Текст книги "Фантастика 1967"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Север Гансовский,Генрих Альтов,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Владимир Савченко,Андрей Балабуха,Сергей Жемайтис,Михаил Пухов,Александр Горбовский,Владимир Михановский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Но профессор мягко остановил его.

– Так надо. Поверьте мне, Ганс. Нам не надо останавливаться. У нас нет времени…

Они медленно спускались вниз, и ближайшие две-три ступеньки впереди загорались ровным мягким светом. Ганс оглянулся. Ступеньки, которые они уже прошли, медленно гасли.

Там, где кончалась лестница, Ганс увидел слабо светящийся в полутьме диск. Они ступили на него, диск вздрогнул и медленно поплыл над берегом, над водой к рубиновым звездам Кремля, откуда доносились приглушенные всплески музыки и смеха. Немного позади над волнами скользили другие диски, на которых стояли или сидели люди. Профессор угадал мысль Ганса, и тотчас же возле них появились два удобных кресла.

Ганс с жадным любопытством смотрел на проплывающие мимо здания города, на людей, которые толпились на берегах и махали им руками, на суматоху огней в неугасающем ночном небе. Какая-то девушка кинула с моста букет цветов, осыпав ими Ганса.

Он поднял цветы и обернулся, ища девушку глазами, но мост уже был позади и уплывал все дальше и дальше, а впереди разгорались рубиновые звезды.

Профессор взглянул на часы и поднялся с кресла.

– Вы должны извинить всех нас, Ганс, – сказал он. – Я знаю, в вашу эпоху это делалось не так. Но у нас нет времени. Возьмите. Он ждал вас пятьсот лет.

Он протянул Гансу руку. На ладони лежал небольшой предмет.

Отблески оранжевого солнца осветили эмаль знамени, вьющегося над знакомым родным профилем, окруженным венком из колосьев.

Ганс почувствовал, как гулко стучит его сердце.

– Служу Советскому Союзу! – хриплым шепотом произнес он уставную формулу, прозвучавшую для его собеседника гордым и таинственным заклинанием невообразимо далеких героических времен.

В ту минуту два человека, принадлежавшие к столь разным эпохам, внезапно осознали, что пять веков отнюдь не разделили их, что оба они – братья по духу, братья по классу.

В этот миг Ганс еще не знал, что никакая самая совершенная техника не может разорвать могучую цепь причин и следствий, не может оборвать его связей с веком, из которого он был ненадолго выхвачен. Но профессор Свет знал это. И он, человек двадцать пятого века, выросший в мире, не знающем насилия и страха, вдруг начал понимать, насколько трудна задача, за которую он так неосторожно взялся. По силам ли она ему?

Послать на смерть человека!

Сознание подсказывало Свету, что он ни в чем не виноват, что жестокое решение обусловлено всем ходом истории планеты и непреложными законами природы, перед которыми бессилен самый могучий разум… Но эта мысль ничуть не успокоила его.

В отчаянии он чуть не схватился руками за голову, не зная, что делать дальше. За спиной раздались беспокойные гудки радиофона – товарищи соседних дисков были готовы прийти к нему о на помощь. Но он не ответил на их вызовы.

Ганс заметил состояние профессора.

– Что случилось? – встревоженно спросил он.

Профессор тяжело опустился в кресло.

– Что я наделал! – проговорил он. – Что я наделал!..

Весь строго продуманный план разговора, проанализированный лучшими психологами планеты, вылетел у него из головы.

– Дело в том, – в отчаянии выкрикнул профессор, поднимая к Гансу искаженное болью лицо, – дело в том, что через час вы должны вернуться обратно! К себе, в двадцатый век!

В первый момент Ганс не понял его и улыбнулся.

– Поверьте, это будет самым большим счастьем для меня. Я видел будущее, за которое боролся всю жизнь. Вы даже не представляете себе, какую силу вы мне дали!

– Не то, не то… – простонал Свет. – Ну как вам это объяснить? Поймите, это правильно… Мы не можем вмешиваться в прошлое!

Только теперь страшный смысл сказанного стал доходить до сознания. Ганс облизал пересохшие губы.

– Значит, через час… – хриплым шепотом произнес он.

– Да! Через час вы должны оказаться в том же подвале…

* * *

Диски бесшумно скользили над крышами и куполами зданий. Высоко в небе, вздыхая, медленно гасло огромное пульсирующее солнце. С каждым вздохом оно меняло свой цвет. Иногда внизу проплывали небольшие озера, выглядевшие сверху кусками зеркал, брошенных среди разноцветных кристаллов. Скорость дисков возросла, но встречного ветра Ганс совершенно не ощутил.

