Текст книги "Любовь в настоящем времени"

Автор книги: Кэтрин Райан Хайд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– А явот вряд ли справлюсь, – говорит она.

– Что?

– Ты слышал, что я сказала.

– И что же?

– Я вырастила своих двоих. Это тяжкий труд. По-моему, я заслужила право не тютькаться больше с детишками.

Я свешиваю ноги с кровати. Сейчас встану и подойду к ней. Во мне кипит злость. Но я не трогаюсь с места. Надо сдержаться. Ярость только все испортит. Не надо ей видеть тебя таким. Лучше подумай, что вдруг встало между вами.

– Ты ведешь себя так, будто здесь живешь, – говорю. – С чем это тебе придется тютькаться? Ты приходишь среди ночи, проводишь со мной час-другой и ускользаешь. Когда ты появляешься, он спит. И когда уходишь, тоже спит. И то хорошо, что моя жизнь хоть как-то тебя касается.

– Очень жаль, что ты так ко мне относишься.

Она срывает с себя мою рубашку, швыряет на пол, собирает свои вещи и начинает одеваться. Сейчас она уйдет. Я чувствую себя жестоко обманутым. Ведь сегодня она собиралась провести со мной всю ночь.

– Если ты во мне разочаровался, скажи.

– Господи, Барб, прекрати. Ну зачем ты так? Поверить не могу, что ты уходишь.

– Это неважно, веришь ты или не веришь.

Меня охватывает ужасное чувство, что она уходит насовсеми все между нами кончено. Сама ведь намекает. Тупо таращусь на ее платье. Надо упросить ее остаться, а как? В голове вертятся разные слова, только ничего не подходит. Одно знаю: мы в опасности.

– Дай мне время подумать, – говорит Барб и спускается по лестнице к выходу.

Я не в силах пошевелиться. Постепенно я осознаю, что она действительно уходит, бросает меня, и этого никак нельзя допустить. Уговаривай, убеждай, борись за нее. Что сидишь сиднем?

– Барбара! – ору я, рискуя разбудить Леонарда.

Пытаюсь запрыгнуть в джинсы обеими ногами сразу. Как же. Скачу по комнате. Вопли мои остаются без ответа. Я умом тронусь, если позволю ей сейчас сбежать. Хлопает входная дверь. Прыгаю через две ступеньки, рискуя переломать ноги. Остаюсь цел и невредим. Рвусь к двери, распахиваю настежь.

– Барбара!

Крик уносится в ночь. В ответ – тишина.

Вся улица в лунном свете. Не могу понять, куда делась Барб.

– Проклятье!

С грохотом захлопываю дверь. Пинаю ее. Пяткой, не совсем уж я идиот. Поворачиваюсь к двери спиной и грохочу уже всей ступней. Только легче от этого не становится. Тогда я с матюгами кидаюсь на дверь всем телом. И медленно сползаю по двери вниз.

Сижу на полу. Такое чувство, будто из меня откачали все содержимое. И, что характерно, мне по-прежнему плохо.

На диванчике в гостиной возится Леонард, надевает новые очки, приподнимается.

– Митч? Что стряслось, Митч?

– Ничего. Ничего не стряслось.

– Эге. Я-то вижу.

Обещаю себе никогда больше ему не лгать. Как соврал сейчас, на автомате.

– Тебе не надо ничего класть в штраф-копилку, – сообщает Леонард. – Я понимаю.

Плашмя падаю на кровать. Леонард пристраивается рядом.

– Зажги свечку, а? – просит он, сворачивается в калачик и жмется ко мне. – Спасибо. Ты такой грустный. Мне тебя жалко.

– Ничего страшного. Все хорошо.

Некоторое время мы молчим. Потом он спрашивает:

– Знаешь, что такое вечная любовь?

– Наверное, нет. Никогда об этом не задумывался.

В данный момент задумываться я вообще не в состоянии. Но даже будь мой мыслительный аппарат в порядке, я бы все равно ни до чего не додумался. Нет, не знаю я, что такое вечная любовь.

– Меня Перл научила. Это когда ты любишь кого-то так сильно, что твою любовь ничто не в состоянии изменить. Что бы ни случилось. Даже если ты сам умрешь, все останется как было. Ведь это ты умрешь, а не твоя любовь. Вечная любовь. Понимаешь меня?

