейчас вылезу из самолета – мои все удивятся несказанно: в собственном самолете прилетела, а я им скажу: «У меня есть самолет и похлеще, без шуток».
И тут-то он и полетит…
Гена приземлился на ровном такыре у самых палаток. Пока мы тормозили, вся партия сбежалась к самолету. Они сначала никак не могли догадаться, кто и зачем к ним прилетел, а когда я выпрыгнула, в самом деле удивились, и Ким – я этого ожидала – сказал:
– Смотрите, летает в собственном самолете. Уж не заболели ли вы, мадам Рокфеллер?
– Нет, не заболела, – сказала я. – Все в порядке, насос привезут через два дня, а я сделала удивительное открытие, и мне теперь поставят памятник.
– Давно пора, – сказал Ким.
– Чаю хотите? – спросил Седов у Гены.
– Нет, пора лететь. А то до темноты не доберусь до Ургенча.
Меня возмутило равнодушие геологов.
– Я не шучу, – сказала я. – В самом деле со мной произошла совершенно удивительная история.
– Где?
– В Туйбаке.
– Чего ж тебя туда занесло?
– Так вот, в Туйбаке я нашла такую вещь, что сегодня же вы, Седов, отправите меня в Москву, в Академию наук.
– Разумеется, – сказал Седов. – Отправлю. Ты сегодня долго была на солнце? Перегрелась?
