Текст книги "Дочь колдуньи"

Автор книги: Кэтлин Кент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Сара, видела бы ты его! Волосы краснее меди, а лицо похоже на вареный воск. Он не иначе как оспой переболел – все лицо в рытвинах.

Часа через два Джон Баллард вернулся с членами городской управы, а отец с братьями все это время дожидались их на сквозняке. Наконец в молитвенном доме собрались пятеро патриархов в толстых шерстяных плащах, неперелицованных и незаштопанных. Они держали себя строго и с достоинством. Имена их были хорошо известны в Андовере: Брэдстрит, Чандлер, Осгуд, Баркер и Аббот. Именно они решали, какие семьи останутся в городе, а каким будет отказано. Они восседали на скамьях напротив отца с видом судей на процессе, где представший считается виновным, пока его невиновность не будет доказана. На Эндрю самое большое впечатление произвел лейтенант Джон Осгуд, суровый человек с вытянутым лицом, который при встрече не улыбнулся и не поздоровался. Остальные полностью ему подчинялись, и вопросы в основном задавал он. Более молодой человек, городской секретарь, находился поблизости, с пером и чернилами наготове, чтобы записать вынесенное решение.

Эндрю нагнулся ко мне поближе и сказал:

– Этот лейтенант Осгуд сначала перебирал какие-то бумаги, потом осмотрел отца с ног до головы и спросил, известно ли ему об оспе в Биллерике. Отец сказал, что известно. Потом он спросил, не болеет ли кто-то из нас, и отец ответил, что никто не болеет, все здоровы. Лейтенант подозрительно посмотрел на отца и покачал головой. Я подумал, что все кончено. И что, как ты думаешь, произошло потом? Дверь распахнулась, и перед нами появился, как святой ангел, преподобный Дейн.

Он встал с нами рядом, лицом к тем пятерым, и начал говорить о бабушке и ее доброй репутации в городе и попросил, чтобы нам разрешили остаться. Его речь, скажу я вам, была подобна летнему ветру, растрепавшему цветы наперстянки.

– Так нам разрешили остаться? Да или нет? – спросил Том, сжимая мою руку.

Эндрю помолчал, наслаждаясь нашим волнением, и наконец сказал:

– Нам разрешили остаться, но с одним условием. Мы обязаны соблюдать все городские законы и посещать службу, иначе нас отправят обратно в Биллерику.

Вдруг по его телу пробежал озноб и он закашлялся сухим резким кашлем. Я дотронулась ладонью до его лба – он был горячий, как раскаленная печка.

– Что-то я устал, – прошептал Эндрю и упал на тюфяк. Глаза его были красные, как два горящих угля.

Мы с Томом тоже улеглись и заснули вслед за Эндрю. Среди ночи я проснулась от ощущения, будто лежу у самого очага. В темноте нащупала шею Эндрю. Кожа на ней показалась мне горячей и сухой, как бумага. От брата пахло чем-то кислым, и он тяжело дышал. Я передвинулась к Тому и вскоре уснула.

Когда я вновь проснулась, уже наступил воскресный день. Я поспешно выбралась из-под одеял – мне не терпелось поскорее увидеть молитвенный дом, где совершались молебны. Тома не было, а Эндрю лежал на тюфяке ко мне спиной. Он дышал как-то странно, прерывисто и неглубоко. Я потрясла его. На ощупь его тело было теплым. Он тихонько застонал и что-то пробормотал, но не поднялся. Я сказала, что уже утро и пора собираться. Я уже оделась и собралась сойти вниз, когда он сел на постели, обхватив голову руками. Его лицо горело, а под глазами легли почти черные тени. Приложив палец к губам, он велел мне молчать, и я стала поспешно спускаться в общую комнату, залитую светом. Вскоре за мной спустился Эндрю, с трудом на ходу застегивая пуговицы на рубашке и штанах. Руки его не слушались.

Собравшись, мы все вместе уселись в фургон. Бабушка сидела впереди между отцом и матерью и рассказывала, какие теплые дружеские узы связывают жителей Андовера. Через некоторое время мама сказала:

– Может быть, и так, но, насколько мне помнится, здешним огоньком не согреешься.