Если он про меня и Барб (а у меня все сейчас сводится к этому), то нет, не понимаю. Не доходит.

Леонард садится на кровати и кладет ладошку мне на грудь – туда, где бьется сердце. Наверное, Перл тоже клала ладонь ему на сердце. Мальчишка его возраста вряд ли сам придумает ритуал вроде этого. А вдруг? Ну не знаю.

Рука Леонарда неподвижно лежит у меня на груди. От нее исходит тепло.

– Вот как я люблю тебя, Митч. Ну как? Полегче стало? – И через секунду: – Не плачь, Митч. Я не хотел.

– Ничего, ничего. Это на пользу. Спасибо тебе. Благодарю за вечную любовь. Мне теперь легче будет жить.

– Эге. Я знаю.

Когда он засыпает, я беру телефонную трубку. Осторожно-тихонечко, чтобы не разбудить мальчика.

Набираю номер ее сотового, до дома она еще наверняка не добралась.

Гудок. Еще гудок.

– Привет, Митч, – говорит Барб. – Уже уложил его?

Мы молчим. Потом она спрашивает:

– Все-таки объясни мне, почему ты так хочешь, чтобы он жил с тобой?

Всем своим маленьким телом Леонард привалился ко мне. В зыбком пламени свечи мы смотримся как один организм. Очень сложный, но единый.

Я не могу ответить. Иначе я опять заплачу.

– Я одинок, – выдавливаю я наконец. – Понимаешь?

В трубке тишина, и мне начинает казаться, что я потерял ее еще раз. Наверное, очутилась вне зоны приема.

– Конечно, понимаю, – отвечает она после долгой паузы. Голос у нее нежный. Необычно нежный. – Только я тебе ничем не могу помочь.

Тут нас таки разъединяют, и она пропадает. Я кладу трубку и жду звонка. Но она, разумеется, не перезванивает.

Я осторожно снимаю с Леонарда новые очки и подношу к свече. Стекла чистенькие, новенькие, без царапин. По сравнению со старыми очки очень легкие. В общем, то, что надо. Я кладу их на тумбочку и гляжу на спящего Леонарда.

Положив ладонь мне на сердце, он поклялся мне в вечной любви. А я всего-то навсего сводил его к окулисту и купил приличные очки. Я у него в долгу.

Задуваю свечу, поворачиваюсь к нему и крепко обнимаю.

Вечная любовь.

– Я тоже клянусь тебе в любви, дружище. – Наверное, это нечестно – выдавать такие признания, когда он спит, но примите во внимание момент. Если бы он бодрствовал, я бы рта не открыл. – Я не дам тебе ослепнуть. Сделаю все, что в моих силах.

Не успел я закончить эту фразу, как тут же возникает мысль, что обойдется мне это недешево. Во всех смыслах недешево.

Она входит в нашу контору. Все стихают.

Никто не знает, что она «ушла». Знаю только я и, наверное, Леонард, хотя мы с ним и не обсуждали этого вслух. Тем не менее с ее появлением атмосфера сразу электризуется и по всем присутствующим в комнате словно пробегает заряд. При этом никто не издает ни звука.

Кэхилл пытается поймать мой взгляд; Ханна, напротив, отворачивается.

Я будто парю в воздухе. Внутри у меня льдинки. Кружится голова. Подташнивает. Какой ужас, если она заглянула к нам исключительно по делам и в этом нет ни капли личного! Вот сейчас-то и выяснится, все между нами кончено или нет.

Барб невозмутимо рассекает тишину. Обогнув мой стол, она кладет руки мне на плечи, наклоняется и тихонько спрашивает, можем ли мы переговорить с глазу на глаз.

Мы скрываемся в кухне. На втором этаже было бы надежнее, но там моя спальня. Совсем было бы неприлично.

Я опираюсь о стойку бара. Она останавливается в шаге от меня. Я чувствую запах ее духов и шампуня. Только не раскисай. Держи себя в руках.

– Ну как ты можешь не любить Леонарда? – Такое начало разговора кажется мне очень смелым.

– Я люблю Леонарда. А как же. Он замечательный мальчишка и не может не нравиться.

– Вот это-то я и хотел узнать.

Барб оглядывается на открытую дверь кухни.

– Они сюда не войдут? Хватит у них деликатности?

– Не беспокойся.

