Текст книги "Фантастика 1967"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Север Гансовский,Генрих Альтов,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Владимир Савченко,Андрей Балабуха,Сергей Жемайтис,Михаил Пухов,Александр Горбовский,Владимир Михановский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

Евгений Войскунский, Исай Лукодьянов
Плеск звездных морей

I

Я, Андра и Робин с детства тренировались по менто-системе, и я сразу почувствовал, что он вызывает меня направленной мыслью.

«Что случилось?» Нам было далеко до совершенства в менто-обмене, но я почувствовал в его вопросе страх. Самому Робину бояться было нечего. Значит, страх относился к другим. Я понял.

«Не знаю, – ответил я. И добавил: – Видимой опасности нет».

По глазам Робина я увидел, что последние слова до него не дошли.

– Видимой опасности, – повторил я вслух, – на Венере не было.

– В жизни не видел такой паники, – сказал командир, не оборачиваясь к нам. – Полгруза не принято, отсеки забиты людьми, толком ничего не поймешь… Столько времени потеряли… – Он покачал головой и умолк.

– Хватит ли воды? – сказал Робин. – Девятьсот семьдесят два человека… – Он потрогал клавиши вычислителя. – Сто три грамма в сутки на человека. Маловато.

– Придется что-то придумать, – сказал командир. – Там есть дети.

В этом рейсе я был просто пассажиром. Отпускником, возвращающимся с Венеры. Мне было не обязательно находиться в ходовой рубке. Я сказал командиру, что пройдусь по отсекам.

– Хорошо, – кивнул командир. – Постарайся что-нибудь толком узнать. Покажи им, где у нас запасные изоляционные маты, пусть используют как матрацы.

Кольцевой коридор был забит людьми. В грузовом ионолете только один пассажирский отсек – двенадцать двухместных кают. Там «разместились женщины с трудными детьми. Остальным предстояло провести полет в небывалой тесноте коридоров и грузовых отсеков. Я увидел, что многие плохо переносили ускорение, хотя командир растянул разгон как только мог. Оно и не удивительно: без амортизационных кресел…

В гуле взволнованных голосов я улавливал лишь обрывки фраз.

Большинство, конечно, говорило на интерлинге, но некоторые – главным образом люди пожилые переговаривались на старых национальных языках.

– …Медленное накопление, они сами не замечают перестройки психики, – доносилось до меня.

– …Играли в шахматы – и вдруг он делает совершенно несусветный ход. Я ему говорю: «Нельзя так», – а он…

– …Подложу под голову надувную подушку, и тебе станет легче.

– …Да, да! Смотрит холодными глазами и даже пальцем не шевельнул, чтобы помочь…

– …Разгон кончился, знаю, но торможения я не перенесу…

– …Никуда! Никуда больше не улечу с Земли! Никуда!..

Я посмотрел на женщину, которая это сказала. Она была красива. Резко очерченное меднокожее лицо. Волосы – черным острым крылом. Рядом с женщиной сидел, привалясь к переборке, светловолосый мужчина средних лет, глаза его были полуприкрыты. С другой стороны к нему прижималась тоненькая девочка лет пятнадцати. Большая отцовская рука надежно прикрывала ее плечо. Я знал эту семью – на Венере они жили по соседству с моими родителями. Их фамилия была Холидэй. Девочку звали Андра.

Они поселились на Венере незадолго до моего отлета на Землю – я тогда поступил в Институт космонавигации. Помню – эта самая Андра редко играла с детьми, все больше с отцом. Том Холидэй учил ее фигурным прыжкам в воду, часто носил ее на плече, а она смеялась. Наверно, это было неплохо – сидеть на прочном отцовском плече.

– Никуда с Земли! – исступленно повторяла мать Андры.

Я подошел к ним и поздоровался. Женщина – теперь я вспомнил, что ее зовут Ронга, – скользнула по мне взглядом и не ответила.