– Объясните, – произнес он в тот момент, когда молчание стало невыносимым для обоих.

– Как по-вашему, Ганс, сколько мне лет? – спросил профессор.

– Лет сорок пять. Хотя, может быть, и больше. У вас седые волосы.

– Мне сто восемьдесят лет, Ганс. И я проживу еще долго. Двести лет – средняя продолжительность жизни на планете. Это стало возможным после того, как навсегда прекратились войны и одни перестали угнетать других. За такую жизнь боролись и умирали миллионы на протяжении всей истории планеты. Наверное, каждый из них не раз задумывался: а какая она будет, эта жизнь? И будет ли она? И я знаю, что многие не верили в окончательное торжество коммунизма. Сегодня мы имеем все, что только можно пожелать… Среди сорока миллиардов людей, населяющих солнечную систему, нет ни одного несчастного, обиженного, обездоленного. Мы уничтожили болезни, втрое увеличили продолжительность жизни и научились летать к другим звездам. Сегодняшний школьник знает больше, чем величайшие мыслители вашего времени. И всем этим мы обязаны героической борьбе своих предков. Мы никогда не забывали об этом, хотя время стерло остроту ощущения. Шли века, и величайший подвиг в истории человечества стал чем-то вроде привычной аксиомы, в истинности которой не сомневаешься, но и не задумываешься над ее глубоким смыслом. Примерно пятьдесят лет назад был открыт способ видеть сквозь время, и полузабытое прошлое вдруг предстало перед глазами людей на экранах интрохроновизоров. Должен признаться, многие содрогнулись, увидев картины варварства, насилия, взаимного истребления, которыми были заполнены века нашей истории. Раздавались даже голоса призывавшие запретить интрохроновидение и навсегда прекратить дальнейшие изыскания в этой области.

Но подавляющее большинство правильно оценило увиденное. И тогда перед человечеством впервые за всю историю встал вопрос об ответственности не только перед своими потомками, но и перед: предками. Несколько десятилетий продолжались упорные поиски, закончившиеся блестящей победой – созданием аппарата для путешествия сквозь время. Сегодня, после полувековых усилий, мы, наконец, получили возможность хотя бы частично возвратить своим предкам наш долг. А долг этот огромен, потому что мы должники каждого, жившего до нас на этой планете.

Может быть, Ганс, вас удивят мои слова. Нам обоим прекрасно известно, что историю делали разные люди. И не все из них были героями. Я знаю, что вы никогда не сомневались в победе своего дела. Но те, кто пал духом, кто умер без веры в сердце, считая себя преданным, обманутым?… Разве мы можем забыть сожженных в крематориях, отравленных циклоном, умерших от лучевой болезни или КИ-психоза?

Я знаю, многие из этих слов вам незнакомы. Не удивляйтесь – мир узнал о них уже после вашей смерти. Скажите, неужели каждый из миллионов безвестных героев не заслуживает того, чтобы хоть ненадолго, пускай даже на час, увидеть будущее, ради которого он отдал свою жизнь, и узнать, что умер не напрасно?

Разве не будет это наивысшей мерой благодарности, какой могут воздать потомки тем, кому они обязаны не только своим счастьем, но и самим существованием?

Вот поэтому мы, люди двадцать пятого века, решились в конце концов на подобный эксперимент.

Поймите меня, Ганс, нас отделяют друг от друга более чем пятьсот лет. Там, в двадцатом веке, вы уже давно умерли, похоронены, и даже праха вашего теперь не найти. Вы живете только гут, в нашем времени, и время это для вас истекает. Только на один час мы вырвали вас из прошлого. Но сделать что-либо еще мы бессильны. То, что было, не изменится уже никогда. Мы не властны изменить ваше будущее!

– Да, мы тоже знаем это, – задумчиво произнес Ганс. Его лицо, поднятое к небу, застыло – «Никто не даст нам избавленья – ни бог, ни царь и ни герой…» – «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой», – медленно продолжил профессор, чувствуя, как растет в нем гордость за своего мужественного предка.

Какие-то мгновения Ганс смотрел на быстро мелькающие под ними огни.

– Но ведь каждый, кто побывает здесь, вернется назад иным человеком, – полувопросительно сказал Ганс.

– Поэтому у нас есть только одна возможность – открыть ему будущее лишь перед самой смертью, когда он не в силах уже ничего изменить.

