Текст книги "Любовь в настоящем времени"

Автор книги: Кэтрин Райан Хайд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Я ваш сосед.

Тон мой слегка смягчился. Сам собой. Просто я обрадовался, что у ребенка и впрямь имеется отважная и строгая мама, готовая постоять за сына.

Я сказал:

– Если вы сейчас в задней комнате, то я могу поднять жалюзи и мы увидим друг друга. За телефонным разговором.

Спальня у меня на верхнем этаже собственного дома. Почти весь нижний этаж принесен в жертву бизнесу.

– С чего это он вам позвонил?

– Я дал ему свой номер. А то он звонил совсем чужим людям.

– Он им то и дело звонит. И вы тоже чужой. Для меня. – Тон у нее был по-прежнему суровый.

– Меня зовут Митч. Правда, люди иногда называют меня Док.

– Почему это? Вы доктор?

– Нет. Это просто шутка. Мои инициалы М. Д. ^[1]

Никакой реакции.

– Такой вот юмор.

– Не дошло.

Я вытянулся на кровати, чтобы поднять жалюзи, и чуть не свалился на пол. Ну поднять-то я их поднял. Очень уж она меня заинтересовала. Голосок совсем девчоночий. Лет пятнадцать-шестнадцать. Хотя, может быть, она взрослая, просто голос детский. Неплохо бы поглядеть на собеседницу.

Только кроме света за шторами я ничего не узрел.

– Знаете что, – говорю, – эта женщина, у которой вы снимаете квартиру… Думаете, она присматривает за ним, когда вас нет дома? Ничего подобного.

Ждать пришлось долго. Телефон молчал. Наконец послышался какой-то негромкий звук. Не то вздох, не то всхлип, я не разобрал.

– Уж и не знаю, что делать, – говорит. – Мне ведь надо работать.

– Как вас зовут? Леонард мне сказал, только что-то не могу вспомнить.

Барб всегда говорила, что бродяжки ко мне так и льнут. Ее бы на мое место. Но она далеко. Если бы она появлялась почаще, мне, наверное, было бы не до бродяжек. А так… сама бы послушала. Каждому, как говорится, свое.

– Перл.

– Перл, а дальше?

– Перл-не-ваше-дело. Хватит с вас и имени.

– Почему бы вам не подкинуть ребенка сюда, когда уходите из дома?

– Ну конечно. Оставить мальчика с вами. Замечательно. И откуда мне знать, что вы не педофил?

– Просто я… не педофил.

– Хороший ответ, – говорит. – Подайтесь в политику.

– Послушайте, я ведь тут не один. Нас как минимум четверо. Весь день напролет. Мы здесь работаем. Компьютерные программы, веб-дизайн, всякое такое. Он ни с кем не останется один на один. Ему здесь будет безопаснее, уж поверьте. А то он у вас однажды из окна вывалится.

Ответа я так и не дождался. Молчание и молчание.

Трубку она положила неслышно. Только когда раздались короткие гудки, я понял, что жду напрасно.

На следующее утро в двадцать минут десятого в нашу дверь постучали. Все мы на тот момент были по уши в работе. Ну, не совсем все. Ханна, Кэхилл и я. Мистер Графф еще не почтили нас своим присутствием. Да и когда Графф появлялся на рабочем месте раньше десяти? Вот уж кого надо уволить в первую голову. Только вот с экспресс-почтой опростоволосилась Ханна, а не он. А ее выгонять нельзя, ибо для нее я – свет в окошке. Сломаешь человеку жизнь, и все.

– Входите, – буркнул я, не вставая.

Но никто не вошел.

– Входите, – заорал я.

Все наши клиенты, то есть те немногие из них, кто не поленился явиться лично, просто врывались в офис, не теряя времени на стук-перестук.

«Опять эти чертовы Свидетели Иеговы, – подумал я злобно. – Связать бы мерзавцев или пистолет, что ли, на них наставить, пусть послушают для разнообразия, какие у менявзгляды на жизнь. Как бы им это понравилось, интересно?»

Я вскочил со стула, метнулся к двери и резко распахнул ее.

На пороге стояла невысокая молоденькая девушка. Лет шестнадцати. Ну восемнадцати, не больше. Примесь негритянской крови в ней была, но преобладали азиатские гены. Глаза чарующие, глубокие, темные. Красива она была до того, что дыхание перехватывало.