– Здравствуй, – сказал Холидэй, приоткрыв глаза. – Ты что, из экипажа корабля? – добавил он, заметив мой значок.

– Нет, старший, – ответил я. – Возвращаюсь из отпуска. Просто очень трудный рейс, и я помогаю экипажу.

Я почувствовал, что Андра спрашивает меня по менто, но вопрос был расплывчат.

– Не понял, – сказал я ей.

– Ты уже пилот? – спросила она вслух.

– Нет, еще полгода учиться, а потом практика. – Я перевел взгляд на ее отца. – Старший, почему вы все кинулись на этот грузовик? Ведь по вызову колонистов на Венеру уже идут пассажирские корабли.

– Так получилось, – сухо ответил он и снова закрыл глаза.

Я хотел было двинуться дальше, но тут Ронга остановила меня повелительным менто:

– Твои родители остались?

Вопрос был задан так четко, будто она произнесла его вслух.

– Да, – ответил я. – По-моему, они и не собираются на Землю.

Я подождал, не скажет ли она что-нибудь еще. В ее взгляде я прочел странное недоброжелательство. Она молчала.

Я двинулся дальше. Вокруг было такое – будто страница из учебника истории, будто беженцы времен какой-нибудь большой войны. Люди на голом полу, тут же пакеты с едой, одеяла всех цветов и оттенков. Дети. Одни напуганы, жмутся к старшим, другие уже освоились, бегают по тесным проходам. Я поймал одного, наиболее любознательного, который игрушечным трингером пытался снять крышку с контрольного люка детрибутора. Я шлепнул его и снова, подумал, что рейс будет трудным.

Почему Ронга спросила о моих родителях? И почему отец с матерью за весь мой отпуск ни словом не обмолвились, что на планете неладно? Они были совершенно спокойны. Как обычно. На Земле у меня почти не оставалось времени для вольного чтения – мешали занятия в институте и тренировки. Я мечтал об отпуске, чтобы начитаться всласть.

На Венере я проглотил уйму книг.

Отец вечно пропадал на плантациях, мать – на станции наблюдения за атмосферой – и мы, собственно, встречались только за едой. Жизнь текла размеренно.

Ни разу я не слышал от них, что на Венере неладно…

Меня окликнул какой-то чудак, забывший снять скафандр. Он так и сидел, скрестив ноги, в громоздком венерианском скафандре, только шлем снял. Рядом стоял большой старомодный чемодан, давно таких не видывал.

– Ты из экипажа? – спросил он на плохом интерлинге. – Вы там думаете насчет воды?

– Да, старший, не беспокойся, вода будет, – ответил я. – Помочь тебе снять скафандр?

– Нет. Меня интересует только вода. – И он добавил по-немецки: – Торопимся, торопимся, вечно торопимся.

Подросток лет тринадцати оторвался от шахмат, посмотрел на человека в скафандре, потом на меня и снисходительно сказал:

– Как будто у них нет установки для оборотной воды.

Я мысленно усмехнулся: «Видно, паренек, тебе еще не доводилось отведать оборотной воды».

У него были желто-зеленые глаза, неспокойный ехидный рот и манера во все вмешиваться. Я сразу это понял – насчет манеры, – видывал уже таких юнцов.

– Хочешь мне помочь? – спросил я.

– Мне надо решить этюд, – ответил подросток. – А что будем делать?

– Пойдем со мной, покажу. Этюд потом решим вместе.

– Бен-бо! – выпалил он словцо, которым мальчишки обозначают нечто вроде «как же» или «только тебя тут не хватало». – Как-нибудь и сам решу.

Он пошел за мной.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Всеволод. Это родительское. Тебе нравится?

– Нравится.

– А я все думаю – оставить или выбрать другое. Мне, знаешь, какое нравится? Модест. Как ты думаешь?

– Лучше оставь родительское.

– Бен-бо! – воскликнул он на всякий случай. – А тебя как зовут?

– Улисс.

– Родительское?

– Нет, собственное.

