Текст книги "Любовь в настоящем времени"

Автор книги: Кэтрин Райан Хайд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Получается, я все-таки не умер. Если бы я умер, боль бы исчезла. Но если я жив, откуда взялись фотографии? Ведь они пропали давным-давно!

Какое тут может быть объяснение? Скорее всего, по ту сторону, как только открываешь глаза (выражаясь фигурально), то сразу видишь потерю, которую больше всего хотел бы вернуть.

Это как с проходной пешкой. Пересек всю доску – и меняй пешку на какую хочешь фигуру. Конечно, выберешь ту, что для тебя важнее.

Может, я жив. И сплю.

Кто-то касается моей руки. Хоть бы это была Перл. Но тут меня бросает назад, и все становится ненастоящим.

Глаза не открываются, как я ни стараюсь. И боль, боль. Я проваливаюсь в нее и растворяюсь в беспамятстве.

Время идет. И проходит. Вот и все, что я знаю.

МИТЧ, 37 лет

Пока Леонард спит

Джейк и Мона приходят и уходят.

Я остаюсь.

Джейк появляется спозаранку, еще до рассвета. Посидит минутку, посмотрит на бесчувственного Леонарда и уйдет на работу. В его поведении сквозит безнадежность. После обеда Джейк опять заходит, чаще всего вместе с Моной.

Зато я все время здесь – и когда они приходят, и когда уходят. Сижу и смотрю на Леонарда, он спит, если его состояние можно назвать сном. Наверное, он в коме. Только я отказываюсь рассуждать такими категориями. Насколько я понимаю, Леонард поправляется. Отдыхает, пока его изувеченное тело не придет в норму. А оно придет в норму, уж в этом-то я уверен.

Кроме того, вчера он открывал глаза.

Кровати в палате оснащены металлической загородкой, которую можно поднять. Чтобы больной не свалился на пол. С чего врачи взяли, что Леонард упадет, не знаю. Зато есть к чему прикрепить фотографии, которые мне передала миссис Моралес.

Когда Леонард вчера открыл глаза, мне показалось, он смотрит на меня. Вот только глаза его явно сфокусировались на чем-то, что находилось к нему поближе. Фотографии! – догадался я. Понял ли он, что видит? Не хочу гадать. Надеюсь только, что увиденное как-то отложилось у него в сознании. Возможно, он решил, что снимки ждут его.

А ведь это мысль.

Зацепить его фотографиями. И он вернется.

Беру Леонарда за руку, но глаза у него опять закрываются. И пока больше не открываются.

Утром доктор поколдовал над моим носом. Вправил его, надел пластиковую шину и упаковал. Боль только-только начала утихать. А теперь снова разошлась, хоть на стену лезь. Но все равно очень мило со стороны доктора.

Правда, сестры попытались изгнать меня в другое помещение, более подходящее для операции на носу. Но я не дался. Пришлось им всем смириться и проделать необходимые манипуляции на месте.

Боль иногда прямо достает, не дает сидеть спокойно и ждать. Спускаюсь этажом ниже в отделение детской онкологии и одалживаю пару книжек. «Кошка в шляпе» и «Зеленая яичница с ветчиной». ^[4]

Не для себя. Для Леонарда.

Возвращаюсь в палату Леонарда и читаю вслух, снова и снова. Голос у меня теперь какой-то гнусавый.

Стараюсь не плакать. Не хватало еще, чтобы нос заложило. В моем-то положении.

У Леонарда на голове две раны со стежками швов. Вокруг кровоподтеки. Смотреть на них неприятно. Но я уже успел привыкнуть. Это часть его облика, фрагмент жизни, представший передо мной во всей наготе. Никакого мелкого вранья, типа «я зачинщик драк в школе». Досталось ему: сломанные ребра, изувеченная нога. И тут уж ничего не скроешь.

Держусь. Перечитываю «Зеленую яичницу с ветчиной». Много раз подряд.

Приходит медсестра. Улыбается. Прошу ее принести еще какие-нибудь книжки.

– Какие? – спрашивает.

Детские, какие же еще. Самой, что ли, не догадаться?

– Что-нибудь для ребенка лет пяти. – А когда она выходит, добавляю: – Который только что потерял мать.

Сестра приносит мне две книжонки. Сам бы я такие никогда не выбрал, но ладно, сгодятся. Одна про тролля, живущего под мостом, а другая про неуклюжего щенка, который хочет как лучше, но вечно попадает в переделки.