За руку ее уцепился неугомонный Леонард.

Не может быть, чтоб она приходилась матерью Леонарду. Да никогда. В двенадцать лет, что ли, она его родила? Разве такое бывает? Неужели?

– Перл? – спрашиваю.

– Может, Леонард побудет у вас сегодня. Только я еще не решила.

Она проскользнула мимо меня и внимательно обозрела помещение.

Ханна и Кэхилл повскакали с мест и встали навытяжку, как на плацу. Я представил своих сотрудников, но Перл им даже руки не подала. Только посмотрела на них снизу вверх, словно производя в уме какие-то заметки. Росточку-то в Перл было всего ничего.

Кэхилл сверлил меня взглядом. Я уже знал, что мое досье пополнилось.

Я представил Леонарда птероамериканцам. Так Кэхилл прозвал двух наших здоровенных какаду. Один розовый, а второй кипенно-белый. Попка и Хроник. Я подробно объяснил Леонарду, что Хроник очень милый и дружелюбный, а вот к Попке лучше не приближаться. По цвету их легко отличить. Белый – хороший. Розовый – плохой.

– А почему он плохой? – интересуется Леонард.

– Кусается.

– Здорово кусается?

– Еще как. Одним щелчком разгрызает грецкий орех.

Никакого впечатления.

– Знаешь, что такое грецкий орех?

– Что-то вроде земляного ореха?

– Нет, значительно крепче. Эта птичка отхватит тебе палец и не поморщится.

– Ух ты, – говорит.

Я вынул Хроника из клетки, попугай охотно уселся Леонарду на голову и принялся нежно пощипывать его жесткие как проволока волосы. Малыш прямо завизжал от восторга.

– Ладно, – говорит Перл. – Он может остаться здесь. Я решила.

И направилась к двери. Кэхилл сделался похож на сержанта, очень гордого, что «слава-богу-полковник-не-нашел-к-чему-придраться». Резковата Перл, что тут говорить.

– Леонард, ингалятор у тебя с собой?

– Проверка, – и похлопывает по нагрудному карману.

Хроник взлетел в воздух. Я подставил птице палец и посадил ее обратно в клетку.

В дверях Перл остановилась и глянула на меня через плечо. Какая она крошечная и хрупкая!

– Мистер Док, спасибо. Вы так добры к нам.

И ушла, даже не заметив, наверное, до чего я обалдел от ее слов.

Не прошло и десяти минут, как Леонард сунул палец не той птице, и Попка его цапнул. Я как раз пил кофе на кухне. Третью чашку за сегодняшний день. От вопля все так и подскочили, даже Графф, который только-только вошел в рабочий ритм.

Леонард показал мне укушенный мизинец. Никакого перелома. Даже ранки нет. Небольшое покраснение, и все.

– Принеси-ка льда, – велел я Ханне.

Мое мнение о Попке изменилось к лучшему, уж я-то знал, на что тот способен. Долбанет – не обрадуешься.

– Помнишь, что я тебе говорил насчет Попки? – спросил я, вытирая Леонарду слезы бумажным полотенцем, оперативно доставленным Ханной, и прикладывая лед к укушенному месту.

– Эге, – вздрогнул мальчик. – Он раскусит меня, как орех.

– Точно. Это я про розового.

– Розовый – это какой?

– Румяный такой.

– Эге, – сказал ребенок. – Я понял.

Ему было всего пять лет. Он уверял, что осознал разницу между двумя птицами, но, по-моему, он просто перепутал имена, внешний вид и характеристики.

Мне тогда и в голову не пришло, что даже через толстые стекла очков Леонард видит очень плохо и порой не в силах различить цвета.

ЛЕОНАРД, 17 лет

Фотография, фамилия, отец

У меня нет фотографий Перл. Ни одной. Она ничего не оставила мне на память о себе.

Я хорошо ее помню и легко могу вызвать в памяти ее лицо. Оно склоняется надо мной с любовью. Любовь была у нее на лице с той самой минуты, когда я родился. И радость. Мир должен всех нас принимать с радостью. Я помню, как долго она убеждала в этом Розалиту (про которую я думал, что она моя бабушка), когда мы навещали ее в тюрьме. Оказалось, она мне вовсе не бабушка. Вот еще чего у меня нет: дедушки и бабушки. У всех есть, а у меня нет.