И тут она обнимает меня и кладет голову мне на плечо. Я прижимаю ее к себе. Руки точно чужие. Дыхание тоже. Пытаюсь сглотнуть. Не получается. В горле застряло что-то основательное.

Барб поднимает голову и трется щекой о мою щеку. Ее губы касаются моего уха. Слышу ее шепот:

– Не хочу, чтобы все закончилось.

В голове у меня полный разброд. Ищу достойные слова, но это все равно что одним махом отмотать футов пятьдесят веревки из спутанного клубка.

– Я уже не могу жить так, как жила до встречи с тобой. Ты нужен мне.

Пытаюсь откинуть голову назад и посмотреть Барб в глаза, но она кладет мне на затылок руку.

– Нет. Прошу тебя. Мне очень нелегко было это сказать. Не говори ничего и не смотри на меня.

Я подчиняюсь. Становится тихо. Наши тела прижимаются друг к другу, и это сводит меня с ума. И дело тут не только в сексе – столько всего сразу навалилось. Меня охватывает чувство небывалого единения с ней, мы почти сливаемся, и проклятая разобщенность, терзавшая мне душу, исчезает.

– Я веду себя как избалованная девчонка. Ты уж меня прости. Мне кажется, ты не совсем понимаешь, во что ввязался. Но это твоя жизнь. Я так отреагировала, потому что…

Дыши, Митч. Проглоти комок. Не говори ни слова.

– …мне нравилось быть для тебя всем на свете. Молчи. Без тебя знаю, сколько в этом тупого эгоизма. Прости меня.

Барб замолкает и дышит мне в ухо.

– Молчишь, – говорит она с упреком.

– Ты сама велела.

– Ах да, конечно. Теперь можешь говорить.

Для этого еще надо собраться с силами…

Я хочу сказать: ты ведь живой человек. Я хочу сказать: как здорово, что ты ревнуешь. Я хочу сказать: ты вернулась, все остальное неважно. Я хочу сказать: наконец-то между нами все стало ясно.

Но я не успеваю произнести ни слова. Из-за двери доносится вопль Кэхилла. Никогда еще не слышал, чтобы Кэхилл так орал.

– Эй! Марти! – Тональность он явно позаимствовал у Гарри. – Это же Марти Броуд! Как делишки?

Барб отскакивает от меня. Я опускаю руки.

Слышится голос Марти:

– Э-э-э… Все в порядке.

Жизнерадостность Кэхилла явно смущает доверенное лицо мэра. Она бы любого смутила. Ведь вообще-то энтузиазма в нем ни на грош, в Кэхилле-то. Вам каждый скажет.

На пороге кухни возникает Леонард и смотрит на нас во все глаза. Как бы не брякнул лишнего при Марти.

Мысленно завязываю узелок, что с мальчиком надо серьезно поговорить.

ЛЕОНАРД, 5 лет

Это не любовь

Когда все уходят, Митч хочет побеседовать со мной. Похоже, речь пойдет о чем-то серьезном.

– Эге, – соглашаюсь я. – Ладно.

– Очень важно, чтобы ты никому не заикался насчет Барб. Ну, что она бывает здесь, что между нами что-то происходит. Никому ни слова о том, что ты здесь видел. Особенно в присутствии Гарри, Марти или кого-нибудь из подчиненных Гарри. Лучше вообще помалкивай при посторонних, чтобы не ошибиться.

– Все равно Кэхилл, Ханна и Графф уже знают.

– Да, они в курсе. Только они не проболтаются кому не надо. И я хочу быть уверенным, что ты тоже будешь держать язык за зубами. Понял?

– Нет, не понял. Но я ничего никому не скажу.

– Чего ты не понял?

Почему любовь надо держать в тайне? Вот чего я не понял. Загадка какая-то. Но мне не хотелось, чтобы Митч мне все подробно объяснял. Вообще больше не хотелось говорить про это.

– Это плохо? – только и спрашиваю я.

Митч вздыхает и ненадолго замолкает.

– Не знаю, как тебе и объяснить. Большинство скажет, что плохо.

– Большинство – это кто?

– Не знаю. Вообще все.

– А по правде оно не плохо?

– Сложно сказать. Кому-то может даже причинить боль. Но я не могу назвать это плохим.

– Ты не можешь, а все могут?

– Ну, не все. Некоторые. И заранее никогда не угадаешь.