Если бы только я помнил песенку, которую Леонард напевал, когда убаюкивал сам себя. Уж она-то была бы сейчас в самый раз! Только вспоминать нечего, она почти целиком состояла из придуманных слов. Из неологизмов, которых нет в английском языке.

Как мне удержаться от слез?

Среди ночи мне слышится его голос. Я дремлю (дремлю?) на раскладушке рядом с его койкой. Сразу подскакиваю.

– Митч, – еле слышно шепчет Леонард. – Привет.

Включаю свет. Глаза у Леонарда закрыты. Приснилось?

– Митч, – произносит он опять. Губы вроде шевелятся.

– Да, Леонард. – Беру его за руку. – Я здесь. Я с тобой.

Хоть бы он открыл глаза и посмотрел на меня!

– Если бы ты умер, с кем бы ты остался, о ком бы заботился, кого защищал, меня или Барб?

Язык у него заплетается, как у пьяного.

Звук ее имени кромсает мне сердце, словно осколок с рваными краями. К физической боли добавляется душевная.

– С тобой, я остался бы с тобой, – говорю. – Только с тобой.

Леонард улыбается уголками губ. Какая радость видеть эту улыбку!

– Ну как, понял, что такое вечная любовь? А?

Вроде бы он говорит именно эти слова. Неважнецкая у него сейчас артикуляция.

– Да уж, – отвечаю. – Вот теперь-то до меня дошло. Окончательно и бесповоротно.

Всю ночь сижу без сна в надежде, что он скажет что-то еще. И все утро сижу. Но Леонард спит.

На следующую ночь я уже почти заснул, как вдруг словно почувствовал толчок. Лицо Леонарда чуть повернуто в мою сторону. Глаза у него открыты – в палате не так уж темно, и мне все четко видно. Леонард смотрит прямо на меня. Наверное, я почувствовал его взгляд.

Включаю ночник. Леонард морщится и недовольно фыркает.

– Прости, – говорю. – Ты ведь и так не спишь.

– Мне казалось, я умер, – шепчет он, уже не так невнятно. Ему бы поменьше хорохориться, под морфием-то. Но он борется с дурманом, это заметно. Хочет оставаться в сознании.

– Когда? Как долго тебе это казалось? Ведь сейчас-то ты живехонек, уж это точно.

– Да, – шуршит он. – Я знаю. Болит все ужасно.

По-моему, он утомился. Еще бы, столько сразу сказать. Так что я не пристаю с вопросами, когда именно ему почудилось, будто он умер.

Как блестят у него глаза!

Леонард опускает ресницы. Поднимает. Опять опускает.

Потом смотрит на меня и говорит:

– Ну и видок у тебя. Что случилось?

– В другой раз скажу, – улыбаюсь я.

– Ты прямо мой товарищ по несчастью.

Замечаю, что фотографии Леонарда вместе с Перл упали на пол. Поднимаю их и прикрепляю к ограждению койки. Глаза у Леонарда широко раскрываются. И больше не закрываются.

– Митч, – шелестит он. – Они правда здесь со мной? Как они сюда попали?

– Я принес.

– Откуда они у тебя?

– Миссис Моралес обнаружила их за обоями. Как раз накануне твоей аварии. И передала их мне ровно за минуту до того, как тебе исполнилось восемнадцать. Такой вот подарок от Перл на день рождения.

Сообщу его подлинную фамилию, когда ему станет получше. Когда он будет в состоянии понять и запомнить.

Леонард жмурится. Собирается с силами перед тем, как разразиться речью. Напоминаю себе, что у меня есть повод радоваться: Леонард очнулся и заговорил. Впрочем, я и не сомневался в этом. Не могло так получиться, чтобы я одним махом потерял все.

Правда, потеряно-то, в общем, немало. Но Леонард со мной.

– Перл всегда очень серьезно относилась к дням рождения, – шепчет он.

С его губ слетает что-то вроде прерывистого вздоха. Наверное, приступ боли сдавил горло.

Надо вызвать сестру.

И тут до меня доходит, что Леонард плачет.

Сижу рядом с ним, не двигаясь.

Я бы обнял его, но ведь на нем живого места нет. Еще поврежу что-нибудь. Просто беру его за руку и не двигаюсь с места, пока рыдания не затихают. Потом приношу пачку бумажных носовых платков и вытираю ему нос, как маленькому.