Но вот черты ее расплываются. Фотоснимков-то нет. Я вижу, как она склоняется надо мной, чувствую всю ее любовь, но не могу воссоздать милое лицо в деталях. Можно сказать, я вижу образ любви, и ничего больше. Не так уж и плохо, если подумать. Могло быть куда хуже.

Каждый подросток считает, что его мама – ангел. Сама Мадонна, прекрасная и непорочная. Я – не исключение, я тоже так думаю.

Только вот есть два вопроса, на которые она мне так и не ответила, как я к ней ни приставал. Кто был мой отец? И какая у меня фамилия?

– Лучше тебе не знать, – сказала она. – Уж ты мне поверь.

Мне хотелось ей поверить. Я очень старался. Только, как назло, мне припомнилась вдруг фамилия, под которой она клала меня в больницу. Я все время повторял ее про себя, чтобы не забыть. Но как она на самом деле произносится, я не знаю. Помню только, как она звучала у меня в голове: ди… мит… ри. Вроде бы именно так.

Фамилию-то я разучил, но она сказала: забудь. Все равно она не наша.

Перл чего-то боялась. Я иногда размышляю, что настигло ее в конце пути: страхи или что-то совсем другое? По-всякому бывает, знаете ли. Порой нам кажется: мы знаем, чего бояться. Мы встретим опасность лицом к лицу и не дадим слабины. И тут на нас сваливается нечто совсем другое, чего мы никак не ждали. Не случилось ли так и с ней? Или все-таки ее давние страхи материализовались?

Вот о чем я думаю, когда собираю дельтаплан.

Работаю при свете свечи. Обтягиваю тканью каркас, и много света мне ни к чему. Я специально купил десять рулонов клейкой ленты. Не так уж глупо, как кажется, кстати сказать. Конечно, клейкая лента не удержит всю конструкцию. Только ткань и так прошита, а лента просто стягивает куски и герметизирует стыки.

Я вычитал, что вместо ленты можно воспользоваться воском, только как-то рука не поднимается. Икар ведь тоже скреплял крылья воском, а потом солнце все растопило. Вдруг оно и со мной сыграет злую шутку. Лучше не искушать судьбу.

Я нащупываю рулон, отматываю очередной кусок ленты, наклеиваю его на ткань, тщательно разглаживаю и все вспоминаю тот последний раз, когда Перл была со мной. Тогда она схватила меня за руку и потащила по улице к дому Митча. Ни с того ни с сего. Я знаю: она что-то увидела, но я не заметил что. Мне ведь было всего пять лет. Я так и не знаю, что ее перепугало, и это не идет у меня из головы. Что я увидел бы, если бы тогда обернулся? Демона? Злого духа? Но я рвался к Митчу, ведь он обещал запустить новую компьютерную игру. Откуда мне было знать, что я больше не увижу Перл? И кто вообще мог это знать?

В гараж заходит Джейк, садится рядом.

– Привет, – говорит.

– Привет, – отвечаю я.

– Ты спятил?

– А по-моему, с лентой нормально будет.

– Я не об этом. Свет включи.

– Зачем? На ощупь у меня лучше получается.

Это вроде слепоты, уж я-то знаю, о чем говорю. Осязание у меня работает вовсю. Я отлично чувствую степень натяжения, чистоту поверхности. На данный момент глаза мне вообще не нужны.

На балках гаража огромная тень от летательного аппарата. Выглядит офигительно. Алюминиевая рама обтянута тканью, которую точно рентгеновские лучи пронизывают, так что видны все тайны обнаженной конструкции. Штука вызывает священный трепет. По-моему, даже Джейк проникся.

Я представляю, как Перл приходила ко мне в больницу, когда я был крошечным недоноском. Уж не знаю, насколько раньше срока я появился на свет, но, судя по ее рассказам, я был здорово недоношен. Представляю, как она уговаривала сестер, чтобы ее пустили ко мне и она могла бы склониться надо мной с любовью. Часы были не приемные, но она все равно прорывалась. Я-то, конечно, знаю об этом только по рассказам. Да еще память мою освещает луч любви и радости.

– Поговори со мной, Леонард. Ты такой молчаливый с нами. (Это Джейк.)

