Текст книги "Дочь колдуньи"

Автор книги: Кэтлин Кент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

На второй неделе марта мы с Маргарет сидели, зарывшись в солому и прижавшись друг к другу коленями, подле загона со свиноматкой. Остро пахло расплавленной медью и чем-то еще. Как если бы вяленое мясо оставили висеть слишком долго. Снаружи бушевал сильный ветер, задувая снег в щели между досками. Свиноматка только что опоросилась, и мы смотрели, как поросята шумно сосут раздутые соски матери, отталкивая друг друга своими пятачками. Поросят было шестеро, и мы решили назвать их в честь библейских злодеев. Самого толстого серого поросенка мы назвали Голиафом. Самому жадному, маленькому и пятнистому, дали имя Иуда. Других назвали Пилатом, Иродом и Фараоном. Последней была хорошенькая полосатая свинка. Мы сидели тихо. Я положила голову на плечо Маргарет и играла прядью ее волос, выбившейся из-под чепца.

– Если бы твой отец был здесь, он быстро придумал бы хорошее имя для этой свинки.

Дядя подобрел и больше не приходил домой в ярости, хотя по-прежнему часто отлучался по вечерам, а когда возвращался, от него сильно пахло элем. Маргарет думала о чем-то своем и ничего не ответила. Чтобы завязать разговор, я спросила:

– Куда отправляется твой отец, когда уходит из дому?

Я почувствовала, как Маргарет вся напряглась, и пожалела, что задала вопрос.

– Папа ездит в город лечить больных, – ответила она.

Но по тому, как она потупила глаза и старалась не встретиться со мной взглядом, было видно, что это неправда.

– Может, назовем ее Блудницей? – предложила я.

Мне запомнилось это имя, когда мы вечером читали Библию, и я думала, что это опасное имя, как редкие ароматы, получавшиеся из мускуса и лилий в Уре Халдейском. Я улыбнулась, подумав, как забавно дать поросенку такое необычное имя. Но Маргарет нахмурилась и отодвинулась от меня.

– Это имя не подходит. Это вообще не имя, а тип женщин, – сказала она.

– Какой тип? – спросила я, почувствовав, что наткнулась на новый секрет.

– Наихудший. Неужели ты правда не знаешь, что такое блудница? – Она резко встала и отряхнула с ног солому. – Блудница – это женщина, которая идет с мужчиной, который на ней не женат. – Когда я, заинтригованная, покачала головой, она объяснила: – Это женщина, которая ложится с мужчиной во грехе.

– В каком грехе?

Я перечислила про себя все грехи, что знала: чревоугодие, лень, лживость…

Она наклонилась и прошептала раздельно по слогам: «Пре-лю-бо-де-я-ни-е».

– Знаешь, что это такое? – Маргарет сложила пальцы одной руки колечком, просунула внутрь палец другой и стала им двигать туда-сюда. До меня сразу дошло.

Я покраснела, только сейчас поняв, что то, что делают животные в амбаре, происходит и между мужчиной и женщиной. Она снова села и шепнула мне на ушко:

– Хочешь, я раскрою тебе один секрет? Знаешь, как называют этих блудниц? – Она рассмеялась, когда я оть дном дыхании и поэтому показалось зловещим и окончательным, как приговор. – Они живут на постоялых дворах, дежурят в тавернах и придорожных пивных, залавливая мужчин в свои сети. Заставляют мужчин покупать им выпивку и носят неприлично яркие платья с глубоким вырезом и без шарфа – вся грудь напоказ. Они размалевывают губы под цвет своих писек и обливаются духами.

Я вспомнила, что от дядиной одежды исходил какой-то сладкий запах, когда он, шатаясь, ходил по комнате, и снова покраснела от мысли, что он посещает подобные места. Ума не приложу, откуда Маргарет могла узнать о таких вещах. Не от тетушки, это уж точно.

– Это с ними дядя пропадает по вечерам? – тихо спросила я.