Бабушка резко оборвала ее:

– Марта, ты всегда говоришь так, чтобы привлечь к себе внимание. И подвергаешь опасности свою душу и души своих детей. Ты с семьей живешь теперь в моем доме и должна соблюдать мои правила. Воскресный день предназначен для молитвы, и мы будем молиться.

Я украдкой взглянула на застывшую спину матери. Мне еще никогда не приходилось слышать, чтобы кто-то говорил с ней так резко и не получил отпора. Отец кашлянул в кулак, но промолчал. Молитвенный дом оказался больше, чем я себе представляла, и, привязывая поводья, мы наблюдали, как через центральные двери проходит весь город. Многие смотрели на нас с любопытством, некоторые с открытой неприязнью. У самого входа стояла пожилая женщина и звонила в большой медный колокол, держа его обеими руками. Бабушка кивнула ей и сказала, что это вдова Ребекка Джонсон, которой поручено звонить в колокол к началу службы. А много лет назад город выбирал человека, который должен был бить в барабан, что было сигналом начала службы, а также окончания дневных работ в поле.

Мест а , отводившиеся прихожанам во время молебна, были делом чрезвычайной важности. Самые богатые и влиятельные семьи располагались в первых рядах, ближе к кафедре. На задних рядах сидели бедняки и вновь прибывшие. У бабушки было почетное место на женской половине, и после некоторых препираний и покачивания головой прихожанки потеснились и освободили место для матери с Ханной и меня. Отец с Ричардом уселись через проход от нас с другими мужчинами, а Эндрю с Томом устроились на хорах над нами. Повернувшись, я хорошо их видела. Том с любопытством осматривался, а Эндрю сидел, обхватив голову руками. Я хотела помахать Тому, но мать схватила мою руку и положила назад, на колени.

Скамьи стояли тесными рядами, и я подумала, куда же отец денет свои длинные ноги и как высидит до конца молебна. Внутри было так же холодно, как снаружи, и я радовалась, что мы сидим, тесно прижавшись друг к другу. Чувствовался постоянный сквозняк, а мои ноги и спина задеревенели от долгого сидения на жесткой скамье. Но вот по рядам пробежали радостные восклицания, и преподобный Дейн появился в проходе. Он шел так быстро, что казалось, его страстное желание донести до нас Слово Господнее не даст ему занять подобающее место на кафедре и он начнет проповедовать прямо в проходе.

Преподобному Дейну в тот год исполнилось семьдесят, но он еще не облысел и был полон энергии. Не могу сказать, что помню многое из того, что он тогда говорил, но хорошо помню интонацию. Я ожидала, что, как в Биллерике, речь пойдет об адовом пламени и вечных муках, но он прочел из Послания к Ефесянам и вдохновенно говорил о чадах света. Позже я узнала, что один из хмурых мужчин в первом ряду был его соперник, преподобный Томас Барнард. Когда мы входили, он бросил на нас суровый взгляд, а заметив, что я не потупила смиренно взор, поджал губы и покачал головой. Я тренировалась произносить слово «ефесяне» и пыталась рассмотреть Тома и Эндрю. Эндрю по-прежнему сидел, обхватив голову руками, а Том не сводил глаз с пастора.

Вдруг я увидела, как за спиной у Тома возникла какая-то фигура, и от удивления у меня широко открылся рот. Было такое впечатление, будто тени на хорах обрели плоть. За спиной моих братьев сидел ребенок. Одет он был очень бедно, имел какой-то странный вид и был черен, как внутренность котла. Я слышала о черных рабах, но никогда не видела ни одного воочию. Глаза у мальчика были словно вытаращенные, и он вертел головой, будто отгонял от себя какое-то надоедливое насекомое. Я смотрела на него, пока он не почувствовал мой взгляд. Тогда он стал корчить мне рожи и показывать язык, и я чуть не расхохоталась. Но мама больно толкнула меня локтем в бок, и мне пришлось сесть прямо и смотреть на преподобного Дейна.

