Текст книги "Чай из трилистника"

Автор книги: Киаран Карсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

31. ТРИЛИСТНИК

Диоскорид считал себя реинкарнацией греческого врача Диоскорида, общепризнанного автора первой фармакопеи, изданной предположительно в 77 году н. э. Свое описание около шестисот лечебных трав он сопроводил еще более ранним трудом Кратеваса[22], которого Плиний признавал зачинателем ботанической иллюстрации: этот свод даже в эпоху Возрождения по-прежнему считали библией медицины. Однако, поскольку Диоскорида неоднократно переписывали, в манускриптах накапливались ошибки, особенно в иллюстрациях какими бы точными они ни были в первом веке, – деградировавших до все более неправдоподобных образов, которые были уже не просто непохожи на изображаемые растения, но еще и впитали в себя мифические представления о своем происхождении и свойствах.

Гельскому Диоскориду, который в прошлой жизни иллюстрировал учебники по медицине, история эта была знакома, и с того самого момента, когда ему открылось, что он и есть Диоскорид, он принялся за составление травника, который действительно стал бы зерцалом природы и был бы признан каноном на все времена. С этой-то самой целью он и направился в Гел и поселился там, поскольку гельские травяные плантации славились на всю Европу и представляли собой идеальное поле деятельности для исследователя.

Диоскорид был в Геле фигурой весьма примечательной. Высокорослый – на исходе седьмого десятка, – с гривой белоснежных волос и окладистой белоснежной бородой, всегда безукоризненно одетый: как правило, в сшитый на заказ костюм в клетку, широкополую фетровую шляпу и, когда того требовала погода, плащ-накидку. Он никогда не расставался со своей тростью, изображавшей змею, обвившуюся вокруг посоха: это атрибут Асклепия, греческого бога врачевания, потому что змея, сбрасывая кожу, обновляет себя. Имея успех у дам определенного возраста, он тем не менее пользовался уважением профессионалов и был на хорошем счету даже у духовенства. А по части излечения недугов, не поддающихся традиционным методам, он прославился, как никто другой.

Мне довелось испытать на себе одно из снадобий Диоскорида, когда меня разбил очередной приступ нервного истощения. В один из дней мрак вокруг меня стал почти осязаемым. Я стоял на коленях на галечной дорожке между цветниками и ухаживал за делянкой девясила, и тут услышал приближающееся постукивание трости. Я поднял глаза: это был Диоскорид.

Вы бледны, молодой человек, сказал он, раскачиваясь на каблуках и сунув большие пальцы в кармашки жилета. Вам нужно лекарство. Вы австриец, не так ли?

У вас в Альпах предостаточно флоры, благотворной для человека в вашем состоянии. После пересадки в Гел эти растения совершенно переродились. Некоторые сначала не принялись, но душевнобольные садовники обратились к их изменчивой натуре, и вскоре новое качество – нечто богатое и невиданное появилось и расцвело в бельгийском климате. То, что я сейчас вам дам, приготовлено на основе таких трав с добавлением толики некоторых других: упомяну лишь трилистник, сильно недооцениваемое укрепляющее, поскольку оно расчищает врата восприятия и отваживает молнию. Я установил, что королевский шут, сопровождавший Димпну в побеге из Ирландии, в бесплодных попытках вернуть ее к жизни использовал трилистник; однако впоследствии выяснилось, что он произвел ощутимый эффект на объятых ужасом свидетелей.

Диоскорид извлек из кармашка жилета жестяной спичечный коробок и вручил мне. Его можно курить в трубке или заваривать, как чай, сказал он. При курении действие начинается быстрее, но если его пить, оно более длительное. Принимайте три раза в течение одного дня, а затем сходите в храм Св. Димпны. И тогда расскажете мне, что увидели.

32. СЕРДОЛИК

Проснувшись на следующее утро, продолжал Витгенштейн, я принял первую дозу путем курения и спустился в столовую для младших садовников завтракать. Там, на длинном сосновом столе, были разложены типичные составляющие бельгийского фуршета: нарезанные сыры, колбасы и окорока, очищенные яйца вкрутую, четыре разновидности хлеба, масло, джемы, кофе. Аппетит у меня в этот час несилен и обыкновенно удовлетворяется ломтиком ржаного хлеба и чашкой кофе с молоком, но в тот день меню показалось мне небывало соблазнительным: впервые я заметил, какими волнистыми локонами свернулось масло на блюдечках в виде раковин, голубую подсветку белков вареных яиц. Сыры переливались оттенками желтого. Хлеб пестрел множеством крупинок и пах дрожжами. В воздухе разливался дымок жареного кофе. Я не говорю уже о колбасах и окороках, но джемы – они сияли, словно драгоценные камни, в особенности малиновый, как сердолик.