– Улисс – это Одиссей, да? Подумаешь! С каким ускорением мы идем?

– Ускорение кончилось.

Я подошел к двери шкиперского отсека и отпер ее. Всеволод тотчас юркнул вслед за мной и принялся по-хозяйски озираться.

– Видишь эти маты? – сказал я. – Не очень-то мягкие, но все-таки лучше, чем на голом полу. Ты поможешь мне раздать их пассажирам.

– На всех не хватит. Ладно, ладно, знаю без тебя, что вначале женщинам…

Он взвалил несколько матов на спину и исчез. Вскоре снова появился в отсеке. С ним пришли еще несколько парней примерно его же возраста.

– Они тоже будут таскать, – сказал Всеволод. – А еще какая работа будет?

Я отвел его в сторонку.

– Ты, наверно, все знаешь. Ну-ка скажи, что произошло на Венере?

– А ты спроси у Баумгартена. Это который в скафандре сидит.

– Спрошу. Но сперва расскажи ты.

– Я бы ни за что не улетел, если б не родители. Я-то за свою психику спокоен.

«Опять психика, – подумал я. – Прямо какое-то массовое помешательство. У кого-то меняется психика – только и слышишь вокруг».

– Может, он его просто не услышал, – продолжал Всеволод, в упор разглядывая мой значок, – а они из этого такое раздули…

– Кто кого не услышал? Говори по порядку.

– Так я и говорю. Он ехал с дальних плантаций, из Долины Сгоревшего спутника. Вдруг у него испортился вездеход. Там, знаешь, привод компрессора…

– Не надо про компрессор. Что было дальше?

– Дальше начался черный теплон. – Парень оживился. – Ух и теплон был! На нашем куполе все антенны расплавились. А потом – аммиачный ливень…

– Стоп! Ты сказал – у него испортился вездеход. Дальше?

– Вот я и говорю, испортился. А тут теплой начинается. Чернота пошла. Прямо беда. И тут он проезжает мимо.

– Кто мимо кого? Говори же толком?

– Тудор мимо Холидэя. Холидэй ему по УКВ: «Возьми меня, терплю бедствие». А тот будто и не слышит. Проехал – и все.

– Ну, а Холидэй что?

– А там один вертолет удирал от теплона. Так он услышал вызов Холидэя. Повезло ему, а то сгорел бы.

Я немного знал Тудора. Он, как и мой отец, был примаром – из первого поколения родившихся на Венере. Они с моим отцом занимались селекцией венерианских мхов. Тудор… Поразительно…

И еще странно, что отец мне об этом не рассказал. Не мог же он не знать. Теплой прошел третьего дня, как раз накануне прилета этого грузовика.

– Из-за этого случая и началась паника? – спросил я.

– Пойди к Баумгартену, он тебе расскажет.

Баумгартен спал. Но когда я подошел, он открыл глаза.

– Так хватит воды или нет? – спросил он.

– При жесткой норме хватит. – Я сел рядом с ним. – Старший, мне рассказали о случае с Холидэем. Может, Тудор просто не услышал его? Неужели из-за одного этого случая…

– Одного случая? – перебил он, грозно выкатывая на меня светло-голубые глаза. – Если хочешь знать, я заметил это у примаров еще год назад. Я вел наблюдения, дружок. Этот чемодан набит записями.

– Что именно ты заметил у них, старший? – спросил я, чувствуя, как похолодели кончики пальцев.

– Мелких признаков много. Но самый крупный и самый тревожный… м-м… как это на интерлинге… Равнодушие! – выкрикнул Баумгартен. – Странное равнодушие к окружающим, полное безразличие ко всему, что выходит за рамки повседневных локальных интересов. Я утверждаю это со всей ответственностью врача! Мы – все – не – хотим – стать – равнодушными!

Я потихоньку растирал кончики пальцев. Набитый чемодан. Наблюдения за примарами…

– Случай с Холидэем подтвердил самые страшные мои опасения, – продолжал Баумгартен хлестать меня словами и интонацией. – Они становятся другими! Сдвиги в психике все более очевидны!

