Текст книги "Любовь в настоящем времени"

Автор книги: Кэтрин Райан Хайд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Про себя я уверен, что все это мне просто кажется. Хотя – вот она, Перл. Наверное, я сильно разбил себе голову. Перл во плоти? Никогда такого не бывало.

– Перл, – говорю, – я так скучал по тебе.

– Леонард, – произносит она. – Только пойми меня правильно. Я люблю тебя и все такое, но ты сделал глупость.

Ей лет восемнадцать, столько ей было, когда я видел ее в последний раз. Волосы тщательно уложены. Ни волосок не шелохнется, хотя ветер со стороны океана довольно сильный. Вот почему я знаю, что она – не всамделишная. Только ведь все равно она здесь.

Слышу свой собственный голос:

– Но почему? Почему это так уж глупо?

– Тебе дана жизнь, – отвечает она. – И у тебя никто не пытается ее отнять. Ты сам постарался покончить с ней счеты. И напрасно.

– Я подумал, это может нас сблизить.

И тут я понял, что повторяю в бреду наш разговор с Митчем, когда он, чтобы лучше понять меня, решил попробовать, каково это – быть слепым. Только роли поменялись.

– Добровольная смерть – это не то, – громко говорю я. – Никому не пожелаю.

Это сказал я.Значит, я подаю реплики и за ту, и за другую сторону. Наверное, и за Перл тоже.

Открываю глаза. Перл исчезла.

А может, ее и не было.

Неглубоко и часто дыша, все-таки поднимаю голову и смотрю на ногу. Сломана, сразу видно. И болит, наверное, нещадно. Только мне все труднее оценить свое состояние. Голова откидывается назад, глаза сами закрываются. Правда, теперь мне известно о себе самом такое, о чем я раньше и не подозревал.

Я знаю, что я человек, такой же, как все, а вовсе не бесплотный дух, который может, как по волшебству, покинуть этот мир и отправиться к своим. Нет, я земной человек, как и все прочие люди. Просто Перл умерла, и мне очень хотелось к ней – вот и вся причина.

Начинается прилив.

На камни набегает первая волна – холодная, прямо ледяная. Ребра и ногу пронзает боль. Издаю пронзительный крик – и Глюк в ответ лает еще отчаяннее.

Надо выбираться отсюда. А то подохну от холода.

Накатывает еще несколько волн, и я понимаю, что окоченение – это еще цветочки. Волны так и норовят подхватить мое искалеченное тело и шарахнуть о камни. Тогда уж все мои переломанные косточки повылезут наружу.

Не успеваю я об этом подумать, как очередная волна приподнимает меня и опускает на камни. Холод приглушает боль.

Я не понимаю до конца, чем мне все это грозит, пока волны не начинают перехлестывать через меня. Вот придет волна побольше, приложит о скалу и унесет в море. Пытаюсь ухватиться руками за камни, но они скользкие, как следует не уцепишься. А со сломанными ребрами и разбитой головой особо не поплаваешь.

Руки соскальзывают, и волна уносит меня в море.

Вот оно. Только я понял, насколько хочу жить, как борьба оказалась проигранной.

Выныриваю на поверхность, разжмуриваю глаза и снова вижу Перл. На камне, у кромки воды. Лицо у нее безмятежное. Пытаюсь поднять руку, чтобы помахать ей на прощанье, но что-то не пускает.

Это ремни.

Искалеченный, перекореженный дельтаплан основательно застрял между двумя камнями. А я крепко привязан к нему ремнями. И ремни выдерживают. Вода все выше, волны все больше, и мне уже хочется, чтобы дельтаплан наконец смыло. Но он вцепился в камни. И держит меня.

Опять океан кидает меня на камни, терзая переломанные кости. Пытаюсь ухватиться за дельтаплан. Промахиваюсь. Все сначала.

Летательный аппарат опять устоял.

И опять, стоит мне открыть глаза, я вижу Перл. Она смотрит на меня, и я понимаю, что прилив только начался. До утра еще масса времени. Поединок с двумя волнами – лишь небольшая часть долгой битвы. Целой войны. И драться придется не на жизнь, а на смерть.

Еще один удар о камни. Хватаюсь за какую-то стойку своего дельтаплана и держусь изо всех сил. Никогда ни во что так не вцеплялся.

Перл теперь сидит – или не сидит? – у моего левого локтя.