Значит, почти все думают не так, как я. А вдруг правы они, а не я?

– Станешь постарше, поймешь, – говорит Митч. – Сейчас главное, чтобы ты был заодно со мной.

– Эге. Я с тобой, Митч.

Ни с кем больше я эту сложную тему обсуждать не собирался.

ЛЕОНАРД, 17 лет

Это не любовь

До сих пор помню свой первый урок насчет любви. Не вечной любви, а другой… на каждый день. Которая в ходу только между взрослыми и со временем исчезает.

Если подумать, такая любовь – прямая противоположность вечной любви. Такая любовь – вроде бомбы замедленного действия. Только не знаешь, на какой срок заведены часы и сколько они протикают до взрыва.

В то утро, когда Барб и Митч ушли на кухню, я тоже туда отправился. Я знал, она там вместе с ним, потому и пошел туда. Она вернулась к Митчу. А Митч был почти уверен, что не вернется.

С одной стороны, я понимал, что они хотят побыть одни, но с другой стороны, она принесла с собой такую бурю чувств… Просто волны по кухне катались. Казалось, из кухни исходят вкусные ароматы. И всем хочется пойти и посмотреть, что там готовят. А при случае и попробовать.

Не мог я усидеть на месте.

Митч стоял, прислонившись спиной к стойке бара, а она обнимала его. Голову она положила ему на плечо. Глаза у них были закрыты. А потом они стали тереться щеками.

Они, наверное, тихо говорили что-то друг другу. Так тихо, что я ничего не слышал. А у меня очень хороший слух.

Он прижимал ее к себе, и что-то голодное было в их позе.

Я глаз от них не мог оторвать. И все думал: если это любовь, почему она похожа на боль?

Только все это и вправду походило на любовь, или уж я не знаю что. Очень уж сильное было чувство. Я такого раньше не видел. Мне захотелось к Перл, но ее в кухне не было.

Забавно. Эти двое ведь не притворяются. На минутку им даже меня удалось обмануть. Но все это было ненастоящее. Даже самой простой проверки не прошло.

Потом явился Марти, и Кэхилл заорал во всю глотку, и они отпрыгнули друг от друга, будто их застукали за каким-то дурным занятием. Вот и еще испытание, и снова их любовь его не выдерживает. В настоящей любви не может быть ничего плохого. Зачем прятать ее?

Потом Митч заметил меня. Но испугался он не меня, а Марти. Хотя и я был в его глазах непрошеным гостем.

Митч так смутился.

Со временем я нашел что-то вроде лакмусовой бумажки для проверки чувства. Все очень просто. Если чувство вас разъединяет, это не любовь. Подлинная любовь соединяет.

Я даже поделился своей теорией с Митчем. Разумеется, тему я раскрыл уважительно и деликатно.

Только Митч все равно не въехал. С равным успехом я мог бы излагать ему свои мысли на латыни.

МИТЧ, 25 лет

Неуклюжие новые слова

Продолжительные осложнения ретролентальной фиброплазии. Неоваскуляризация. Лазерная фотокоагуляция. Криотерапия. Тракционные рубцы. Поздно проявляющееся отслоение сетчатки. Склеропломбировка. Международная классификация ретинопатии недоношенных. Витрэктомия. Слепота.

Слепота.

Слепота.

Слово, хорошо мне знакомое, в отличие от целой кучи выражений, прежде неведомых. Но это зловещее слово хуже их всех. Если бы только Леонард получил соответствующее лечение на ранней стадии болезни… А теперь прогноз у него неблагоприятный.

По дороге от офтальмолога домой Леонард не проронил ни слова. Вряд ли он так уж сильно расстроился, ведь все это он слышал от докторов и раньше. Это только мне умные выражения были в диковинку. Это только у меня они так и вертелись в голове и тащили за собой новые, скрытые понятия и обороты. Например, «страховое покрытие», «история болезни», «госпитализация». А у Леонарда не могло возникнуть таких ассоциаций. Он и молчал-то, просто чтобы дать мне время подумать.

В большинстве родильных домов проводятся специальные обследования недоношенных младенцев, чтобы выявить ретинопатию. Так сказала врачиха-офтальмолог. Ранняя диагностика и лечение позволяют избежать развития болезни.

– Что же случилось с ним? – спрашиваю.