– Нет, нет, с моими родителями все в порядке. Ничего такого я не замечал. Нет!

– А все потому, что торопимся, вечно торопимся, – говорил Баумгартен.

– Не понимаю, старший. Ты сам торопился с отлетом. Ты взбудоражил всех людей, а теперь говоришь…

– Я говорю о другой торопливости. – Худое лицо Баумгартена вдруг замкнулось. – Об этом будет разговор на Совете планирования.

Он умолк, и я понял, что больше он ничего мне не скажет.

– Насчет воды не беспокойся, – сказал я и пошел по кольцевому коридору к лифту.

Опять прошел мимо Холидэев.

Том по-прежнему сидел с закрытыми глазами. Андра читала книгу. Она мельком взглянула на меня, тонкой рукой отбросила со лба волосы. Волосы у нее были черные, как у матери, а глаза – отцовские, серые, в черных ободках ресниц.

Она и раньше вечно жалась к отцу.

Ронга сидела ссутулясь, скрестив руки и стиснув длинными пальцами собственные локти. Резкие черты ее лица как бы заострились еще больше. Я услышал, как она прошептала непримиримо:

– Никуда, никуда с Земли…

II

Мы возвращались с последнего зачета. Целый день, бесконечно длинный день мы только тем и занимались, что убеждали экзаменаторов: наши мышцы и нервы, наши интеллекты и кровеносные сосуды – словом, наши психо-физические комплексы вполне пригодны для космической навигации. Нас раскручивали на тренажерах, мы падали в такие бездны и с таким ускорением, что желудок оказывался у горла, а сердце – во рту.

А только тебя подхватывала силовая подушка – ты не успевал отдышаться, – как прямо в глаза лез метеорит, вернее – то, что его имитирует. И горе тебе, если ты замешкаешься, не отскочишь с помощью ракетного пистолета.

У меня словно все кости были переломаны, в голове гудело, и почему-то казалось, будто нижняя челюсть скособочена. Я трогал ее рукой – нет, челюсть на месте.

Автобус мягко мчал нас по воздушной подушке к жилым корпусам Учебного центра. Мы молчали, не было сил даже говорить.

Робин полулежал рядом со мной на сиденье, выражение лица у него было, как у Риг-Риссо в том кадре, где его вытаскивают из камнедробилки. Сзади сопел и отдувался Антонио – даже этот неистощимый говорун сегодня помалкивал.

Только я подумал, что наша группа еще хорошо отделалась и особых неожиданностей все-таки не было, как вдруг – фырк! кррак! – и я очутился в воздухе. Не успел даже вскрикнуть, сердце оборвалось, на миг я увидел свои ноги, задранные выше головы… В следующий момент, однако, я понял, что теперь камнем лечу вниз, и резко перевернулся.

Приземлиться по всем правилам!..

Я лежал на животе, пытался приподняться на руках и не мог.

Какая-то сладко пахнущая трава вкрадчиво лезла мне в рот. Я бурно дышал. Неподалеку кто-то из ребят не то стонал, не то плакал.

Из автобуса, который преспокойно стоял в нескольких метрах на шоссе, вышел инструктор. Его-то, конечно, не катапультировало.

Я поднялся, когда он проходил мимо. Он кивнул мне:

– Как настроение, Дружинин?

Видали? Тебе устроили такой дьявольский подвох, и у тебя же еще должно быть настроение!

– Превосходное, – прохрипел я.

Повреждений никто не получил: место для катапультирования было выбрано со знанием дела.

И выбросили нас на небольшую высоту. Собственно, это был скорее психический тест.

Костя Сенаторов не выдержал его. Этот великолепно сложенный атлет бил кулаком по земле, лицо его было страшно перекошено, и он все повторял с какими-то странными завываниями:

– Уйду-у-э… Уйду-у-э…

Я схватил его под мышки, попытался поднять. Но Костя оттолкнул меня локтем и завыл еще громче. Инструктор покачал головой, нагнулся к Косте и ловко сунул ему в раскрытый рот таблетку – сухой витакол, должно быть.