– Думаешь, я хотела умереть? – спрашивает она.

– Нет, – отвечаю. – Ты хотела, чтобы мы были вместе.

– Верно. У меня не было выбора. А у тебя есть выбор.

– Я тоже не хочу умирать.

– Ой, не ври мне.

– Сейчас я не хочу умирать.

– Хорошо. Самое время.

Волны все выше. Вот в эту секунду одна из них приподнимет дельтаплан и смоет обломки в море – вместе со мной.

Но пока я держусь.

– Ты мой сын, – говорит Перл. – Значит, ты сильный.

Я весь закоченел. Слабость разливается по телу. Слова выговариваются с трудом, но передо мной Перл. Возможно, это наш последний разговор. И если молчать, я просто разожму пальцы и утону.

– Ты боролась? – спрашиваю.

– Нет, – отвечает Перл.

– А зачем тогда мне бороться?

– Твоя гордость ничем не уязвлена. Ведь за свою жизнь можно отдать все, кроме собственного достоинства. Это единственное, за что можно умереть. А теперь молчи и держись покрепче.

Когда я снова открыл глаза, Перл не было.

Я совсем один. Даже лая Глюка не слышу.

Как бы мне не потерять сознание. И не сойти с ума. Ведь время растягивается прямо на глазах. И я начинаю петь. Это как-то само собой получается. Я пою ту самую песенку, которой баюкала меня Перл. Если бы она спела ее сейчас вместе со мной… Но где она, Перл?

Вскоре я выдыхаюсь и уже не могу петь.

Связь с телом слабеет. Я вижу самого себя меж камней, вцепившегося в дельтаплан. Не с высоты птичьего полета, но все-таки с некоторого расстояния. Интересно, что это значит? Дух покидает тело?

Проходит несколько минут – или часов? – и очередной вал цепляет дельтаплан. Вся конструкция приподнимается и с легким скрипом высвобождается из расселины между камнями. Отступая, волна несет нас с собой.

Я вернулся в свое тело. Надеюсь, это хороший знак.

– Как я устал, – говорю я Перл, хотя знаю, что ее нет рядом. Хуже того, ее со мной и не было. Правда, не всегда. Она приходила ко мне и в пламени свечи, и в воробье. Только на камнях сейчас она вряд ли сидела.

Меня уносит в море. Вода накрывает с головой. Задерживаю дыхание сколько могу. Когда выныриваю, вокруг одни волны. Вот битва и закончилась. Похоже, я проиграл, и гром орудий стихает.

Можно позволить себе потерять сознание и обрести покой.

Никак не могу решить, вред или пользу принесет мне дельтаплан, унесет меня с ним в море или выбросит на сушу. Решу немного погодя. А пока… я ведь собирался отрубиться.

Расстегиваю застежки на ремнях. Решаю: поплыву к берегу.

Мне даже не холодно. И боль куда-то пропала. И стало так спокойно на душе.

При первом же движении боль обрушивается на меня. Стараюсь плыть. Захлебываюсь. Замираю и жду, когда океан сам подхватит меня и понесет к берегу.

Про себя еще раз зову Перл.

Смотрю на Луну. Внезапно она чернеет.

И все вокруг тоже.

МИТЧ, 37 лет

Чем заняты взрослые

Вот я и дома. Проведал Джейка и Мону и вернулся. Зачем? Мне бы сейчас заняться поисками. Да где искать?

Мы ведь даже не уверены в том, что он улетел на дельтаплане. Это только наши страхи, прямых улик нет.

Предположим, он хотел опробовать свой планер. В таком случае он может оказаться далеко от дома. Интересно, сколько здесь холмов в радиусе пятидесяти миль? Наведаться на каждый из них? Нет, пожалуй, от меня будет больше пользы, если я останусь на телефоне.

Вставляю ключ в замочную скважину, но дверь открывается, стоит к ней прикоснуться. Странно. Ведь я ее закрывал. Я всегда закрываю дверь на замок.

Распахнувшись, дверь скрипит. Я вхожу.

И сразу понимаю – в животе у меня холодеет, – что в доме у меня кто-то есть.

Храбрюсь.

В комнате полутьма. Еще ведь раннее утро, и солнце светит не на полную катушку.

Закрываю за собой дверь и оглядываю гостиную. В углу кто-то сидит. Сердце у меня так и екает. Однако очертания у темного силуэта совсем не страшные. Похоже, это всего лишь Гарри.

