Текст книги "Мир приключений 1967 г. №13"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Сергей Абрамов,Еремей Парнов,Леонид Платов,Александр Абрамов,Дмитрий Биленкин,Михаил Емцев,Сергей Жемайтис,Нина Гернет,Николай Коротеев,Григорий Ягдфельд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 52 страниц)

И БЕЛГРАД РАССТУПИЛСЯ ПЕРЕД НИМИ

Тральщики, а за ними и суда каравана миновали разрушенный мост.

Впереди Белград. За Белградом фронт. Корабли двигаются прямо на закат, будто в жерло пылающей печи.

Но печь догорает. Кое-где уголья уже подернулись сизым пеплом.

Кичкин и Петрович, свободные от вахты, стоят на баке,

– Сколько перемен в моей судьбе произошло! – задумчиво говорит Кичкин. – По ту сторону Железных Ворот я был совсем другим, верно?

– Ростом, что ли, повыше стал?

– Не смейся, Петрович. Для меня это важно.

– В общем, прошел Железные Ворота и сразу переродился, так?

– Не только Железные Ворота, Петрович, но и Молдова-Веке. В жизни каждого человека, наверное, есть своя Молдова-Веке.

– Просто повзрослел наконец. Это пока непривычно тебе, вот и расфилософствовался.

– Может быть, – кротко отвечает Кичкин.

На реях судов взметнулись праздничные флаги расцвечивания. Стодвадцатикилометровая минная банка позади. Вдали видны уже дома городских окраин.

– А какой я был фантазер, Петрович! До Железных Ворот. Больше всего, знаешь, мечтал «свалиться на абордаж»! Видел себя стоящим у боевой рубки бронекатера, с протянутой вперед рукой, может быть даже окровавленной, наспех забинтованной. Совершал какой-то подвиг – но обязательно на глазах адмирала, командующего флотилией! И погибал, провожаемый громом орудийных залпов. Скажи, не глупо ли?

– По-разному можно войти в историю. – Петрович прячет улыбку, потому что сейчас пародирует приподнятый тон своего друга. – Можно вбежать на редане, подняв бурун за кормой, как вбегает в гавань торпедный катер! Но можно втянуться торжественно-неторопливо, что в настоящее время и делает наш караван.

– Ну вот, опять остришь…

В столицу Югославии головные корабли вошли поздним вечером.

Город высоких белых зданий и крутых спусков как бы расступился перед ними.

Кое-где уже зажглись уличные фонари. Значит, держатся еще белградцы? Последние лопаты угля добирают на своей электростанции?

Несмотря на позднее время, тысячи, десятки тысяч встречающих колышутся на пристани, набережной и улицах, прилегающих к Дунаю. Они ждут уже давно. О подвиге советских минеров стало известно задолго до появления первых кораблей.

Дежурные с повязками на рукавах, взявшись за руки, сдерживают напор толпы. Над головами взлетают шляпы, мелькают платки.

– Живио! [8]8
  Да здравствует! (серб.)


[Закрыть]Да здравствуют русские военные моряки, живио!!!

Подняв полный мальчишеского обожания взгляд на Григоренко, который стоит на мостике, Кичкин говорит робко:

– Вас приветствуют, товарищ капитан-лейтенант!

– Почему же именно меня? Нас всех.

– Нет, вас особо. Ведь это вы решили загадку Молдова-Веке. Живио – иначе долгой жизни желают вам. Уж если столько человек желают – а их, смотрите, тысячи здесь… да что я, десятки тысяч, – значит, наверняка проживете сто лет!

Капитан-лейтенант улыбается, снисходительно и немного грустно…

«А Я НЕ ВЕРЮ!»

– Как вспомню эту его улыбку, – говорит Кичкин, стоя па палубе рядом со мной, – сам бы себе, кажется, болтливый язык откусил! Сто лет, каково? А он через два месяца погиб…

Тральщик – в порту старинного венгерского города Вышград. (Может быть, называется так потому, что стоит выше Будапешта по Дунаю?) Снега уже давно нет. Веселая весенняя листва одела деревья и кусты на склонах. Но сейчас не видно ни деревьев, ни склонов. И Вышграда не видно. Просто чернеет у борта громада берега.