Никогда бы не подумал, что у Кости могут сдать нервы. Жаль, у нас в группе все его любили…

Мы снова забрались в автобус и теперь уже были начеку.

– Дерни за руку, – шепотом сказал мне Робин и протянул распухшую, покрасневшую кисть.

– Да ты ее вывихнул! – сказал я.

– До чего проницательный… Ты можешь потише? – Он вытянул шею и посмотрел на инструктора, который сидел на переднем сиденье.

Я осторожно сжал его пальцы и резко дернул, пригибая кисть вниз. Робин откинулся на спинку сиденья, сквозь загар на лице проступила бледность, и оно покрылось капельками пота.

Темнело, когда мы приехали к жилым корпусам. В медпункте руку Робина осмотрели, сказали, что все в порядке, и смазали болеутоляющим составом. Мы кинулись в душевую.

В столовой было людно и шумно. У густиватора толпились ребята – это было еще новинкой, и всем хотелось испытать, какой вкус может придать густиватор общебелковому брикету. Мы были слишком голодны, чтобы торчать в очереди. Мы с Антонио и Робином взяли по грибному супу, телячьей отбивной, а на третье я выбрал свой излюбленный компот из манго. Но прежде всего мы выпили по стакану витакола, и он подкрепил наши силы, положенные, так сказать, на алтарь космонавигации. Вот и сейчас: я сел к экрану визора спиной, привычно отыскал на черном и ясном небе Арктур и подмигнул ему, как старому знакомому. «Паси, паси своего вола», – подумал я. Эту штуку я придумал еще в детстве, когда узнал, что Арктур – альфа Волопаса. Вообще я считал эту красивую звезду чем-то вроде покровителя.

– Кончилась собачья жизнь, сказал Антонио.

– Только начинается, – отозвался Робин. Опухшая рука нисколько не мешала ему управляться с едой на первой космической скорости. – Когда еще тебя допустят на дальние линии.

«Дальние линии, – подумал я. – Как там у Травинского?»

 
Дальние линии, дальние линии.
Мегаметры пространства —
Громом в ушах, гулом в крови.
Но что же дальше?
Слушайте, пилоты,
Слушайте, пилоты дальних линий,
Как плещутся о берег, очерченный
Плутоном,
Звездные моря.
 

Гнусавить за спиной кончили.

Заговорил сильный, энергичный голос. Я невольно прислушался.

– С чего ты взял? – продолжал Робин разговаривать с Антонио. – Вовсе не оттого погиб Депре на Плутоне, что скафандр потек. Не мороз его доконал, а излучение. – Тут Робин недоуменно взглянул на меня. – В чем дело?

Дело было в том, что я послал ему менто: «Замолчи».

– Не мешай слушать, – сказал я вслух. – Там интересный разговор.

Мы стали смотреть на экран визора и слушать. Конечно, мы сразу узнали зал Совета перспективного планирования. За прозрачными стенами колыхались на ветру голубые ели. Члены Совета сидели кто в креслах, кто за столиками инфор-глобуса.

Сейчас говорил высокий человек средних лет, в костюме из серого биклона, с небрежно повязанным на шее синим платком. Говорил он, слегка картавя, иногда рубя перед собой воздух ладонью, – такой располагающий к себе человечище с веселыми и умными глазами. К нагрудному карману была прицеплена белая коробочка видеофона. Стоял он у стены, слева, и справа от него раскачивались ели.

– …И никто не вправе им это запретить, – говорил он на отличном интерлинге, – ибо человек свободен в своем выборе. Массовое бегство колонистов с Венеры в ближайшие десятилетия не создаст на Земле особых затруднений. Но мы обязаны думать о более отдаленной перспективе, и вот тут-то начинаются трудности…

– Кто это? – спросил я у Робина.