– Гарри? – спрашиваю. – Это ты?

– Кто же, на хер, еще? – слышу ответ.

Голос какой-то не такой. То есть это Гарри, сомнений нет. Но в словах его мне слышатся совершенно новые, необычные ноты.

На кофейном столике перед ним тоже что-то особенное, не мое. Позавчера – вот ведь достижение – я убрал со столика весь хлам, чтобы за ним можно было поработать. А вчера снес всю работу в контору. Столик был девственно чист. Не считая старого конверта Перл.

А теперь вся поверхность столика усеяна фотографиями, восемь на десять. Гарри, что ли, принес с собой? Фотографии черно-белые. Только вот что на них – не разгляжу.

Включаю лампу. Пусть прольет свет на происходящее. Хотя и так понятно, что ничего хорошего меня не ждет.

Поворачиваюсь к Гарри лицом. Все поле зрения сразу заполняет его кулак. Удар приходится прямо в переносицу.

Радуга вспыхивает у меня перед глазами. Отбиваю копчик об пол.

Сижу на полу. Черт возьми. Кто бы мог подумать, что у Гарри такой поставленный удар?

– Ты, хер моржовый, – скрипит Гарри, – я ведь дал тебе все.

Боль в носу буквально раскалывает мне голову на части. Никакая мигрень не сравнится с ней. Чистый продукт, без примесей.

Складываю ладони горстью и подношу к носу. Дотронуться до носа у меня не хватает смелости. Застываю в такой позе и чувствую, как в пригоршню струйкой льется кровь.

Когда головокружение немного отступает, подползаю к дивану и ложусь на спину, закинув голову. Надеюсь, удастся таким образом остановить кровь. Она повсюду. На полу, на персидском ковре, на джинсах, на диване. Придется заняться уборкой. Попозже.

Где Гарри, что он собирается делать, что мне ему сказать, не знаю. Какие-то слова, наверное, надо произнести.

«Так мне и надо, Гарри. Я – паршивый сукин сын». Нет, не пойдет. Несерьезно как-то.

Я готов провалиться сквозь землю.

– Как ты узнал? – вот и все, что я могу выдавить из себя.

Слова мои звучат тихо и остаются без ответа. Лежу и прислушиваюсь. Неужели он ушел?

Откуда-то со стороны кухни доносится шум.

Вот он, Гарри, никуда не делся. В руках у него пластиковый мешок на молнии, заполненный кубиками льда. Он кладет мне его на лицо, и я ору. В буквальном смысле слова.

– Больно, я знаю, – говорит Гарри. – Но это поможет. Опухоль будет не такая большая.

– Больно – это не то слово. – Я не сразу вновь обретаю дар речи. – О господи. Похоже, ты мне нос сломал.

– Отлично.

Гарри опять сидит в углу перед кофейным столиком. Перед ним бутылка и стакан, из которого он то и дело отхлебывает. И то и другое – мое. Я редко пью шотландское виски, и бутылка была почти полная. Теперь в ней на донышке. Лишь сейчас я соображаю, что Гарри уже давненько меня поджидает и успел наугощаться.

И он меня дождался. И сломал мне нос.

Даже не спрашиваю, как он проник в мой дом.

Сделав добрый глоток, Гарри поднимается с места, сгребает со стола несколько фотографий – я так и не разглядел, что на них, – и бросает в мою сторону. Фото падают мне на ноги.

Беру снимки в руки, и меня одолевает слабость. Не знаю, что ей причиной – физическая боль или душевная.

Из всей массы успеваю рассмотреть как следует три. Черно-белые, зернистые, неважного качества. Сняты через окно в крыше. Каким образом, понятия не имею. Может, с дерева, с телефонного столба, с уличного фонаря на холме. Наверное, расстояние не играет большой роли, если богатый и влиятельный человек готов хорошо заплатить за снимки.

Самое печальное – то, что на них изображено. Не любовные ласки, нет. Я сижу голый на кровати и смотрю, как она одевается.

Особенно поразил меня тот снимок, где она надевает лифчик и оглядывается на меня через плечо, будто только-только вспомнила о моем присутствии.

Получается, что Гарри выложил денежки за любовные сцены, а взамен получил лишь запечатленное одиночество. Знак разлуки, в котором и эротики-то не так много.

– Ты организовал за ней слежку?