Вот так мы и коротаем ночь.

Удивляться тут нечему. Рано или поздно нарыв должен был прорваться и Леонард должен был оплакать безвременно покинувшую его мать.

Только вот не думал, что придется дожидаться его восемнадцатилетия, чтобы это свершилось.

Когда Леонарда выписывают и я забираю его домой – рад сообщить, что он снова может называть мое жилище домом, – он еще перемещается в кресле-коляске. Леонард поправляется – однако браться за костыли ему пока рановато. Голова кружится, да и корсет на сломанных ребрах попробуй потаскай.

Он смирно сидит посреди гостиной, а я проверяю почту. Дома я не был уже давным-давно.

– Я буду жить в своей старой комнате? – спрашивает Леонард.

– Да. Только там кое-какие перестановки. Я перевез твое барахло… от Джейка и Моны.

Чуть не сказал «из дома», но вовремя спохватился. Его дом теперь здесь.

– Проверь автоответчик, – напоминает Леонард. – Он мигает. Ты хоть раз за все это время проверял звонки?

– Да нет, в общем.

– И птиц накорми. Бедный Попка. Несчастный Хроник. У них вода-то хоть есть?

Вода у птиц есть. Только ее мало, и она грязная. Меняю воду. Стыдно признаться, но я совсем их забросил. Насыпаю им два совка корма с сушеным сладким перцем, цельными земляными орехами и нечищеным миндалем. Кладу в клетку неразрезанное яблоко – Попке будет что грызть. Гнусный попугай пользуется моментом и щиплет меня. Вот тебе и вся благодарность.

– А что, если ты понадобишься в конторе? – спрашивает Леонард.

– Конторы больше нет.

– Митч, ты о чем?

– Мой бизнес накрылся. Обратился во прах. Кранты.

– Вот оно как?

– Именно так.

Нажимаю на кнопку автоответчика и прослушиваю сообщения.

Первое сообщение я уже слышал. Просто потом закрутился и не стер. Оно от Моны.

– Митч, – в голосе у нее отчаяние, – его нашли. Он жив. Он в больнице. Состояние тяжелое, но он жив. Его снесло к причалу катеров, и какой-то рыбак заметил утром плавающий дельтаплан. Еще даже не рассвело. Это просто чудо, Митч. Леонард умудрился взобраться на дельтаплан. Аппарат послужил ему вместо спасательного круга. Весь искореженный, он упорно не хотел тонуть. Приезжай, Митч. Он уже довольно давно в больнице. Дельтаплан выловили гораздо позже. Только они не знали, кто он…

Мона говорит что-то дальше, но тут вступает Леонард.

– Странное дело, – замечает он.

– Что такое?

– Не помню, чтобы я забирался на дельтаплан. Сознание я потерял, когда находился в воде. Это точно.

– Может, ты залез на него после того,как отключился?

Это я шучу. Но в каждой шутке есть доля правды. Если припрет, такое иногда натворишь. Никогда бы и не подумал, что способен на это. Поди попробуй приподнять машину, когда совершенно спокоен. Не получится.

Еще одно сообщение. Щелчок – и тишина. Ждем. Ничего. Ни звука. Будто трубку повесили, а гудка почему-то нет.

И тут голос, знакомый мне до слез, произносит три слова. Всего три.

– Я любила тебя.

У меня леденеет лицо. Надо присесть. Диван подвернулся как раз вовремя.

– Похоже на голос Барб, – замечает Леонард.

– Это она и есть.

– А почему она говорит «любила», а не «люблю»?

Я набираю в грудь побольше воздуха. Насколько позволяет ком в горле.

Смотрю на Леонарда. Это успокаивает. Вот он, передо мной. Одной потерей меньше. Правда, опасность не миновала. Она притаилась и ждет своей минуты.

И однажды эта минута настанет.

И она будет похожа на то, что со мной творится сейчас.

– Дело в том, – говорю, – что наши отношения тоже обратились во прах.

– Вот оно как.

Леонард такой маленький в своем кресле-коляске посреди гостиной. Загипсованная нога торчит рожном. Вокруг ран начали потихоньку отрастать волосы. Ему явно жалко меня, он весь съежился.

– Вот так.

– Бедняга Митч. Ведь столько лет вы были вместе.

