Текст книги "Сожаления Рози Медоуз"

Автор книги: Кэтрин Эллиотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Мы прошли в холл и поднялись по лестнице, одной из трех, за которой было еще две. На главной явно уже побывала Вера с ее моющим средством: смертельно скользкие ступеньки так и сверкали. На других двух, спиральных, приходилось смотреть под ноги, чтобы не провалиться. Естественно, Айво пришел в восторг от убийственных лестничных пролетов и так и норовил поставить мне подножку или вскарабкаться над пропастью, словно лыжник-новичок, который вознамерился в первый же день получить на опасном склоне как можно больше переломов. Когда мы добрались до близняшкиных комнат, я, как полагается, принялась охать и ахать: здесь тоже было все розовое, в блестках и рюшечках. Потом, увидев, что они целиком поглощены нарядами, я их оставила. Возвращаясь на лестничную площадку, я заметила приоткрытую дверь. Заглянув, я увидела Марту, которая крепко спала на кровати. Вот это круто, подумала я. Неужели ее наглости нет предела? Ладно, мне-то что: от меня всего и требуется забрать еду и вернуться, правда, в легком смятении, к относительно нормальной жизни в своем коттедже.

Так у меня и завелся своего рода распорядок. Каждый день я готовила на своей плите все, что только возможно, а потом относила в дом. Решив раз навсегда, что неприветливость Марты меня не напугает, я влетала в кухню, щебеча: «Марта, какой чудесный денек!» – на что она обращала ко мне свои холодные серые глаза и бурчала: «Неужели?» Затем следовало ледяное молчание, и я принималась отчаянно тараторить, как мне нравятся такие морозные зимние деньки, хотя на самом деле мне хотелось сказать: «Эй, Марта, глупая потаскушка, не желаешь ли получить хорошего пинка под зад?»

Но наша договоренность меня устраивала, так что я держала язык за зубами и наблюдала за ней с растущим изумлением. Она решила, что мой приход знаменует ее уход, и в тот самый момент, как я переступала порог особняка, Марта хватала сумку со стола и кожаную куртку со спинки стула и попросту исчезала. И вовсе не в глубинах дома, не на втором этаже – чтобы поспать и глотнуть диетической колы, – она выходила на улицу, садилась в машину и пропадала за холмом на добрых несколько часов. Из окна я смотрела, как ее дряхлая «мини» с ревом срывается по дорожке. Черт, ну и нахалка. А что, если позвонит Джосс или Аннабел? Что, если они спросят, где она? И куда она ездила, черт возьми? Неужели к Гари? Чтобы по-быстрому перепихнуться?

Вообще-то, я была рада от нее отделаться. Когда она уезжала, напряжение в воздухе рассеивалось, да и близняшки были отличной компанией. Я научила их готовить кое-какие простые блюда, пока они, как сороки, скакали вокруг меня, и даже Тоби приходил, присаживался на край кухонного стола и смотрел, как я работаю. Иногда я болтала с ним о реке; спрашивала, какие там водятся звери, думает ли он, что летом будет много рыбы, видел ли он гнездо цапли в зарослях. Постепенно я разговорила его, общаясь на ту тему, которая казалась ему захватывающей. Я заметила, что в последнее время он стал чуть менее угрюмым, и еще обнаружила, что, если очень постараться, можно его рассмешить. Как-то раз, заглянув в коттедж, чтобы забрать кое-какие продукты, я застала его на кухне: он распевал под радио, привезенное мной из Лондона.

– У тебя красивый голос, Тоби, – удивленно проговорила я. – Ты в школе поешь?

– Не говорите глупостей, – огрызнулся он, спрыгивая со стола. – Думаете, в этой семье уживутся два артистических темперамента?

С этими словами он треснул дверью черного хода, вооружившись пакетиком бисквитов с начинкой.