– Ты же знаешь: я всех вас люблю, и вообще. Только ты нарушаешь ход моих мыслей. (Это я.)

– То-то и оно. Мы же не знаем, когда ты погружен в свои мысли. Ты нас к ним не допускаешь.

Оторвать кусок ленты, приклеить, разгладить. Все на ощупь. Взгляд мой устремлен вверх, на тень.

– Давай договоримся. Если ты будешь сидеть тихо и не мешать моим мыслям, я буду думать вслух.

– Ты серьезно?

– Тсс, – говорю. – Вот о чем я рассуждаю про себя. Я думаю, если мальчик появляется на свет без отца и без фамилии, то он особенный, не такой, как все. Это вроде непорочного зачатия. Самомнение тут ни при чем. Я знаю, что Перл не была девственницей, и не обманываю себя. Но мне некуда деться от чувства собственной необычности. Очень странное чувство.

Я думаю, что когда я пошел в детский сад… Господи, это я уже совсем о другом. Только не сбивай меня. Тогда Митч дал мне свою фамилию. Три детсадовских года я был Леонард Деверо. Но я знал, что это не моя фамилия. Митчу очень хотелось, чтобы она была моя, но ведь на самом деле у меня совсем другая фамилия.

Меня занимает вопрос, что вообще с тобой происходит, если носишь чью-то фамилию? Если бы фамилия Митча была моей взаправду, если бы я появился на свет из его семени, насколько бы я был другим? Может, тогда бы мы не были так близки?

Все это время мы прожили вместе. Бок о бок. Вы с Моной просто молодцы.

Еще кусок ленты. Ну и липкая же она. Я собираюсь ее приклеить и вдруг понимаю, что сказал Джейку не совсем то, что думаю. Мысли, высказанные в чьем-то присутствии, всегда не те, что текут в голове. Да я их особо и не раскрывал никогда никому. И не хочу.

К тому же я намерен обдумать кое-что, о чем Джейку и знать не полагается. Все-таки он один из моих приемных родителей, часть семьи, в которой я живу. Им всем важно, что я ношу их фамилию, словно новое пальто, которое тебе кто-то дал взамен старого, износившегося до дыр.

Иногда мне кажется, что неплохо бы мне вновь стать Деверо, но вслух я об этом и не заикаюсь. Это бы сильно обидело Джейка.

Помалкиваю я и о том, что порой понимаю детей, которые рыщут в поисках своих настоящих родителей, чтобы узнать, кто они и откуда. А иногда мне кажется, что отсутствие у меня корней мне только на руку. Ведь получается, что земные узы связывают меня не слишком крепко. И ничей дом не представляется мне последним пристанищем.

Но в присутствии Джейка я даже подумать обо всем этом не могу.

– Завтра вытащим дельтаплан на свет божий и осмотрим. (Это я.) Надо закрепить подвесные ремни, место пилота и все такое.

Я чувствую, как Джейк весь напрягается. Хочет сказать мне что-то важное. Сейчас он произнесет какие-то значительные слова, как это принято между людьми. Только я, Леонард Никто, к этим людям не принадлежу.

– Мы не можем тебе этого позволить, Леонард.

– Ладно. Хорошо. Я понял.

Так и должно было случиться. Я заранее настроился, что не буду настаивать. Ни к чему. И так понятно, что меня надо завернуть в чистую тряпочку и сдувать пылинки.

– Что ты сказал? – спрашивает.

– Ты прав. Это не для меня. Все отменяется.

Терпеть не могу врать ему, но это для его же пользы. Я уже врал сквозь зубы Митчу. Противно было ужасно. Хотя, в конце концов, здоровее будут. Если что-то случится, они тут ни при чем.

К тому же помощи мне ждать не от кого. Я сам должен все преодолеть.

Пожалуй, Джейк верит мне. Хотя вряд ли. Слишком уж легко все получается.

Джейк уходит, и я думаю о тех временах, когда Митч спросил меня, что это я такой радостный. Мне было пять лет. Прошло уже несколько недель, как Перл пропала. Я мучительно задумался, что ему ответить. Да ему, скорее всего, и не требовалось никакого ответа.

И я сказал:

– Наверное, потому, что моя мама так сильно меня любит.

Митч посмотрел на меня с состраданием: вот, мол, с каким мужеством мальчик держится.

Митч ничего не понял. Но все равно он мой друг, пусть даже он кое-чего и не улавливает.