– Ну да. Я следил за ней. Хотел доказать, что это не ты. – Напряжение в голосе Гарри исчезает. Тон обретает глубину. Кажется, Гарри вот-вот заплачет. – Думаешь, я дурак? Я не дурак. Я знал: у нее кто-то есть. Но я подумал: пусть события идут своим чередом, это все равно ненадолго. Года два – и все прекратится само собой. Ну четыре, не больше. Марти постоянно намекал, что это ты. Я и в агентство-то обратился, только чтобы доказать ему, как он не прав. Я сказал: Митч нам вместо сына. Он ей вроде как не чужой. Он как член семьи.

Когда Гарри замолкает, чувствую, как в носу пульсирует кровь. Пробую снять с лица пакет со льдом, уж очень больно. Но безо льда совсем невыносимо.

Пристраиваю пакет обратно. Сам того не желая, всхлипываю.

– Почему ты так поступил со мной? – спрашивает он. – Ты завидовал моим успехам? В этом все дело? Или моим деньгам?

Я вздыхаю. Что мы наделали!

Где Барб? Она хоть в курсе, что он все знает? А что, если Барб пребывает в счастливом неведении?

– Деньги значат для тебя больше, чем для меня, Гарри.

– Так скажи мне, в чем тут дело? Что я тебе сделал плохого?

– Тебе будет нелегко уразуметь, но на тебе свет клином не сошелся. Ты тут был ни при чем.

– Херня. – Гарри прикладывается к стакану. Виски булькает у него в глотке. – Все это херня. Всякий раз, когда ты трахал мою жену, у тебя на уме был я. Будь мужиком и признай это.

– Хоть я и мужик, но это не так. Все происходило между ней и мной. Вначале мы пытались сопротивляться чувству. Мы даже старались не оставаться одни. Но однажды мосты оказались сожжены, и назад пути уже не было. И я не знал, как остановиться.

– Ты не хотел останавливаться.

– Я не мог остановиться.

– Херня. Ты мог сделать все, что захочешь. Ты просто не хотел.

Закрываю глаза, пытаясь переварить его слова. Если бы захотел, смог бы. Наверное, он прав. Просто тогда я был далек от рассуждений такого рода. А ведь наши отношения чуть было не прекратились. Из-за Леонарда. Позволил же я ей тогда уйти.

Но вот ради Гарри я бы пальцем не пошевелил.

– Я тебя сегодня разорил, – говорит Гарри. В голосе его нет мстительного удовлетворения. В нем скорее жалость. – Я тут потолковал кое с кем. Твоя маленькая фирма потеряла доверие клиентов. К концу сегодняшнего дня у тебя и завалящего заказика не останется. Вот увидишь. Думаешь, меня не послушают? Посмотришь.

Гарри встает. Собирается уходить. Наконец-то. Надо позвонить в контору, узнать, не побежали ли от нас заказчики. Надо позвонить Джейку и Моне насчет Леонарда. Надо позвонить Барб. Знает она или нет? Если этот скот и ей нос сломал, мне остается только убить его.

– Хочешь, подброшу до больницы? – спрашивает скот. – Тебя перевяжут. Или вызови такси, чтобы тебя отвезли.

– Не стоит. Мне надо сидеть на телефоне.

– Ну-ну. Ах, звонки-звоночки.

Гарри берется за дверную ручку и застывает на месте.

Уйдешь ты или нет? Ах, ты еще не все сказал. Ну конечно.

И тут меня поражает мысль, что уж выслушать-то его я обязан. Хотя бы из уважения.

Ведь за мной должок.

Он вытирает глаза рукавом своей спортивной куртки. Вот ведь ужас-то: плачущий Гарри. Прямо как живой человек.

А что, если все это время он и был живой человек с живыми чувствами?

Как же ему сейчас паршиво.

Что я наделал. Господи.

– За что ты меня так не любишь? – спрашивает он.

Будь дело не сегодня, я бы пропустил его вопрос мимо ушей. Но сегодня особый день. И за мной должок.

– Наверное, мне казалось, что ты… неискренен.

– О господи! – фыркает Гарри. – И это говорит тип, которого я принял как родного. Я раскрутил твой бизнес, как раскрутил бы для родного сына. А ты тринадцать лет трахал у меня за спиной мою жену. И после этого ты называешь неискренним меня.Вот что я тебе скажу, Деверо. Это ребенок хватает все, что попадает под руку, просто потому, что хочет. А взрослый человек понимает, сколько боли он может принести другим, если начнет вытворять что заблагорассудится. Это признак зрелости человека, если он ставит чужую боль выше собственного удовольствия.