– Но почему меня нельзя оставить здесь? Кому в прошлом нужен безымянный мертвец?

Профессор покачал головой.

– Через сорок минут там, в двадцатом веке, в подвал войдет гестаповец Мюллер, чтобы напялить на вас немецкий мундир и повесить вместо непойманного дезертира. Не найдя тела, он поднимет тревогу. Будут схвачены работающие в тюрьме русские и среди них агент подпольщиков, готовящих налет на гестапо. Налет сорвется, а всех арестованных расстреляют перед приходом советских войск. Это будет первым следствием вашего невозвращения. Но цепочка потянется дальше. Один из пленников после войны должен стать физиком-ядерщиком и сделать крупнейшее открытие. Но оно сделано не будет – вернее, его раньше сделают в Америке, которая в результате получит мощное оружие. Обладание этим оружием толкнет ее правителей на развязывание мировой термоядерной войны… Я привел, как пример, судьбу только одного человека, которого спасет ваше возвращение. Если проследить за любым другим, результат будет не менее поразителен. Но дело не только в этом. Лишив будущее даже горсточки вашего пепла, мы изменим его, и последствия могут оказаться самыми катастрофическими.

– Мне кажется, – сказал вдруг Ганс, и профессор удивился, услышав в его голосе иронические ноты, – вы не столько успокаиваете меня, столько самого себя… Я понял, профессор: чему быть, того не миновать. Вам не надо оправдываться…

Свет почувствовал, как густая краска стыда заливает его лицо.

Как он мог подумать такое об этих железных, несгибаемых людях!..

– Вы… вы молодец, Ганс! – воскликнул он. – Честное слово, я чувствую себя мальчишкой рядом с вами! Теперь я вижу, что мы недооценивали своих предков…

Ганс перебил его:

– Но скажите, почему мне отпущен только один час? Судя по времени, я пролежал в подвале довольно долго.

– Вы забыли Мюллера и Кранца. Четыре часа из пяти понадобилось нашим медикам, чтобы ликвидировать следы допроса.

Ганс поглядел на свои руки в перчатках.

– Да, ногти мы отрастить не успели, – сказал Свет, перехватив его взгляд. – Кстати, могу сообщить, что Кранц застрелился в ту же ночь. Мюллер был повешен через полгода.

Резко скользнув вниз, диск мягко опустился среди зданий.

– У нас есть еще четверть часа, – сказал Свет. – Пройдемте немного по улицам. Я расскажу вам о вашем сыне. Вы расстались с ним, когда ему было три года…

* * *

– Ну, вот и все, – грустно сказал Свет. – Час истекает, настала пора расставаться. Прощайте, мой дорогой друг!

– Прощайте все, – сказал Ганс окружившим его людям. – Вы подарили мне только один час своего прекрасного мира, и я бесконечно благодарен вам за это. Я верю, если бы вы могли, вы подарили б мне годы. Значит, иначе нельзя. Но и этот час сделал меня счастливым. Я знаю теперь, что не напрасно жил. Благодарю вас!

Ганс шагнул к люку интрохронолета и обернулся. Перед ним напряженные, суровые, стояли люди будущего, внезапно понявшие, какой огромной ценой завоевано их существование. За ним, в невообразимо далеких далях прошлого, гремели залпы советской артиллерии, сокрушавшей еще один рубеж на пути к фашистскому логову.

И это прошлое звало его!

Он поднял сжатый кулак в пролетарском приветствии, и все стоявшие у люка повторили его жест. Фигуры людей в черном овале люка затуманились, но он не дрогнул. Он сам уже не мог сказать точно, был ли на самом деле этот удивительный час или это только последняя вспышка гибнущего мозга. Но одно он знал твердо, и эта мысль поддерживала его, пока тлела в нем последняя искра сознания. Будущее будет прекрасно!

Сергей Жемайтис
Рассказ для детей

Отрывок из повести «Дети океана»

…Город из золота и перламутра погибал. Рушились дивные дворцы. Зловеще пылали руины. Высоко в небо взмывал фейерверк искр. В несколько минут от былого величия на горизонте осталась лишь узкая сумеречная полоса. Сверху медленно опускался занавес, вытканный тяжелыми звездами.

Любители тропических закатов расходилась с площадки у большого лабораторного корпуса. Павел Мефодиевич щелкнул крышкой старомодного футляра, в котором он хранил съемочную камеру.