– Не знаю, – отвечает врачиха. – Меня при этом не было. Но если мать жила на социальное пособие или у нее просто был низкий доход… Словом, если ее положили в бесплатную окружную больницу, это могло сыграть свою роль, хоть мне и неприятно об этом говорить. А когда диагноз все-таки поставили, то толку от страховки уже было чуть, поскольку на более поздней стадии надо делать лазерную фотокоагуляцию, а обычный социальный полис этого не предусматривает. Да и где гарантия, что какой-нибудь коновал не диагностировал заурядную, пусть и сильную, близорукость? Выписал дешевые очки, и мать на этом успокоилась.

Я вспомнил, как впервые говорил с Леонардом по телефону. Он тогда сказал, что провел массу времени в больнице. Интересно, в какой? В приличной хоть? И что там с ним делали? Прошел ли он все необходимые процедуры? Или только те, от которых уже никуда не денешься, самый минимум, который полагается по страховке?

Восстановление зрения. Тракционная отслойка сетчатки. Вспышки и светляки перед глазами. Биомикроскоп. Офтальмоскоп. Зубчатый край. Артериовенозное шунтирование. Гребень между васкуляризованной и неваскуляризованной сетчаткой.

От этих слов начинает болеть голова.

– Привет, Леонард. – Это Ханна. Мы вернулись домой. – Что сказал доктор?

– Все хорошо, – отвечает Леонард.

– Иди ко мне на коленки и расскажи все по порядку.

– Если он тебя найдет, – говорю. – Ему в глаза закапали.

Леонард осторожно пробирается по офису к столу Ханны и садится ей на колени, веселый, как всегда.

– Все здорово.

Он передвигается на ощупь? По памяти? И что он вообще видел в своих старых очках? Лично я представить себе не могу, что такое близорукость, как к ней надо приспосабливаться и насколько его жизнь отличается от моей. Он ведь живет совсем в другом мире, чем я.

– Так что все-таки сказал доктор по поводу твоих глаз?

– То же, что всегда. Ничего нового.

– Слышь, Док, хочешь узнать результаты опроса по первым выборам? – встревает Кэхилл.

– Как тебе сказать… А они мне понравятся?

– Как тебе сказать… Ты хочешь, чтобы человек выиграл выборы?

– Само собой, Кэхилл. Что еще, на хрен, за вопрос? – С меня доллар в штраф-копилку.

– Тогда нет. Не понравятся они тебе.

Барб приходит в десять. Почти час уходит у нас на любовь – отчаянную, восхитительную, всю из переплетений.

Барб не вскакивает и не начинает сразу одеваться. Проходит немало времени, прежде чем я, накинув что-то на себя, иду провожать ее до двери. Но вместо того чтобы уйти, она садится на мой диван. Мой – без спящих на нем мальчиков, ведь у Леонарда теперь своя собственная спальня.

Барб спрашивает, нет ли у меня чая без кофеина. Если она сейчас выпьет что-нибудь с кофеином, то не уснет потом всю ночь. Я ставлю чайник и сажусь рядом с ней.

Что происходит? Прежде такого не бывало.

– Результаты опроса еще ничего не значат, – говорит Барб. – Еще слишком рано. Многие из кандидатов, кто потом выигрывал выборы, начинали так себе.

– Что касается выборов, я полный профан. Но я согласен: еще слишком рано делать выводы.

– Ну? Что изменилось с нашего последнего свидания?

– Извини. Что ты имеешь в виду?

– Что ты делал все это время?

– А-а. Ну да.

Только сейчас до меня дошло, что происходит. Какой я тупой! Она задержалась, чтобы поговорить со мной, узнать, что новенького в моей жизни. Другими словами, мой упрек, высказанный во время ссоры, не остался без ответа. Значит, он задел ее за живое. А я-то считал, она пропустила его мимо ушей.

Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

– Докладываю. Мы переселили Леонарда в новую комнату. Арендовали офис в центре города. Мой дом уже мал нам. Кэхилл купил на аукционе обанкротившейся фирмы кучу нового оборудования. Что еще? Ах да. Мы с Леонардом были у врача. Обследовали ему глаза.

Свистит чайник.

Иду на кухню и завариваю травяной чай. Интересно, покрепче ей или послабее? И с чем она его пьет? С медом? С сахаром? Я даже расстроился. Надо бы спросить открытым текстом.