Немного погодя Леонард говорит:

– Все равно не понимаю, почему она говорила в прошедшем времени. Неужели за несколько дней она перестала тебя любить? Разве так можно?

– Не думаю. Это просто прикрытие. Иначе бы она так и не собралась сказать эти слова.

Леонард пожимает плечами, пытаясь уложить вместе части головоломки, сопоставить реальные факты и пустые слова.

– Бедняга Митч. Ты ведь все потерял, правда?

– Нет. Не все.

Вкатываю коляску в его комнату и пересаживаю Леонарда на кровать. Нелегкое дело, между прочим. Крепко обхватить я его не могу – чего доброго, ребра смещу. А если обхватить не крепко, Леонард упадет.

Леонарду тоже неприятно, хоть он и помалкивает.

– Странное дело, – повторяет он. – Не залезал я на дельтаплан. Сознание я потерял в воде.

– Наверное, ты очень хотел жить.

– Это правда.

– В этом-то весь и фокус.

ЛЕОНАРД, 18 лет

Любовь в настоящем времени

Почему я чувствую себя сейчас таким юным? Честное слово, не знаю. Мне даже как-то неловко. Но чувство это пришло и не уходит.

Уже почти полночь, но я не сплю. Выспался за день.

Вокруг тьма. Рядом со мной никого. Мне немного одиноко. И страшновато.

– Митч! – зову я громко.

Его комната прямо над моей. Если бы я мог дотянуться, стукнул бы в потолок. У меня к нему важное дело.

– Митч! – Когда кричу, ребра откликаются болью. Ну и ладно.

Я дома! Как быстро я освоился, даже удивительно.

Зевая и спотыкаясь, появляется Митч с будильником в руке.

Чтобы разглядеть Митча, света достаточно. Чтобы он разглядел, который час, слишком темно.

– Наверное, еще рано, – бормочет Митч.

Ничего подобного. Скорее уже поздно.

– Рано для чего, Митч?

– Чтобы дать тебе обезболивающее.

– Боль тут ни при чем.

– Ага. А что при чем?

Митч садится на краешек кровати. На меня вдруг нападает застенчивость.

– Одному не спится. Можно я буду спать в твоей комнате, как в давние времена?

Слышу в темноте его дыхание.

– Не знаю, как мне удастся взгромоздить тебя наверх.

– А ты отнеси меня на закорках. Как когда-то.

– Леонард. Когда тебе было пять, это не составляло труда. А сейчас я могу запросто уронить тебя. Лучше уж я поставлю раскладушку в твою комнату и переберусь к тебе.

– Отлично, – говорю.

Переезд состоялся. Митч уже собирается ложиться, когда я прошу его:

– Зажги, пожалуйста, свечу.

Надеюсь, он совсем проснулся и мы сможем немножко поговорить. Лично мне спать совершенно не хочется.

Митч отправляется наверх за свечой.

И вот огонек зажжен. Значит, мне предстоит ответить на важный вопрос. А я боюсь, как будто не знаю ответа, и крепко зажмуриваю глаза.

Лежу на спине. Под закрытыми веками пляшут огоньки.

– Знаешь, что удивительно, – говорю, словно разговор между нами не прерывался, – когда я смотрю на фотографии, где я вместе с Перл, у нее такой озабоченный вид. А ведь в тот чудесный день мы только и делали, что развлекались. Откуда у нее в глазах испуг?

– Она ведь была уже взрослая, хоть и совсем девчонка, – отвечает Митч. – А взрослые вечно пережевывают свои беды. Что это ты зажмурился? Тебе плохо?

– Потом скажу. Сначала выкладывай, что у тебя с лицом.

– Ага. – Голос у Митча совсем не сонный. – Значит, мы вступаем в новую фазу. Будем говорить друг другу только правду.

– Вроде того.

– Ладно. По рукам. Гарри сломал мне нос.

– Ой-е-ей.

– Потому что узнал насчет меня и Барб.

– Ой-е-ей. – Задумываюсь. – И кто бы мог подумать, что в Гарри столько страсти?

– То-то и оно. – Митч рад, что я того же мнения.

Все-таки откровенный разговор облегчает душу, хоть и выставляет нас не с лучшей стороны.

Глаза у меня закрыты.

– Как же он, наверное, страдал, – говорю.

– Да уж. Удружил я мужику, нечего сказать.

– Значит, мы с тобой оба в большом порядке.

Митч молчит и терпеливо ждет. Дает мне время собраться с силами.