Хотя обычно разжевывать ему ничего не надо.

МИТЧ, 37 лет

Нераспакованный багаж

В понедельник утром, точный, как часы, спускаюсь в контору. Мона меня уже дожидается. Поговорить хочет.

Это все Леонард, только он, и никто больше. Всякий раз, когда в поле зрения объявляется Мона, в животе у меня делается холодно. Что за вести она принесла на сей раз? Все равно как если бы среди ночи явились полицейские (это если бы я был настоящим отцом). Но как бы я ни любил мальчишку, сколько бы ни воображал себя отцом, я не в силах предотвратить самое страшное. Вот тогда полиция уж точно не почешется известить меня. Вестником несчастья будет Мона.

Мы переглядываемся, и я понимаю, что все не так уж плохо. Пока. Я даже умудряюсь вдохнуть. Дыхание у меня восстанавливается. А то не успеешь появиться в конторе, а тебя уже чем-то огорошили.

– Поговори с ним, Митч, – просит Мона. – Он все больше замыкается. Просто ужас. Я так боюсь за него.

А я не боюсь, что ли? Но ей явно надо, чтобы ее успокоили. Ой, не получится.

– Хочешь, чтобы я отговорил его от полетов на дельтаплане?

– В общем, да. Но есть и еще кое-что. Он сделался такой скрытный. Нам до него не достучаться. А у тебявсегда получалось. Ты умеешь находить с ним общий язык.

Мы оба неуклюже притворяемся, что это признание далось ей легко.

В последнее время я тоже стал замечать, что Леонард полюбил играть с опасностью в кошки-мышки. С настоящей, физической опасностью. Такая у него душевная потребность. Но он ведь человек, Леонард, как и все мы, и его духовные искания могут плохо кончиться. Он и так уже вознесся над всеми. Это я насчет земных уз. Которые не связывают его слишком крепко.

Все это выводит меня из себя, я чувствую, что он хочет двигаться дальше, а окружающий мир для него – что-то вроде пересадочной станции. Представьте, что к вам приехал гость и отказывается распаковывать чемоданы. Я даже могу и пошутить на этот счет. Не торопись так, скажу я ему, побудь у нас еще немного. Но тогда мои намерения станут слишком уж понятны.

Вот в этом весь Леонард. Ну не хочет он распаковывать багаж, и ничего не поделать.

– Тут не обошлось без Перл? – спрашиваю.

– Перл везде и во всем. Ты же знаешь ход его мыслей. Он ведь тебе рассказывает, о чем думает, правда? Он считает, что Перл по-прежнему рядом с ним.

– Я велел ему не заикаться об этом при мне. Он же знает, что ее не вернешь.

– Когда Перл умерла…

–  ЕслиПерл умерла. – В словах моих звучит излишняя горячность. Наболело за все эти годы. – Еслиона умерла. Никто не знает наверняка. Тело не нашли. Это Леонард решил про себя, что она на том свете. По-моему, Перл просто подкинула его мне, а сама смотала удочки. Ты понимаешь, как это важно для него? Он и мысли не допускает, что все произошло именно так.

Мона решает сменить тему.

– Митч, он становится таким безрассудным. Он зациклился на своей теории насчет Перл, но доказать ничего не может. Понимаешь, в чем опасность? Чтобы узнать наверняка, надо умереть. И я чувствую, что он все ближе и ближе подходит к опасной черте. Поговори с ним, Митч. Пожалуйста. Меня он не слушает.

Меня он тоже не слушает, но я помалкиваю насчет этого.

– На какой это теории он зациклился?

– Ты сам знаешь.

– Знал бы – не спрашивал.

– Он постоянно думает о смерти… те, кто прошел через это, утверждают, что свет в конце тоннеля затягивает. И Леонард считает, что все это правда, только по его теории выходит еще, что смерть… ну… необязательна.

– Необязательна? – спрашиваю. Вот дурость-то. И звучит по-дурацки.

– Вот именно, – кивает Мона. Под глазами у нее темные круги. – Он полагает, что можно вернуться. Или остаться – надо лишь захотеть. Рядом с человеком, живущим на земле. Он уверен, что именно так Перл и поступила с ним.

Хочу ее спросить, что она сама думает по этому поводу, и не спрашиваю. К чему?