Фронт совсем близко, город затемнен. Ночь. Очень теплая, мартовская.

– Петрович сказал: «напророчил ты ему!» Правда, глупо сказал? А еще комсомолец…

С берега наносит порывами волнующие запахи: сырой земли, осенних сгнивших листьев, распустившихся пушистых почек. Почему-то метаморфозы в природе чаще всего происходят скрытно, по ночам.

Вот и пришла весна тысяча девятьсот сорок пятого года на Дунай!

Весна, которую уже не увидит наш Мыкола…

– А вы верите, что он погиб? – Голос Кичкина по-прежнему негромкий, задумчивый.

Я удивлен. Позавчера ездил из Вышграда в штаб флотилии. Там долго расспрашивал разведчиков, с которыми в январе Мыкола ходил в Будапешт. Все в один голос подтверждают, что после взрыва гранаты капитан-лейтенант, обливаясь кровью, упал на ступени лестницы. Но…

– Тела-то все-таки не нашли потом, – подсказывает Кичкин.

И снова молчание.

Вспыхнувший огонек папиросы на миг освещает лицо моего собеседника, хмурое, по-мальчишески толстогубое. Он стоит ко мне боком, облокотившись на леер, и разговаривает так, словно бы думает вслух.

– Видите ли, как вам сказать, товарищ Кичкин, – мямлю я. – Иногда верю, а иногда, признаться, не верю. Но, может быть, это потому, что я повесть о нем обдумываю, а для повести…

– Нет, а я всегда не верю! Иначе это чересчур несправедливо, нельзя же так. На дне неизвестную мину разоружил, потом минную банку от Молдова-Веке прошел, и ничего! А на какой-то лестнице в Будапеште – от собственной гранаты? Это же, согласитесь, чушь, нелепо! Но я рад, что иногда вы тоже не верите. Я ведь об этом никому, только вам. Кирилл Георгиевич сейчас в Турну-Северине, а Петрович все равно не поймет. Еще мистикой меня начнет попрекать. Но я именно потому, что очень несправедливо, нелогично…

Он продолжает сердито жаловаться на чью-то несправедливость, – я уже не слушаю его.

Ну что ж! Как начата эта глава, так пусть и закончится – в обрамлении ночи.

Длится ночь на реке. Хлюпает вода под днищем, с шелестом пробегает мимо борта. Молодой обиженный голос постепенно удаляется. Он возник во мгле и пропадает во мгле. Я снова один.

– А смерть всегда нелогична, милый Кичкин, – печально говорю я, хотя Кичкина уже нет рядом…

* * *

Но так бывает иной раз в жизни: трезвая логика фактов, почтенный здравый смысл пасуют перед необычным.

Выяснилось – спустя много времени, – что в нашем споре прав был не я, а юный фантазер Кичкин. Мыкола не погиб в Будапеште. Гитлеровцы успели вытащить его из горящих развалин – раненого, потерявшего сознание.

Однако лучше для него было бы погибнуть в Будапеште. Ему пришлось пережить в плену такие чудовищные испытания, по сравнению с которыми померкло все, что он пережил до этого…

От редакции

В романе Л.Платова «Когти тигра», отрывок из которого напечатан в альманахе, вымысел тесно переплетен с фактами истории.

В основу глав «На пороге Севастополя» и «Загадка Молдова-Веке» положены действительные события, описанные Л.Платовым, в то время военным корреспондентом на Дунайской флотилии, совместно с тогдашним начальником походного штаба бригады К.Г.Баштанником в двух сериях очерков («Подвиг минного офицера Григория Охрименко» и «Фарватер»), которые были опубликованы в 1945 и 1946 годах в газете «Красный флот».

