Текст книги "Фантастика 1967"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Север Гансовский,Генрих Альтов,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Владимир Савченко,Андрей Балабуха,Сергей Жемайтис,Михаил Пухов,Александр Горбовский,Владимир Михановский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Александр Горбовский
Находка

Он представил себе уважение, почет и плохо скрытую зависть своих коллег, увидел себя делающим сообщение об открытии на одном из конгрессов, увидел корреспондентов, подобострастно берущих у него интервью. За какую-то долю секунды он успел во всех деталях представить себе тот крохотный бугорок, который в его масштабах представал ему Монбланом известности и Эверестом славы. И еще об одном успел подумать он, пока, шагая сквозь негустой кустарник, они пробирались к месту раскопок. Как странно устроена жизнь! Ведь, собственно говоря, нашел не он, а они, эти двое, десятиклассник Володя и Тимофей. Тем не менее, вся заслуга будет приписана ему.

Впрочем, разве не то же самое произошло с открытием Америки?

Адмирал спал в своей каюте, когда один из вахтенных матросов закричал: «Земля!» И вот каждый знает, что Америку открыл Колумб. Но никто не помнит даже имени этого матроса. Это были странные и непривычные для него мысли, и он удивился, поймав себя на том, что думает о подобных вещах.

…Они стояли над нешироким участком ровно снятой земли с глинистыми срезами, резко уходящими вниз. На самом дне, на пепельном квадрате разрыхленного грунта темнело Нечто. Через секунду он уже стоял на коленях, склонившись над находкой и, стараясь не дышать, мягкой кисточкой сметал с гладкой металлической поверхности комочки налипшей земли.

– Володя, – услышал он свой срывающийся голос. – Обегайте за фотоаппаратом. Быстро! А вы, – это он говорил уже Тимофею, – несите сюда масштабную линейку. Она должна быть во второй группе.

Только теперь, когда он остался один, пугающая странность находки стала доходить до него. Этот непонятный предмет залегал значительно ниже слоев, в которых когда-либо находили следы человека.

Искушение было слишком велико. «Я только посмотрю, – сказал он себе, – только посмотрю и положу обратно». Размером с карманный фонарик, предмет этот показался ему неправдоподобно тяжелым, словно он был полон свинца. Чуть продолговатый, правильной формы, он завершался с одной стороны каким-то подобием темного диска. Это было ни на что не похоже, это не походило ни на что. Ясно было только, что предмет этот был изготовлен человекам. Впрочем, человеком ли? И он тут же представил себе бойкие заголовки: «Гости из космоса», «Следы ведут в Атлантиду», «Таинственные загадки прошлого» и т. д. И увидел лица своих коллег, – насмешливые, презрительные, злорадные.

«Ну, как ваши марсиане, Исидор Саввич?» «Скоро ли в Атлантиду поедем?» И нужно будет улыбаться в ответ, нужно будет пожимать плечами и делать вид, что все это невесть как весело. Конечно о защите диссертации нечего будет и думать. А кто-нибудь из тех, кому предстояло бы быть его оппонентом, после ученого совета отведет его в сторону и спросит так душевно: «Как же это вы, дорогой? Зачем вам только это понадобилось? Какую-то железку в раскопки себе подбросили. А? Так себя скомпрометировать!..» И напрасно станет он клясться и божиться, что он не делал этого, что все так и было.

«Ну, уж мы-то, батенька, тоже кое-что понимаем. – И, пожевав губами, добавит сухо, как человек, на искренность которого ответили неискренностью: – Очень неприятный инцидент, Исидор Саввич. Очень…» Так он, кумир молодежных газет и популярных журналов, станет прокаженным и изгоем в собственной касте.

Это представилось ему столь живо, что когда он осознал, что этого еще нет, на какую-то секунду Исидор Саввич почувствовал облегчение и даже радость.