Как будто до сих пор мир был несколько размыт и рассредоточен, а теперь собрался в фокус. Каждый предмет занимал свое уникальное, самодостаточное место. Я понял, что раньше никогда не смотрел так, как следует. Вы ведь помните абзац из «Исповеди» Бл. Августина, где он говорит о том, как научился говорить: "Я схватывал памятью, когда взрослые называли какую-нибудь вещь, – пишет он, – и по этому слову оборачивались к ней; я видел это и запоминал: прозвучавшим словом называется именно эта вещь".

И дальше в том же духе. Это писание меня глубоко восхищает, но что будет, если у вас кончатся имена? Возвращаясь к колбасам – как нам описать всё новые архипелаги сала на их кружках, чем назвать этот срез розового или тот, красный, как салями? Что мы знаем о работе кулинара? Одна-единственная колбаса – уже весьма серьезный предмет для изучения.

Я приступил к пиршеству, какого еще никогда себе не устраивал. Наевшись вволю, я пошел на плантацию, дабы приступить к работе. Это оказалось нелегко: если раньше я знал каждую из трав по ее научному наименованию, то теперь видел лишь растения-индивидуальности. Мало того, каждый их лист требовал к себе особого внимания. Да и ни на одной детали строения листа было невозможно хоть на сколько-нибудь задержать внимание, потому что каждая оказывалась какой-то новой конфигурацией. Зеленый был не зеленым, а бесчисленными оттенками зеленого.

К обеду я не выполнил практически никакой работы, но чувствовал себя так, будто прошагал много миль. Я понял, что отслеживание каждой трещинки на галечной дорожке заняло бы столетия, сколько улитке или муравью нужно, чтобы пересечь несколько вселенных. Я решил тогда вместо обеда прогуляться по центру Гела. Из кабачков доносилась музыка вперемежку с гулом разговоров и стуком ножей и стаканов, но мне просто хотелось побыть одному.

Я дошел до окраины и присел посреди поля. Настало время принять вторую дозу средства Диоскорида. К счастью, жестяной коробок был у меня при себе. Я зашел на ближайшую ферму – дверь была не заперта-и попросил у жены фермера заварочный чайник с кипятком. Она любезно согласилась. Из чайника вырвался элегантный плюмаж пара. Мы заварили чай и стали пить. Несколько часов спустя я почувствовал, что пора откланяться.

Вернувшись в Гел, я выкурил третью дозу. Под звон вечернего «Ангелюс» я направился в церковь Св. Димпны.

33. КРАСНОМУНДИРНЫЙ[23]

На главном алтаре своего храма св. Димпна изображена в виде фигуры величиной больше натуральной, парящей на облаке в окружении нескольких групп умалишенных (все – крупные статуи), ноги и руки которых скованы золотыми цепями, сменивших железные кандалы дней минувших. В боковом приделе вы видите изящную резьбу по дубу в виде серии из восьми икон, а именно: рождение Димпны; смерть ее матери; дьявол искушает ее отца; Димпна, Герберен, королевский шут и его жена садятся на корабль; королевская погоня; король отрубает голову своей дочери рядом с усекновенным телом Герберена; священники несут мощи святой; и, наконец, дьявол выходит из головы умалишенной. Это этапы пути св. Димпны через жизнь и смерть.

Двенадцатый удар «Ангелюс» еще дрожал в воздухе, когда я опустился на колени, чтобы изучить это повествование. В особенности меня восхитила голова св. Герберена, которая, даже отделенная от тела, казалось, пытливо смотрела на меня. Я почувствовал идущее как бы ниоткуда дуновение, и шеренги свечей перед ковчегом начали мерцать и сочиться. Они запахли порохом. И вдруг – весна 1916 года, я снова на войне, солдат австрийской Седьмой армии, прикрывающей самый южный участок Восточного фронта близ румынской границы. Больше всего на свете мне хотелось оказаться на линии огня, поскольку я надеялся, что близость смерти одарит меня светом жизни. Я был рад без памяти, когда меня направили на одну из самых опасных позиций наблюдательный пункт. Я чувствовал себя принцем в зачарованном замке.