Подвиг беспримерного в военно-морской истории разоружения на дне моря немецкой мины неизвестного образца совершил один из выдающихся наших советских минеров Григорий Николаевич Охрименко. Ему же принадлежит и честь решения «загадки Молдова-Веке». Командуя в 1944 году бригадой траления на Дунае, он провел бригаду и следовавший за ней караван с боеприпасами для фронта и топливом для Белграда по немецким и англо-американским минам из Молдова-Веке до столицы Югославии. За это Григорию Николаевичу Охрименко, ныне капитану первого ранга, единственному из советских военных моряков присвоено звание Народного Героя Югославии.

В романе сохранены также подлинные фамилии некоторых участников этих событий: капитан-лейтенанта Баштанника, лоцмана Танасевича, старшины второй статьи Караваева, водолазов Болгова и Викулова.

Подвиг не должен остаться безымянным.

Александр Иванович Абрамов,
Сергей Александрович Абрамов
ГЛАЗА ВЕКА
(Повесть)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Путешественники во времени словоохотливы только в литературе. В жизни они предпочитают молчать. Кому охота попасть на учет к районному психиатру!

Молчу и я. Собственно, я даже не знаю, как назвать происшедшее. Путешествием в страну детства? Но случившееся не аллегория. Сказкой? Мне бы так хотелось, но сказки придумываешь сам, а я ничего не придумывал. Просто произошел тот редкий случай, когда воображаемое становится реальным, после чего начинаешь говорить цитатами: «Никогда не забуду, он был или не был, этот вечер…»

Вечер был после. Мы вышли утром в первое весеннее воскресенье, лет семь или восемь тому назад, когда Володьке пошел только шестнадцатый год. Точной даты не помню. Словом, когда наши школьники носили фуражки, как у реалистов дооктябрьских времен – серо-зеленые с желтым кантом, ремни с бляхами и суконные гимнастерки с блестящими медными пуговицами.

Все отличалось почти уэллсовской точностью в деталях и частностях. Была даже машина времени – обыкновенный московский автобус завода имени Лихачева, номер девяносто четыре или девяносто шесть. Впрочем, едва ли обыкновенный – по этому маршруту он вообще не ходил. Заблудившийся автобус. Как я вскочил на его подножку, было загадкою для меня. Но вскочил. И даже не один, а с Володькой.

Помню, в автобусе было странно пусто – ни одного пассажира, кроме нас, хотя шел он в воскресные часы «пик», по многолюднейшей магистрали – по проспекту Маркса от «Детского мира» к Дому союзов.

Там мы и вышли, хотя указателя остановки не было и другие автобусы здесь обычно не останавливались.

Но вышли уже в другом времени. Со странной, тревожной и не очень ясной для меня целью – проверить притчу о «глазах века».

2

Все началось с неудачи. Статья о средней школе, заказанная мне редакцией комсомольской газеты, не получалась. Подобранные материалы и привычный, стремительный бег мысли, который многие склонны называть вдохновением, подсказали соблазнительное сравнение нашей десятилетки с дореволюционной гимназией. Я просидел полчаса, рисуя пляшущих человечков, и отложил рукопись.

В соседней комнате Володька с Петром Львовичем обсуждали программу первомайского вечера в школе. Жена ушла к соседке, чтобы им не мешать. Но мне очень хотелось поговорить. Я помедлил немного у двери и вышел, как таежный охотник к костру.

– Не помешаю?

Сын мой вежливо промолчал, а Петр Львович, классный руководитель Володьки, сдержанно улыбнулся:

– Написали?

Я неопределенно пожал плечами.

– А что, трудно?

– Кому как, – заметил я. – Если бы вам пришлось сравнивать вашу школу с нашей гимназией, вы, наверное, не встретили бы затруднений.

– Конечно, фразеология готовая.

– А вот я не могу.

– Папа считает, что у них в гимназии лучше учили, – сказал Володька.