Он по-прежнему стоял, держа в руке этот непонятный предмет, но ни Володи, ни Тимофея все еще не было. И тогда он понял, что эти несколько минут были подарены ему судьбой, как шанс, чтобы он мог спастись. И хотя Исидор Саввич не знал еще, что будет говорить, когда они придут, он вдруг понял одно – нужно избавиться от этой проклятой штуки. Избавиться как можно скорее. Счет шел на мгновения…

…Когда появился Володя, круги в соседнем болотистом озерце давно разошлись. Поверхность его была ровна и безмятежна, как будущее, которое ожидало теперь Исидора Саввича.

– Вы поторопились, мой дорогой, – назидательно пояснил он оторопевшему юноше. – Это был просто осколок. Видно, военных лет. Случайно попал в нижние слои. А вы уже невесть что вообразили? Эх, вы, молодо-зелено!

И потому что потерянный и потрясенный Володя продолжал молчать, он принялся говорить, что-де учиться надо, что и сам он в молодости, бывало, и т. д. Лишь бы не наступило молчание.

Потом подошел Тимофей с уже ненужной линейкой и с ним еще люди. И каждому он повторял, как все было и что, вот, мол, оказалось это просто железка, какой-то осколок, попавший из верхних слоев.

Так поговорив, он отправился обратно и, уходя уже, слышал, как ребята шумели вокруг Володи.

– Ну, как твои марсиане?

– Скоро в Атлантиду поедем?

Он снова уселся под свой навес, и ощущение опасности, которая счастливо минула, приятно волновало его. Бисерные строчки узеньким ручейком опять потекли из-под его пера.

«Южно-восточный участок раскопок представляет собой ареал, по своему функциональному назначению предположительно могущий служить стоянкой для племени или даже группы племен, ведущих как кочевой, так и оседлый образ жизни. На такую возможность ясно указывают, в частности, общий ландшафт местности, характер почв…»

III
ТАМ ЧУДЕСА?

Несмотря на свою любовь к поискам нового, никогда, наверное, фантастика не откажется от права задумываться над тем «что было бы, если бы», придумывать возможное и невозможное, сочинять и исследовать чудеса, которые не становятся менее удивительными оттого, что на самом-то деле, может, их никогда и не будет.

Из шести авторов этого раздела только одному больше тридцати пяти лет. Только один из этой шестерки (и отнюдь не самый старший) уже выступал на страницах традиционного сборника «Молодой гвардии». Это московский инженер Владимир Щербаков.

У харьковского писателя Владимира Михановского в активе несколько сборников научно-фантастических рассказов.

Михаил Пухов – московский студент, и «Охотничья экспедиция» – первый его рассказ, увидевший свет. Вместе с ним дебютирует в этом разделе ленинградец Андрей Балабуха.

Художница Кира Сошинская не раз выступала в журналах «Вокруг света» и «Искатель» с очерками и рассказами.

Может быть, в некоторых рассказах третьего раздела книги вы найдете следы влияния прочитанных книг, но хороших книг. И наверное, вы увидите в этих рассказах еще и талант – собственный талант их авторов.

Андрей Балабуха
Аппендикс

Зло во имя добра! Кто придумал нелепость такую!

И. Коржавин

«Фрагменты и бортового журнала «Лайфстара», крейсера первого ранга Службы Охраны Разума

«0,47000 галактической секунды Эры XIV Сверхновой.

Вышли на стационарную орбиту вокруг Планеты Больных Камней,

Произведена детальная зонд-разведка.

Спущены «псы».

Начато ретаймирование…»

I

Выйдя из третьей вихревой, командор почувствовал себя свежим и чуть ли не поскрипывающим в суставах, как только что смонтированный андроид. Но это было внешним: там, в глубине, ему чего-то не хватало. Странно – раньше он пользовался только двойной стимуляцией, но такого ощущения не бывало. Хотя нет, это началось давно, вскоре после того, как он из Пионеров перешел сюда, в службу Охраны Разума. Просто прежде он не хотел признаваться себе в этом.