– Вечная любовь. – Вот и все, что я изрекаю.

На эту тему мы с Леонардом беседуем часто. Он с пятилетнего возраста просвещает меня насчет этой самой вечной любви. Ученик из меня тупой. Но у Леонарда бездна терпения.

Лицо Моны проясняется, будто мы нашли общий язык. Поняли, что все уразумели.

А у меня внутри все сжимается при одной мысли о том, что Леонарду не терпится проверить свою теорию на практике.

– Ладно, – выдавливаю я через силу. – Давай предположим худшее. Самое страшное. – Язык у меня не поворачивается дать более четкое определение. – Кого именно Леонард собирается окружить вечной любовью?

Мона таращит глаза. Дескать, сам, что ли, не знаешь? Наверное, ей очень неловко отвечать на мой вопрос. И больно. Ей бы самой очень хотелось. Но выбор пал не на нее.

Она отводит взгляд.

– Тебя, конечно.

Делаю отчаянные попытки проглотить неподъемную глыбу информации.

А Мона продолжает:

– Поговори с ним, Митч.

Тут мой безнадежный идиотизм внезапно вылезает на свет божий, словно шило из мешка.

Я соглашаюсь.

Леонард живет со своими приемными родителями, Джейком и Моной. По его словам, меня они ему никогда не заменят. У них много детишек, и все приемные. Целых одиннадцать штук. Кое у кого из них не все в порядке со здоровьем, так что плохое зрение Леонарда и его астма в свое время никого не испугали. Да я, в общем, и не надеялся, что испугают. Я только рассчитывал, что никто его у меня не заберет и он будет жить со мной. Но тут на нашем пути возникла эта семейка благодетелей человечества. Относительно них у нас с Леонардом за последние десять лет выработалось полное взаимопонимание. Мы притворяемся, что Леонард – сын своих приемных родителей, а они разрешают мне навещать его. Мы оба знаем правду, но не звоним о ней на всех углах, и да будет так.

Мы с ним принадлежим друг другу.

Хоть в этом отношении Перл выказала некоторую мудрость.

Леонард обретался в семейном гараже, как и сказала Мона. Сооружал дельтаплан. Про него и про татуировку я тоже узнал от Моны.

Как мастерить дельтапланы, Леонард узнал из Интернета. Джейк потом полазил по всяким дискуссионным форумам, хотел выяснить, кто что думает насчет дельтапланов домашней сборки. Общее мнение было в целом отрицательное. Но вот Леонард, а вот дельтаплан – почти готовый. Из алюминиевых трубок, шпилек, болтов, кусков нейлоновой сетки и полипропиленового волокна.

Джейк провел изыскания на предмет, может, у кого все получилось. Оказалось, ни у кого. На данный момент все умельцы уже в могиле. Еще у Джейка сложилось впечатление, что если очень хочешь покончить счеты с жизнью, то дельтаплан как-то и ни к чему. Джейк надеется, что это у них на дискуссионных форумах юмор такой. Только, сдается, основан-то этот юмор на реальных фактах.

Леонард стоит ко мне спиной, такой маленький и тощий, похожий на монашка со своей бритой головой. Из-под выреза футболки выглядывает кусок татуировки – вертикаль креста. Татуировка детально прорисована – видно даже, что дерево, из которого сооружен крест, неструганое. Насчет татуировки я еще не определился, но мне очень хочется увидеть ее всю целиком.

На Леонарде его обычная одежда: джинсы и белая футболка. Белое контрастирует с цветом его кожи, в котором есть что-то чарующее. Это цвет кофе пополам с молоком, именно такой я пью. Задний карман джинсов выпирает – ингалятор. Луч света, проникающий сквозь окошко в крыше, придает фигуре Леонарда нечто неземное. Я и сам порой думаю, что он – избранный. И этот хренов свет… хочешь не хочешь, уверуешь.

Этот же луч высвечивает причудливый серебристый скелет еще не готового дельтаплана, по длине мало уступающий самому гаражу. Настоящее святилище, право слово.

Я стараюсь настроить себя на категорическое несогласие. С Леонардом у меня всегда так: вхожу наставником, выхожу единомышленником. Ведь при ближайшем рассмотрении все, что бы он ни делал, представляется мне истиной.