Петр Львович потрогал щетину у подбородка – как у всех брюнетов, она была уже заметна к вечеру – и прищурился.

– Что значит лучше? – спросил он. – Сейчас программы шире и разнообразнее.

– По точным наукам. А по гуманитарным – простите!

– Вы уверены?

– Вполне. В его годы, – я кивнул на Володьку, – мы были образованнее. Спросите у него, кто такой Перикл? Что за штука «лестница Иакова»? Что означает выражение: «Омниа меа мекум порта»? Чем примечателен в истории Франции драматург Арман дю Плесси? Какая разница между гвельфами и гибеллинами?

Я торжествующе оглядел своих противников. Оба молчали.

– В мое время об этом упоминалось без сносок и примечаний, – прибавил я.

Петр Львович с Володькой лукаво переглянулись, и, хотя одному было за тридцать, а другому вдвое меньше, я почему-то не почувствовал между ними разницы. Но, восходя ко мне, она возрастала, казалось, в геометрической прогрессии.

– Кроссворды, конечно, вы решаете лучше, – Петр Львович опять союзнически взглянул на Володьку, – но что такое, по-вашему, образованность?

– Объем знаний, – сказал я, – различных знаний.

– Вот именно – различных. Вы знаете о гвельфах и гибеллинах, а он знает о кривизне пространства.

– Я тоже знаю о кривизне пространства.

– Я не о вас говорю. То есть о вас, но в прошедшем времени. О гимназисте – его ровеснике. – Он снова посмотрел на Володьку.

Тот, прислушиваясь, рисовал, как и я, пляшущих человечков. У нас были одинаковые привычки и склонности – он даже левый глаз щурил так же, как я, в минуты чем-нибудь обостренного внимания.

– Вы полагаете, что этот гимназист был образованнее его? Больше знал? Лучше разбирался в явлениях жизни? Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.

– Не думаю, – не сдавался я.

– А вы подумайте и сопоставьте. Володя не читал библии и не знает латыни. Гекзаметров Овидия наизусть не заучивал, в королях и войнах средневековья, пожалуй, запутается. И в то же время он знает в сотни раз больше, чем знали вы в пятнадцать лет, и разбирается во многом лучше, правильнее этого гимназиста. Самый уровень его умственного развития гораздо выше.

Володя еще ниже опустил голову. Даже уши его покраснели.

Петр Львович перехватил мой укоризненный взгляд.

– Непедагогично высказываюсь? Пожалуй, – согласился он. – Но ведь это не ему похвала. Это похвала веку.

– Сильно сказано, – усмехнулся я.

Но Петр Львович не принял брошенного мной мостика к шутке. Он спорил всерьез.

– Вы знаете, что такое «глаза века»? – вдруг спросил он и тут же, не ожидая ответа, задал, казалось бы без всякой связи с предыдущим, другой вопрос: – Помните сочинение вашего сына о предоктябрьской Москве?

Еще бы не помнить! Мне оно не очень понравилось. Володька манерничал, повторяя газетные трюизмы о пыли и мусоре, горбатых переулках и подслеповатых фонарях.

Но Петр Львович почему-то поставил ему пять с плюсом.

– Вы, кажется, были не согласны с оценкой?

– С плюсом. Сочинение толковое, грамотное, – я искоса взглянул на Володьку: не обиделся ли, – пятерочное сочинение. Но плюс – это уже «экстра». А «экстра» не было. Школьные банальности без души.

– Без души? – иронически повторил Петр Львович. – А по-моему – без умиления. Теперь понимаете, что такое «глаза века»?

Каюсь, я ничего не понял.

– Не понимаете? А все очень просто. Володя писал по материалам, но с точной, не искривленной перспективой. Он видел все глазами своего времени. А вы видите это глазами своего детства – и Москву, и себя. Вот и возникает некая аберрация зрения. Вы не обижайтесь, я не только о вас говорю. Все мемуаристы этим грешат. Вспоминают, а глаза не те. Вам приходилось уже в зрелом возрасте видеть то, что запомнилось и полюбилось вам в детстве? Ну, дом, сад, пейзаж какой-нибудь… Приходилось? – И в ответ на мой утвердительный кивок он победно закончил: – Вот видите! И, конечно, разочаровались. Все оказалось ниже, меньше, бледнее, невзрачнее. Это и есть «глаза века».