Мозговой трест собрался во второй централи, вокруг круглого пульта, над центром которого поблескивал огромный, пока еще мертвый, шар стереоэкрана ретаймера. Все они – физик и историк, лингвист и антрополог, этнограф и археолог, философ и психолог – напряженно вглядывались в экраны степ-регистраторов и шкалы своих экспресс-лабораторий, и командор подивился про себя их энтузиазму.

Официально мозговой трест именовался диагностической группой. Но с легкой руки командора на крейсере за ними укрепилось прозвище патанатомов, фанатиков-патологов. Врач даже пропел как-то студенческую песенку времен его молодости. В ней были строчки:

 
Если врач неверно скажет.
Значит, секция подскажет:
«Патанатом – лучший диагност!»
 

Но десантники – самая молодая и наиболее ехидная часть экипажа – пошли еще дальше и называли их попросту прозекторами, а то и вовсе трупоедами. И в этом была доля истины: они изучали планеты. Но только мертвые. Планеты-жертвы и планеты-самоубийцы. С помощью ретаймера, своего единственного и универсального орудия, они восстанавливали истории планет и выясняли причины их гибели. Сама по себе процедура эта была вовсе не проста, но за те несколько галактических секунд, в продолжение которых Служба Охраны Разума ею пользовалась, успела стать привычной, почти тривиальной.

На поверхность планеты сбрасывалась стая «псов» – автоматических рецепторов рассеянной информации. Введенные в режим ретроспективного времени, они транслировали на экраны ретаймера фрагменты истории планеты, развертывающиеся в обратном порядке – от нуля ретаймера в глубь веков. По этим-то фрагментам диагносты и реконструировали цепь причин и следствий, приведших планету к летальному исходу. Это было, пожалуй, самым трудным – выявить ту основную причину, из-за которой история повернула на гибельный путь.

Выявить ее в зародыше, когда даже в самом обществе данной планеты о появлении ее никто не догадывался. Затем наступала очередь десантников. Трансформированные под аборигенов, они высаживались на планету, переносясь с помощью хроноскафов в момент времени, соответствующий инкубационному периоду. И тем или иным способом устраняли эту причину. После этого история планеты развивалась без помех, и жители ее даже не подозревали, что было бы, если бы…

Командор остановился за спиной физика и, стараясь остаться незамеченным, стал молча наблюдать за его манипуляциями. Наконец физик удовлетворенно хмыкнул, перевел аппаратуру на эндорегистрацию и отключил экран.

– Что ж… – сказал он. – Все ясно. Они избрали наиболее безобидный вид самоуничтожения. Реакция синтеза водорода… – он улыбнулся, иронически и немного грустно. – То-то «псам» раздолье… Информации хоть отбавляй – многое должно сохраниться. Не то что на Алладоне… Вы помните Алладон, командор?

Командор вздрогнул от неожиданности.

– Помню, – сказал он.

Алладон – планета, уничтоженная силициевым пожаром.

На ней не только не осталось ничего живого, но и сама она вся выгорела и была похожа на огромный кусок вулканического туфа, медленно вращающийся в пространстве.

Археолог тоже отключил свой сектор пульта и присоединился к разговору:

– Хорошая планетка. Тепленькая. Новопреставленная. Как она вам понравилась, командор?

– Я не особенно разглядывал ее, – безразлично ответил командор.

– Ну, знаете ли! – возмутился археолог. – Нет, командор, так нельзя!

Командор безропотно позволил подвести себя к обзорному экрану, на котором замерла панорама планеты. За время службы в Охране командор привык к таким картинам, и зрелище мертвой, холодной пустыни с виднеющимися кое-где холмиками, недостойными даже названия развалин, не произвело на него впечатления.

– Пустыня, – равнодушно сказал он. – Атомная пустыня…

Он помолчал немного, потом добавил:

– Все могилы, даже самые разные, похожи друг на друга.

Он резко передвинул регулятор масштаба, и изображение стремительно ринулось навстречу.