Я вздохнула и вернулась к своей баранине по-гречески. Вы не ослышались: к баранине по-гречески. Понимаете, шли недели, и я тайком пыталась приобщить «Красный Лев» к высокой кулинарии – под расплывчатым прикрытием «рагу». Я входила в паб, нагруженная курицей в красном вине, и объявляла: «Куриное рагу, Боб!» На что он довольно потирал ребра и отвечал: «Ууу, молодчина, Рози! Вчерашнее рыбное рагу прошло на ура!» Я улыбалась такому определению моего буйабеса, но Боб говорил правду: французский рыбный суп прошел на ура, ведь, что бы ни думал Боб, у местных был очень хороший вкус: они ценили приличную кухню и принимали все за чистую монету. Добавлять в блюда алкоголь было вовсе не трудно: вино я брала бесплатно из паба, и, поскольку готовила только из местных продуктов, это было и недорого. В результате мне удавалось готовить необычные блюда, а местным жителям – вкусно поесть, и в конце концов обо мне пошла хвалебная молва. В Пеннингтоне и ближайших деревнях только и разговоров было, что о «новой поварихе из «Красного Льва»». Естественно, Боб был в восторге.

– Паб битком набит! – проревел он, когда я как-то раз позвонила, чтобы напомнить ему порубить петрушку для тушеной зайчатины. – В последний раз столько народу набивалось, когда один ненормальный бармен стал раздавать бесплатную выпивку всем своим дружкам!

Я тихо порадовалась. Все, что я готовила, можно было легко разогреть в микроволновке, а с искушением поэкспериментировать я боролась. Суфле из шпината и краба было бы объедением, если отведать его прямо из духовки в Фарлингсе, но к тому времени, как Боб и миссус его подогреют, стало бы похоже на грязную старую подметку. Да, работка была нелегкая, особенно с четырьмя детьми и двумя терьерами в бусах и солнечных очках под ногами. Но мне она была по душе, и Айво тоже многому учился, ведь рядом были другие дети. В основном он учился словам типа «долбаный». Понятия не имею, где они набрались такого, но есть подозрение, что от Марты; хотя должна признать, я еще не слышала, как она матерится. Я вообще не слышала, чтобы она говорила хоть что-то, кроме «угу… знаю» по телефону. Войдя на кухню сегодня утром, я застала ее за тем же занятием, предположительно с Гари. Я бросила на стол связку куропаток, которых раздобыла у местного егеря, и в двухтысячный раз задалась вопросом: с какой стати Джосс и Аннабел ее терпят? Как ни странно, дети ее, по-видимому, обожали и отзывались о ней с большой любовью, но я не могла отделаться от мысли…

– Нет! О нет! – вдруг завопила она в трубку. Я чуть не уронила свои тушки. Обернулась и увидела, как она рыдает у телефона. – Ох, бабуля, это невыносимо! Неужели опять, только не это!

Я пораженно смотрела, как она, захлебываясь рыданиями, бросила трубку и закрыла лицо руками. Минутку я потопталась на месте, потом подбежала к ней:

– Марта! Ради бога, что произошло? Что случилось?

Она по-прежнему рыдала, как будто у нее разрывалось сердце. Я робко обняла ее за плечи. Ее худенькое тельце подрагивало, но она не сопротивлялась мне, и я отвела ее в кресло. Это она из-за Гари. Да, точно, наверняка Гари виноват.

– Мой папа, – всхлипнула она срывающимся голосом. – У него рак. Он вроде вылечился, но бабушка говорит, что опять началось.

– О боже, Марта, я понятия не имела!

– Ему придется вернуться в больницу, но это его убьет!

Она рыдала, уткнувшись в стол; голова с торчащими волосами покоилась на руках. Я достала из холодильника бутылку вина. Взяла пару бокалов, села и разлила вино. Потом убедилась, что она наплакалась вдоволь и прекратила задыхаться, и подтолкнула к ней бокал.

– Возьми, – мягко проговорила я. – Выпей немного и расскажи мне все, ладно?