На диване Барб нет. В ванной на первом этаже свет не горит. Поднимаюсь по лестнице. В спальне никого.

Спустившись вниз, вижу, что дверь в комнату Леонарда приоткрыта. Осторожно подкрадываюсь и заглядываю внутрь.

Темно. Леонард спит, Барб стоит у его кровати – спиной ко мне. Чувствую себя непрошеным свидетелем. Что бы здесь ни происходило, это не для моих глаз. Поспешно ретируюсь на кухню, ставлю на поднос чашку с чаем, банку с медом, кладу на блюдце ложку – пусть Барб сама выберет, что ей нужно.

Она сидит на диване как ни в чем не бывало.

– Спасибо. – Она прижимается ко мне. – Пусть заварится как следует.

Я обнимаю ее за талию.

– Ну и что сказал окулист? – интересуется Барб.

– Тебе подробную версию или краткую?

– Суть.

– У него заболевание глаз, которое иногда встречается у недоношенных детей. Есть эффективные методы лечения, но это очень дорого. Требуется либо куча денег, либо хорошая страховка. При доходах Перл об этом и речи быть не могло. На данный момент у него на сетчатке развивается рубцовый процесс. Ему необходима криотерапия, после чего глазное яблоко обвязывают силиконовой лентой, чтобы изменить его форму. Иначе может произойти тотальное отслоение сетчатки. Даже если в детстве со зрением у него не произойдет ничего страшного, в подростковом возрасте глаза будут увеличиваться, рубцовое натяжение усилится и начнется процесс отслоения. Без срочного врачебного вмешательства он может ослепнуть.

Мы молчим. Она поглаживает меня по груди.

– Я начинаю понимать твою точку зрения, – говорю я. – Насчет непосильной ноши.

– Ты сделал свой выбор. Никуда теперь не денешься. Придется постараться. Есть надежда, что он останется с тобой навсегда? Ты собираешься официально усыновить его?

Я уже обсуждал этот вопрос с социальным работником. Оказалось, данный департамент предпочитает для усыновления семьи, где оба родителя в наличии. И если на горизонте появится приличная семья с отцом и матерью… Но не всем детям так везет. В общем, поживем – увидим.

– Если мне позволят.

– Значит, орел или решка. Или ты, или чужие дядя и тетя.

– Может, мне не следует об этом спрашивать, но уж очень хочется. Что ты сейчас делала у Леонарда в комнате?

Молчание. Конечно, Барб неприятно, что я видел ее у Леонарда. Зря я об этом спросил.

– Я просила у него прощения, – наконец отвечает она.

Все-таки у нас с Барб много общего. Я тоже пережил самые высокие минуты, когда Леонард спал.

Когда она ушла, я прошел в комнату к Леонарду и сел на краешек кровати.

Что делать, если его усыновит кто-то другой? Если приемные родители люди солидные и при деньгах, чудесно. Они смогут оплатить лечение. А если нет? Тогда остаюсь только я. Я ведь обещал ему, что сделаю все, только бы он не ослеп. Это во-первых. А во-вторых, сама мысль о том, что Леонард будет жить с кем-то другим, причиняет мне боль.

– Как я рад, что Барб вернулась, – бормочу я. – Но ты ведь и сам заметил, что я не сделал тебя предметом торга. И никогда не сделаю.

Ну это уже чересчур. Так нечестно. Утром за завтраком я обязательно скажу ему, что буду любить его вечно, что не дам ему ослепнуть и никогда он не будет для меня предметом торга.

Пусть мальчик услышит все это наяву, когда проснется. Он заслужил.

ЛЕОНАРД, 17/18 лет

Предполетная проверка

Проезд, ведущий к дому моих приемных родителей. Близится особый момент. Осталось ровно три минуты. Сейчас без трех минут полночь. Как только пробьют часы, мне исполнится восемнадцать и я сам буду нести ответственность за себя и за свои поступки. Никто не будет за меня решать, где мне жить и что делать. Еще каких-то три минуты – и все.

Сегодня яркая, полная луна. Я сижу у своего дельтаплана. Он в полной готовности. Жду не дождусь, когда стану сам себе хозяин. Я люблю своих приемных родителей. Честное слово. Но я не их собственность, да и они не Перл. И не Митч. И не я сам.

Грузовичок Джейка мне удалось подогнать почти к самому дельтаплану. И теперь вся компания – грузовичок, дельтаплан и я – замерла в ожидании.