На мгновение ему показалось, что это он сам падает на поверхность планеты. И тогда он увидел камни. Но что это были за камни!

Под действием чудовищной температуры ядерных взрывов камня «плакали» и «кровоточили». Это сразу бросалось в глаза, стоило только взглянуть на скол какой-нибудь каменной глыбы. Черное нутро, правда, сохранялось, но часть этого темного слоя просачивалась во внешние светло-серые слои так, что на их поверхности появлялось подобие лишая.

Странным и больным казался такой камень, словно пораженный паршой или проказой.

– Интересно, правда? – спросил археолог.

Командор не ответил.

– Планета Больных Камней, – тихонько пробормотал он.

– Да вы поэт, командор! – восхитился археолог. – Быть посему. Да будет это имя ее! – густым басом пропел он.

Командор повернулся спиной к экрану.

– Нет, неинтересно, – привычно-равнодушно сказал он.

Археолог изумленно воззрился на него.

– Я стар и мудр, – сказал командор, – прошлое открыто мне, и грядущее не имеет от меня тайн.

В голосе его прозвучало гораздо меньше иронии и больше уверенности в собственной правоте, чем ему хотелось. Археолог промолчал. Командор посмотрел на шкалу мнемометра.

– Внимание! – громко сказал он. – Включаю ретаймер.

Ему было скучно.

«0,47001 галактической секунды Эры XIV Сверхновой. Закончено регаймирование. Эпикриз:

1. Катастрофа явилась следствием глобальной войны третьего типа с применением оружия, основанного на реакции синтеза водорода.

2. Катастрофа имела место за 1,5000 галактической децисекунды до нуля ретаймера.

3. Причиной катастрофы было резкое, превысившее критическое, несоответствие уровней технического и социально-экономического развития.

4. Причиной превышения критической разницы уровней было открытие, сделанное необычайно одаренным математиком (биографические данные см. приложение 4; технические данные см. приложения 7, 8, 11) за 2,001 галактической децисекунды до нуля ретаймера.

…Принято решение высадить десантника с упреждением в одну галактическую миллисекунду относительно момента, указанного в пункте 4…»

…Потолок начал медленно краснеть. Это было забавно – находиться во многих килопарсеках от дома и видеть, как осторожно подкрадывается день малого солнца. Это было не только забавно – это раздражало.

Командор не раз думал, что разумнее было бы не создавать этих никчемных иллюзий. Смогли же они отказаться от привычных планетарных мер времени и в Пространстве пользоваться более универсальными галактическими. Так зачем же устраивать эту иллюзорную смену дней большого и малого солнца? Разве не проще было бы на время сна просто выключать люминаторы, как бы приобщая корабль к мраку Пространства? Правда, психолог всегда находил против этого массу доводов, командору все эти штучки были не по душе.

Потолок стал темно-красным, почти как перья птицы рельги.

Розовый светящийся шарик часов стоял точно посередине шкалы.

В это время на борту «Лайфстара» спали все, кроме дежурного пилота в первой централи. Командор вышел из каюты. В красном сумраке коридора черный пластик пола казался зеленоватым. Ноги по щиколотку тонули в его пушистой упругости, и командору на мгновение почудилось, что он бредет по высокому мху Полярных Болот…

Тоннельный морфеатор был ярко освещен, и командор на секунду прикрыл глаза. Потом он пошел вдоль ряда стоящих у стены саркофагов, в которых, балансируя где-то на грани сна и смерти, лежали десантники – руки крейсера. Умные руки… Для того чтобы стать десантником, кроме идеального физического и психического здоровья, требовалось еще историческое, философское, техническое и лингвистическое образование, не считая, конечно, курса самой Школы Десантников.

В торец каждого саркофага была вмонтирована пластинка со стереопортретом десантника и его психологическим индексом, а ниже, вплетаясь в опоясывающий саркофаг орнамент, горели маленькие зеленые звездочки. После каждого десанта их становится одной со больше.

