Текст книги "Чай из трилистника"

Автор книги: Киаран Карсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

81. РЫЖАЯ КУРИЦА

И все-таки, как я могу быть хоть в чем-то уверена? продолжала Береника. Когда я стояла перед Картиной, то иногда думала, что всё понимаю – ведь это был мир, который я узнала и полюбила. Я любила сочный вермильон балдахина, любила косматую собачонку, любила турецкий коврик. Я любила маленькие красные сабо дамы и осязаемую шершавость простых деревянных башмаков на мужчине. Я чувствовала между пальцами бусины янтарных четок. Я вдыхала аромат апельсинов и запах горящего воска. А потом моргну – и всё пропадает, и я опять стою перед Картиной. За окном кабинета на потемневшие поля сыплет дождь со снегом, и я опять в так называемом Реальном Мире.

Итак, прежде чем мы продолжим, прежде чем я окончательно пойму, что происходит и примем ли мы в этом участие, вы тоже должны передо мной отчитаться. Ты, Метерлинк, – может, ты начнешь?

Даже не знаю, что и думать, сказал Метерлинк. Если развить проведенную Селестином аналогию с пчелами, мы жили в стеклянном улье: можем ли мы сказать наверняка, что наши наблюдатели благожелательны? И кроме того, возможно, мы – три принца Серендиппских, точнее, два принца и принцесса, наделенные даром находить то, чего не искали. Мне вспоминается, что Серендип – древнее название Цейлона, и что на некоторых марках этой британской колонии изображена кокосовая пальма, чьи семена разносят океанские течения. Возможно, мы тоже, как кокосы, по чистой случайности прибились друг к другу и растем теперь рощицей в три дерева.

Изучение марок позволяет лучше понять большой мир. Кокос появляется под коронованным профилем Георга VI: так мы выясняем, что до него было еще пять королей Георгов, и с интересом узнаем, что Третий был сумасшедшим. Сам кокос являет собой символ неисчислимых богатств империи, на марках которой он представлен, поскольку из каждой части кокосовой пальмы, не говоря уж о масле, люди извлекают выгоду. Грубые волокна орехов идут на набивку матрасов и плетение циновок, из почек пальмы получают сахар и спирт, древесина тоже высоко ценится, скорлупа орехов представляет собой отличное топливо, а из корней добывают наркотическое средство. Возможно, кокосовая пальма – одна из форм Чая из трилистника, хотя и находится под строгим контролем имперских властей, дозволяющих туземцам их нирвану лишь для того, чтобы вернее их поработить. И тогда – подобны ли мы им?

Быть или не быть, вот в чем вопрос, пересечем ли мы границу, перед которой поставили нас опекуны, или огородимся сами, сохраняя таким образом наше личное царство – неоткрытую страну, из чьих пределов путник ни один не возвращался. И все-таки мне хочется увидеть страну с картины ван Эйка. Когда я жил в Генте, ничто так не радовало меня, как блуждание по лабиринту улочек и переулков с маленькими дверцами, выходящими в высокие внутренние дворики или обнесенные стенами сады, или мощеные камнем задние дворы с белеными пристройками и рыжими курами, роющимися в желтом песке.

Я хотел бы вернуться в Брюгге ван Эйка.

82. ЗОЛОТО РОСТОВЩИКА

Хотя детство мое прошло в исследовании Гента, я начал осознавать, что он неизмерим, и что вариации улиц, которыми можно пройти к определенному месту, граничат с бесконечностью. Более того, опыт попадания на любую из данных улиц с одной данной улицы вместо другой будет в корне отличаться. Так, выходя на рю де Шантерелль с рю де ла Кюйе[59], на одном углу перекрестка вы замечали маленькое кафе, а на другом – булочную; тогда как появляясь с рю Гийом Телль[60], вы тут же упирались в магазин оружия и охотничьего снаряжения, соседствующий с модельной лавкой и мастерской вывесок.

Сами вывески просто завораживали: гигантские ножницы, режущие воздух перед ателье; красно-белые спиральные полосы столба у цирюльни, символизирующие бинт, намотанный на руку перед кровопусканием; три золотых шарика ростовщика – эмблема торгового банка Медичи и св. Николая Барийского, вручившего трем сестрам-девам по кошельку с золотом, чтобы они могли выйти замуж. Каждое ремесло заявляло о себе, а в названиях улиц запечатлелись обстоятельства их стародавней жизни, и некоторые из них по сей день оставались в силе – например, теплый запах выпечки на рю де Багетт или шепот ветра в листве одинокой осины на рю Тремор.