29 апреля меня несколько раз обстреливали. Ветерок от пули холодком обдал щеку; я чувствовал страх и раскаяние. Впоследствии я узнал, что это был последний день дублинского "восстания на Пасхальной неделе". И еще это был день поминовения св. Екатерины Сиенской, у которой просят защиты от огня. Итак, по милости Божией, я выжил.

Я снова почувствовал ветерок на щеке. Глаза застлал дым от свечей. Когда он рассеялся, я был уже не в Геле, а посреди грязного поля. Шел сильный дождь. Я увидел несколько вспышек и через долю секунды услышал гулкий, раскатистый взрыв. Это не гром, понял я, а канонада. Мимо проковыляла вереница конных повозок. Снова послышались орудийные залпы, и тут я увидел лихорадочное движение по всему полю. Со всех сторон раздавались приглушенные крики и вопли. Из лесу выскочили какие-то кавалеристы в алых куртках и окружили одну из повозок, элегантную кибитку, окрашенную в темно-синий. Они стащили кучера с козел и отрубили ему голову.

Я был не в силах двинуться. Солдаты тем временем стали грабить повозку. Их главной целью, очевидно, было спиртное, и вскоре они обнаружили несколько ящиков, на которые накинулись с ругательствами и радостными криками. Один из них появился в двери экипажа со странным трофеем – клеткой с попугаем. Диковатое это было зрелище: бранящиеся солдаты в замызганных алых куртках и орущий попугай в великолепном зелено-желто-пунцовом оперении.

Витория! кричали они, а один взял бутылку вина, снес горлышко саблей и вылил на голову попугаю.

Перед Богом и людьми я нарекаю тебя Виторией! закричал он.

И все, дурачась, отвесили земной поклон. Тут один из них заметил меня. Он поднял пистолет и выстрелил. Я увидел вспышку и почувствовал, как в сердце мне входит пуля.

Когда я открыл глаза, то снова был в Геле, но понял, что стал свидетелем битвы у Витории – в Испании, в 1813 году, – в которой армия Жозефа Бонапарта была наголову разбита объединенными англо-португальскими силами.

34. ИЗУМРУДНЫЙ

Но здесь, сказал Селестин, мы должны покинуть Витгенштейна, потому что почти прибыли в пункт назначения: «Дом Лойолы», 1959 год.

В самом деле, я был так поглощен историей дяди – и, разумеется, Витгенштейна, – что не заметил, как пролетела дорога; время тоже потеряло значение. Все пейзажи прошли мимо моего взора; уже стемнело. Был всё тот же день св. Иеронима, что и в начале нашего пути, и всё же, казалось, прошли годы.

Я протер глаза. В конце светового тоннеля, проложенного фарами «моррисоксфорда», я впервые в жизни увидел "Дом Лойолы": метнулись между темными деревьями готические башенки, блеснул неоклассический фасад. Машина остановилась на посыпанной гравием дорожке. У боковой калитки нас встретил привратник. Вскоре меня провели вверх по лестнице в комнату, где сидели священник-иезуит и мальчик приблизительно моего возраста. Священник жестом пригласил нас устраиваться поудобнее и, когда мы уселись, заговорил:

Я отец Браун. Это – он кивнул в сторону мальчика – мистер Метерлинк. Добро пожаловать в "Дом Лойолы", где вы будете вместе учиться. Итак, господа Метерлинк и Карсон, одной из моих приятных обязанностей является ознакомление вас – как новых учеников – с житием святого, давшего имя нашему заведению.

При рождении – дата которого не установлена – основатель "Общества Иисуса" получил имя Иньиго де Бельтран Яньес де Оньяс-и-Лойола. 20 мая 1521 года, во время осады французами Памплоны, Лойоле, капитану наваррской армии, пушечным ядром раздробило правую ногу. Оказавшись дома на излечении, он потребовал принести ему какой-нибудь рыцарский роман, чтобы скоротать время, но всё, что удалось разыскать в фамильном замке, было жизнеописание Христа и экземпляр "Золотой Легенды". Этот последний сборник стал для него источником вдохновения, потому что жития святых описывались в нем, как жизнь воинов, верных своему делу, невзирая на темницу, меч и огонь.