Командор шел медленно, иногда еще больше замедляя шаги, но ни разу не остановился. Он знал, куда идет, хотя и не хотел в этом признаваться.

Из светящейся глубины люминогласа предпоследнего, одиннадцатого саркофага на него взглянуло молодое улыбающееся лицо.

Под портретом горела единственная звездочка. Командор остановился и прислонился спиной к стене.

– Здравствуй, – сказал он.

Десантник на портрете улыбался.

– Побеседуем? – спросил командор. Он прикрыл глаза и отчетливо услышал:

– Хорошо, командор.

– Я могу послать тебя.

– Тем лучше, командор.

– Ты думаешь? Ведь это не Алладон. Там ты имел дело только со стихиями, и там ты был не один. А здесь ты будешь один. Ты будешь бороться за людей, во имя Разума, но ты пойдешь против человека. И против Разума тоже.

– Это софистика, командор.

– Нет, это правда. Борясь за общее, мы часто жертвуем частным. Ты знаешь, что это значит?

– Я кончил Школу Десантников, командор.

– И руки твои уже не будут чисты.

– Мы служим Разуму, командор.

– Кровь есть кровь.

– Это благородная кровь, командор.

– Ты прав, благородная. Но облагораживает ли она руки?

– Это слова. Я пойду, командор.

– Хорошо, ты пойдешь.

Командор открыл глаза и еще раз, с каким-то ему самому до конца непонятным чувством, повторил: – Хорошо, ты пойдешь…

…Вся диагностическая группа собралась во второй централи.

Антрополог, стоя перед шаром ваятора, водил по его поверхности лучом карандаша, занимаясь тонкой доводкой, абсолютно невидимой и непостижимой для неспециалиста. Но когда он опустил руку и выключил карандаш, фигура в шаре зажила – странной, неподвижной, мертвой жизнью.

– Все, – сказал антрополог. – Хорош?

– Хорош, – откликнулся этнограф. – Хорош и похода…

– Человек, – пробормотал археолог.

– Нет, – возразил антрополог. – Похож, но не человек. Гуманоид Фигурного материка Планеты Больных Камней. – И, обращаясь к командору, спросил: – Кто пойдет в десант, командор?

– Все равно, – сказал командор. – Любой. Перед делом все равны. – И, заметив протестующий жест психолога, добавил: – Если это достаточно простое дело…

Он подошел к панели тоннельного морфеатора и, не глядя, нажал одну из клавиш будящего комплекса.

Одиннадцатую клавишу.

«0,470019 галактической секунды Эры XIV Сверхновой. Закончена общая подготовка десантника и проведен инструктаж.

0,4700195. Десантник занял место в хроноскафе.

0,47002. Хроноскафу дан старт…»

II

Они беседовали, сидя за угловым столиком в малом зале «Ванданж де Бургонь». Д’Эрбинвилль был хорошим собеседником, и разговор не носил натянуто-одностороннего характера, хотя Огюст принимал в нем все меньше участия. Вытянув длинные ноги и мечтательно улыбаясь, он слушал и лениво пощипывал виноградную гроздь. Д’Эрбинвилль от легитимистов перешел к республиканцам и теперь ядовито высмеивал их одного за другим, не всегда, быть может, справедливо, но, безусловно, остроумно.

– Послушайте, Пеше, – неожиданно спросил Огюст. – Вы не верите в республику?

Д’Эрбинвилль с сожалением посмотрел на него.

– Неверие в вождей еще не говорит о неверии в дело, – ответил он.

– Странно… – Огюст все так же мечтательно улыбался, глядя куда-то в пространство. – Такой аристократ, настоящий аристократ, – и равенство, братство…

– Дорогой мой Огюст, мы с вами оба историки; и я думаю, вы должны понимать: строй может измениться, принцип же – никогда. При тирании фараонов и при афинской демократии, при Людовике XIV и в конституционной Англии – везде была и есть аристократия. И она будет существовать вечно, ибо при любом строе государству нужен мозг, – а в этой роли может выступать только аристократия. Может изменяться имя элиты, но ведь не в имени дело.