– Ирвинг Стэффорд, директор Института антропологии и демографии.

«А, так это и есть знаменитый Стэффорд, – подумал я. – Стэф Меланезийский…» Лет двадцать назад, когда я только учился пищать, этот самый Стэффорд с целым отрядом таких же, как он, студентов-этнографов отправился на острова Меланезии. Они там расположились на долгие годы; состав отряда менялся, но Стэффорд сидел безвылазно. Поработал он тогда с островитянами… Члены Совета текущего планирования только головами качали, рассматривая его заявки на обучающие машины, на нестандартную психотехнику. Стэф-Меланезийский – так его прозвали с той поры.

– …А тем временем, – продолжал Стэффорд, – напряженно вести изучение предполагаемого поля, действующего на психику. И наконец, последнее. За пределами Земли сейчас, после великого бегства с Венеры, все еще находится восемьсот семьдесят тысяч человек. На Марсе и астероидах, на спутниках больших планет и орбитальных станциях. На Луне, наконец. Представьте себе, что и они кинутся обратно на Землю…

– Прости, старший, что перебиваю, – сказал румяный блондин. – Мы только что получили радио с Марса. Замчевский требует подробной информации о событиях на Венере. Кажется, и на Марсе начинается переполох.

– Вот, – сказал Стэффорд. Марс – это добрых полмиллиона человек. Представьте: все мы покинем пространство и сгрудимся на Земле. Вернемся к давним временам изоляции. Переселение из старых городов, зеленая мантия – с этим планом придется распрощаться. И через столетие – страшная скученность. Серая, безлесная планета. Затруднения с водой да и просто с чистым воздухом… Выход один, товарищи. Мы должны побороть страх. Мы не сможем поместиться на старушке Земле. Человек должен приспосабливать к себе другие планеты, не боясь того, что планеты будут в какой-то мере приспосабливать человека к себе.

– Ты хочешь, чтобы мы… чтобы часть человечества перестала быть людьми? – вскричал тощий человек, выпучив светлые глаза.

Его скверный интерлинг показался мне знакомым.

– Нет, – сказал Стэффорд. Они приспособятся к новым условиям; что-то, несомненно, в них изменится, но они не перестанут быть homo sapiens.

– «Что-то»! – Тощий человек саркастически усмехнулся. – За этим «что-то»… м-м… душевный мир человека! – выкрикнул он по-немецки. (Теперь я узнал в нем Баумгартена, он казался моложе, чем тогда, в скафандре). – Я уже докладывал Совету о своих наблюдениях. Я представил материалы. Случай с Холидэем – неужели он не потряс ваши сердца?!

– Послушай, Клаус…

– Равнодушие ко всему, что прямо и непосредственно не касается тебя самого, – что может быть опасней! Подумайте только, что может за этим последовать! Или вы забыли трудную историю человечества? Прогрессируя и усиливаясь из поколения в поколение, это свойство станет источником величайшего зла.

Меня коробило от пафоса Баумгартена, и в то же время я слушал его с жадным, тревожным вниманием. Теперь он патетически потрясал длинными жилистыми руками.

– И кто же, кто – сам Ирвинг Стэффорд, знаток рода человеческого, готов преспокойно санкционировать… да, да, я не подберу другого слова – санкционировать превращение людей в нелюдей!

– Клаус, прошу тебя, успокойся.

– Никогда! Заявляю со всей ответственностью врача – никогда я не примирюсь и не успокоюсь. Для того ли самозабвенно трудились поколения врачей, физиологов, химиков, совершенствуя и… м-м… пестуя, да, пестуя, – выкрикнул он немецкое слово, – прекрасный организм человека, чтобы теперь хладнокровно, да, да, хладнокровно и обдуманно обречь его на чудовищный регресс! Одумайтесь, члены Совета!

Баумгартен последний раз потряс рукой и неуклюже уселся в кресло. Некоторое время все молчали.