В церкви нам приходилось постоянно вставать и снова усаживаться на свои места, потом распевать псалмы, снова вставать и снова садиться. Но наконец служба закончилась, и мы чинно вышли на свежий морозный воздух. Стоял ясный день, ярко светило полуденное солнце. Я стояла и ждала, когда спустятся мои братья и странный маленький мальчик-тень. Когда появился Эндрю, его качало во все стороны, так что он едва держался на ногах, и Тому пришлось помочь ему добраться до повозки. Увидев черного мальчика, я побежала за Ричардом и дергала его за рукав, пока он не остановился и не обратил на меня внимания. Он объяснил, что мальчик – раб и принадлежит лейтенанту Осгуду, члену городской управы. Я во все глаза рассматривала мальчика, который был слишком легко одет для такой холодной погоды, однако держал наготове добротный теплый плащ своего хозяина. Мы смотрели друг на друга и корчили гримасы, пока не вышел лейтенант, не надел плащ и не оседлал своего коня. Мальчик последовал за хозяином пешком. На нем были слишком большие ботинки, и он все время поскальзывался. Я смотрела вслед мальчику и ездоку, пока оба не скрылись за поворотом дороги на Хейверилл.

Когда мы добрались до дому, болезнь Эндрю было уже не скрыть. Отец отнес его на руках и положил на тюфяк у самого очага. Брат терял сознание и то натягивал, то сбрасывал с себя одеяла, потому что озноб сменялся сильным жаром. Бабушка потрогала его лицо и присела рядом, аккуратно расстегнув ему рубашку. Мы сразу увидели, что на груди и животе Эндрю выступила сыпь. К постели подошла мать и, чуть касаясь, провела рукой по пунцовым пятнам.

– Это может быть следствием какой угодно болезни, – произнесла она дерзко, почти вызывающе. Но когда она обтирала ладони о фартук, от складок ее юбки на меня повеяло запахом страха.

– Скоро узнаем… Может быть, завтра, – сказала бабушка тихо, застегивая рубашку.

Она внимательно осмотрела нас на предмет лихорадки или пунцовых пятен, а потом, не говоря ни слова, принялась готовить для всех обед, а для Эндрю – горячий напиток из молока, вина и пряностей, чтобы облегчить лихорадку.

Обедали молча. Тишину нарушали только потрескивания дров в очаге и слабые стоны Эндрю, доносившиеся с постели. Бабушка с мамой обтирали ему лоб и пытались заставить проглотить хоть что-нибудь. Отец сидел так близко к очагу, что его ноги едва не касались вертела, и молча смотрел в огонь. По его лицу струился пот, и он так сильно сжимал руки, будто месил ладонями пчелиный воск.

Вскоре нас с Томом отправили спать, но уснуть мы не могли. Среди ночи я услышала, как Эндрю закричал, будто от боли. Я быстро спустилась вниз и увидела, что он стоит посреди комнаты с вытянутыми руками, освещенный сзади слабым светом из почти прогоревшего очага. Он обмочился и стоял сконфуженный, не понимая, как такое могло произойти. Мать пыталась уложить его на постель, а он отбивался, размахивая руками, будто тонул. Я схватилась за тряпку и собиралась прибрать за Эндрю, но бабушка оттащила меня прочь.

– Сара, тебе нельзя теперь дотрагиваться до Эндрю, – сказала она встревоженно. Отпустив мою руку, она погладила меня по лицу. – Ты можешь тоже заболеть, если притронешься к нему.

Бабушка усадила меня на стул возле очага и укутала своей шалью. Обмотала швабру тряпкой и вытерла мутную лужу на полу, а потом бросила тряпку в огонь. Я смотрела на темные тени, склонившиеся над изголовьем мечущегося брата, пока меня не сморил сон.