Лойола не был ни интеллектуалом, ни метафизиком. Но одним качеством он обладал в избытке – живым воображением, в котором всё, о чем бы он ни подумал, обретало конкретную форму. Читая, он видел описываемых людей и события, и его сны наяву были реальностью. В одной из фантазий, в которой он мог пребывать по нескольку часов кряду, обитала прекрасная дама, королева или императрица некоей страны, где он будет служить. Он будет скакать на белом коне, в алом камзоле, приятно контрастирующем с ее зеленым платьем. Вот так он пролеживал дни напролет, и его неприкаянные фантазии бродили между мирской суетой и религией.

Ногу Лойоле пришлось выправлять дважды. Хотя ее не один день вытягивали на дыбе, она оказалась короче левой, и он остался хромым до конца своих дней. В бреду ему стало являться странное, чудовищное и всё же прекрасное существо в виде змеи, словно изумрудами усыпанной бесчисленными глазами. Это видение необычайно его умиротворяло, но впоследствии он открыл, что это порождение дьявола либо сам дьявол. Он молился Пресвятой Деве, прося наставления, и как-то ночью, взирая на ее образ, услыхал оглушительный звук, вроде пушечного залпа; весь дом сотрясся, окна его покоев вылетели, а в стене замка Лойола образовалась пробоина, сохранившаяся до наших дней. Наутро, полностью выздоровев после ранения, Лойола отправился в монастырь в Монтсеррате, что в одном дне пути от Барселоны.

35. ДЕВСТВЕННО-ЧЕРНЫЙ

Монтсеррат – «Зубчатая Гора» – внезапно встает среди равнины одной огромной массой фантастических форм, башен, крепостных стен и шпилей. Тропинка к монастырю зигзагом вырублена в скале. Монтсеррат – обитель Черной Мадонны, которую, по преданию, изваял с натуры евангелист Лука, покровитель искусства и медицины. Статуя, которую в 888 году обнаружили в пещере ведомые ангелами пастухи, пролежала там с 50-го года, когда ее привез в Испанию св. Петр. Она изображает Деву Марию с Младенцем Христом на коленях. Тот держит сосновую шишку, символизирующую тело бога, который умирает и воскресает вновь. На вытянутых руках Мадонна держит по шару. Что же касается вопроса, зачем ей быть черной, то имеется множество соперничающих объяснений – например, столетия свечного чада; а некоторые указывают на сходство с темными богинями Исидой и Кибелой, но нам нет нужды вдаваться в такие частности, поскольку Черная Мадонна существует реально. 24 марта 1522 года, в канун праздника Благовещения, Игнатий Лойола преклонил колени перед этим образом. Он несколько дней ничего не ел, кроме толики полевых трав. Воздух был едким от благовоний. У подножия фигуры, оплывая, горели свечи. Подняв глаза, Лойола встретился взглядом с Черной Мадонной: в мерцании свечей ее губы задвигались. Богоматерь заговорила с ним низким голосом, гулко раскатывавшимся по церкви. Что же до сказанного ею, то Лойола сообщает, что изъяснялась она на языке Небес, непереводимом на говоры смертных, но речь шла о грядущей великой битве за спасение мира.

Сходным образом ему однажды было явлено откровение о Троице, чью тайну он явственно узрел глазами души, но описать это видение словами было невозможно. Оно не покидало его всю жизнь, как и слово Черной Мадонны. И получив его, Игнатий немедленно сорвал с себя кавалерские одежды, повесил на стену свои меч и кинжал и облачился в одежду из мешковины, которую заблаговременно припас. Итак, он пошел служить не даме своих грез, но Царице Небесной.

"Общество Иисуса" Игнатий Лойола организовал на военный манер, сделавшись сам главнокомандующим – «генералом». Вскоре «Общество» имело в своем распоряжении все орудия влияния на общественное сознание: кафедру, исповедальню, учебные заведения. Где бы ни проповедовал иезуит, церковь была не в состоянии вместить желающих. Упоминание иезуитов на титульном листе гарантировало спрос на книгу. Старый Свет оказался для их деятельности слишком тесным. «Общество» посылало своих членов во все земли, которые предшествующий век великих географических открытий оставил неподнятой целиной, открытой для европейской предприимчивости. Их можно было встретить в глубинах перуанских шахт, на невольничьих рынках Африки, на берегах Островов Пряностей, в китайских обсерваториях. В Японии Франсиско Хавьер преподнес в дар микадо механические часы и музыкальную шкатулку; и знак благодарности ему позволили использовать заброшенный буддистский монастырь. Вдобавок, иезуиты обращали в христианство в таких краях, куда их земляков не могли заманить ни алчность, ни любопытство, а проповедовали и вели диспуты на наречиях, которых не понимал больше ни один уроженец Запада.