Она в задумчивости вынула соломинку, застрявшую у меня в юбке, и долго молчала, будто раздумывая, стоит ли идти на большую откровенность, и наконец сказала:

– Однажды я выследила его. Это было прошлым летом, поздно ночью. Он ушел, когда мама уже крепко спала. Они поссорились из-за его отлучек. Они думали, мы с Генри спим, но мне было не уснуть. Я слышала, как мама сказала, что, если он не может быть приличным мужем, пусть убирается к своим шлюхам и больше домой не возвращается – Маргарет нахмурилась и вдруг стала намного старше. – До постоялого двора всего-то две мили. Я подкралась незаметно, заглянула в щель между ставнями и увидела его. Отец сидел с кружкой эля, а рядом была женщина. Распущенная, оплывшая жиром, с волосами цвета старой меди… Я такое слышала… – На бледно-матовых щеках кузины появились красные пятна, но взгляд был пустым и безучастным. – Отец никогда бы не сделал и не сказал ничего такого, если бы женщина его не околдовала. Тогда я наложила на нее проклятие – до конца года она должна была умереть. – Маргарет посмотрела мне прямо в глаза, ее рот приоткрылся, а на лице не было ни тени улыбки. – В ноябре прошлого года она заболела оспой и умерла…

Сколько раз я слышала, как дядя говорил, что ведьму можно победить обратными чарами. «Убить ведьму с помощью колдовства – значит совершить добро», – сказал он однажды. Но то, что сделала Маргарет, хоть и во имя спасения отца, заставило меня содрогнуться, и я в страхе обхватила себя за плечи. Если рыжеволосая женщина и вправду околдовала дядю, ее чары продолжали действовать и из могилы, иначе как можно объяснить то, что он все больше погрязал в пороке. Маргарет протянула ко мне руки, и я позволила обнять себя.

– Сара, – попросила она тихо, – обещай, что не станешь спрашивать у мамы, куда ходит отец. Ее это очень огорчает.

Я положила голову на плечо Маргарет, и она качала меня, как младенца, пока я не перестала дрожать. Оттого что она доверила мне такой секрет, я любила ее еще сильнее. А страх, который я испытала в ту минуту, сделал ее еще более загадочной и необычной. Прежде чем запереть амбар и возвратиться в дом, мы договорились дать последнему поросенку имя Иезавель.

Зачастую конец марта бывает самым коварным временем в году. Воздух вдруг становится теплым и сырым, и вы верите, что вот-вот настанет долгожданная оттепель. Двери распахиваются настежь, толстые плащи и шерстяные накидки снимаются за ненадобностью, но тут налетает убийственно холодный, безжалостный ветер, и все вокруг вновь покрывается снегом. В один из таких переменчивых весенних дней дядя объявил, что к нам в гости собирается преподобный отец Нейсон из Биллерики. По его словам, преподобный был человек ученый и всеми почитаемый. Гость должен был приехать через два дня. Мы с Ханной должны были схорониться в комнате Маргарет и ужинать там. Если бы он нас увидел, возникло бы слишком много вопросов.

Тетя волновалась, готовясь к встрече гостя. Поспешно передвигали мебель и проветривали на свежем воздухе салфетки, скатерти и постельное белье. Десятки раз нас с Маргарет посылали к ручью за водой, необходимой для уборки и готовки. В день приезда преподобного меня послали за корнеплодами для тушения. Я сидела в погребе и с мрачным видом перебирала яблоки в корзине. Через крышку погреба проникал слабый свет, и в дальнем конце сгустились темные тени.

Я была не на шутку огорчена, что меня исключили из компании в тот вечер, потому что приехать должен был не только преподобный отец, но и старший брат Маргарет – Аллен. Овсяная каша, съеденная на завтрак, прокисла у меня в желудке и стояла колом. Я взглянула на яблоко, лежащее у меня в фартуке. Жемчужная мякоть внутри месяцами оставалась неизменной, а вот кожура потемнела, будто покрылась ржавчиной. Я надкусила яблоко, и белая мякоть стала желто-коричневой, словно над головой пробежала тень.