– Ничего не скажешь, высший класс изобразительного, декоративного и, я бы сказал, ювелирного искусства. Пример, как почти из ничего создаются шедевры. Нет, вы не улыбайтесь, молодые люди. Материалы самые что ни на есть обыденные: бросовые водяные пары, газовая смесь самого жалкого, как когда-то говорили… ассортимента, несколько пригоршней корпускул света и пыли – вот и все. И этими материалами она пользуется каждый день – и никогда, никогда не повторяется! Как и подобает настоящему художнику-творцу. Природа, братцы мои, гениальна в этом отношении. Возьмите снежинку, цветок, радиолярию, актинию! А наряд рыб! – Он вздохнул. – Красотам ее несть числа. Сегодня я запечатлел четыреста шестьдесят девятый снимок заката. Что поделать, коллекционирую солнечные закаты… М-да… А вы только посмотрите, как ярко, неповторимо ярко уходит день! Эго ли не пример… Прошу завтра или даже сегодня ко мне, я продемонстрирую вам серию закатов.

По берегу лагуны бежала голубоватая светящаяся дорожка, упруго пружинящая под ногами.

Мы ступили на нее. Лагуна тоже слабо светилась. С противоположного конца ее доносился плеск и голоса дельфинов – шла игра в водное поло. Видно было, как зелёным огнем кипела вода лагуны.

Костя сказал:

– Я не знал вашего хобби. У меня дома тоже есть пленка. Снимал в Гималаях. Там бывают такие закаты! Хотите, ее вам пришлют.

– Благодарю. Приму с удовольствием, хотя я предпочитаю более влажные широты. В разреженной атмосфере закаты победнее в смысле изобразительной техники, но необыкновенно ярки. Там, я бы сказал, работает художник-абстракционист. – Павел Мефодиевич улыбнулся, довольный удачным сравнением.

Подошли к одной из небольших лабораторий, с десяток их было разбросано у причальной стенки.

Здесь работал Павел Мефодиевич со своими ассистентами. Современная аппаратура позволяла им вести наблюдения над приматами моря в их естественной среде обитания.

Академик усадил нас и сел сам в легкое кресло возле телеэкрана включил его. Видимость была хорошей, хотя освещение не было включено: ночью жители моря плохо переносят яркий свет, в его лучах они чувствуют себя беспомощными перед окружающей тьмой, полной опасностей.

Из гидрофона сперва доносился обычный разговор дельфинов, он воспринимался непосвященными как набор примитивных сигналов, похожих на щебет птиц.

Академик сказал:

– Здесь я записал множество очень интересных историй. Почти все подслушал в одной из этих клетушек. Помните, я вам рассказывал, как мать обучала детей счету? Это была Харита, я тоже прослушал ее урок. К слову сказать, сейчас в школах приматов моря мы вводим программы двух первых циклов. Усвояемость поразительная! И относительно подслушивания… Должен вам сказать, мы здесь не нарушаем никаких моральных норм – у этих головастых ребят нет секретов, тайн, зависти, стремления возвыситься, и они охотно делятся своими знаниями. Если же расспрашивать их специально, запись приобретает сухость, протоколизм. Впрочем, давайте убедимся сами – включаю экран. Вот и она – та самая умница Харита! Видите – с двумя «ребятишками». Сейчас Харита выступает только для детей. Молодежь получает информацию главным образом теми же путями, что и мы, грешные. Харита стала для них анахронизмом.

…Харита лежала, почти целиком погрузившись в воду, на широком карнизе – балконе, выложенном синтетической губкой. Здесь проводили ночь матери с малышами, собиралась «молодежь», иногда заплывали «старики».

Сцептронофон зазвучал приятным женским голосом. Вначале он переводил все, что говорилось вокруг, включая понятия, смысл которых не всегда доходил до со знания.

Из гидрофона слышались слова:

– Кто поступает плохо, того уносит кальмар.

– Куда?

– Где темно и холодно…

– Тише! Тише!..

– Вернулся Хох!

– Хох! Хох! Хох!

Последовала длинная бессмысленная фраза.

– Слышали? – Павел Мефодиевич поднял палец. – Должно быть, машина пытается перевести незапрограммированный диалект. К нам прибыло большое пополнение из Карибского моря, Океании, группа из Средиземного моря. Но каков прибор! Даже не заикнулся, что не понимает, а дал тарабарщину – и все тут… Может быть, она имеет для него смысл? Не знаю.

Сцептронофон перевел первые фразы Хариты:

– Я буду говорить. Вы будете слушать. Будете передавать другим, чтобы все знали о людях земли и моря.