– Дело в том, чтобы оказаться в ее составе, не так ли?

Д’Эрбинвилль молча пожал плечами, – разве может быть иначе? Но вслух сказал:

– Разве это так уж обязательно? Главное в конечном счете – величие Франции.

– А кем было создано это величие? Шарлемань и Людовик XIV, Роланд и Байяр… А потом – потом пришли санкюлоты. Генрих IV хотел, чтобы у каждого француза была курица в супе, а они – чтобы голова каждого порядочного француза лежала в корзине гильотины. Террор, казни, бедствия и разорение – нациольный позор Франции! Конюх и пивовар, вотирующие смерть Людовика XVI! Вспомните Судьбу Филиппа Эгалите, принявшего фамилию «Равенство»… Для того, чтобы оказаться в рядах новой аристократии, недостаточно прибавить к имени модное словечко. Надо либо сохранить старую элиту, либо сформировать новую уже сейчас. Ибо выскочка у власти – тоже страшная вещь. Не потому ли Наполеон расстрелял герцога Энгиенского, что бедный корсиканец Бонапарт учился на деньги его деда? На вашем пути я вижу препятствия двух родов…

– На нашем пути, – поправил Д’Эрбинвилль.

– О нет. Вы правильно сказали, Пеше, мы оба историки. Но в то время как вы ставите свое знание на службу моменту, я ценю знание само по себе. Я лишен всякого честолюбия. Кроме научного, разумеется. Для меня лавры Шампольона во сто крат ценнее лавров Наполеона. Я стою над схваткой, и мой взор устремлен в прошлое и будущее. Я могу себе это позволить, так как в настоящем не испытываю голода. Вы, Пеше, честолюбивы, а это самый страшный вид голода. Тем более, когда его трудно – я не хочу сказать невозможно – утолить.

– Не слишком ли вы пессимистичны, Огюст? – спросил Д’Эрбинвилль, разливая бургундское. – Давайте лучше выпьем – это вино способно даже самого мрачного пессимиста превратить в восторженного юнца.

– В таком случае мне угрожает опасность стать младенцем, – улыбнулся Огюст.

– А бургундское здесь превосходно, – сказал Д’Эрбинвилль, пригубляя вино. – Оно как хорошая любовница. Каждый глоток божествен, но предвкушение следующего – еще лучше. Так какие же тернии вы видите на моем пути, Огюст?

– Я простой буржуа, Пеше, хотя император и сделал моего отца дворянином. И поэтому простите мне, если я буду недостаточно тактичен. Так вот. Кто вы сейчас? Один из вождей республиканской партии. Пусть даже один из наиболее видных вождей. Герой «процесса девятнадцати». Но какие виды у вашей партии? Никаких. Стань вы в свое время орлеанистом, сейчас вы были бы пэром. А так… – Огюст оторвал от грозди крупную виноградину и кинул ее в рот. – В народе, конечно, брожение. Но вы же знаете французов – это у них в крови… Республиканцы, орлеанисты, легитимисты – да много их! – пытаются склонить народ на свою сторону и попутно перегрызть друг другу горло. Но в целом-то это затишье.

– Моряки говорят, что затишье предвещает бурю.

– Но оно не вызывает ее. Нужна еще тучка, на которой прилетел бы Борей. Нужно знамя, способное поднять чернь. Как вы думаете, кто больше сделал для распространения христианства – Иисус Христос или Понтий Пилат? – Огюст сделал паузу и вопросительно взглянул на собеседника.

Д’Эрбинвилль промолчал; он никак не мог привыкнуть к столь резким скачкам в мыслях своего друга. Подождав минуту, Огюст продолжил:

– Скорее всего мы бы и не знали, что произошло в забытом богом Иудейском царстве без малого две тысячи лет назад. И сами христиане не смогли бы придумать ничего лучшего, нежели распятие Христа.