Она подняла голову и удивленно посмотрела на бокал. Потом подняла на меня заплаканные глаза, потянулась и сделала глоток. Зажгла сигарету дрожащей рукой. Глотнула еще вина, еще раз затянулась, и потом, постепенно, рывками, вся история выплыла наружу. Она рассказала, что ее мать умерла четыре года назад. Она получила эту работу, потому что ее отец работал здесь садовником. Потом ее отец внезапно слег, и она осталась единственным кормильцем; дома ей приходилось ухаживать за тремя маленькими детьми, и она страшно боялась, что, если потеряет работу, их отдадут в приют.

Они все боялись за отца, и ей приходилось приободрять младших, чтобы они не вешали нос и верили, что он не умрет, а сердце у нее все время уходило в пятки. Иногда ее лицо снова морщилось от рыданий, и она замолкала, чтобы перевести дыхание. Она рассказала мне, какую жуткую боль пережил ее отец. Как она сидела у его кровати, а он сжимал ее руку так, что кости хрустели, а его лицо дергалось в агонии. Сказала, что боится опять возвращаться в больницу и что отец без нее не может; все они без нее не могут. И наконец, призналась, как сильно, ужасно всем этим измучена.

– Я понимаю, что не очень-то стараюсь с этими детьми, – всхлипнула она, – но раньше я очень старалась, клянусь. Я люблю этих детишек, и они в порядке, правда, я позаботилась о том, чтобы у них все было в порядке, просто сейчас я совсем выбилась из сил. А сейчас, когда Джосс уехал и я живу в доме, я еще всю ночь на ногах с Тоби. Когда отец уезжает, у него начинаются ужасные кошмары, и, когда утром я начинаю работать, у меня никаких сил нет!

– Так, значит… погоди-ка… когда каждый день ты исчезаешь…

– Я еду к папе. После первой химиотерапии он совсем выдохся, совсем ослабел, и я готовлю ему обед, детям – полдник, проверяю, чтобы наш Дэмиен не прогуливал школу, и сижу немножко с папой. Читаю ему и прочее.

– О! – Я виновато вздрогнула. – А я думала, что ты со своим другом встречаешься!

– С другом?

– Ну, с Гари.

– Гари меня давно уже бросил, несколько месяцев. Сказал, что мы никогда не видимся, потому что я или здесь, или с папой. К тому же сейчас он связался с той шлюхой, Доун Пентерграст. Он не знает, что я в курсе, но в прошлую субботу я проходила мимо его дома и видела их на заднем сиденье его фургончика.

– О!

– Все равно он мне уже не нужен. После того, что он с кем-то он путался. Папа говорит, что даже взглянуть страшно на тех чучел, с кем он путался.

– А… Понятно.

Я посмотрела на темную головку с торчащими волосами, сигарету в дрожащей руке, темные круги под глазами. Боже мой. Я ошибалась на ее счет.

– Значит, Джосс и Аннабел обо всем знают? О том, как у тебя дела дома? – тихо спросила я.

– Да, поэтому Джосс и не выгоняет меня. Он хороший. Предан моему отцу. И я вовсе не никчемная, – разгневанно произнесла она. – Когда Китти умерла, я смотрела за близнецами, делала всю тяжелую работу, когда Джосс вообще ничего не соображал. Он целый год был развалиной, и я одна вырастила их, когда они приехали из послеродового отделения той больницы. Он так горевал по Китти, что стал как ребенок малый.

– О… значит, ты знала Китти? Ты работала здесь?

– Она наняла меня за несколько месяцев до смерти, только я не няней была – так, помогала ей. Но все получилось по-другому. Она была милая, – нежно проговорила Марта. – И Тоби любила. Никогда с ним не расставалась, прямо как вы со своим крохой, – она ласково взглянула на Айво. И улыбнулась. – Помню, одной рукой держит Тоби, а другой обдирает обои со стен или в саду что-то копает – и все делала сама. Старина Джосс тогда мало зарабатывал, не был знаменит, как сейчас, и домработница им была не по карману. Когда ее бабушка умерла, им досталась эта старая развалюха, а больше ее никто и не захотел. Они хотели все тут отремонтировать. Постепенно, конечно.

– Но… – Я оглянулась. – Они так ничего и не сделали, да?