Поднимаюсь с дивана.

Меня шатает. Сосредотачиваюсь и стараюсь обрести равновесие. Получается.

Прижимая к носу пакет со льдом, гляжу Гарри в глаза.

– Я, может, и не тот человек, каким бы ты меня хотел видеть, но я человек.Перестань меня унижать.

Гарри первым нарушает наступившее молчание.

– Если ты попытаешься увидеть ее еще раз, я размозжу тебе колени. Не думай, мне прекрасно известно, как это делается. Со вчерашнего дня ваши отношения кончены. Надеюсь, ты меня понял.

И он выходит.

Лежу на диване, запрокинув голову, и смотрю одним глазом на телефон. В контору звонить не решаюсь, вдруг позвонит Леонард или Джейк с Моной, а у меня занято. Интересно, сколько я еще продержусь без помощи врачей? И есть ли у меня дома аспирин? И стоит ли сейчас вставать и разыскивать болеутоляющее? И выдержит ли мой слабый желудок сразу три или четыре таблетки?

А вот спать я совсем не собирался. Забавно: мне казалось, я бодрствую, и в то же время я видел сон. Загадочный и яркий, какие являет нам только полуявь, полудрема.

На оживленной улице я вижу Леонарда. Он идет впереди меня быстрым шагом. Я хочу вручить ему конверт Перл и бегу вслед за ним, расталкивая толпу. Но Леонард словно видение или призрак. Вот я уже почти догоняю его… Однако стоит мне протянуть руку, как он исчезает и силуэт его возникает уже значительно дальше.

Наконец я кладу руку ему на плечо и он оборачивается.

Только это не Леонард. Это Перл. Лицо у нее безрадостное.

– Я хотел отдать Леонарду его свидетельство о рождении. Пусть знает, кто он такой.

Перл только головой качает:

– Леонард все знает.

Звонит телефон, и я соскакиваю с дивана. Нашариваю трубку. Голова раскалывается от боли.

– Леонард? – с надеждой спрашиваю я.

Это Кэхилл.

– Что за фигня сегодня творится, Док? Какой-то массовый исход. За последние три часа мы потеряли пятерых клиентов. Все сказали, что лучше обратятся в другую фирму. Тебе что-нибудь известно на этот счет? Что вообще происходит? Что за гребаная чертовщина?

Держусь за голову, превозмогая боль.

– Не занимай линию, – вымучиваю наконец.

– Имел я твою линию! – вопит Кэхилл. – У нас тут настоящий Армагеддон, а ты про линию!

– Ничего не могу поделать. – Слова даются с трудом. – И ты ничего не сможешь поделать. Лучше распечатай свое резюме и поищи новую работу. А сейчас извини, мне нужен телефон. Леонард может позвонить.

И я кладу орущую трубку.

Не успеваю лечь поудобнее, как телефон звонит опять. Я опять подскакиваю.

– Леонард? – спрашиваю я с отчаянием в голосе.

Это Барб.

– Знаю, мне не следовало звонить, – частит она, – тебе будет только хуже, но я должна убедиться, что ты цел и невредим. Прости, что не позвонила раньше, пока он не заявился. Но он глаз с меня не спускал. Если ты понимаешь, что я имею в виду. Не спрашивай меня, как он узнал, я понятия не имею. Наверное, следил за нами. Напрямую ведь не спросишь.

Пауза. А я уже и не чаял услышать ее голос еще раз. Хочу ей об этом сказать, но язык не повинуется. Молчание тянется и тянется.

– Он ушел? Ты один?

– Да.

– Я загляну к тебе на минутку. Посмотрю на тебя собственными глазами. Он в бешенстве. Но я ему все скажу. Возьму всю вину на себя. Его злость переключится на меня.

Прежде чем я успеваю что-то произнести, она добавляет:

– Мне нужно увидеться с тобой в последний раз.

И Барб отключается, не дожидаясь ответа.

Сижу с трубкой у уха и слушаю телефонные гудки. Слова «в последний раз» так и звенят у меня в голове. Будто я и без этого не знал, что все кончено. Будто еще минуту назад не был уверен, что нам и увидеться-то больше не доведется.