Я проснулась, услышав голос отца. Было раннее утро, и, хотя в комнате было почти темно, я увидела почерневшее от горя лицо матери. Родители полушепотом, но оживленно что-то обсуждали и не заметили, как я прошлепала босиком к постели брата. Я видела, как он слабо дышит под одеялом. Нагнувшись к нему поближе, я заметила выпуклые пустулы оспы на его лице и шее, от нежно-розовых до темно-багровых. Такие переливы цвета красиво смотрятся на лепестках роз или гвоздик. Я попятилась и почувствовала, как сердце мое учащенно заколотилось, будто отряд гусар поскакал верхом с шашками наголо, готовых отрубить нам головы. Люди часто рассказывали, что целые семьи просыпались поутру как ни в чем не бывало, а к ужину лежали на полу бездыханными и покрытыми кровавой коростой. Эндрю закашлялся, и я с перепугу натянула на голову сорочку и в страхе бросилась прочь. Меня объял стыд оттого, что я испугалась заразиться, но ноги несли меня прочь, наверх, на чердак, где я чувствовала себя вне опасности.

Несмотря на огромную плату, бабушка настояла, чтобы к Эндрю вызвали единственного в Андовере врача. Ричард тотчас пустился в дорогу, но назад вместе с врачом вернулся только через четыре часа. Врач не подошел близко к больному и старался ни до чего в доме не дотрагиваться. Закрыв лицо большим носовым платком, он оглядел Эндрю всего за полминуты и поспешно ретировался. Но мать все же успела выкрикнуть ему вдогонку: «Да вы не лучше цирюльника!» Уже сидя верхом, он сказал отцу, что должен будет объявить тревогу, посадить нашу семью на карантин и послать констебля по соседям зачитать приказ о карантине. Все это он проговорил на скаку, изо всех сил пришпоривая коня. Бабушка не впустила Ричарда в дом, а отослала для безопасности к вдове Джонсон. Поскольку он спал в амбаре, была надежда, что он не заразился. В тот день он домой не вернулся, и мы предположили, что в городе нашлась хоть одна добрая христианская душа.

Присев к обеденному столу, бабушка начала писать письмо. Потом позвала меня и посадила к себе на колени.

– Отец отвезет тебя с Ханной назад в Биллерику, к тете Мэри, – сказала она, взяв меня за руку. – Вы там пробудете, может быть, довольно долго.

Я, должно быть, вздрогнула, потому что она поспешно добавила:

– Тебе понравится играть с кузиной Маргарет. Да и за Ханной надо будет ухаживать.

Много лет я не виделась со своей кузиной, жившей на самом севере Биллерики. Помню, это была странная темноволосая девочка, которая иногда говорила сама с собой.

– Можно, Том тоже поедет? – спросила я, но мама опередила бабушку с ответом:

– Нет, Сара. Том нам нужен здесь, чтобы помогать по хозяйству. Ричард уехал, а Эндрю…

Она замолчала, но все и так поняли, что она хотела сказать. Эндрю умрет в скором времени, а если даже и выживет, то долгие месяцы не сможет быть им помощником. Вся работа в поле целиком ложилась на плечи Тома и отца. Том стоял молча и смотрел на меня глазами человека, который падает с горы, сложенной из измельченного в порошок известняка. Тут в дверь постучали, и в комнату вошел суровый крупный человек и объявил, что он констебль. Держа в одной руке приказ о карантине и смоченный в уксусе новый платок в другой, он смело прошел к постели, где лежал стонущий брат. Как и рассказывал нам Эндрю, лицо констебля было все изборождено рытвинами. Это подтверждало, что с Божьей помощью или не без вмешательства дьявола кое-кому удавалось выжить после оспы. Он зачитал вслух приказ, который будет прибит к дверям молитвенного дома, чтобы все узнали о пришедшей в город заразе и проследили, как бы мы не «распространили болезнь по причине опасной беспечности». Я оглядела небольшую аккуратную комнату бабушки и не увидела в ней никакой беспечности. В комнате царил порядок, умеренность и покой. Уходя, констебль сказал еле слышно:

– Господи, будь милосердным…

Я сидела в фургоне, дрожа в ворохе промерзшей соломы, и крепко прижимала к груди вырывающуюся Ханну. Мы уезжали, нарушая приказ о карантине, и должны были действовать незаметно, под покровом ночи, как воры. Если бы нас схватили, всей семье грозила бы тюрьма. Это, конечно, если бы кто-то из нас уцелел, после того как оспа отступит. Мать, плотно сжав губы, протянула мне узел с продуктами и одеждой. Я надеялась услышать какие-то ободряющие слова, но она только попросила заботиться о Ханне, а потом стала поправлять мне чепец, долго возясь с тесемками.