По праздникам высокие, прижавшиеся друг к другу дома увешивались знаменами: одни насыщенно-синие с желтой звездой в центре; другие полностью черные с Золотым Львом Фландрии, окруженном узкой желто-синей каймой; вперемежку с ними шли национальные цвета Бельгии – красные, желтые и черные вертикальные полосы. Гремели горны и барабаны, трезвонили трамваи, лаяли собаки, солдаты с криками "Ура!" печатали шаг, крестьянские девушки, клацая деревянными сабо, шли рядками под ручку, сипло галдели уличные торговцы. К вечеру на Пляс д'Арм собиралась толпа. Специальные команды на лестницах зажигали гирлянды в тысячи крошечных масляных лампочек, натянутые между деревьями и оркестровыми эстрадами, их чашечки из синего, желтого, белого, зеленого и красного стекла сияли, как многоцветные каменья. В такие ночи мои сны оглашались лязгом медных тарелок и низким уханьем барабанов, хлопаньем в ладоши, радостными криками и пением народных песен. Празднества заканчивались уже засветло исполнением гимна Бельгии – под его звуки улицы и площади пустели.

И когда куранты на звоннице провозглашали начало нового дня, сердце мое переполняла глубокая любовь к нашему народу. А ведь в то время улицы еще носили французские имена, это теперь – фламандские. И мне думается, что и наша страна долгое время была разделена, веками томясь в сетях языковой междоусобицы. Многие бельгийцы двуязычны: ван Эйк говорил и на фламандском языке мастерской и улицы, и на французском – языке двора, от которого получал заказы. Но большинство – моноглоты; владея лишь родным языком – по отцу или по матери, – они не могут знать, как живет другая половина. Порой мне снится, что есть только один язык и между людьми нет границ.

Возможно, доза Чая из трилистника бельгийцам не повредит. Если верить вашему опекуну Селестину на слово – а у нас нет причин ему не верить, когда-то и он был таким же, как мы. Он знал, что его видения – реальность. Я склонен согласиться с его планом, закончил Метерлинк.

83. ЯНТАРНЫЙ

Да, подхватила Береника, может, мой опекун и подглядывал внаглую за нами с кузеном, когда изучал нас в этом стеклянном улье, но по крайней мере сам во всем признался и выложил почти все карты на стол, не то что некоторые. Я к тому, что монашкам из школы Димпны ты бы не поверил, они только ходят и щелкают на тебя своими четками. Сколько бы они ни болтали про мир иной, а глаза их были прикованы к пустым формальностям этого: покрою школьного блейзера, высоте подола юбки, расстегнута верхняя пуговка на блузке или застегнута. Они добросовестно ставили меня каждый день перед Картиной, а я знала, что они ничего не видят. Для них это была просто роспись, размазанные по доске краски, а не дверь в другой мир.

А ты, кузен, спросила она, обернувшись ко мне, каково твое решение?

Пока Метерлинк говорил о Генте, начал я, мне вспомнился Белфаст. Как и он, я часами исследовал родной город. Особенно интригующим казался мне квартал Смитфилд, настоящая путаница проходов, переулков и сходней, поднимающихся к балконам – на каждом целый выводок жилищ – все выше и выше, в то время как нижние ярусы оглашались шумами всевозможных ремесел: бочаров, гробовщиков, колесных мастеров, кузнецов. Здесь же, в пыльных мастерских, согнувшись над деревянными планками, трудились музыкальных дел мастера и резчики по дереву. Часть их продукции сбывалась на громадном крытом рынке, чей лабиринт застекленных пролетов и галерей, где роились гудящие толпы продавцов, покупателей и праздношатающихся, казался символом самого города.

Главным образом это была империя подержанных товаров. Ее киоски и прилавки были завалены старинными вещами, как пещера Аладдина: старинный фарфор, часы, украшения, мебель, картины, книги; коробки с осветительной арматурой и свечами зажигания, пуговицами, монетами, стеклянными шариками, очками, обгоревшими вересковыми трубками и обгрызенными сигаретными мундштуками, флаконы из-под духов, связки старых ключей. Я часто задумывался об их прежней жизни. Иногда, держа в руках резную фигурку из слоновой кости или пропуская между пальцев нитку янтарных бус, я чувствовал настоящий шок: перед моим внутренним взором вспыхивала яркими красками некая сцена, и я знал, что дышу ароматом иного пространства и времени.