В последний раз.

Какая безнадежность звучит в этих словах.

Когда она появляется, я все так же сижу на диване. Дверь не заперта, и она входит. Мне бы хоть душ принять. Я ведь всю ночь на ногах. Волосы грязные, лицо небритое. Я очень устал, перемазался в собственной крови, и меня не покидает ощущение нечистоты. Как ужасно, что я запомнюсь ей таким.

– О, Митчелл, – выдыхает Барб. – Бедный, бедный Митчелл. На кого ты похож! Почему ты не подрался с ним? Ты бы хоть попробовал постоять за себя! Ты ведь чуть не вдвое его моложе! Поверить не могу, что ты не смог себя защитить!

Слов, чтобы ответить, у меня просто нет.

Сижу, закрыв глаза, и чувствую, как она легонько гладит меня по голове.

– У тебя кровь на волосах, – говорит Барб.

– Правда?

– Вот здесь. – Она опять касается моих волос. – Засохшая кровь.

– Надо же.

Как кровь могла попасть на волосы? Наверх ведь она не течет. Вероятно, натекла из носа, когда я лежал, запрокинув голову.

– Иди сюда, – зовет Барб.

– И чем займемся?

– Я вымою тебе голову.

Иду за ней на кухню и сажусь на стул у раковины. Она вручает мне посудное полотенце, чтобы закрыть лицо и не намочить нос. Только к чему все это?

На голову мне стекает горячая вода, пальцы Барб ерошат волосы. Только не думать об этом как о ласке.

– Все произошло так быстро. Я и опомниться не успел. – Чтобы сказать это, мне приходится отодвинуть полотенце ото рта.

Барб моет мне голову.

– И в этом все дело? Правда? Или тебе казалось, что ты не вправе отвечать ударом на удар?

– Трудный вопрос. Стоит мне об этом подумать, как начинает трещать голова. Давай не будем об этом. У меня и без того башка раскалывается.

– Видеть не могу, как ты страдаешь.

– Кто страдает, так это Гарри. – Сам удивляюсь собственным словам. – Я таки заставил его помучиться.

Барб опять замолкает. Она тщательно вытирает мне волосы, смачивает бумажное полотенце и вытирает кровь у меня с лица.

– Так-то лучше. Это было невыносимо: кровь у тебя в волосах.

– Значит, вот оно? То есть сейчас ты уйдешь – и все?

Вся ее теплота вдруг куда-то девается.

– У меня есть выбор?

– Есть, конечно. Либо туда, либо сюда. Лично мне так кажется.

– Только не начинай, Митчелл, – говорит она холодно.

Этим тоном она всегда меня осаживала. Но ведь не пройдет и минуты, как она уйдет навсегда. Зачем меня сейчас-то ставить на место?

Внезапно я осознаю, что любовью мы с ней теперь уже никогда не займемся. Какая несправедливость. Если бы я только знал заранее, что мы расстанемся именно сегодня! Ее ласки были бы куда слаще. Если бы я только знал…

– Тринадцать лет, – говорю. – Разве можно просто плюнуть и забыть?

– Я с ним прожила куда дольше тринадцати лет, – сухо, словно чужая, произносит Барб. – У нас двое детей. Разве можно плюнуть на это?

И она направляется к двери. Я сижу дурак дураком с полотенцем вокруг головы. Вскакиваю и иду за ней. Надо сказать ей что-то очень важное, найти нужные слова. Но времени нет.

– Ты любила меня?

Она так и застывает посреди гостиной. И все вокруг застывает.

– Что?

– Ты слышала. Я спросил, любила ли ты меня?

И что это я завел речь про любовь в прошедшем времени? Легче выговорилось? Не знаю. Наверняка не скажу.

Тут с ней происходит что-то странное. Она приближается ко мне, заходит сзади, снимает с моей головы полотенце и принимается вытирать кровь с пола. Пятно по краям подсохло и не поддается.

Барб злится, бросает полотенце и видит, что диван тоже в крови. Это для нее уже слишком.

Что-то в ней надламывается.

– Надо попробовать содовой, – лепечет она.

Вот стыд. Она вмиг постарела. Только от этого мне ничуть не легче. Для меня она всегда будет красавицей. Наверное, не только для меня. Не в этом дело. Нашла о чем поговорить в такой момент. О содовой.

Барб медленно распрямляется.