Бабушка вышла на порог, зажимая рот ладонью, и протянула мне небольшой узелок со словами:

– Это тебе на прощание.

Я развернула узелок и увидела куклу в одежде. Волосы у куклы были из шерсти, выкрашенной красной краской, почти такого же оттенка, как мои собственные. Рот был вышит аккуратными стежками.

– Но у нее нет глаз, – удивилась я.

Бабушка улыбнулась и поцеловала мои руки.

– Я не успела ее закончить. Мы пришьем пуговки вместо глазок, когда ты вернешься, – прошептала она.

Том едва помахал нам рукой, когда отец взял в руки вожжи и направился на юг, назад в Биллерику. Но не успели мы отъехать, как услышали, что Том нас зовет. Брат подбежал к фургону и что-то вложил в мою руку, а потом сжал мне пальцы в кулак, чтобы я не выронила, и, не оборачиваясь, побежал к дому. Я разжала кулак и увидела две маленькие белые пуговицы, оторванные от его единственной нечиненой рубашки. Пуговицы лежали у меня в ладони как две одинаковые жемчужины. В ту долгую холодную зиму я не раз волновалась, что ветер задувает ему в незастегнутые рукава и он мерзнет.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Декабрь 1690 года – март 1691 года

Бывают в Массачусетсе такие зимние вечера, когда стихает ветер и ледяная корка на снегу как будто удерживает холод внутри сугроба. А если луна полна на три четверти, то кажется, что от ее лучей становится еще чуть-чуть теплее. Свет был таким ярким, что я отчетливо видела, как по полю темной тенью пробежал заяц, спасаясь от смертоносных когтей охотницы-совы. У отца на Коленях лежал длинный, изъеденный коррозией ствол кремневого ружья, и мне стало интересно, сожалеет ли он, что упустил такую возможность подстрелить косого. Я много раз слышала, как Ричард хвастался, будто отец не промахнется даже с восьмидесяти ярдов и способен зарядить ружье и сделать четыре выстрела за минуту, хотя большинство мужчин могут сделать не более трех.

Царила полная тишина, и, проезжая мимо очередного погруженного в темноту дома, мы боялись дышать. Звяканье конской сбруи казалось оглушительным, и отец отпустил поводья, чтобы конь шел спокойно и фургон не скрипел. Ханна уснула у меня на руках, и я молилась, чтобы она не проснулась и не заплакала, потому что детский плач слышен в ночи на большом расстоянии. Мы перестали бояться, что нас обнаружат, когда миновали мост через реку Шаушин, ибо, хотя фургон скрипел так, что мог разбудить мертвого, жилья поблизости не было.

Я легла на спину и смотрела на звезды в черном небесном ковше – чем-то похоже на свернувшееся молоко в мамином горшке. Дорога должна была занять около трех часов. За это время отцу нужно было успеть отвезти нас и вернуться в Андовер засветло. Вскоре я уснула, и мне приснилось, будто я плыву по реке в лодочке, опустив руку в воду, а быстрое течение несет меня вперед. Под водой скользили темные неясные тени каких-то существ, а из-за слепящего солнечного света было не разобрать, что там, внизу. Все тело сковало непонятное оцепенение, и я не могла вытащить руку из воды. Вскоре я почувствовала, как кончиков моих пальцев касается множество ртов, вооруженных крошечными острыми зубками. Я приготовилась почувствовать боль от укусов, но тут вдруг проснулась, обнаружив, что Ханна жадно сосет мои пальцы.

Впереди показался темный силуэт дома, дверь была открыта, и оттуда лился тусклый желтый свет. На пороге стоял человек. Мы услышали его встревоженный голос: «Кто там?» В руках он держал серп. Ему ответил низкий голос отца, похожий на звук контрабаса, с сильным валлийским акцентом:

– Это Томас Кэрриер. Со мной две мои дочери – Сара и Ханна.

Рядом с мужчиной возникла женская фигура. Накинув на плечи плащ, женщина поспешила к фургону:

– Томас, что такое? Что случилось?