– Клаус, – сказал коренастый человек, который сидел за столом, подперев кулаком массивный подбородок. – Ты можешь быть уверен, что члены Совета отнесутся к твоему предостережению внимательно.

Его-то я знал – это был отец Робина, специалист по межзвездной связи Анатолий Греков.

– Да, да, – отозвался Баумгартен. – Главное – без спешки. Люди вечно торопятся. В свое время поторопились сделать атомную бомбу, прежде чем научились использовать атом для мирных целей. Потом началась спешка с освоением планет – прежде чем вдумчиво и всесторонне изучить их условия. Мы не думаем о последствиях! Мы забываем элементарную осторожность!

– Правильно! – гаркнул у меня над ухом Антонио. – Этого старикана надо выбрать в Совет.

Смотри-ка, здорово он им всыпал.

Робин немедленно возразил:

– Я бы его не выбрал. Сплошной крик. А насчет освоения планет – какая там спешка! Десятки лет обнюхивали и примеривались, прежде чем послать колонистов. Неожиданности всегда могут быть.

– Да тихо вы, – сказал я.

Теперь говорил Стэффорд.

– Разреши, Клаус, задать тебе несколько вопросов. Отказ в помощи человеку, терпящему бедствие, – случай чрезвычайный, вполне с тобой согласен. Но не могло ли случиться так, что Тудор просто не услышал Холидэя?

Я поднялся. Было невмоготу сидеть. Я напряженно ждал ответа Баумгартена.

– Исключено, – твердо сказал он и повторил по-немецки: – Аусгешлоссен.

– Допустим, – сказал Стэффорд, – хотя я в этом пока не уверен Итак, примар не откликнулся на зов колониста, родившегося на Земле. Не было ли случая, когда примар отказывал в помощи примару?

– Не знаю. По-моему, принципиального значения это…

– Огромное имеет значение, Клаус. Если пример становится глух к пришлым, чужим, но немедленно отзывается на призыв своего, примера, то это нечто другое, чем просто равнодушие ко всему, кроме собственной персоны. И оценивать такое явление надо по-другому. И надо хорошенько разобраться, что здесь – нежелание примара помогать чужому, непримару, или же по какой-то объективной причине до него стали плохо доходить обращения непримара. В первом случае мы столкнемся с чисто моральным аспектом, во втором – с физиологическим.

– Но в обоих случаях, Стэф, общий знаменатель: у примаров развиваются некие черты, не свойственные человеку.

– Лучше определить их просто как специфические черты. По-видимому, это закономерно. И нам придется побороть в себе страх. – Стэффорд энергично рубанул ладонью воздух. – Освоение других миров не может быть прекращено.

Он сел. Заговорил Греков, потом кто-то из планетологов; речь шла о составе комиссии, которую следует послать на Венеру.

Я взглянул на ребят. Робин сидел, подперев кулаком подбородок, по его лицу, обращенному к экрану визора, пробегали отсветы изображения. Впервые я подумал о том, как он похож на своего отца.

Похож ли я на своего?…

Там, на Совете, теперь говорил молодой человек, который, видно, ни разу в жизни не подстригал волос. Глаза у него были печальные и какие-то беззащитные. Я прислушался. Он говорил о сложном варианте взаимодействия полей, оперируя такими формулами некорректной математики, которые были мне не по зубам.

Я спросил, – кто это, и всеведущий Робин сказал, что это Феликс Эрдман, который занимается хроноквантовой физикой.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил я.

Робин пожал плечами.

– Может, и наберется человек десять на планете, которые его понимают.

Он послал мне менто: «Шахматы?» Я покачал головой, играть не хотелось.

– И все-таки старикан прав, – сказал Антонио. – Нельзя допускать, чтобы люди переставали быть людьми.

Не знаю, что со мной произошло. Я так и вскинулся и закричал прямо в испуганные глаза Антонио: – Ты за людей не беспокойся! Как-нибудь они без твоих советов!