– Мои дела говорят сами за себя, – безжизненно произносит она. – Догадайся сам. Без подсказок.

– Так сразу и не догадаешься. Лучше скажи прямо.

– Мне трудно об этом говорить.

– Я понимаю.

– Мне очень жаль, что все так обернулось, Митчелл. Честное слово. Я знаю, тебе тяжело. Но я не понимаю, чего ты от меня хочешь.

– Ничего страшного. Не бери в голову. Спасибо, что зашла на огонек.

Она бредет к двери. Я вижу ее в последний раз.

Все было кончено еще вчера. Я просто не знал.

А на дворе уже сегодня.

Заглатываю пять таблеток аспирина. Запиваю стаканом воды.

Смотрю на себя в зеркало. Дело хуже, чем я думал. Кровь на рубашке, на шее, на руках. Даже глаза налиты кровью.

Сажусь обратно на диван и начинаю жалеть себя. А не следовало бы. Мыслями о том, что я на самом дне и хуже быть уже не может, я искушаю судьбу. На какую-то долю секунды я даже забываю про Леонарда.

В дверь стучат.

Хочу просто заорать: «Входите», но передумываю.

Поднимаюсь и неуверенными шагами направляюсь к двери. Надеюсь, это не костолом-профессионал.

На пороге Джейк.

У меня стынет кровь в жилах, коченеет мозг, свинцом наливается тело. Когда сбываются твои худшие предположения, для тебя это все равно неожиданный удар.

– Митч, – говорит Джейк. Вид у него перепуганный. – Что такое с тобой стряслось?

– Джейк. Где Леонард?

– Обнаружили дельтаплан. Его выбросило на берег.

– А…

Отвечай же!

– Мы не знаем. Рядом с дельтапланом его не было.

ЛЕОНАРД, 18 лет

Любовь и Океан

На мой четвертый день рождения Перл отвезла меня в Санта-Монику на пирс. Я побываю в городке аттракционов и впервые в жизни увижу океан, все сразу, сказала она. Перл очень серьезно относилась к дням рождения.

Весь этот день, от рассвета до колыбельной (Перл всегда пела мне перед сном), принадлежал мне одному. Обычный подарок распакуешь, и он почти сразу теряет весь свой блеск. Перл нравились подарки долгосрочного пользования.

– На что похож океан? – спросил я у нее в автобусе.

– Он вроде озера, – говорит. – Только гораздо больше.

– А на что похоже озеро?

– Типа нашего Сильвер-Лейк, только красивее. Без бетонных блоков и забора.

– Значит, Сильвер-Лейк – не настоящее озеро?

– Нет.

– Это просто ризивуар.

– Типа того.

– А почему люди не падают в океан?

– Падают? – Перл смотрит в окно. Наверное, думает о чем-то своем.

– Ну, раз там нет забора, как вокруг Сильвер-Лейк. Раз – и плюхнешься.

– У океана низкие берега, не свалишься. В воду просто входят.

– Люди входят в океан?

– Конечно. Постоянно.

– А я смогу войти?

– Конечно.

– Класс.

И я вошел в воду. Наверное, я завизжал. Наверняка завизжал. Ведь вода в океане такая прохладная и замечательная.

Я попросил Перл взять меня на руки и приподнять повыше, чтобы увидеть, где океан кончается. Но конца-края ему было не видать. Передо мной простиралась сама безбрежность. Это слово я тогда, конечно, не знал. Но когда узнал, мной завладело чувство, однажды уже испытанное.

Если бы Перл взяла меня за руку и вошла в безбрежный океан вместе со мной – навсегда, безвозвратно, – я бы не стал вырываться. У меня бы даже полегчало на душе. Ведь во мне всегда жило ужасное предчувствие, что однажды Перл отпустит мою руку и уйдет в безбрежность без меня.

Так оно и вышло.

Неужели я знал? Или, может быть, у всех детей так? Может, этот страх живет в душе каждого ребенка, а мне просто не повезло, раз сбылись мои худшие предчувствия?

Но в любом случае, тот день выдался на славу.

Нечасто нам выпадало провести весь день вместе, в блаженном безделье, заполненном любовью, взаимным обожанием матери и сына. В этот особенный день все было только для меня. И я находился на вершине счастья.

Мы пили оранжад, ели корн-доги и конфеты. Сквозь щели в настиле я видел, как плещется океан. Далеко-далеко внизу. Даже голова кружилась.