На этой машине Джейк разъезжает по стройплощадкам. Всю ее длину, от бампера до бампера, занимает металлический стеллаж. Даже над кабиной нависает. Можно перевозить всякие длинномерные грузы. Доски, например. Или дельтапланы. Только придется обернуть мой планер брезентом, я специально припас кусок побольше. Ведь как бы крепко я ни привязал свой летательный аппарат и как бы медленно ни ехал, всегда есть опасность, что случайный порыв ветра поднимет его в воздух вместе с грузовиком. Конечно, вряд ли мы далеко улетим. А вот с дороги сбросит за милую душу.

Ну вот. Время. Я сам себе господин.

На удивление легко поднимаю дельтаплан и ставлю его сверху на стеллаж крыльями вдоль бортов машины. Крылья свисают со страшной силой. Выходят за габарит и спереди, и сзади. Правда, на улицах ночью более-менее пусто. А вот если меня прихватит на шоссе дорожная полиция, все мое предприятие накроется.

Будем надеяться, до этого не дойдет.

Набрасываю на дельтаплан брезент, хорошенько затягиваю веревки и привязываю во всех мыслимых точках. К переднему бамперу, к заднему бамперу, к шасси. Еще надо постараться, чтобы ветер обдувал всю конструкцию снизу. А то брезент раздует, и он закроет мне обзор.

Порядок. Я ведь не быстро поеду.

Прохожу на кухню и пишу записку для Джейка. Прошу прощения за то, что наврал про защитный шлем и дополнительные занятия (по горло я сыт этими занятиями) и про то, что не поднимусь в воздух без пятидесяти часов налета с инструктором и осмотра дельтаплана экспертами, и про всякую другую ерунду, которую я обещал сделать и не сделал. Заверяю, что буду максимально осторожным и что постараюсь вернуться. Хотя гарантий, конечно, никаких.

Если по какой-то причине он, и Мона, и дети больше меня не увидят, пусть знают: я их всех люблю и очень благодарен им за все, что они для меня сделали.

Если вернусь, перееду к Митчу, и вовсе не потому, что я неблагодарная скотина. Просто мы с Митчем особенно нужны друг другу. Мы как две крапленые карты в колоде у шулера, которые только и могут составить нужную комбинацию.

Если что-то случится, свой грузовик Джейк найдет у обрыва на берегу моря, где кончается проселочная дорога. Ключи я оставлю в магнитном держателе под рулем. До обрыва он может добраться на машине Моны или на велосипеде. Даже пешком можно дойти, это недалеко – всего несколько миль.

Возвращаюсь к машине. Вокруг тишина, в доме – ни огонька. Снимаю грузовик с ручника. Машина тихонько выкатывается на улицу. У перекрестка включаю зажигание. Двигатель сразу схватывает. Включаю фары и еду. Каких-то десять миль в час, но ведь еду же.

Так вот что значит быть хозяином самому себе.

Надо привыкать.

Я уже подъезжаю к обрыву, когда понимаю, что допустил тактическую ошибку. Ведь грузовик-то – Джейка. И кроме прав у меня появилась также масса обязанностей. Ладно, с одной стороны, я наврал Митчу, наврал Джейку и Моне. Я собираюсь совершить нечто, что идет вразрез с их желаниями. Но это – мое. А я – ничей.

А вот машина принадлежит Джейку. Это совсем другое дело.

Чужое брать нельзя.

План следует исправить.

Снимаю с машины дельтаплан. Он легкий, но очень уж громоздкий. Надо найти центр тяжести, что даже при небольшом ветерке не так просто. Привязываю планер к телефонному столбу и опять укутываю брезентом. Когда вернусь, он будет на месте, если только его никто не украдет. Только как следует закрепить брезент, чтобы ветер не унес.

Сажусь на корточки у края обрыва и гляжу на темный океан. И на звезды.

Интересно, а звезды меня видят?

До железнодорожного переезда у меня за спиной миля с небольшим. Слышен шум поезда и звоночек у шлагбаума. Бросаю взгляд назад и жду, пока все стихнет. Поезд пассажирский. Серебристые вагоны так и сверкают в лунном свете. Может, кто-то из пассажиров не спит и перед его глазами в ясной ночи промелькнул образ обретшего свободу восемнадцатилетнего юноши? Кто он, этот юноша? Что ему здесь надо? И что это за огромный тюк у телефонного столба?