Еще не стемнело, когда нам с Ханной дали еды и отправили в комнату Маргарет, но преподобный Нейсон появился на пороге дома лишь на закате дня. Маргарет показала мне щель в стене, которую можно было использовать как глазок. Зажав Ханне рот рукой, я припала к глазку. Преподобный оказался человеком внушительного роста, но с непомерно маленькой головой. Лицо было бледное и блестело, будто его смазали яичным белком. Глаза глубоко посажены, а уши слишком маленькие и аккуратные для такого крупного мужчины. Он был похож на гигантский батон, для выпечки которого пекарь не поскупился на дрожжи. И все же я затаила дыхание, ибо он так внимательно рассматривал комнату, что у меня почти не было сомнений – он непременно заметит мой прижатый к щели глаз. От пастора ничего не ускользнуло: он ощупал скатерть и салфетки на столе, проверил крепость ножек каждого стула, взвесил на руке оловянные кружки.

Вслед за ним вошел Аллен, и мне он сразу не понравился. От отца он унаследовал темные волосы и высокий лоб, но лицо у него было узкое, как у хорька, и полные губы не вязались с глазами, которые были слишком близко посажены и очень его портили. У кузена был вид человека, который только что съел хлеба, смоченного в уксусе, и я решила, что ему, наверное, нравится мучить маленьких детей и животных.

Преподобный похвалил тетушкину стряпню, приведя в оправдание своего обжорства цитату из Библии.

– Как ты знаешь, хозяйка Тутейкер, – сказал он, роняя пищу изо рта на стол, – в Книге пророка Исайи, в главе двадцать пятой, в стихе шестом, милость Господня тоже проявляется через трапезу из тучных яств. Воистину такое пиршество – достойное дополнение праздника души, который дарит нам Слово Господа.

Можно было подумать, что тетя угощала его ангельской пищей, а не старой острой бараниной, зажаренной на вертеле. Он жевал, выковыривая хрящи и жир, застрявшие между зубами, и вытирал руки о штаны. Благоговея перед звуком собственного голоса, преподобный закрывал рот, только чтобы проглотить пищу. А поскольку дяде и Аллену очень хотелось вставить в разговоре свое слово, то каждый из них начинал говорить, когда другой еще только-только заканчивал фразу. Иногда все трое говорили одновременно, как голландские купцы в базарный день.

Я уже устала подглядывать, когда услышала, как преподобный сказал:

– Кажется, эпидемия оспы пошла на спад. В прошлом месяце умерли всего шесть человек. Трое – из квакерской семьи, один из которых был беглецом. Слава Всевышнему, что он избавил нас от еще трех еретиков.

– А не слышали, как обстоят дела в соседних городах? – спросила тетя, сжав в руке салфетку.

– Нет, не слышал, хозяюшка Тутейкер. Суровая погода сделала нас узниками наших домов. Но недавно я получил письмо от собрата-теолога из Бостона. Он пишет, что и к ним пришла оспа. И еще какие-то… непонятные беспорядки. – Он замахал руками, растопырив пальцы, изображая разлетающихся птиц.

– Беспорядки? – переспросил дядя и помрачнел.

– Черная магия. Колдовство и заклинания. Мой коллега считает, что оспа есть следствие падения нравов и влечет за собой распространение черной магии. Так болото источает вредные испарения. Друг напоминает мне о случае, который произошел в Южном Бостоне менее двух лет назад. Тогда начало эпидемии оспы совпало с чудовищной порчей, насланной на некоего Джона Гудвина, каменщика по профессии, и всю его семью. Я говорю «чудовищной», поскольку именно так выразился Коттон Матер в своих записках о женщине по имени Гловер, которую обвинили в случившемся.

Желая произвести впечатление, дядя велел Маргарет встать перед преподобным и не без гордости сказал, что научил дочь, как распознать ведьму. Преподобный жестом велел ей подойти ближе:

– Ну-ка, милое дитя, расскажи мне, что ты знаешь.

Маргарет стала перечислять признаки:

– Во-первых, добровольное признание в преступлении.

– Как написал Перкинс: «Не хочу сказать, что одного признания достаточно, но признания после должного расследования…» – перебил ее преподобный.