– Я знаю: ты, и Джейк, и Мона, и другие дети хлебнули горя из-за меня. Всех, кто меня любил, я заставил помучиться. А тебя больше всех. Прости меня за все те глупости, которые я наделал.

– Извинения принимаются.

Некоторое время мы молчим.

Глаза я так и не открыл.

– Можно задать тебе очень важный вопрос? – осведомляется Митч.

Пожалуй, я знаю, о чем он спросит. Хотя в нашем с ним разговоре эта тема пока не возникала.

– Ты о Перл. Со мной она сейчас или нет.

– Как ты узнал, о чем я собираюсь спросить?

– Понятия не имею. Узнал, и все.

– Ага. Так спросить-то можно?

– Не уверен.

– Значит, нельзя?

– Да нет. Спрашивай, пожалуйста. Я не уверен, со мной ли она сейчас. Подожди минутку…

Открываю глаза. Смотрю на пламя свечи и уже знаю ответ. Камень падает с души, хоть вопрос мне и неприятен. В пламени просвечивает свободное, незанятое место, священный ковчег сейчас пуст.

– В данный момент ее со мной нет, – говорю.

– Вот как.

– Но ты веришь, что она была рядом. Спасибо тебе за это.

– Всегда пожалуйста, Леонард.

– Ты ведь понимаешь, что это значит?

– Нет.

– Со мной все будет хорошо. Перл никогда меня не покидала, пока не была уверена, что со мной все будет в порядке.

– Согласен.

И Митч долго молчит. Я уже начинаю думать, что он заснул.

Чтобы обозначить конец разговора, говорю:

– Митч. Я люблю тебя.

– Я знаю. Я тебя тоже люблю, Леонард.

– Люблю тебя прямо сейчас. В настоящем времени.

– Я понимаю, о чем ты. Ты умеешь любить только так. Поэтому-то мы тебя и ценим.

– Ах, вот оно в чем дело.

– В этом самом. Ну и татуировка знатная еще.

ПИСЬМО ОТ ЧЕТА МИЛБЕРНА

10 апреля 20… года

Для начала хочу сказать, что писать письмо почти незнакомому человеку – занятие куда как странное. Даже не знаешь, как начать. Ведь не напишешь же, как обычно, «Уважаемый не-знаю-кто».

И вот еще что странно – ты представляешься мне мальчишкой четырех-пяти лет. Примерно столько тебе было, когда я видел тебя. Единственный раз в жизни. Я понимаю: теперь ты взрослый, тебе, наверное, под тридцать, но стоит мне закрыть глаза, и я вижу мальчишку с торчащими во все стороны волосами. Вот и все, что я знаю о тебе.

Ведь больше я тебя никогда не встречал.

Ну, в общем, как-то начал, поехали дальше. Извини, что развел такую бодягу. Перехожу к делу.

Я знаю, что случилось с твоей матерью в ту ночь, и должен поделиться этим с тобой. Извини, что не написал тебе раньше. Давно бы следовало облегчить свою совесть. Вот и собрался. Пусть даже я потом пожалею об этом.

Как-то нелепо изливать душу, почти наверняка зная, что письма этого ты не получишь. А если оно до тебя и дойдет, ты меня возненавидишь. Только вряд ли оно попадет тебе в руки. Собираюсь передать письмо дочери, пусть отвезет в тот дом, где твоя мама и ты снимали комнату. Может быть, домохозяйка вспомнит. Если сдаешь комнату девчонке, которая в один прекрасный день бесследно исчезает (бросив ребенка), это запоминается.

Хорошо помню, где находится тот дом, – в первый год после случившегося я проезжал мимо четыре или пять раз. Однажды я остановился и простоял целый час. Полпачки сигарет выкурил в машине, но так и не собрался постучать в дверь и выложить все начистоту. Так-то вот.

И не один раз я тебя видел. Через пару недель после той ночи я случайно заглянул в окно соседнего дома и заметил тебя. Ты сидел на диване вместе с мужчиной, проживающим по этому адресу, и смотрел телевизор. Пожалуй, ему-то и передаст это письмо дочь, если, конечно, он никуда не переехал. Ведь столько времени прошло. Целых двадцать пять лет. Но я ничего не забыл. Ты носил толстые очки, и личико у тебя было такое крошечное. Просто сердце разрывается, как вспомню.

У меня у самого есть дети. Они уже взрослые, как и ты. Просто чтобы ты знал.