Не видя ее лица, я поняла, что это моя тетя, и почувствовала страх в ее голосе. Что, если не несчастье привело мужа ее сестры и двух племянниц на порог ее дома в столь позднее время? Она приблизилась к фургону, но отец сказал:

– Мэри, не подходи близко. У меня письмо от твоей матери. Лучше сначала прочти.

Он протянул пергамент, и Мэри осторожно взяла письмо, будто это была ядовитая змея. Она вернулась на порог, где было светлее, и стала читать, нервно теребя пальцами воротник. Потом протянула письмо мужу и, всматриваясь в темноте в наши лица, стала ждать, пока тот не прочтет. Ханна, разочаровавшись в моих пальцах, расплакалась не на шутку. Я все сильнее трясла ее у себя на коленях, отчего ее плач звучал странными, неровными вскриками. Мы ждали решения – пригласят нас в дом или дадут от ворот поворот.

Тетя Мэри снова осторожно приблизилась к фургону с зажженной свечой в руке. Каждый шаг давался ей с трудом, словно она шла за катафалком. Было видно, что она перепугана, ибо, беря нас к себе в дом, она ставила под угрозу свою собственную семью. Но она потянулась и взяла на руки Ханну, прижав к груди и укутав сверху плащом. Потом она сказала: «Сара, иди за мной». Я, вся закоченевшая, выбралась из-под соломы и с узелком в руках пошла за ней. Увидев, что отец остался стоять на месте, я остановилась в нерешительности, не зная, залезать ли обратно в фургон или идти в чужой дом.

Я услышала низкий раскатистый голос отца:

– Будь умницей, Сара. Не болей.

После этого он натянул вожжи и, не проронив больше ни слова, развернул повозку и поехал в обратный путь. Я стояла и смотрела, как он поехал в сторону Андовера по проложенной им же колее. Луна спряталась за деревьями, а потому крыша дома исчезла из виду и на черном фоне был виден лишь небольшой прямоугольник желтого света. Я стиснула колени и вросла в сугроб, прижимая к груди узелок. Где-то в лесу хрустнула ветка, будто кто-то пробирался на дорогу из чащи. Дверь была по-прежнему открыта, а я все стояла снаружи. Через какое-то время на пороге появилась девочка. На ней была белая сорочка и чепец. Темные волосы рассыпались по плечам. Она тихо сказала:

«Сара, входи. Очень холодно». Но я стояла как вкопанная. Я вся заиндевела на морозе, как дубовая лучина в стекле. Она шла ко мне босиком по снегу, словно привидение, на ощупь находя дорогу в темноте. Я узнала свою кузину Маргарет, и, хотя она была на два года старше меня, роста мы с ней были одинакового. У нее были темные, как вороново крыло, волосы. Худенькая, с острым подбородком, кузина напоминала эльфа. Она не улыбалась и ничего не говорила. Просто взяла меня за сцепленные руки и тихонько потащила за собой, пока мы не оказались на пороге дома.

Я остановилась, и в тепле от юбки и шали повалил пар. Ханна уснула на руках у тетушки Мэри, посасывая тряпочку, смоченную в подслащенной воде. Я надеялась, что у них есть корова, так как утром малышка потребует молока. У очага был разостлан набитый соломой тюфяк, и Маргарет подвела меня к очагу, куда подбросили хвороста. Вскоре я лежала под толстыми одеялами с Ханной под боком. Я уснула под тетушкин голос, которая шепотом говорила, что какое-то время мы будем спать и есть отдельно от других членов семьи, пока не выяснится, что мы незаразные. Она не сказала, что с нами будет, если вдруг окажется, что мы больны оспой.

Следующие два дня мы с Ханной были наполовину членами семьи Мэри и Роджера Тутейкеров. Нас кормили и предоставили место у очага, но близко к нам не подходили. Я пыталась удерживать Ханну подле себя, даже давала ей свою куклу, но непоседливая и упрямая сестренка часто вырывалась, чтобы сделать несколько шагов по большому дому. Невзирая на собственный запрет, тетя иногда гладила ее по головке, перебирая пальцами словно сделанные из пуха кудряшки. И довольная Ханна снова, покачиваясь, перебиралась с места на место. Глядя на ее проделки, дядя смеялся и щекотал ее под подбородком, а уж потом только отправлял ко мне.