Обрывки бунтарских стихов и разговоров вполголоса неслись из распахнутых дверей трактиров вдоль узких улочек, пропахших табаком и ромом. За ближайшим углом поджидал XVIII век, где все казалось возможным. До революции было рукой подать, католики и протестанты объединялись в проповеди измены: Свобода, Равенство, Братство. Восходила звезда Наполеона. Минута за минутой изобреталось будущее; в спектре, как и предсказывали провидцы, появились новые цвета, ибо мир спряден из бессчетных вибраций эфира. Потаенные доселе оттенки зелени – дубовых листьев, лавра, изумрудный – приобрели неслыханную популярность, щеголи смотрели в монокли из зеленого берилла. Древняя арфа Ирландии воскресла, и, вышитая золотой нитью, явилась на зеленых знаменах.

Лишь тонкая пелена мерцала меж тем миром и этим. Порой ее сдувало, словно дымок от выстрела, и я видел прошлое ясно, как наяву. А потом оно таяло в воздухе, как растаяла та мечта о свободе. Если Чай из трилистника даст нам еще одну попытку, то, я думаю, воспользоваться ею – наш долг. Я считаю, нам надо войти в Картину.

Итак, решено? спросила Береника.

Да, ответили мы с Метерлинком.

Один за всех и все за одного! воскликнула Береника.

84. ФОРМЕННЫЙ ЗЕЛЕНЫЙ

Итак, мы стали Безмолвной Троицей, о которой я читал в школьных рассказах

Береники. Вскоре по завершении нашего совещания появился Селестин. Поверх его твидового костюма был накинут то ли балахон, то ли риза с капюшоном из тонкого зеленого сукна, расшитого арфами, трилистниками и крестами; в правой руке он сжимал дубовый посох с обвившейся вокруг него бронзовой змеей. Он взглянул на нас, словно добрый епископ.

Вы приняли решение?

Приняли, ответила Береника.

Ваш вердикт?

Мы сделаем всё, что нужно сделать, сказала она твердо.

Я так счастлив, промолвил Селестин. А сейчас мы должны поторопиться, ведь вам еще столько предстоит узнать, прежде чем вы отправитесь в путь со своей исторической миссией. Идемте.

С посохом в руке Селестин повел нас через библиотеку. Свет ноябрьского дня уже совсем померк, и лишь бледные лучи солнца еще пробивались сквозь трилистники окон со стороны западной колоннады, отзываясь смутным отблеском на золотом тиснении книжных корешков; и я вновь подумал о заключенных здесь сокровищах знания, вселенной фактов, объять которую не под силу ни одному из смертных. Но каждый из томов внес свою, отдельную лепту в эту огромную общность, и я затрепетал от возбуждения при мысли о той роли, которую нам выпало сыграть в переписывании книги "История Ирландии".

Мы шли по длинным коридорам, поднимались по винтовым лестницам, пока не оказались перед кабинетом отца Брауна. Селестин чинно ударил посохом три раза. Дверь отворилась. Перед нами стоял мужчина, одетый так же, как Селестин. Я услышал, как у Метерлинка перехватило дыхание. Я повернулся к нему: лицо Метерлинка побелело. Позволь, пролепетал он, представить тебя моему дяде Морису.

Мне очень и очень жаль, сказал дядя Морис Метерлинку, что я вынужден появляться перед тобой столь внезапно, но, пойми, встретиться с тобой раньше я не мог, дабы не повлиять на твое решение. Помни, порой пчелы роятся в самый неожиданный момент. Свобода воли, сам понимаешь. Надеюсь, ты простишь меня.

Разумеется, ответил Метерлинк. Разве может быть иначе?

Мы вошли в комнату. Со времени нашей последней беседы с ректором она, казалось, увеличилась в размерах, поскольку вмещала теперь длинный дубовый трапезный стол, вокруг которого сидели семь человек,

все в таких же зеленых ризах. На столе стояли два высоких самовара чеканного серебра, один из них – с тремя кранами. Еще там были двенадцать фарфоровых чашек "беллик"[61] с блюдцами, расписанные трилистниками, и три глиняные трубки с тисненым мотивом из арфы и трилистника. Над каминной полкой висел "Двойной портрет" ван Эйка. Никогда еще он не казался таким манящим; краски-самоцветы переливались над пляшущими языками пламени.