Мужайся. Сейчас ты узнаешь суровую правду. Впрочем, ты и так, наверное, догадывался. Только знать что-то наверняка, как факт, – это совсем другое дело.

Твоя мать умерла в ту ночь.

Это не я ее убил. Но я не вмешался, не воспрепятствовал, хотя должен был. Правда, я пытался помешать. Один раз, другой. Только утром, когда взошло солнце и все уже было кончено, я с ужасом понял, что мог бы быть понастойчивее.

У меня нет слов, чтобы выразить свое сожаление.

Знаю, какой вопрос вертится у тебя на языке, и не осуждаю тебя. Разумеется, тебе не терпится узнать, как все случилось и за что была убита твоя мать.

Мне очень не хочется говорить на эту тему. Ты еще, чего доброго, подумаешь, что я клеветник. Но ты должен знать.

У моего напарника Бенни на руках были доказательства, что несколько лет назад она убила его очень близкого друга, напарника, который был для него кем-то вроде святого. Вряд ли ты его поймешь. Он был неплохой мужик, Бенни то есть. Вспыльчивый только. Что бы ни натворил, всегда боролся за справедливость. И в ту ночь мы остановились на шоссе, никому не желая причинить зла.

Понимаешь меня? Большинство людей не поняло бы, тем более что речь идет о матери. Если бы это была моя мать, я б его убил. И неважно, из каких побуждений он действовал.

Только Бенни уже не убьешь. Он сам постарался, уже много лет назад. Не хочу сказать, что причиной была твоя мама, у него и так неприятностей хватало. Только ее убийство тоже сыграло свою роль, это уж точно. С чувством вины все непросто. Никогда не заходи слишком далеко. Потом будет поздно. Сознание греха поселится в тебе, и тебе станет казаться, что ничего хорошего ты уже не заслуживаешь. Вообще ничего не заслуживаешь. И ты начнешь относиться к другим людям так же плохо, как к самому себе. Понимаешь, что я хочу сказать?

Я не пытаюсь тебя поучать – не мне учить других праведной жизни. Только иногда полезно знать, чего уж точно делать не следует. А уж в этом отношении у меня богатый опыт, могу поделиться.

Ведь это дело тонкое, когда разум пасует, а чувства берут верх. Да еще в таком щекотливом положении. Пойми меня правильно. Ее связь с тем парнем, которого она убила (напарником Бенни, как я уже сказал), была очень личного характера. Она – молоденькая девчонка, а у Лена (так звали того парня) семья и дети. Бенни считал, что для семьи Лена очень важно, чтобы интимные обстоятельства не выплыли наружу. И он старался заставить твою маму дать нужные показания.

Сейчас-то я считаю, что он был не прав. Правда есть правда, даже если она кому-то неприятна. Поэтому я и пишу тебе. Но Бенни был свято убежден, что поступает правильно и что если он поведет себя по-другому, будет только хуже. У Бенни было обостренное чувство справедливости, а такой человек порой несет с собой зло. Кто мы такие, чтобы вершить правосудие (если ты меня понимаешь)? Но повторяю еще раз, он только хотел добиться, чтобы она дала правильные показания. Не зверь же он был. И не сволочь.

Я не выдал его. Только мне это тяжело далось. Это факт.

Ты скажешь: хорошо, а почему же ты молчал после его смерти? Я был не прочь заговорить. Снять камень с души, пусть даже меня выгонят с работы и посадят. Но я не сказал никому ни слова. И вот почему. Жена и четверо детей в колледже. Я был нужен им, и они ни при чем в этой истории, невинные души. Я не мог пожертвовать ими ради успокоения своей совести. Они бы пострадали больше всех. И это было бы несправедливо.

Тогда почему я хочу признаться во всем сейчас?

Причина проста. Года четыре назад у меня нашли рак легких. Меня оперировали и назначили химиотерапию. От нее я чуть не сдох, но болезнь вроде отступила. Так сказал доктор. А теперь рак вернулся и поразил все: внутренности, кости, лимфоузлы. Доктор только руками разводит.

Все, что он мне сказал: «Чет. Приведи свои дела в порядок».

Не очень понимаю, что значит это выражение. Какие именно дела? И что понимать под порядком?

И я прямо его спросил. Он ответил, что надо доделать все, до чего прежде руки не доходили. Типа, сказать жене, что любишь ее, переговорить с людьми, с которыми давно собирался. Откладывать в долгий ящик времени уже нет.