– Нет, потому что она умерла и не успела добраться до отделки. Она сделала то, что глазу не видно: избавилась от сырости и гнили на балках. – Марта затянулась сигаретой. – И прихожую обставила. Сказала мне: «Марта, я начну со входа, чтобы произвести хорошее впечатление, а потом буду принимать там гостей и молиться, чтобы никто не зашел в туалет. Она как раз начала обдирать стены с парообработкой – она была размером с дом, когда носила близнецов – когда начались схватки, и она умерла. Вы думаете почему тут все обои оборваны до самой штукатурки?

– То есть… когда она умерла, он так все и оставил? Как было?

– Он не мог вынести, что ремонт будет закончен, а она ничего не увидит. Это же был ее проект, понимаете. Ей хотелось иметь красивый дом, чудесный садик, кучу детишек… но все пошло не так.

– Но почему он не попытался продать особняк?

– Пытался. Выставил на продажу, но никому он был не нужен, ведь внутри стоял такой разгром, а за бесплатно он отдать не смог бы, так что…

– Значит, он так и остался здесь жить? Оставил все, как при ее жизни?

– Ага. Видели бы вы ее комнату для шитья на втором этаже. – Она задрала голову вверх. – Красивая комната под самой крышей, с люком. Там столько чертежей, рисунков, недошитые занавески, покрывала, и в швейной машинке ткань – все так, как она оставила. Он ни к чему не притронулся.

– И никто туда не заходит?

– Почему же, Тоби заходит. Джосс не знает, что он туда наведывается, но я как-то его застала. Он ничего не делает, не играет, а просто сидит на ее стуле за ее машинкой.

– Боже, как грустно! Значит, он ее помнит?

– Не знаю. Вы же Тоби знаете, он не очень-то разговорчив. Наверное, думает о том, как все могло бы быть. Знаете, если бы она была жива и прочее. Я тоже иногда так думаю.

Она опустила глаза в бокал с вином. Конечно, она же тоже потеряла мать…

– Кошмар, – пробормотала я. – Бедняжка. И бедный Тоби! Но… разве он не ладит с мачехой?

– Аннабел? Мачеха? – Она фыркнула. – Бросьте, ей даже слово такое неизвестно! Нет, что касается Аннабел, она всего лишь жена их папы, и то, что у него есть дети, для нее всего лишь неприятное неудобство.

Она удивленно взглянула на меня.

– Но… как же он может ее любить? – выпалила я. – Если она такая равнодушная, так не похожа на его первую жену?

– Да, но вы же ее не видели, правда? У мужиков темно перед глазами становится, когда она рядом. Мой Гари пиво выплюнул, когда она вошла в комнату, и Джосса она тоже огорошила: он от нее без ума. Но с головой у нее нелады. Все эти мантры, медитации, странная еда и ее придурковатые книжки о том, как правильно жить. – Марта презрительно фыркнула в бокал с вином. – Что она-то о жизни знает. Ни хрена она не знает, делает это, только чтобы прославиться. Ей нравится быть знаменитой, понимаете, поэтому она и захапала Джосса. – Она вздохнула. – Думаю, она была бы не прочь от меня отделаться. – Она угрюмо ковыряла черный лак на ногтях. – Упаси Боже она приедет на Рождество. Джосс говорит, что она может поехать к матери в Бостон. Надеюсь, так и будет. Шарон Фэйрфакс из «Спа» говорит, что она на меня взъелась. Еще один неверный шаг, и она меня выкинет. Не знаю, что тогда буду делать.

Я погладила ее по руке и сказала:

– Теперь послушай, Марта. Никто тебя не выкинет, потому что вот как мы поступим. Ты спасла мне жизнь, разрешив воспользоваться этой кухней, и теперь я тебе помогу. Ты разрешишь мне готовить все здесь, чтобы я не таскалась туда-сюда в коттедж, а я помогу тебе с детьми, пока Джосс с Аннабел не вернулись. Мне все равно надо следить за Айво, так что я могу смотреть и за остальными, а ты поедешь и проведешь время с отцом, а потом выспишься как следует. Я буду приходить рано утром, и ты сможешь уезжать и возвращаться к чаю, договорились?