Он похлопал девочку жирной ладонью, и рука его задержалась на ее плече – черная ворона на белом снегу.

Маргарет продолжала:

– Во-вторых, если обвиняемая не признается…

Преподобный стал мять плечо:

– Тогда нужны показания двух свидетелей. Которые должны предоставить доказательства.

Аллен подался вперед и спросил:

– Какие доказательства?

Преподобный отпустил плечо Маргарет и начал загибать пальцы:

– Обвиняемую видели в компании дьявола, явившем себя посредством черной магии или колдовства. У обвиняемой есть дух, например собака или другое существо, которое помогает ей в колдовстве. Обвиняемая наложила проклятие или колдовской наговор на обвинителя или на его имущество. Подозрение также должна вызывать ворожба и менее значительные формы колдовства, такие как передвижение предметов по комнате.

Я взглянула на дядю и вспомнила, как он достал перо у меня из уха. Дядя сделал знак, чтобы Маргарет села на место, и сказал:

– Я сам успешно разрушил наговор ведьмы, прокипятив воды жертвы.

Преподобный вынул из кармана небольшую потрепанную Библию и сказал:

– Это, доктор Тутейкер, называется использованием дьявольского щита для защиты от дьявольского меча и не сойдет вам с рук, если вас привлекут к ответу. Существует только один способ борьбы с черной магией – при помощи Слова Божьего. И заметьте, это единственно законный способ действия. – Он швырнул Библию на стол. – Это молот Господа нашего, который разобьет дьявольский меч навсегда. Ничего хорошего не будет оттого, что вы прокипятите мочу в котле, хоть и с благой целью. – Он строго посмотрел на дядю, который до конца ужина не открыл рта.

Преподобный отец отправился восвояси поздно, и, когда он встал из-за стола, с него тучей посыпались крошки. Я выбралась из убежища и предстала перед старшим кузеном, который сердито меня оглядел. Скрестив руки на груди и склонив набок голову, он как будто к чему-то прислушивался, и мне стало ясно, что я ему не понравилась, так же как и он мне. Что-то в нем вызывало во мне чувство, будто я надкусила неспелую грушу, крепкую, как косточка, и у меня заболели передние зубы.

Он обернулся к отцу и сказал:

– Тебе не кажется, что держать их здесь опасно? В конце концов, все знают, что Том и вся его семья – переносчики заразы.

Я почувствовала, как от гнева у меня налилась кровью шея и зарделись щеки. Я опустила голову, чтобы никто не видел моих истинных чувств. Отец с сыном закурили трубки, и, подымив изрядно, Аллен положил руку на спинку стула, на котором сидел его отец, и сказал, обращаясь ко мне:

– Когда твой отец впервые явился в Биллерику, он привез с собой оспу. И сомнительное прошлое.

– Мой отец ничуть не хуже других, – ответила я, чувствуя, как мое сердце сковывает черный лед ненависти.

В эту минуту я подумала, не это ли имел в виду дядя, когда говорил, что у моего отца руки в крови.

Аллен нагнулся, и наши глаза встретились.

– Похоже, он считает себя лучше других, ведь бабушкин-то дом он прибрал к рукам.

Если бы я была мальчишкой, то бросила бы семя дьяволу и врезала бы кузену по носу.

Дядя положил руку Аллену на плечо и сказал:

– Не забывай, что Сара – член нашей семьи и, пока она здесь, мы должны стараться проявлять милосердие.

Но дядя ничего не сказал в защиту отца, и его смутная улыбка в клубах дыма ранила меня сильнее, чем любые оскорбления.

Позже я лежала в постели спиной к Маргарет, злобствуя и негодуя, пока она не упросила меня повернуться к ней лицом.

– Не злись, кузина, – сказала она. – Ты полюбишь моего брата так же, как я его люблю, когда узнаешь его лучше. Ты полюбишь его так же, как я люблю тебя.