На экране группа дельфинов покачивалась в легкой, прозрачной волне. Словно бы они спали с открытыми глазами. Глядя на Хариту, нельзя было сказать, что она ведет рассказ – беседа велась в ультракоротком диапазоне, – только живые прекрасные глаза ее выдавали работу мысли.

Перевод напоминал подстрочник с очень трудного языка, сохраняющий только основные смысловые вехи подлинника. Поэтому при передаче дельфиньих рассказов приходилось редактировать сцептронофон, сохраняя необычный стиль языка.

– Океан был всегда, и над ним всегда плавала круглая горячая рыба, что посылает нам свет, тепло и дает жизнь всему, что плавает, летает или передвигается по земле и дну. Люди называют эту рыбу солнцем. Океан круглый, как очень большая капля воды. Он тоже плавает среди светящихся рыб в другом океане, что над нами, где долго могут находиться только птицы. Мы можем плавать там, но очень недолго: океан не отпускает нас of себя, как мать, которая не отпускает своих детей. Все нее мы знаем радость полета и не уступаем в скорости птицам, что два раза в год пролетают высоко над вами туда, где вода становится твердой, как камень. – Зачем они летят? – спросил кто-то.

– Много есть вопросов, на которые надо знать ответ, без этих ответов трудно жить. Но на все вопросы нельзя ответить сразу. В другое время я расскажу вам об этом. Теперь же слушайте, как с детьми Океана случилось большое несчастье и это несчастье обратилось в благо.

…Давно, очень давно случилось это. С тех пор солнце бесконечное число раз поднималось из океана и падало в него, чтобы напиться и поохотиться за золотой макрелью. С тех пор прошло столько времени, сколько понадобилось бы киту, чтобы выпить океан.

В то давнее время случилась сильная буря. Когда океан позволяет своим детям-волнам поиграть с ветром, надо спешить от берегов. Волны могут выбросить на острые скалы, что торчат, как страшные зубы косатки. Надо всегда уплывать от берега, когда волны играют с ветром.

– Это известно всем.

– Да, Ко-ки-эх, матери учат вас, когда надо уплывать от берегов, где много рыбы и еще больше опасностей. Возле хорошего всегда вертится плохое. Знали это и дети Океана в день великой бури. Многие успели уйти от берегов, а некоторые остались.

– Не послушались старших?

– Там не было детей. Там были самые сильные и храбрые. Они хотели узнать, что за скалами. Почему туда с такой радостью бегут волны и стремятся перепрыгнуть через самые высокие преграды? «Наверное, за этой твердой землей и камнями – лагуна и там еще больше рыбы, чем в океане», – подумали храбрецы и поплыли вперед, как будто увидали там белых акул.

– И все погибли, как гибнут медузы, ежи, морские звезды и морская трава, когда волны выбрасывают их на берег?

– Нет, любопытный Ко-ки-эх, остались живы и превратились в людей.

…Так же, как из икринки получается рыба, а из круглого яйца – птица. Им даже было легче превратиться в людей. Ласты растрескались, удлинились и стали руками, а хвост вытянулся, и получились ноги.

– Какие они некрасивые! И совсем не умеют плавать.

– Помолчи, Ко-ки-эх. Да, надо признаться, что они утратили многое, зато их руки создали и остров, и мягкую губку, на которой лежишь ты, и стрелы, поражающие акул и косаток, и еще многое, что мы видели своими глазами, когда смотрели сны наяву, или, как их еще называют, записи, пленки, кинокартины.

– Кто сильнее: люди или Великий Кальмар? – задал вопрос Ко-ки-эх под одобрительный шепот сверстников.

– Ты скоро решишь сам, кто сильнее, мой маленький Ко-ки-эх. Но прошу, не перебивай меня, не то я не успею рассказать всего, что вам надо узнать, пока не выйдет из океана сытое солнце.

…Вы уже слышали, как изменились наши братья, очутившись на сухой земле. Надо еще добавить: прекрасная голова, которой так легко хватать рыбу и поражать врагов, стала у них круглой,

Неуемный Ко-ки-эх вставил:

– Как медуза.

– Все-таки я не хотела бы, чтобы с моими детьми случилось такое несчастье, – сказала одна из матерей.