И знаешь, о ком я сразу подумал? О тебе. Ей-богу. Конечно, надо сказать жене про любовь, поведать детям, что горжусь ими (за исключением одного, но все равно надо будет сказать ему что-то приятное), но первым пришел мне в голову ты. Вот где дела и впрямь следует привести в порядок.

Надеюсь, у меня получится.

Мой обратный адрес на конверте, и если это письмо не опоздает, можешь навестить меня.

Ты наверняка придешь в ярость. Если захочешь выплеснуть ее на меня, пожалуйста. Я скоро умру, почти не встаю с постели, но если тебе вздумается воздать мне по заслугам, я не против. Ведь я в долгу перед тобой.

И я хочу вернуть свой долг. Все мои сожаления, сколько бы их ни было, ничего не стоят. Я в твоей полной власти. Делай со мной что хочешь. Может, в этом и будет искупление.

Придуши меня, если захочешь. Я заслужил. И мне все равно скоро умирать.

Что еще тебе сказать? Хоть убей, не знаю.

Приношу свои сожаления за то, что случилось. За свою вину.

Преданный тебе

Чет Милберн.

ЛЕОНАРД, 30 лет

Оглянуться назад

Такая дрянь иногда лезет в голову. Вот сейчас, например, еду я в Южную Калифорнию к тому типу, что написал мне письмо, и из головы у меня не идет Злой Дух, преследовавший Перл. Я его не видел в тот вечер, когда Перл пропала. А ведь стоило только оглянуться назад. Я уж и сам не знаю, зачем еду – задавать вопросы или просто посмотреть на него?

Сперва передо мной предстает его дочь – открывает дверь. Крупная женщина, весь проем загораживает. Ноги на ширине плеч, руки скрещены на груди. Прямо какой-то гигантский питбуль на задних лапах. Никогда прежде ее не видел – письмо она вручила Митчу, а тот передал мне. Но она, похоже, знает, кто я такой. Похоже, она меня поджидала.

– Нет, если вы прибыли со злом, – говорит.

– Я не сделаю ему ничего плохого, – отвечаю.

Не думал, что она мне поверит. Однако поверила. Не сразу, правда. Смотрит мне в глаза, и выражение ее лица меняется. Потихонечку. Значит, ни одна черточка моего лица не говорит о дурных намерениях. Это хорошо. Начало положено.

Она делает шаг в сторону и пропускает меня.

Потом следует за мной по пятам и шепчет, куда идти. В доме так темно и тихо, словно в нем ни души. И ее тоже нет. Взяла и померла. Чисто из вежливости.

Мы проходим в спальню. Вот он, один из убийц моей матери, лежит себе в кровати. Смотрю на него во все глаза. Веки у него прикрыты, ничто меня пока не отвлекает. Просто стой и смотри.

Во мне вскипают чувства, скопившиеся за двадцать пять лет. Злость, возмущение, обида и что-то очень похожее на ненависть готовы выплеснуться на него. Но что-то им мешает. Получается недолет, и все мое ожесточение растекается по полу глупой лужей.

Ведь он просто старик. Ничего больше.

Он страшно худой, кожа да кости. Лицо прозрачное. Под глазами черные мешки. Волосы совершенно бесцветные, как и вся его фигура. Вот так: первым ушел из жизни цвет, а тело еще живет.

Если бы я даже захотел, то не придумал бы для него казни страшнее той, на которую он сам обрек себя. Преступление не может обойтись одной жертвой. Их всегда много, даже когда преступление только одно.

Он открывает глаза и равнодушно глядит на меня. Можно подумать, я у него частый гость.

– Дора, оставь нас одних, – говорит он дочери.

К моему удивлению, дочь слушается. Может, с кем другим она бы и поспорила, но только не с отцом. Его распоряжения выполняются неукоснительно.

Вот я и один на один со Злым Духом.

Пододвигаю стул к его кровати и сажусь.

Он говорит:

– Ты мне скажи, что намерен делать, ладно? Чтобы я собрался с силами.

– Ничего я вам не сделаю, – отвечаю. – У меня к вам всего два вопроса.

Молчу. Он тоже молчит. Переваривает сказанное. Потом тянется за сигаретой. Курево на тумбочке. Удивительное дело. Некоторые как примутся убивать себя, так уже и не в силах остановиться.