– Оригинальная мысль…

– Во всяком случае, справедливая. Кровь и венец мученика всегда привлекали чернь. Но вернемся к тем преградам, которые я вижу на вашем пути. Я назвал пока только одну. Но есть и вторая. Это те, кто может стать популярнее, а значит – сильнее вас.

– Кто же?

– Да хотя бы тот мальчишка, который десять месяцев назад провозгласил здесь тост «За Луи Филиппа!», грозя обнаженным кинжалом. Сейчас он сидит в Сент-Пелажи. Вы кажется, недолюбливаете его, Пеше, но надо отдать ему должное – у этого маленького Робеспьера большое будущее… Только это не ваше будущее. Не забывайте «Карманьолу»: после «а ira…» следует «…les aristocrates и la lanterne!».[5]5
  «Это пойдет… аристократов на фонарь» (строки из «Карманьолы»).


[Закрыть] Когда вы поможете ему победить, то… Можно перековать меч на орало, но можно и кинжал – на нож гильотины. Хотели бы вы увидеть свое завтра сквозь ее окошечко?

Огюст вынул из кармана брегет и посмотрел на циферблат.

– Черт возьми! Простите, Пеше, но я должен покинуть вас.

– Куда же вы, Огюст?

– Увы, и сердце стоящего над схваткой историка беззащитно против стрел Амура, – улыбнулся Огюст. – Так вы подумайте…

Д’Эрбинвилль долго смотрел ему вслед.

– Preamonitus, praemunitus, – задумчиво прошептал он. – Этот недоношенный Робеспьер… Христос-великомученик. Что ж, – он встал и бросил на стол луидор. – Хорошо бы поставить памятник тому, кто придумал дуэль!

* * *

Д’Эрбинвилль в глухо застегнутом черном сюртуке с поднятым воротником подошел к колышку и замер в неподвижности. Его противник встал у другой метки. Четверо секундантов – Морис Ловрена, Огюст де ля Орм, – имен секундантов противника он не знал, встали в стороне, на равном расстоянии от обоих дуэлянтов.

Один из секундантов противника сделал шаг вперед.

– Господа! – громко сказал он. – Выбор места дуэли и пистолетов определен жеребьевкой. По жребию мне выпала честь объяснить правила дуэли. Секунданты согласились, что одинаково приемлемой для обеих сторон будет дуэль и volonte.

Правила дуэли Д’Эрбинвилль знал и так. Он посмотрел на противника. Открытый коричневый сюртук, белая манишка («Не хватает только красного яблочка на груди», – с легким презрением подумал Д’Эрбинвилль) и такое же белое («Уж не от страха ли?») лицо.

– …Понятны ли вам условия дуэли, господа?

– Да. – Д’Эрбинвилль поклонился сперва секундантам, потом противнику.

Юноша в точности скопировал его жест.

– Сейчас секунданты вручат вам оружие. Потом ждите моего сигнала.

Если Д’Эрбинвилль и волновался, то, когда рука его удлинилась на десять дюймов граненого ствола Паули, успокоился окончательно.

– Готовы, господа?

– Да – Готов.

– Сходитесь.

Д’Эрбинвилль, держа пистолет вертикально, сделал шаг. Еще.

Дойдя до платка, он небрежно прицелился и выстрелил. Юноша подался назад, удержался, закачался, как китайский болванчик, и ничком упал на траву. «Ну, вот и все, – подумал Д’Эрбинвилль. – Конец. Христос-великомученик…» Секундант вынул часы.

– Господа! Отсчитываю две минуты, в течение которых раненый имеет право сделать ответный выстрел. Прошу не двигаться с мест.

Но фигура на земле не шевельнулась.

– Две минуты истекли. Дуэль окончена, господа.

Все подошли к раненому. Один из его секундантов опустился на колени, стараясь слегка повернуть тело.

– Тяжело ранен в живот.

…Умер он три дня спустя в госпитале Кошен…