Я склонила голову ей на грудь. Не оттого, что хотела спать, а потому, что пыталась укрыться от мысли, от которой у меня пылало лицо. Я желала, я молилась о том, чтобы остаться сиротой и не покидать дом кузины никогда. Чтобы Роджер стал мне отцом, Мэри – матерью, а Маргарет – дорогой моему сердцу сестрой. Господь, должно быть, проклял меня тогда за эти мысли, ибо на следующий день за мной приехал отец.

На следующий день мы с Маргарет возвращались из амбара в обнимку, нежась в бледных лучах солнца, которое то появлялось из-за серо-голубых туч, то пряталось снова. Мы склонились над раскисшей землей, чтобы рассмотреть росточки луковок, которые пробивались сквозь тающий снег. Весна взялась дружно, и воздух пах остро, как в кузнице. Всякий раз, когда наступает ранняя весна, мне вспоминается моя кузина, купающаяся в ласковых солнечных лучах, с улыбкой на милом лице, а позади нее несутся тучи.

Сначала я не узнала отца. Вошла в общую комнату и увидела за столом какого-то гиганта. Тетушка сидела напротив, обхватив голову руками. Она громко всхлипывала, а дядя стоял позади, положив руки ей на плечи. Когда я вошла, гигант обернулся, но ничего не сказал. Первой заговорила Маргарет. Только тогда до меня дошло, что это мой отец.

– Дядя, что случилось?

Она взяла меня за руку и больно сжала. Дядя Роджер попросил меня подойти поближе. Я ступала мелкими шажочками, стараясь увеличить расстояние и продлить время, прежде чем услышу то, что слышать не желала.

Отец не отрываясь смотрел на колени.

– Твоя бабушка умерла, – сказал он.

– А Том, а Эндрю, а Ричард?

Я зажала уши руками, чтобы не слышать ответа.

– Они все живы.

– И что, я теперь должна уехать?

Я не спросила о матери, и это заметили все, кроме меня.

– Карантин снят. Пора вам с Ханной возвращаться домой. Поедем, как стемнеет.

Маргарет отвела меня в нашу комнату, где я пролежала на кровати, пока не настало время ехать. Она шептала мне снова и снова, что ничто не может нас разлучить. Что она навечно останется сестрой моего сердца. Тетушка собрала узел с одеждой и едой в дорогу. Пообещала, что они приедут в Андовер весной, но меня это не утешало. Ханна вопила и извивалась, и ее пришлось силой вырывать из тетушкиных рук. Мне кажется, расставание с Ханной было для тети более тяжелым испытанием, чем смерть ее матери. Еще в пеленках Ханна была тихой и спокойной, будто чувствовала с самого начала, что мать не переносит жалобы и капризы. В семье Тутейкеров сестра узнала ласку и нежную заботу. Ее полюбил даже Генри, что подняло его в моих глазах и послужило примирению между нами. Скоро Ханну отошлют другим родственникам, и не все они будут к ней столь же добры. Именно из-за разлуки со своей настоящей матерью Ханна потом станет всего бояться и будет хвататься за других в поисках опоры.

Мы с Маргарет, уединившись напоследок, обменялись куклами. Она приподняла подол алой юбки своей куклы и показала, куда спрятала иголку. Ей хотелось, чтобы я продолжала учиться шить и не потеряла сноровку. Сидя в телеге, я смотрела, как Маргарет делается все меньше и меньше, пока не стала размером с куклу, которую я держала в руках.

– Твоя мать жива, – проговорил отец, сажая меня в телегу.

Я стиснула зубы и отвернулась, чтобы он не подумал, будто эта новость меня обрадовала. Я возвращалась в холодный дом, не зная, когда снова увижусь с кузиной. Я сжала куклу и почувствовала, как уколола палец иголкой.

Иголка – такой маленький хрупкий предмет. Ее легко сломать. Она удерживает лишь одну тоненькую нить. Но если иголка остра, ею можно проткнуть самую грубую ткань. Если вдеть в нее длинную нить и стежок за стежком протыкать парусину, можно сшить парус и переплыть на корабле океан. Подобным же образом острый язык сплетника при помощи тонкой нити слухов может сочинить историю, которую разнесет ветер. Повесь ее на мачту суеверий, и весь город будет объят страхом. Мне надо было увидеть в этом уколе знак. Но я была слишком мала, и ранка затянулась задолго до того, как мы прибыли в Андовер.