Я обдирал корку с моего корн-дога и бросал с пирса чайкам. Куски по большей части шлепались в воду, и чайки их потом вылавливали. Но пару раз птицы поймали угощение на лету. Я глазам своим не мог поверить.

Ну как? Разве мало впечатлений для мальчика четырех лет?

Еще мы катались на машинках и играли в кегли. Я лично метал шары. У меня получилось. Я и сам не ожидал. И был очень доволен собой. А Перл даже что-то выиграла. Помню, замигала надпись «Ты выиграл» и квиток с цифрами вылез из автомата.

Наверное, тогда-то она и выиграла жирафа.

Все нам улыбались и старались угодить. Незнакомый парень даже отвез нас на своей машине домой в Сильвер-Лейк. Так что на обратном пути автобус нам не понадобился.

Я очень скучаю по Перл, когда вспоминаю этот счастливый день. Радостный для нас обоих.

Лучше всего мне запомнилось то, что происходило под пирсом, – дивная смесь трепета и восторга. Вокруг мрак. Мы собираемся провести под пирсом всю ночь – не помню уже, сообщила мне Перл причину или нет, ведь все это было так давно. Только ночь застала нас врасплох под открытым небом. Вот это событие! Перл вообще-то старалась не выходить из дома после наступления темноты. Да еще со мной.

Очень уж небезопасно.

А наша предполагаемая ночевка здесь – уж точно рискованное дело.

Вот здорово!

Если родители не слишком пекутся о безопасности своего ребенка, тот сам старается не попадать в опасное положение.

А вот если опеки в избытке (как у нас с Перл), тогда любой риск только в радость.

Во всяком случае, мне так тогда казалось.

Мы под пирсом. Потемки. У меня прямо дыхание перехватывает. Кажется, сама Ночь проникает в легкие. С шипением набегают волны. Слышны шаги у нас над головой. Я весь дрожу от радости.

Нечто подобное я уже ощутил в тот день – когда впервые увидел океан во всей его безбрежности. Хотя это слово мне еще незнакомо. Мне так хотелось, чтобы Перл взяла меня за руку и увлекла за собой.

Ночь, полная дрожи и восхищения, окутывает нас смертным саваном. Но Перл рядом, – значит, все идет как надо.

И тут она хватает меня за руку, и мы уходим прочь. Все-таки ночевать лучше дома.

Но все равно день удался на славу.

С возвращением домой я уже смирился.

Еще Перл вручила мне в тот день два материальных подарка. Один из них, плюшевый жираф, до сих пор у меня. Была еще полоска фотографий, на которых мы с Перл вдвоем. Жирафа она, судя по всему, выиграла в кегли. Тут память меня подводит. Помню, какой-то парень бежал за нами, чтобы вручить этого жирафа. Значит, она его выиграла и забыла. Это единственное разумное объяснение.

Так что на следующее утро, когда я проснулся, воспоминания о счастливом дне так и переполняли меня. Я ведь знать не знал, что такое существует на самом деле. Казалось, все, что произошло вчера, мне приснилось.

Но рядом со мной сидел жираф, которого Перл выиграла для меня. А на подушке лежали фотографии.

Так порой сбываются сны.

Жираф так и живет со мной. Митч сходил к миссис Моралес и принес игрушку, еще когда я только поселился у него. А вот фотографии я отдал Перл, чтобы та спрятала их в надежном месте. Только я не знаю, куда она их дела.

Когда я подрос, то дважды заходил к миссис Моралес и спрашивал, не осталось ли чего после Перл. Она неизменно отвечала, что сложила все в коробку и передала Митчу, когда к ней въезжали новые жильцы.

Если знаешь, что больше не увидишь человека, масштабы такой потери возрастают многократно. Все бы отдал, только бы фотографии нашлись.

Может, Перл взяла их с собой. Может, потеряла, хотя сомневаюсь. Она ведь хорошо знала, какую ценность они представляют. А может, они мне приснились. Только вряд ли. Уж очень отчетливо я их помню.

Вот когда я увижу их вновь, это будет означать, что я умер.

И я вижу их. Снимки – первое, что бросается мне в глаза, когда я поднимаю веки. Я словно во сне – точнее не скажешь. Они висят на чем-то вроде металлического прута на фоне белой стены. Не успеваю рассмотреть их как следует – глаза закрываются сами. Вернее, их застилает боль.