– Договорились, – удивленно ответила Марта.

Наступила тишина. Боже, она так молода для того, чтобы взвалить на себя такую гору, подумала я, глядя, как она ковыряет ногти. И такая хрупкая на вид. Разлив остаток вина по бокалам, я задумалась: когда она в последний раз веселилась?

– Как вы с друзьями развлекаетесь, Марта? – наконец спросила я.

– Что? А, они едут в Челтенхем. Там рядом с торговым центром открылся новый клуб, и по субботам счастливые часы, так что…

– Отлично, ты поедешь с ними.

– Не-а. Это у черта на куличках, и к тому же допоздна…

– Чепуха, езжай с ними. Я посижу с детьми и, если понадобится, останусь на ночь, но ты должна выбраться куда-нибудь потанцевать, договорились?

– Спасибо, – сказала Марта и вдруг порывисто поцеловала меня. Я чуть не расплакалась от неожиданности, но вовремя закрыла глаза ладонью, не давая вылиться слезам.

– У вас муж умер, да? – спросила она, по-видимому неверно истолковав мой жест.

– Да.

– Мне… очень жаль.

– По правде говоря, Марта, мы с ним никогда не были сердечными друзьями.

Она изумленно взглянула на меня, а потом улыбнулась.

– Ах так, значит, скатертью ему дорога? Тетя Долли вышла за такого парня, и в тот день, когда ему шиферная плита на голову упала, флаги вывесила. Та плита уже на ниточке держалась. Но поговаривают, что вы не надолго одна останетесь.

– Правда? Почему же?

– Можете не притворяться. Вам и самой известно, что наш ветеринар на вас запал, вечно у него то копыта слоятся, то еще что, выдумывает жалкие предлоги, лишь бы сюда наведаться. Черт, я каждый раз чуть в него не врезаюсь, когда выруливаю на дорогу!

Я покраснела, тем самым признав, что в слухах есть доля правды. От моего внимания не ускользнуло, что в последнее время Алекс Мунро проявляет к лошадям непомерный интерес. Вообще-то не проходило и дня, чтобы он не явился сюда под каким-нибудь предлогом: то проверить щетки у кобылы, то холку у мерина. Да, за лошадьми никогда так хорошо не ухаживали, как в последние несколько недель. Лично у меня по этому поводу были смешанные чувства. С одной стороны, ни к чему отрицать очевидное: как очень быстро подметила моя семейка, мужчина он симпатичный. Кроме того, познакомившись с ним поближе, я поняла, что он еще и остроумен, спокоен, отличается интеллектом выше среднего и в целом – приятный парень, с которым, несомненно, очень весело вместе. И самое главное, если верить слухам, я ему явно нравилась. И тем не менее это ровным счетом ничего не значило.

– Вообще-то, Марта, – сказала я, откашлявшись, – в последнее время лошади неважно себя чувствуют из-за снегопада. Видишь ли, холод проникает в суставы, и оттого они немеют. Так что если Алекс и пьет со мной чай за кухонным столом, так это оттого, что он окоченел до смерти. Вот так.

– Чушь собачья! – горячо воскликнула она. Подождала, поняла, что реагировать я не буду, и фыркнула. – Ну знаете, дело ваше. У него немало денег, а у вас же ребенок, так что на вашем месте я бы дареному коню в зубы не смотрела.

Да, ходить вокруг да около она не стала! И только я собралась ответить, как в дверь черного хода постучали. Дверь распахнулась, и появился не кто иной, как Дареный Конь.

– Привет! – бодро проговорил он.

– Привет, Алекс. – (Я вспыхнула и уставилась в винный бокал.)

Марта скрестила свои худенькие ручки и торжествующе кивнула:

– Помяни черта…

– Неужели? То-то, я чувствую, у меня уши горят! Может, притвориться, что я ушел, и подслушать под дверью, что вы там про меня говорите? О, что я вижу: бутылку вина, более того, пустую бутылку, и это может означать только одно… – Он задумчиво посмотрел на нас и просиял. – Между тобой и лохматой спайс-герл наступила оттепель. Вот видишь, Рози? Я говорил, что рано или поздно она придет в себя.