Я посмотрела на небо, но не увидела звезд. Их закрывали тучи, из которых много недель будет идти снег, пока зиме не наступит конец.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Апрель – август 1691 года

Борьба с оспой оставила в моей семье след куда серьезнее, чем рубцы на коже. Один отец сохранил бодрость духа и заставлял себя все так же ухаживать за скотиной и ходить на охоту в окрестные леса, где пропадал по нескольку дней кряду. Когда ранним утром он бродил по полям в одиночестве с кремневым ружьем за спиной, а окружающая природа исчерпала все краски, кроме белой и черной, он был похож на гигантского лося, идущего по снегу. Вечером он возвращался с добычей – зайцем или лисой, – подвешенной к поясу. Случалось, отец приходил с пустыми руками, и мы ложились спать голодными.

Не знаю, что подумала мать, когда нас с Ханной привезли в Андовер и она увидела мое угрюмое лицо и испуг Ханны при встрече с чужой женщиной. Размышлять не оставалось времени, так как первые дни после нашего возвращения были заняты наведением порядка. Мы кипятили половики и одежду в уксусе и щелоке, чтобы убить заразу, затаившуюся в складках ткани, за пуговицами и крючками. Болезнь напрочь лишила мать терпения, и, как бы старательно я ни скребла, кипятила или подметала, она все равно была недовольна и попрекала меня на чем свет стоит. Я тогда еще не знала, что, как слишком долго бродящий эль, подавляемая печаль может обернуться гневом.

Я пообещала тетушке, что буду хорошей и послушной дочерью, но не прошло и нескольких дней, как между нами с матерью начали происходить люциферовские стычки. Я искала по дому какие-нибудь знаки бабушкиного существования, но ее одежду и постельное белье сожгли, а койку, что стояла у очага, разрубили и пустили на дрова. Бабушка оставила мне свою шаль, и после того, как ее прокипятили и выстирали, я укутывалась в нее как в объятия. Я плакала оттого, что так рано лишилась ее доброты, и тогда мать сжалилась надо мной и позволила скорбеть о ее кончине. По ночам, лежа в постели и прижимая к себе Ханну, я воображала, что чувствую дыхание Маргарет на своей щеке, теплое и влажное. В доме все еще стоял тошнотворный запах болезни, и от мыслей, которые пришли мне в голову, когда я впервые увидела искалеченные тела братьев, мне стало стыдно. Видя, как отец исчезает в хрустально-чистой, покрытой снегом дали, я жалела, что не родилась мальчиком, и мечтала забыть о страхе заразиться.

Май принес сначала грозы, а затем внезапную нестерпимую жару. Первого числа месяца я сидела в тени дома с ножом для свежевания в одной руке, а другой отгоняла мух, слетевшихся к туше медведя, которого отец завалил в то утро. Он убил его одним точным выстрелом в шею, не повредив голову. Мутные карие глаза были открыты, и казалось, медведь смотрит на меня внимательно и задумчиво, словно ему совершенно все равно, что мы собираемся с ним сделать. Другой охотник стал бы хвалиться, что убил зверя в два раза крупнее себя, да еще выстрелом с расстояния в двадцать футов. Разъяренный медведь способен преодолеть такое расстояние за десять секунд и размозжить охотнику голову – за две. Я слышала, как, подвешивая тушу медведя на крюк, чтобы спустить кровь, отец рассказывал Ричарду об охоте, будто речь шла о паре подстреленных гусей.

У отца с братом ушел почти весь день, чтобы добраться в фургоне до леса Фоллс-Вудс и привезти медведя домой. Отец стоял, подбрасывая дрова в огонь, над которым был подвешен громадный котел, – там будет топиться жир. Медвежатина будет темной и вонючей, но она вялится лучше, чем говядина, и хранится дольше, чем оленина. Из снятой шкуры, когда из нее вычешут колючки, получится теплое зимнее покрывало на постель матери. Отец истово верил в целебные свойства медвежьего жира и использовал его повсюду – от смазки на колеса телеги до компрессов на грудь Тому. Мать добавляла в жир горчичные зерна и доводила его до кипения, а потом накладывала эту вонючую смесь на грудь брата и закутывала его овечьей шкурой. Вскоре волдыри зарубцевались, и ему стало легче дышать.