В свое время вы узнаете о наших трудах больше, заключил отец Браун. Но сейчас уже поздно, и вам пора в постель.

36. БЕГИНСКАЯ ЛАЗУРЬ

В первый вечер в «Доме Лойолы» меня с моим новым товарищем Метерлинком провели в длинный дортуар на верхнем этаже. Осенняя луна светила в высоком незанавешенном окне, отбрасывая на голые доски пола зябкие параллелограммы. Остальные ребята, человек восемнадцать-двадцать, уже, по-видимому, спали или притворялись спящими. Нам отвели две соседние кровати. Наш проводник, послушник[24], проследил, чтобы мы разделись и залезли под простыни. Затем он пожелал нам спокойной ночи и ушел. Когда его шаги затихли, Метерлинк шепотом спросил, кто я и откуда. Я представил ему краткий отчет о своей жизни до сего дня. Тогда Метерлинк рассказал мне такую историю:

Как ты уже, наверное, догадался по имени, я фламандец. Насколько я понимаю, в "Доме Лойолы" есть и мои соотечественники, поскольку Ирландию и Фландрию, как известно, связывают многовековые отношения. Родился я в Генте. Мои родители умерли, когда я был еще маленьким; дядя по отцовской линии Морис, торговец предметами искусства, взял меня на воспитание. Самые ранние мои воспоминания – его беспорядочно заставленный дом, номер 6 по Пеперстраат, или Рю дю Пуавр[25], само имя вызывает в памяти пряные запахи, которые источала каждая комната, древнее амбре парчи и опойковых переплетов, пыльный аромат старых живописных полотен. Гент – город задумчивых каналов со стоячей водой и петляющих улочек, над которыми высятся остроконечные дома. Еще выше поднимаются угрюмые шато, гнетущего вида психиатрические лечебницы, трубы хлопкопрядильных фабрик. Повсюду колокольни, наполняющие каждый час своей меланхоличной музыкой.

Пеперстраат выходит к Большому Бегинажу, обитательницы которого проводят жизнь в молитве и плетении кружев. Сам Бегинаж – подобие Гента, лабиринт улиц, площадей и церквей, обнесенный рвом и стеной с воротами. Нередко я, бывало, проскальзывал в этот иной мир и бродил по галереям или травяным плантациям, а мимо, по трое, по четверо, проплывали сестры в синих одеждах и головных уборах, похожих на лебедей. Когда смеркалось, я засыпал, убаюканный их монотонными вечерними молитвами, которые казались мне в дрёме далеким жужжанием пчел.

Ведь мой опекун, надо сказать, держал пасеку в летнем доме в Оостаккере, милях в семи по каналу от Гента в сторону Тернёзена, недалеко от голландской границы. Там, в большом, сбегающем к воде цветочном саду стояло двенадцать соломенных куполов, из них одни он выкрасил в яркорозовый, другие – в светло-желтый, но большую часть – в чарующий голубой, поскольку пчелы, по его наблюдениям, питали слабость к этому цвету.

Приди же, говорил, бывало, мой опекун, в школу пчел и постигай заботу всемогущей природы, неустанную организацию жизни, урок кипучего и бескорыстного труда; слушай музыку этих мелодичных переносчиков всех сельских ароматов.

Много счастливых часов провел я в Оостаккере. Округа сияла маленькими лакированными домиками, яркими, как новый сервиз, и в глубине их коридоров мерцали часы и буфеты. Баржи с резным ютом и пароходы назначением в Лондон или Белфаст проплывали по обсаженному вязами каналу в конце цветника. И все же порой звуки сирен западали мне в душу; сельская местность, некогда радостно развернувшаяся передо мной, становилась однообразной, унылой, безотрадной, а владения моего опекуна – белый дом с зелеными ставнями, мастерские, теплицы, цветники и ульи, башня, которую он построил для занятий, – казались тюрьмой.