В тот момент по лестнице черного хода протопала Вера: ее утомительная многочасовая уборка подошла к концу.

– Проклятье, вот бы сейчас чайку, – простонала она, потирая спину. – О, смотрите-ка, да тут у вас вечеринка, и вы опять здесь, мистер Мунро! – Она многозначительно покосилась на Марту. – Иди-ка, милочка, дети зовут тебя наверх, а молодым нужно побыть наедине!

Марта юркнула на лестницу, широко улыбнувшись Вере и подмигнув мне. Да у них настоящий заговор!

– Может, чаю, мистер Мунро? – засуетилась она с чайником. – А потом я оставлю вас в покое.

– Нет, Вера, спасибо, но мне пора. Вообще-то, я зашел сказать… точнее спросить, что ты делаешь в субботу вечером. В пабе выступает джазовый оркестр. Будет весело.

– Я? – вспыхнула я.

– Ну не Вера же. Со стариной Виком мне не справиться.

– О, конечно. – Я покраснела еще сильнее. Кошмар, веду себя как шестнадцатилетка! – Ну, я не уверена. Это не в канун Рождества? Я обещала Марте посидеть с детьми.

– Да брось, Вера с ними посидит – правда, добрая Вера? – Он обнял Веру за массивные плечи.

– Конечно, посижу, только вот сначала напою его чаем. – Она показала головой в сторону своего дома, где ее ждал муж и его ненасытный желудок. – Черт, совсем забыла! Я же хотела купить ему грудинки у мясника, и надо успеть домой, чтобы забрать почту! – Бросив чайник, она поспешила к двери за пальто. – Наша Берил послала мне образец для вязания, – тараторила она. – Вчера отправила, так что второй почтой наверняка придет. Если не поторопиться, он ее всю обделает!

– Что обделает?

– Письма, птичка. Они после этого все мокрые, читать невозможно.

– Вик? Писает на письма?

– Нет, птичка, не Вик, хотя у него такое недержание, что, думаю, недолго осталось: только кашлянет – и уже штаны намочил. Нет, это Рэнди, кобель чертов.

Я непонимающе уставилась на нее. Рэнди? Кобель?

– Терьер наш старый, – терпеливо пояснила она. – Только услышит, как почтальон идет по дорожке и письма падают в щель, как подбежит и все описает, с таким восторгом. Каждое утро наперегонки с ним бегаю.

– А вам не приходило в голову почтовый ящик повесить? – спросил Алекс, пытаясь сдержать смех.

– Что?

– Ящик, – объяснил он, – на ворота, как в Америке.

– Боже упаси, птенчик, ни к чему мне ничего американское, слишком стара я для всех этих штучек, и мой Вик тоже. – Она вздохнула и встряхнула платок. – Он так изменился с тех пор, как ему яйца отхватили.

Я искренне надеялась, что она имеет в виду Рэнди. Вера крепко завязала сморщенный платок под подбородком и сурово посмотрела на меня:

– А ты отправляйся в субботу в этот паб, птичка: слишком уж много ты работаешь. Тебе будет полезно.

– Еще бы, – подтвердил Алекс.

– Извини, – сказала я ему, вынув Айво из высокого стульчика, – но у меня правда полно дел. В тот вечер я готовлю специальный рождественский ужин для паба и не хочу остаться без штанов. Теперь, когда все только наладилось.

– Я не заставляю тебя штаны снимать, – как будто немного рассердился этот ветеринарный бог. – Мы всего-то выпьем по маленькой.

– Дурак, – пробурчала я, густо покраснев. – Но все равно спасибо за приглашение, – искренне добавила я, наконец встретившись с ним взглядом.

Я повернулась и направилась к лестнице, оставив за собой два разочарованных взгляда.

– Она согласится, птенчик, – хрипло прошептала Вера за моей спиной, – только дай ей время.