Я подняла голову, чтобы украдкой взглянуть на Ханну, которая играла неподалеку в тени, и увидела, что Том с матерью рыхлят мотыгами землю в огороде. Они сажали кукурузу, фасоль и тыкву – все рядом друг с дружкой на грядках. Кукуруза вырастет, и у нее будут длинные прямые стебли. Фасоль обовьется вокруг стеблей и потянется к солнышку, а тыква будет созревать в тени. Том посмотрел на меня и улыбнулся, но глаза у него были как у сына Авраама на алтаре – в них было доверие, но и понимание того, что жертва должна быть принесена. За последние несколько месяцев он сгорбился и сильно похудел – кости на запястьях так и торчали. Если бы преподобный Дейн и вдова Джонсон не оставляли моим родным еду на пороге, они умерли бы с голоду.

Позади медленно шел Эндрю. Он бережно клал драгоценные семена на грядку и вдавливал их в землю непослушным пальцем. За работой он напевал слабым тонким голосом песенку, которую много раз слышал от матери:

 
Одно сгрызет белка, одно ворон склюет,
Одно съест червяк, а одно прорастет.
 

Заболев оспой, он три месяца находился между жизнью и смертью. На его лице навсегда останутся отметины, говорящие окружающим, что оспа для него теперь не опасна. Он и до болезни-то не отличался большим умом, а теперь стал соображать еще медленнее, и его мысли разлетались, как стая птиц, прежде чем он успевал закончить фразу. Эндрю часто замолкал на полуслове и уходил, оставляя собеседника в недоумении относительно того, что он хотел сказать или сделать.

Я сидела и смотрела на свои руки, блестящие и скользкие от жира, и вспоминала руки Маргарет. Как она клала их на мои, когда мы сидели рядышком за шитьем. Отец окликнул меня и велел заканчивать работу. Я отмахнулась от надоедливых мух, глубоко вонзила нож в жилистые мышцы медведя и отрезала очередной кусок жира. Глядя на шерсть, отделенную от окровавленной плоти, я вспомнила свой сон об индейцах, склонившихся над постелью Эндрю. В ту минуту я точно знала, что именно Эндрю привез заразу в Андовер. Тринадцать человек, включая мою бабушку, сошли в могилу с розовым подвенечным букетом дьявола на теле.

Городская управа постановила, что мы должны покинуть Андовер по истечении карантина, но преподобный Дейн встал грудью на нашу защиту, ведь последней волей бабушки было, чтобы мы остались и работали на ферме Аллена. Поскольку Аллен был старожилом поселения и за нас хлопотал преподобный Дейн, отцы города нехотя пошли ему навстречу. Но дело было еще и в том, что мать наотрез отказалась уезжать. Упрямство матери вскоре станет поперек горла всем нашим соседям, а в особенности новому молодому пастору Андовера – преподобному Томасу Барнарду. Долгое время он не мог дождаться, когда старик уступит ему свое место, и сокрушался, видя, как год за годом преподобный Дейн поднимается на кафедру и читает проповеди прихожанам, отнимая у молодого священника половину его жалованья. Если вам понадобится найти доказательства, что пастор – человек со своими недостатками, а вовсе не безгрешный святой, отнимите у него половину жалованья.

На похоронах бабушки преподобный Барнард сказал матери:

– Хозяйка Кэрриер, как говорится в Послании к Римлянам, «противящийся власти противится Божию установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение».

Не задумавшись ни на секунду, моя мать холодно ответила:

– Разве в Первом послании Петра не говорится о том, что надобно отложить «всякую злобу и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие», ибо они приводят к погибели отступника?

С этой минуты преподобный Барнард только того и желал, чтобы мы исчезли навсегда.