Садитесь, садитесь, сказал отец Браун радушно. Позвольте пригласить вас на самое важное Чаепитие в истории Третьей эпохи Древнего ордена гибернийцев, состоящего ныне из нас девятерых. Представлять вам остальных ни к чему. Имена не имеют значения, так как здесь мы все за одного. Брат Селестин, как я понимаю, уже обрисовал вам суть нашего дела. Мне же предстоит вкратце изложить механику вашей миссии. Вы уже наверняка догадались, что должны будете войти в Картину. Но чтобы это вхождение состоялось, вам необходимо кое-что узнать из ее истории.

Мы с Береникой и Метерлинком сели, и отец Браун начал рассказ о " Двойном портрете Арнольфини".

85. БУРГУНДСКОЕ

Во-первых, начал отец Браун, картина, которую вы видите перед собой, не репродукция – в привычном понимании этого термина – «Двойного портрета Арнольфини». И произведение с таким же названием, находящееся в Национальной галерее в Лондоне, не является копией этого. Тем не менее оба они принадлежат кисти ван Эйка. Здесь нет ничего парадоксального. В XV веке во Фландрии тиражирование прославившихся работ было распространенной практикой: иногда их воспроизводили сами мастера, авторы картин, иногда предоставляли это ученикам, а иногда имел место комбинированный метод, так что даже один квадратный сантиметр мог быть плодом совместного творчества нескольких живописцев.

В архиве коллежа св. Варвары в Генте хранится нотариально заверенная копия завещания Ансельмо Адорнеса из Брюгге от 1470 года, где каждой из трех его дочерей отписывается "панель, на коей рукою Яна ван Эйка запечатлен святой Франциск". Относится это исключительно к св. Франциску или ко всей панели, неясно, поскольку все три экземпляра утеряны.

Также утеряны все работы, выполненные ван Эйком по заказу его главного работодателя, герцога Бургундского Филиппа Доброго.

Ян ван Эйк был назначен камердинером Филиппа Доброго 19 мая 1425 года; это, весьма уместно, был день поминовения Целестина V, святого покровителя переплетчиков, в честь которого назван один из верных членов нашего братства. Вспомним «Часословы», созданные фламандскими художниками под

эгидой герцогов Бургундских, изумительно подсвеченные красками-самоцветами ляпис-лазурью, кармином, малахитом и золотом; каждая страница – живописная миниатюра, каждая – эмблема рубежа во времени вселенной, представленного Зодиаком, временами года и каноническими часами – заутреней, обедней, вечерней, комплетой, – часами, которые мы в "Обществе Иисуса" соблюдаем по сей день. Читая такие книги, человек воздавал должное красоте мира, благословенной и наблюдаемой Господом, ведь книга эта была картиной мира. Денег на них не жалели: бургундская столица Брюгге являлась одним из богатейших городов на земле.

Там были "апельсины и лимоны из Кастилии", свидетельствует один путешественник, "словно только что сорванные с деревьев, фрукты и вино из Греции, сласти и приправы из Александрии и со всего Леванта – будто ты там и находишься. Здесь была Италия со своей парчой, шелками и доспехами; в галереях монастыря св. Донациана торговали турецкими и армянскими коврами".

Особенно впечатляющее воплощение пышность бургундского двора нашла в свадьбе Филиппа Доброго и Изабеллы Португальской в 1430 году. После торжественного въезда в Брюгге в воскресенье 8 января – день памяти святого отшельника Стефана Мюретского, примечательного тем, что вместо власяницы он носил металлический нагрудник, – было устроено роскошное пиршество. По случаю такого события весь город выкрасили в красный цвет, улицы были увешаны знаменами из алого венециана. Упряжки единорогов с леопардами на спине везли колесные платформы с гигантскими кренделями и булочками, из которых выскакивали живые медведи, обезьяны, попугаи, четыре овцы с окрашенным в голубое руном, три мартышки-музыканта, две козы, играющие на свирелях, и поющий волк. Полугрифоны-полулюди ехали верхом на диких кабанах, жонглируя мечами и кинжалами. Посреди процессии трубачей с фанфарами четверо гигантов тащили огромного кита, изрыгающего танцующих отроков и поющих дев; они затевали с гигантами перебранку, и те швыряли их обратно в чрево Левиафана. Через весь зал пролетел огнедышащий дракон и исчез так же загадочно, как и появился.