Когда день начинал клониться к вечеру, я садилась в своем темном углу, как призрак с того света, и наблюдала за движением теней в доме. Украдкой, из-под ресниц, я наблюдала за кузиной Маргарет и ее братом Генри, а они в свою очередь наблюдали за мной и Ханной. Генри было тринадцать. Щуплый и темноволосый, он, кажется, был скрытный, все норовил исподтишка сделать каверзу и чуть что бежал ябедничать. Часто, когда тетя не видела, он пугал или толкал Ханну. Однажды, думая, что мы одни, он подкрался ко мне сзади и больно дернул за волосы. У меня выступили слезы, но я ничего не сказала и стала ждать. На другое утро он обнаружил, что бочка, в которую мы мочились, перевернулась и залила его башмаки.

У тетушки волосы тоже были темными, как у матери, но лицом она походила на бабушку. И если в глазах моей матери читалась дерзкая непреклонность, то в глазах тетушки, даже когда она смеялась, светилась грусть, что придавало ей мягкость и милую меланхоличность. Мать говорила, что она потеряла троих детей, одного за другим. Они не могли развиваться у нее в утробе, и на третьем месяце она отторгала их в крови и слезах.

Дядя Роджер совершенно не походил на моего отца, что, впрочем, и неудивительно. Он был среднего роста, худощавый, и руки у него были слишком холеные для фермера, а лоб высокий, с большими залысинами. Ни в одном другом доме я не видела столько книг и памфлетов, как у него. Тут были старая, потрепанная Библия, работы Инкриза и Коттона Матеров, альманахи, посвященные посадкам и севу, и трактаты, напечатанные на тончайшем пергаменте и повествовавшие о новостях в колониях. Он часто улыбался, что для меня было удивительным. Но больше всего меня поразило, что в отличие от отца, который всегда молчал, Роджер Тутейкер постоянно говорил. Он начинал говорить, как только просыпался утром, и не закрывал рта, пока не укладывался спать. Говорил за едой и за любой работой по дому, за которую брался долгими зимними вечерами. И нужно сказать, дяде так никогда и не удавалось толком заточить инструмент или починить кожаную упряжь – всякий раз он поручал Генри довести дело до конца. Казалось, скучная и монотонная работа мешала ему рассказывать. По моим наблюдениям, за то время, что мой отец кроил коровью шкуру и шил из нее новые ремни для плуга, дядя успевал лишь прикрепить пряжку на ремень.

В тот первый вечер во время ужина я сидела в дальнем углу, крепко держа Ханну на коленях. Мясо было жесткое, и мне приходилось долго его пережевывать, прежде чем положить в рот сестре. У нее было всего несколько зубов, а тетя забыла, как делать пюре для младенца. Зато тыква хорошо пропеклась, и Ханна радостно на нее набросилась. Жир стекал по ее руке мне на фартук. Дядя оторвался от еды и, отодвинувшись от стола, вытянул ноги. Генри прищурился и посмотрел на меня поверх его плеча.

– Пап, расскажи нам историю о блуждающем солдате-призраке, – попросил он.

– Ну что ты, Роджер, для этой истории уже слишком поздно, – сказала тетушка с недовольным видом.

Она заметила, что Генри корчит мне гримасы, и ущипнула его за руку. Дядя взглянул на меня из-под припухших век. В свете очага жир на его губах и подбородке блестел и переливался желто-оранжевым цветом. Создавалось впечатление, будто дядю самого испекли в печке. Маргарет обернулась, чтобы тоже взглянуть на меня. Ее черные волосы затеняли лицо, подобно занавесу. Но напряженный, словно натянутый лук, разворот ее шеи как будто говорил мне: «Давай не теряйся». И я сказала:

– Расскажите историю, я не буду бояться.

Дядя обнял Маргарет за плечи.

– Похоже, ты нашла родственную душу в своей кузине Саре, – заметил он и, отодвинув тарелку, стал с интересом рассматривать столешницу, будто перед ним была разложена карта.