Я притащила тяжеленное, наполненное медвежатиной ведро к огню, и отец вывалил его в котел для топления. Какое-то время мы стояли рядом, и он помешивал месиво из мяса и жира, пока от него не пошел аромат, от которого у меня в желудке начались голодные судороги. Лицо отца покрылось морщинами, но на щеках играл румянец. Болезнь задела его легче, чем остальных, проявившись лишь в виде небольшой лихорадки. Я взяла его за руку, и, хотя он сжал ее в своей мозолистой ладони, лицо его оставалось таким же отстраненным и замкнутым, как обычно. С самого своего приезда я не видела, чтобы он проронил хоть слезинку по бабушке. Но не на отца я была обижена. Я винила мать в том, что меня привезли назад и разлучили с кузиной.

Я смотрела на мать с ненавистью, хотя за это она пускала в дело Железную Бесси и била меня по ягодицам, пока я не заходилась криком. Жизнь в семье Тутейкеров смягчила меня, и поначалу, когда она меня била, я блеяла, как овечка на заклании. Со временем я научилась сжимать зубы – по мне было лучше умереть, чем заплакать перед ней. Передышка наступала только в конце дня, когда я, оставшись одна, подходила к прялке и гладила ее резную спинку, вспоминая бабушкины нежные руки.

Шли дни, и я пыталась оживить в своей памяти Тутейкеров, рассказывая о них братьям. Я пересказывала им истории, которые слышала в дядином доме, о набегах индейцев и сражениях ополченцев, но моему исполнению не хватало богатства и магии, которые были присущи дядиному. Ричард слушал и ухмылялся. Том делал вид, что слушает, но часто засыпал сразу после ужина. А Эндрю после моих рассказов снились кошмары, и он кричал по ночам, брыкаясь и размахивая руками. Тогда мать запретила мне вообще что-либо рассказывать, сообщив, что дядя горазд наплести с три короба всякой ерунды. Не прошло и нескольких месяцев, как я стала чужой в своей семье. Единственным близким мне человеком была капризная Ханна. Ей через два месяца исполнялось два года, и она позволяла только мне одной брать ее на руки и кормить. Нам было велено не отходить от дома дальше расстояния ружейного выстрела, так как к югу от Кембриджа были замечены индейцы-вабанаки. Преподобный Дейн принес новость, что от оспы погибают целые племена и воины-индейцы захватывают молодых колонистов, юношей и девушек, чтобы пополнить свои ряды. Взрослых мужчин и женщин, вышедших из детородного возраста, убивают ножом или дубинкой. Старух, грудных детей и детей, которые слишком слабы или малы, чтобы поспевать за воинами, режут, оставляя тела на растерзание воронам.

В течение нескольких дней в Андовере и Биллерике были сооружены частоколы вокруг караульных башен для защиты от внезапных нападений хитрых индейцев. У одного караульного от постоянного страха сдали нервы, и он по ошибке застрелил собственного сына, который собирал хворост в двадцати шагах от башни. Отец покачал головой и заметил, что это чудо, как такой нервный фермер вообще попал, куда целился. Молодые женщины носили с собой острые ножи, пряча их в корсете или под фартуком, но не для того, чтобы убить нападавшего, а чтобы вскрыть себе вены и не достаться похитителю. Малых детей привязывали к матерям, чтобы они не могли далеко убежать. Юношей призывного возраста обучали приемам рукопашного боя с использованием колов, деревянных мотыг и кос.

Единственным спасением для захваченных в плен был выкуп, который могли заплатить оставшиеся в живых родственники. О том, чтобы отбить несчастных, не могло быть и речи, поскольку вабанаки родились в этой дикой местности и знали каждую горную тропу, каждый ручей и каждый куст в лесу как свои пять пальцев. Те немногие, кому все же удавалось освободиться, после жизни в этих темных, потаенных местах делались дикими и чужими даже для своих семей. Одну молодую женщину, которая вернулась к своей семье в Биллерику, пришлось привязывать к кровати – она постоянно порывалась сбежать назад к своим похитителям. Если у пленника не оставалось родни и его выкупали, он становился должником того, кто уплатил выкуп.