Мне хочется еще немного постоять в молчании и полюбоваться на него, но тут встревает Глюк – Леонардов пес, – дворняга дворнягой, бурого оттенка уродец с жесткой шерстью. Чем-то он смахивает на ирландского волкодава, хотя аристократизм тут и не ночевал. Глюк стучит хвостом – и мое присутствие раскрыто.

Леонард оборачивается:

– Митч.

Имя мое он всегда выговаривает так, будто заждался меня.

– Леонард, – отвечаю я, словно во сне подхожу к нему и хлопаю по плечу.

– Тебя Мона прислала, – говорит он. – Правда?

– И что в этом плохого?

Леонард фыркает:

– С тобой все ясно.

Мокрый нос Глюка тычется мне в ладонь.

– Поставь себя на место Моны хоть на минуточку. О чем ты только думаешь, Леонард?

Он закидывает голову и закрывает глаза. Луч света падает прямо на него. По реакции Леонарда вижу, что задал серьезный вопрос. Не знаю даже, понимает ли он значение слова «риторический». Во всяком случае, он готовится дать мне серьезный ответ, в полном соответствии с вопросом.

– Знаешь, – глаза у Леонарда по-прежнему закрыты, словно он молится, – я все думаю о Перл. А незадолго до твоего прихода я думал о тебе. И о своих глазах. В следующий раз, когда увижу Митча, надо будет поблагодарить его за глаза. Вот о чем я думал.

– За это не надо меня больше благодарить.

– Это почему еще? Глаза для меня – насущная необходимость. Что еще тебе сказала Мона?

– Про татуировку.

– Они же практически безопасные.

– Ну, не совсем. Ты уверен, что иглы были стерильные?

– Абсолютно. Хочешь посмотреть?

Еще спрашивает. Такой вот я псих. Хотя Мона описала мне татуировку во всех подробностях.

Тут в гараж влетает одна из его многочисленных приемных сестер. Ей лет десять-одиннадцать. Нескладная коренастая девчушка боготворит Леонарда, как, впрочем, и все вокруг. Все, кому нужна любовь, бегут к Леонарду. Он словно пастырь нескончаемых стад.

– Привет, Леонард. (Произносится предельно радостно.) Привет, Митч. (Более сдержанно.) Тебе помочь?

– Спасибо, не надо. Брысь, малявка. Хочу показать Митчу свою татуировку.

– Я тоже хочу посмотреть, – хнычет сестрица, обиженная несправедливостью взрослых. Вечно они захапают себе все самое интересное.

– Только когда тебе исполнится восемнадцать, – не поддается Леонард. – А то получится, что я тебя порчу. Пойдешь вот и сама себе такую сделаешь. И кто будет во всем виноват? Я, вот кто.

– У-у-у-у, – настаивает девочка.

Леонард качает головой.

Они переглядываются.

– Пятнадцать минут. Потом сходим и купим тебе мороженое. А пока кыш. И Глюка с собой забери.

Умело организованный подкуп состоялся. Малявка хватает собаку за ошейник и выбегает из гаража, хлопая дверью.

Леонард стаскивает футболку. Ни волоска на его узенькой груди. Не дай бог какое-нибудь из его художеств закончится тюрьмой. Как он там выживет? Гибкий, стройный, безволосый. Хрупкий. Непорочный внешне и внутренне.

Он поворачивается ко мне спиной.

Татуировка оказывается больше, чем я думал. Она начинается сразу у выреза футболки и тянется до середины спины. Перекладина креста пересекает лопатки, плечи, залезает даже на руки. Леонард раскидывает их, чтобы крест предстал во всей своей красе.

Неструганое дерево передано очень реалистично. Даже страшно делается.

Вся сцена, когда он стоит ко мне спиной в такой позе, напоминает некий «перформанс». Есть такой термин в современном искусстве. Очень подходит к Леонарду.

Настраиваю себя на порицание.

Я ведь здесь не для того, чтобы восхищаться мальчиком. Мне нужно раз и навсегда втолковать ему, что раз его мама умерла, то ее рядом с ним нет. Что его мама, возможно, и не умерла вовсе. Что дразнить лихо, балансировать на грани между жизнью и смертью, – это самоубийство. Что если он меня любит, то пусть его любовь проявляется прямо здесь, на земле, пока мы все живы.

И еще мне надо сказать ему, что татуировки – глупость. А вот почему именно – я забыл.