Мне не хотелось сдаваться.

– По-моему, спор не об этом… – начал я и осекся.

В передней мягко щелкнул замок.

– Конечно, они уже спорят, – сказала жена, входя в комнату, – а у мальчика еще уроки не сделаны.

3

Володька, оказывается, на меня не обиделся. Он сам сказал об этом, правда не мне, а Тане, нашей соседке и своей однокласснице из параллельной группы. Они вместе пришли из школы и стояли на площадке у лифта. Дверь на лестницу была приоткрыта, и, хотя они говорили тихо, я все слышал.

Спрашивала Таня, смуглая девочка-подросток, угловатость которой смягчалась еще не выраженной, но уже намечающейся округлостью линии будущей женщины.

– На кружок придешь?

– Не знаю. Нет, наверно.

– Ты же сочинение должен читать.

– Не буду я читать. Не бардзо написано. Школьные банальности без души.

– Кто сказал?

– Предок. Да и я сомневался.

– А все хвалят.

Смешок.

– Значит, не придешь?

– Я о другом кружке думаю.

– О каком еще?

В голосе у Володьки появляются торжественность и певучесть.

– Понимаешь, нет названия. Хорошо бы так: общество будущников, а?

– Союз мечтателей.

– Не смейся. Можно и так. Решим еще.

– Да ведь нет такого кружка.

– А мы его придумаем.

– Кто это – мы?

– Сама знаешь кто. В воскресенье у Родина. Придешь?

– Я фантастику не очень люблю.

– Ну и дура. Фантастика движет науку.

– Пусть движет, а мне скучно. Я жизнь в книгах люблю, а не выдумки.

– Выдумка – результат воображения, а без воображения все бескрыло. Мещанкой вырастешь.

Таня молчит, потом говорит еще тише, но я все-таки слышу:

– Скажут, из-за тебя пришла.

– При мне не скажут.

Голоса понижаются до шепота. Потом гулко хлопает входная дверь.

Я машинально расстегиваю ворот рубашки. Душно? Но в комнате совсем не жарко. Может быть, вспомнилось что-то очень похожее?

4

– Что это за кружок? – спрашиваю я Володьку.

– Ты что, слышал? – пугается он.

– Ты о каком-то кружке говорил на площадке.

– А что еще слышал?

– Не помню, я не прислушивался.

Он молча кладет портфель на стол – кажется, успокоился. Я жду.

– Да еще нет кружка, – неохотно говорит он, – названия еще не придумали. Поможешь?

– Подумаю. Что вы там делать будете?

– Ну что… Книжки обсуждать по научной фантастике. Сами придумывать…

– Тоже мне физики!

– А что? – Володька шел на сближение с противником. – Допустим, что глаз человека перестал реагировать на свет. Ну, болезнь какая-нибудь, эпидемия… И вдруг для всех в городе наступила тьма. Что тогда будет?

– М-да, – говорю я неопределенно.

– А о реке времени читал?

– О какой реке времени?

– Ну, об открытии Козырева.

– Какое же это открытие? Так, гипотеза.

– А машина времени не гипотеза?

– Машина времени – вздор.

– Не знаю… – Володька задумывается. – Теоретически вполне допустимо. Материальный мир движется в пространстве и времени. Сегодня он в одной точке пространства, завтра – в другой. Так и во времени.

– Ну и что? – Я еще не понимаю его мысли.

– Значит, «вчера», «сегодня» и «завтра» – такие же математические величины, как длина, ширина и высота.

– Это ты на уроке расскажи. Я не специалист.

Он не обращает внимания на мою реплику.