Без тюка не обойтись. А жалко. Хорошо бы уметь летать самому. Иногда мне кажется, у меня бы получилось. Достаточно раскинуть руки, оттолкнуться от края обрыва и полететь к звезде. Той самой, единственной, яркой-яркой.

Но сперва надо отогнать домой машину Джейка.

ЛЕОНАРД, 5 лет

Кесарю – кесарево

В тот день, когда я пошел в детский сад, все изменилось.

Я стою у окна в моей новой группе и смотрю вслед Митчу. Он уходит все дальше и дальше по улице. Мне кажется, я сейчас заплачу. Но стоит мне подумать о Перл, как печаль проходит. Не сразу, конечно.

Другой мальчик успел наплакаться вдоволь. А воспитательница вдоволь над ним наглумилась. Запихнула его в гардероб, и этак комната сразу стала «комнатой плача». Хотя там висела одежда. И до этого висела, и после. Воспитательница сказала – когда реветь перестанет, значит, подрос. И может играть с большими детьми, то есть с нами.

Я решил не плакать никогда.

Воспитательница дает нам бусины. Их надо нанизать на нить. Девочка рядом со мной берет сразу три бусинки одного цвета и продевает через них леску. Интересно, кто ее научил? Ведь вряд ли она уже родилась такая. Я-то беру разные цвета, те, которые, по-моему, подходят друг к другу. Чтобы получилось похоже на Перл.

Воспитательница тенью возникает у нас за спиной и говорит моей соседке, что та все сделала «правильно». А у меня разные цвета «без склада, без лада».

– Чушь, – отвечаю. – Мура. Если есть правило, вы должны были нам сказать заранее. А то появляетесь, когда уже все сделано, и говорите, что цвета надо подбирать по правилам.

Как она только смеет называть Перл «без склада, без лада»?

– Это моя группа! – кричит она. – Ты не имеешь права со мной так разговаривать. Кто это тебя научил?

– Перл. Только что. – И я показываю на то место, где видел Перл. На бусины то есть.

Меня отправляют к директору. Звонят Митчу. Хорошо, что он еще в офисе. Ему велят немедленно забрать меня домой. На весь сегодняшний день. Вот так: я тут всего ничего, и меня уже временно исключили.

Я сижу на скамейке у кабинета директора и жду Митча. Перл покалывает меня под ложечкой.

Приходит Митч, берет меня за руку и хочет переговорить с воспитательницей. С ее группой остается директор, а сама она выходит к нам с таким видом, словно все вокруг принадлежит ей. Смотрит на Митча, потом на меня. На Митча – на меня. Как будто пытается что-то уразуметь.

– В чем проблема? – спрашивает Митч.

– Проблема в том, – она говорит медленно и раздельно, как актриса на сцене, – что этот маленький мальчик грубит, говорит гадкие слова и настроен враждебно.

Лицо у Митча слегка обалделое. Впечатление, что его внезапно спихнули в воду.

– Леонард?

– Вот этот мальчик, – четко произносит воспитательница. – Этот самый. К тому же он достаточно большой, так что пора бы избавиться от воображаемого партнера для игр. Верно?

Митч так и остается с разинутым ртом. А воспитательница уплывает обратно в группу.

Мы выходим на улицу, держась за руки.

– Завтра мне опять идти сюда, Митч? – спрашиваю я, как только за нами захлопывается дверь.

– Да, к сожалению. Что случилось-то, Леонард?

– Это все ерунда, – говорю. – Полная мура. А она не права. Во всем не права.

– Ладно. – Мы стоим у перехода через улицу. Светофор сегодня почему-то не работает. – Вот тебе стратегия на завтра.

– Что такое стратегия?

– План. Что бы ты ей ни сказал, она в собственных глазах всегда будет права. Всегда. Чем больше ты будешь стараться ее убедить, тем тяжелее тебе придется. Так что сознавай ее неправоту про себя и помалкивай. Попробуй хотя бы.

– Хорошо, – говорю. – Я попробую. А чего это она так на нас смотрела?

– Наверное, пыталась понять, как это меня угораздило стать твоим папой.

– А что в этом такого?

– Просто у тебя азиатские черты, и не только азиатские. А я на тебя совсем не похож.