– Леонард. Надеюсь, ты… не вообразил себя… Иисусом или кем-то таким. Ведь так?

– Придет же человеку такое в голову, – говорит он, не меняя позы. – Что скажешь?

– Красиво. Просто замечательно. Только я вот что подумал… А вдруг татуировка тебе разонравится… Лет, этак, скажем, в тридцать…

Он смеется, поворачивается и шагает ко мне по бетонному полу. Птеродактиль-дельтаплан нависает над ним. Леонард со смехом касается моего лица, будто я его трусливый, перепуганный сын, которого надо приласкать и успокоить.

– О, Митч, – говорит он. Наверное, я совсем сдурел – в голосе Леонарда мне слышатся родительские интонации. – Митч. Я ведь не доживу до тридцати.

ПЕРЛ, 17 лет

Безопасное место

Мы вылезли из автобуса, а до него – рукой подать. До океана то есть.

В жизни еще не видала такой махины. И мой лапочка Леонард тоже не видал.

В этот день моему мальчику исполнилось четыре года.

День рождения – это очень важная штука. Продираешь утром глаза – и уже чувствуешь всю его важность. За весь долгий день так устанешь от этого чувства, что засыпаешь весь разбитый.

Чтобы распаковать подарок, нужно не больше минуты. А вот если подарок тебе не нравится, весь остальной день рождения идет насмарку. Все его значение куда-то девается.

Поэтому мне и хотелось, чтобы у моего малыша был настоящий день рождения. Замечательный и длинный.

И чтобы никто его не испортил. И чтобы Леонард был в безопасности.

Сама я никогда не видела пирса в Санта-Монике, но Розалита мне много про него рассказывала. Говорила, что там масса всяких аттракционов, а рядом – пляж. Далеко ходить не надо. И карусель есть, и машинки, и можно выиграть в кегли мягкую игрушку. Леонард в руках не держал мягкой игрушки, ему понравится. И корн-доги ^[2]там есть, и сладкая вата, и горячие соленые крендельки. А через щели в настиле виден океан. Глубоко под ногами. Когда становится темно, на пирсе зажигают яркие огни, и они отражаются в воде, и пенные барашки светятся.

Волны мне в новинку. И Леонарду тоже. Так что волны – это важно.

Я долго копила деньги на этот день. Сколько я жилищ перемыла – не счесть. Уж поверьте мне на слово. Это вам не фунт изюму.

Леонард снял кеды и побежал по берегу вдоль кромки воды, где песок влажный и блестящий. Первая же волна забрызгала ему шорты, залила худенькие ступни и отхлынула.

Леонард радостно взвизгнул.

– Подними меня повыше, мама, – попросил он.

Я взяла его на руки и поинтересовалась, зачем ему надо повыше.

– Хочу увидеть, где океан кончается.

Но даже усевшись мне на плечи, он не увидел конца водного пространства.

Вот это я понимаю. Это очень важно.

Вокруг пляж, а у нас с собой ни покрывала, ни полотенца. И плавок у Леонарда нет. Только ведь и в шортах можно замечательно купаться. Вот и обошлись без купальных принадлежностей.

– Ты сгоришь на солнце, – говорю.

– Не бойся, не сгорю.

Я уж хотела было спрятаться в тени под пирсом. Только Леонарду так нравилось на солнышке.

Когда соленая вода сохнет под солнечными лучами прямо у тебя на коже, это так здорово. И кожа потом пахнет морем.

Мимо нас проходили трое парней, один из них, тот, что был с банкой пива, подмигнул мне. Я сердито посмотрела на него.

Он обозвал меня плохим словом.

Не буду повторять, как он меня назвал, только в присутствии маленького мальчика таких выражений не употребляют.

– Со мной ребенок, – говорю.

Если бы я сказала этому парню, что хотела, это тоже были бы слова не для детских ушей. Если этот тупица только попробует еще чем-нибудь испортить наш важный день, мне захочется его убить. На самом-то деле я бы, конечно, его не тронула. Просто чувство такое появилось.

Парень остановился и уставился на меня. На ногах он держался нетвердо. Здоровенный такой детина. Один из троицы пошел дальше, а второй, рыжеволосый и поменьше ростом, тоже остановился.

– Пошли, – сказал рыжий и потянул пьяного за руку. – Забудь.