Из дворцовых фонтанов било бургундское вино; и по мере того, как день тянулся к ночи и дальше, многим гостям становилось всё труднее понимать, было ли то, что они видят, бутафорией, настоящим или неким сплавом того и другого.

86. УЛЬТРАМАРИНОВАЯ БОЛЕЗНЬ

По этому случаю ван Эйк преподнес герцогу в дар часослов, где поля страниц устилали сверхнатуралистичные изображения цветов, на которые мимолетом присела стрекоза, выписанная столь тонко, что сквозь крылья виднелись цветы.

Однако роль художника в женитьбе Филиппа Доброго и инфанты Изабеллы Португальской этим не ограничивалась, поскольку еще в 1428 году герцог включил его в состав делегации, направлявшейся в Лиссабон для переговоров об условиях бракосочетания. Ван Эйку было поручено нарисовать ее портрет и не один, а два, так как герцог ни разу в жизни не видел инфанты и желал получить не только устные свидетельства о ее внешности, прежде чем дать согласие на заключение союза.

16 октября, в день св. Галла Констанцкого, покровителя птиц, послы выехали в порт города Слюйс, откуда отплыли на двух венецианских галерах. Они высадились в английском порту Сандвич, где отдыхали, а затем, 13 ноября, в день св. Оммебона, покровителя портных, направились в сторону Лиссабона. Ветрами их относило в другие английские порты: Камбер, Плимут и Фалмут, куда они прибыли 25 ноября, в день памяти Екатерины Александрийской, покровительницы библиотек. 2 декабря, в день св. Вивианы, которую призывают в помощь от похмелья, депутация взяла курс на юг и через Бискайский залив достигла Байонны 11 декабря, в день Даниила Столпника, проведшего тридцать три года на верхушках колонн – каждая выше предыдущей. Послы продолжили путь четырнадцатого числа того же месяца, в день поминовения св. Фортуната Пиктавийского, чье имя говорит само за себя. Наконец, 18 декабря они прибыли в Лиссабон. Это был день св. Самтанн, ирландской монахини, которая, когда некий черноризец сообщил ей, что отправляется в паломничество, ответила, что Царствия Небесного можно достичь и не переплывая морей, поскольку Господь рядом со всяким, к Нему взывающим.

Короля послы увидели лишь 13 января 1429 года, в день Илария Пиктавийского, святого-покровителя юристов, а также пострадавших от змеиных укусов. В результате многодневных, нелегких переговоров с королевскими посредниками был подписан предварительный брачный договор, а между делом наводились справки о репутации, здоровье и манерах инфанты. Тем временем ван Эйк работал над двумя портретами, которые закончил к 12 февраля, дню Юлиана Странноприимника, святого-покровителя цирковых артистов. Картины, не мешкая, отправили в Бургундию на следующий же день, в праздник св. Модомнока, который принес в Ирландию пчеловодство: согласно мартирологу Эгуса Кульдея[62], Модомнок учился под руководством св. Давида в Уэльсе, где тот разводил пчел, и когда Модомноку пришло время уезжать, на его корабль сел пчелиный рой и отбыл с ним в обратный путь.

Так что же представляли собой ванэйковские портреты Изабеллы Португальской? Были ли они копиями друг друга или являли два разных взгляда на одно и то же лицо? Увы, узнать это мы не в силах, поскольку они утеряны. Более того, общепризнан тот факт, что утеряно большинство творений ван Эйка. Однако сохранились некоторые свидетельства. В 1454 году Бартоломео Фацио восхищается ванэйковской "Картой мира", на которой все города и страны даны в узнаваемых очертаниях и на реальном удалении друг от друга. Еще более впечатляющей была его работа "Женщины благородных форм, выходящие из бани", принадлежавшая некогда кардиналу Оттавиано, на которой изображенные скрыты льняными занавесями и паром. На этой же картине была свеча, горевшая как настоящая, а также старуха в испарине и собака, лакающая воду. Посреди открывавшегося за окном обширного ландшафта виднелись крошечные лошади и люди, рощи, деревни и замки, выполненные с таким мастерством, что каждый предмет казался отделенным от другого расстоянием миль в пятьдесят.

Но ничто в той картине не могло сравниться с зеркалом, в котором всё до мельчайшей детали отражалось так же отчетливо, как и в настоящем зеркале.