– Над одной глухой деревушкой вроде Биллерики сгущаются сумерки. С каждой минутой делается все темнее и темнее. И вот единственным источником света становятся звезды, которые зажигаются на потемневшем небе. Свеча отбрасывает слабые тени на подоконник. Сам воздух наполняется страхом от чьего-то невидимого присутствия. Дрожащей пеленой страх окутывает дома, жилище приходского священника и сельское кладбище. Скоро силуэт каждого дерева со сломанными ветвями становится похож на вооруженного до зубов разбойника. Каждый пень – на прожорливое чудище.

Из багряного леса, где растут дубы и вязы, появляется фигура солдата – одна кожа да кости. На нем изорванная, грязная одежда, на страшных зловонных ранах окровавленные повязки. Он идет от дома к дому, прося подаяния. Он стучит в окно и шепчет: «Есть, хочу есть, дайте мне поесть!» Услышав его мольбу, какая-то добросердечная женщина выносит тарелку с едой, но солдата нигде не видно. А после один беспечный родитель забывает запереть на ночь дверь, и маленькая девочка, рыжеволосая, которой, кстати, тоже девять лет, как нашей Саре, выходит из дому, чтобы угостить бравого солдата леденцом. Утром поднимают тревогу. Девочка пропала. Все мужчины деревни бросаются на поиски ребенка, но находят лишь башмак, разорванный острыми неровными зубами, кусок нижней юбки, измятый и окровавленный, да прядь рыжих волос. Больше никто никогда девочку не видел, и лишь через много лет вновь заговорили о голодном призраке.

Меня с раннего детства учили, что после наступления темноты нужно держаться подальше от оврагов и болот, ибо именно такие места посещают духи умерших. Но дядин рассказ звучал как музыка. Не скучные заунывные песнопения, какие можно услышать в молитвенном доме, но музыка дразнящая и таинственная. Когда я слушала рассказ, у меня внутри образовался ком, будто я была маленькой рыбкой, которая заглотила крючок, и теперь ее тянут с ужасной силой в страшное и неизвестное. Преобразилось даже простое и грубое убранство комнаты. Очаг давал больше тепла, а зола колыхалась, как золотое руно. На темных оконных стеклах заиграли гранаты и топазы, украшающие ухо гиганта. Ханна стала вырываться, и я опустила ее на пол со словами:

– Зачем голодному призраку есть девочку, когда в деревне ему предлагали еду?

– Действительно, зачем? – повторил, смеясь, дядя. – То, что ты задаешь вопросы, говорит о живом уме. Но будь осторожна, иногда лучше не спрашивать, а довольствоваться хорошим рассказом. В особенности если дорожишь мнением рассказчика о тебе. – Он говорил совершенно серьезно, но затем подмигнул мне, и я почувствовала, словно он меня обнял.

Потом я лежала на своем тюфяке и мне все слышался дядин голос, звучавший то громче, то тише, хотя дядя давным-давно лег спать. В ту ночь я спала крепко и спокойно, но чаша моего воображения еще не наполнилась, и в следующую ночь мне снились кошмары.

На другой день я скучала и сердилась, что не могу заняться чем-нибудь полезным, и мне хотелось открыть окно в свинцовой оправе и вышвырнуть Ханну на снег. Единственное отрадное событие произошло после ужина, когда дядя стал рассказывать о своих приключениях во время войны короля Филиппа, и то нам пришлось долго его упрашивать, прежде чем он согласился.

– Король Филипп, – начал он, садясь поближе к огню, – это имя, которое англичане дали Метакому, вождю племени поканокетов. Вождь этот был заносчивым и кичливым. Он полагал, что сможет выгнать английских поселенцев со своей территории. Война началась в деревне неподалеку от Бостона в семьдесят пятом году. Индейцы зарезали корову одного из поселенцев, а те в отместку убили индейца. Индейцы стали мстить за своих, нападая на фермеров и членов их семей. Последовала лавина убийств, уничтожившая целые деревни на сотни миль вокруг. – Названия нападающих индейских племен он произносил с четкостью, с какой челнок ударяется о деревянную раму ткацкого станка.