– Нельзя делать выводы, не узнав всего, но в одном ты права, Эй-хи-ий: вначале им было тяжело. Беспомощные и жалкие приползли они к берегу океана, бросились в его воды и поняли, что не могут плавать, как прежде. Акулы перестали бояться людей, нападали и пожирали многих, если нас не было поблизости. Мы всегда защищали своих беспомощных братьев. Если, уплыв далеко от скал, они уставали и погружались в ночь, мы поднимали их ластами и помогали достигнуть берега, где им приходилось терпеть столько бедствий, хотя все же было лучше, чем там, в темноте, где живет Великий Кальмар. Долгое время люди помнили, что мы их братья и что у нас один отец – Океан. Чтобы находиться вместе с нами, они устраивали себе раковины и отплывали от берегов.

– Как моллюски?

– Да, Ко-ки-эх. Запомните все, что раковина, в которой плавают люди, называется пирогой, лодкой, катамараном, кораблем и носит еще много других имен.

…Устраивалась большая охота.

Люди наполняли свои раковины рыбой и плыли к земле. Солнце много раз выплывало из океана и, усталое, возвращалось назад. Много было бурь и хороших дней. Несчетное число раз рыбы клали икринки в песок, или прикрепляли к водорослям, где из них выходили мальки, а затем вырастали рыбы.

Однажды, когда дети Океана приплыли к земле, люди не вышли к ним навстречу в своих раковинах. Дети Океана стали звать их. Никто не откликнулся. Случилось страшное: люди забыли язык своих братьев…

Сага о страданиях людей, утративших связь со своими братьями, заняла более двух часов. Рассказывая, Харита разволновалась.

– Океан встречал своих блудных сыновей хмуро, он не мог простить, что его дети променяли свободные волны на мрачные скалы и песчаные берега, поросшие жесткими как камень деревьями.

Харита описала множество катастроф. Уходили в вечную ночь корабли, похожие на острова, гибли джонки, лодки, яхты, барки…

У дельфинов разрывались сердца при виде ужасных сцен гибели людей, но им редко удавалось кого-либо спасти. Люди упорно отказывались от их помощи и гибли.

Дети первыми поняли, что дельфины не причинят им зла. Через них намечались, первые контакты и снова гасли, как слабые искры. Наконец у людей спала с глаз и с сердца. Они вспомнили язык своих братьев – и все стало так, как в те давние времена, когда еще не разразилась первая страшная буря.

Харита закончила радостным гимном, воспевающим наступившее вечное счастье детей Океана.

– Я ничего подобного никогда не слышал и не представлял! – воскликнул пораженный Костя, когда Павел Мефодиевич выключил электронный толмач.

– Где же ты мог услышать такое? – спросил он с улыбкой. – Только здесь. Да, сегодня старушка была в ударе. Весьма! В такой интерпретации я тоже впервые слышу историю грехопадения и мук человеческих. Вы уловили философский подтекст: всякое познание обходится дорого. Особенно для первооткрывателей. Старая истина. И ты прав, что поразительно слышать ее о наших братьев по разуму.

– Все это так, Павел Мефодиевич, – не унимался Костя, – и философия, и поэзия, и старая истина… Все это, возможно, есть в рассказанном мифе. Я ждал другого.

– Чего?

– Правды. А здесь, извините, ею и не пахнет. Харита говорила неправду. Она лгунья. Трагедию она превратила в романтическую сказку. Я не поверю, чтобы ей не было известно о преступлениях людей в отношении ее сородичей Наши предки уничтожали дельфинов сотнями тысяч, чтобы получить жир и кожу. Я читал в старой книге, что их порой убивали просто так, ради забавы, и это не считалось преступлением! Как же можно все это забыть или превратить в сказку? Или, может быть, и здесь «педагогические цели»?

– Отнюдь. Взрослые любят слушать то же самое. И если им попытаться рассказать правду, они просто не поверят и с возмущением покинут «лжеца». По их представлениям, человек не может причинить зла. Он – брат, друг, союзник. Да, когда-нибудь и они постигнут жестокую историческую правду, как ее постигаете вы. И так же, как и вы, будут относиться к ней со снисходительным недоумением…

Мы вышли из лаборатории в темную душную ночь. В лагуну с плеском и фырканьем, рассыпая огненные брызги, ворвался отряд дельфинов-патрульных. Тела их светились.

Я весь находился под впечатлением рассказа Хариты и Костиной горячей тирады. Мне захотелось остаться одному, разобраться во всем и мысленно посоветоваться с Биатой. Конечно, она не поддержала бы Костю, хотя в его словах была доля правды. Я искал глазами и не мог найти в небе спутник Биаты.

Костя сказал:

– Облака…

Павел Мефодиевич с минуту постоял молча, затем взял Костю под руку и сказал:

– То, что ты назвал ложью – поэзия. А поэты никогда не были лгунами.