– А почему у Герберта Уэллса машина движется только в одном направлении – в будущее? А в прошлое? – Он улыбается какой-то новой, только что возникшей идее.

– Бессмыслица, – говорю я. – Есть же закон причинности.

– Жалко, – вздыхает он. – А интересно бы…

– Что интересно?

Но он продолжает, не слыша вопроса: его увлекает другая мысль.

– Когда я писал это сочинение, мне казалось, что я все видел. Собственными глазами. Все-все.

– Ничего ты не видел. Все было не так.

– А как?

Подбежав к столу и порывшись в ящике, он подает мне что-то похожее на слежавшийся и пожелтевший газетный лист.

Я удивленно – а руки почему-то дрожат – раскрываю его, стараясь не смотреть на Володьку. Подсознательно я уже догадываюсь, что это за газета.

Это «Раннее утро», я тотчас же узнаю ее, хотя угол с названием и датой оторван. Но я помню эту дату, и год, и день – воскресенье, почему-то тревожное, теплое, весеннее, казавшееся безоблачным, не то мартовское, не то апрельское воскресенье после февраля семнадцатого года. Сейчас я вспомню точно – почти истлевшие на сгибах страницы даже не шуршат в руках. Экстренное пленарное заседание Временного правительства. Большие портреты Родзянко и Гучкова. Затишье на фронте.

«В беседе с нашим корреспондентом господин Милюков настоятельно подчеркнул историческую миссию России на Черном море. Только русские проливы завершат святое дело союзников».

Николай Второй, изображенный карикатуристом Атэ с розой у губ: «Я так люблю цветы». Фельетон Мускатблита о папиросниках. Хроника Земгора. Самоубийство горничной.

«Вчера в Большом театре в балете «Конек-горбунок» вместо заболевшей г-жи Гельцер выступила г-жа Мосолова».

«Пьеро XX века в Петровском театре миниатюр».

Дальше, дальше… Петитное сообщение о программе воскресных скачек. Стихи дяди Михея о папиросах «Зефир» – десять штук шесть копеек. Санатоген Бауэра и пастилки Вальда. И совсем внизу, в уголке, объявление о натирке полов артелью «Басов и сыновья».

Я почему-то помню этот день. Где-то на дне памяти, как в глубоком колодце, лежит он, не заслоненный годами и жизнью. Я никогда не вспоминаю о нем, но все же помню.

– Где нашел?

– В бабушкиной корзинке на антресолях.

– Вечно лазаешь… – начинаю я, но злиться не хочется.

Хочется молчать и думать, перебирая в памяти неостывшие угольки прошлого.

– Ты мне не ответил, – говорит Володька.

– Что не ответил?

– Ты сказал: всё было не так. Я тебе дал газету и спросил: «Вот так?»

– Так, – отвечаю я, глядя куда-то мимо него.

– Ты видишь? – спрашивает он.

– Вижу. Весь день. С утра, когда купил эту газету в Охотном.

– Где купил?

– В киоске.

– Тогда тоже были киоски?

– Были.

Он нерешительно садится возле меня на ручку кресла.

– Если б я нашел ее раньше, я бы лучше написал сочинение?

Мне не хочется его огорчать.

– Возможно.

– Я бы тоже увидел все это.

– Воображение – не видение. А впрочем…

Я обнимаю его за плечи и что-то говорю ему на ухо тихо-тихо.

Он отстраняется.

– Смеешься?

– Почему? Ты же сам говоришь, что «вчера», «сегодня» и «завтра» – такие же математические величины, как длина, ширина и высота. Значит, их можно соединить.

– А закон причинности?

– Мы его опровергнем.

Он смотрит на меня почти с испугом: неужели я сошел с ума? Но я повторяю и повторяю ему то же самое и так же тихо.

Теперь он понял.

– Здорово! – говорит он.

Я молчу.

– Как в рассказе о мальчике, на дворе у которого была калитка в прошлое.

– Почти.

Теперь он весело обнимает меня.