– Если вы не против, подождите, пока я уйду, – говорю. – Я у вас долго не задержусь.

Он отдергивает руку. В его движениях сквозит беспокойство.

– Ладно. Давай свои вопросы.

– Расскажите мне про Лена.

– Что ты хочешь о нем узнать?

– Лен – это сокращенное от Леонарда?

– Да, конечно. Его звали Леонард Ди Митри. Зачем тебе это?

Новость растекается по венам подобно теплу. Язык у меня отнимается. Вот когда тепло охватит меня всего, я, может быть, и заговорю. А может, и нет. Примерно то же я испытал, когда вычитал из письма, что Перл умерла. Я ведь и без того это знал. Но, как видно, знание знанию рознь.

– Меня зовут Леонард, – говорю я, как только дар речи возвращается ко мне.

– Да что ты? Вот так совпадение!

Похоже, он не понял до конца, что это значит. Вообще атмосфера в комнате какая-то равнодушно-сухая. Наши слова звучат совершенно бесстрастно. Ну он-то, наверное, просто уже не в состоянии волноваться. А я? Со мной-то что такое?

– Как мне раздобыть фотографию этого Леонарда Ди Митри?

– В верхнем ящике письменного стола.

Он тычет пальцем в угол, и я оглядываюсь назад, не в силах поверить, что так легко добился своего.

– Вы хранили его фотографию все эти годы?

– Не совсем. Она попала ко мне вместе с вещами Бенни. Когда Бенни умер, его жена собиралась все это выкинуть. Эти вещи были для нее пустое место. Для меня они тоже не бог весть что, но для Бенни важнее их на свете не было. И я сохранил их.

Я встаю. Голова кружится. Я словно во сне. Или в кино. Все это происходит не со мной, это уж точно. Подхожу к столу и выдвигаю верхний ящик. Полицейский значок, две-три блесны (или как там еще называют приманки для рыбы), спортивный нож и фотография Леонарда Ди Митри. Это точно он, на нем голубая полицейская форма с бляхой на груди. На бляхе его имя. Да я и так узнаю его, срабатывает то странное чувство, когда находишь знакомые черты у людей, которых никогда не видел. К тому же эти черты мои. Конечно, мы не так уж и похожи. Он – белый, а во мне еще и азиатско-негритянская кровь. Но сходство есть, только копни поглубже. Линия челюсти, надбровные дуги. И рисунок губ.

Забираю фотографию. Ни за что не верну.

– Мне она нужна, – говорю. – Теперь она будет храниться у меня.

– Конечно, конечно. Забирай хоть все. Когда я умру, дочка это все просто выбросит.

Я опять сажусь на стул у кровати. Руки у меня трясутся уже не так сильно. Не отрываю глаз от фото. Никто из нас не произносит ни слова.

Так проходит немало времени.

Наконец я говорю:

– Если Перл поступила так, как вы сказали… Если она убила… – Чуть было не сказал «моего отца». Чуть было не проболтался. Невольно. А об этом не стоит трезвонить на каждом углу. Это слишком личное. Слишком. Не хватало еще делиться сокровенным с умирающим Четом. Да и ни с кем другим. – Если она убила человека с фотографии, значит, у нее были причины. Я ее не оправдываю, убийство невозможно оправдать. Если бы она была жива и можно было бы залезть ей в душу… Я твердо знаю, причина была. Перл никогда бы такого не сделала просто так. Вы понимаете, что я пытаюсь вам сказать?

Я отрываю взгляд от фото, смотрю Чету в глаза и впервые замечаю в нем какое-то душевное движение, что-то вроде симпатии.

– Разумеется, понимаю.

– Вы серьезно? – Опять все совершилось слишком легко.

– А как же. Как ты думаешь, что я старался тебе втолковать насчет Бенни?

Мозг у меня отключается. Все, хватит об этом. Сменим тему.

– Где она? – спрашиваю.

– Кто?

– Моя мать.

– Мне казалось, мы поняли друг друга.

– Речь идет о ее… останках. Где они?

– А, ты об этом. Они где-то там. Во мраке неизвестности. Тайна сия велика есть.

– Так вы не знаете? Или не хотите сказать?

– Я даже не знаю, смогу ли вспомнить. Ведь все было так давно.

– Так вы не проезжали мимо пять-шесть раз в первый год после случившегося, как в случае с моим домом?