Текст книги "Дочь колдуньи"

Автор книги: Кэтлин Кент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Мое платье порвалось под мышками, оттого что мне приходилось поднимать и перетаскивать тяжести, голые коленки были содраны и покрылись коркой, но мне и в голову не приходило надеть чулки или зашить платье. Только рядом со своим высоким отцом я чувствовала себя в безопасности и немного успокаивалась. Ханна превратилась в замарашку, а ее одежда так прохудилась, что, если бы у меня были силы испытывать стыд, я ужаснулась бы, глядя, как она ловит мух, точно годовалый горностай. Ханну все это не беспокоило, и, покуда я была поблизости, она радостно играла на земле в поле или в сене в амбаре. Она играла со всем, что попадало под руку: с палкой, бутылкой, ложкой. У нас не было ни времени, ни желания смастерить ей даже простейшие игрушки.

Четырнадцатого числа мы с отцом прилаживали свалившегося с шеста «ворчуна», наше пугало на кукурузном поле. Мою макушку скрывали кукурузные стебли, но отец был такой высоченный, что его голова возвышалась над метелками, и, уйди он на расстояние в несколько сотен ярдов, я бы легко его нашла. Я держала шест, а он обвязывал березовые прутья вокруг большой ветки, которая служила пугалу руками. Мы работали молча, только Ханна что-то лепетала, занятая плетением венка из кукурузных листьев. Я ощущала себя в безопасности, окруженная стеной из кукурузы, и это развязало мой язык.

– Отец, когда ты был маленьким, у тебя был такой «ворчун»? – спросила я.

– Ага, – сказал он, и я подумала, что он этим и ограничится, но он продолжил: – Только это мамино слово. У нас в Уэльсе говорили «страшила».

Я попыталась несколько раз повторить за ним это слово, но валлийские звуки мне не давались. Я знала, что в детстве отец говорил на языке, непохожем на английский, но при нас он редко им пользовался. Он развернул пугало лицом на восток и велел мне ровно держать шест, пока вбивал его в землю.

– На севере его называют «воронье пугало», – сказал он. – Но англичане знают способ получше пугать ворон. – Он произнес «англичане» презрительным тоном, и, хотя лицо у него было спокойное, уголки рта сложились в недовольную гримасу.

– Расскажи, отец, – попросила я.

– Они вбивают колья по всему периметру поля. Заточенные и очень острые. И на каждом пронзенный черный дрозд. Некоторые еще живы и хлопают крыльями. Воронам это не нравится. И пока на шесте трепыхается хотя бы несколько дроздов, кукуруза будет цела. Вот такой английский способ.

Отец встал на колени, чтобы подсыпать земли в основание шеста, а я обвела взглядом наше маленькое поле и представила, что оно огорожено заостренными жердями, на каждой из которых нанизано по умирающей, трепещущей птице. Он нагнулся ко мне и шепнул на ухо:

– У англичан и суды так же организованы. Они приносят в жертву невинных, думая, что таким способом победят зло, и называют это правосудием. Но в таких судах столько же справедливости, сколько человеческого в этой палке с лохмотьями. – Когда я взглянула на отца, он по-прежнему стоял на коленях и смотрел мне прямо в глаза. Его взгляд был таким пронзительным, что у меня перехватило горло. С неожиданной страстью он сказал: – Я горы свернул бы, чтобы спасти твою мать. Ты слышишь, Сара? Я снес бы стены ее темницы и унес бы ее на руках в леса Мэна. Но она хочет другого. Она бросает себя на растерзание судьям, ибо думает, что ее невинность станет очевидной, несмотря на всю ложь и обман.

Он отвернулся, обвел взглядом линию горизонта и сказал тихим голосом, словно разговаривал с ветром:

– Я делаюсь беспомощным рядом с ее силой.

Я рассматривала его будто высеченный из гранита профиль. Поры закупорились грязью, вокруг глаз и губ пролегла сетка морщин. Я увидела отпечаток многих лет борьбы, о которых мне не было ничего известно.

– И мы совсем не можем помочь? – спросила я, обняв его руку.

Он посмотрел на меня и сказал:

– Все в ее руках и в руках судей.

Я хотела услышать другое. Я хотела, чтобы он придумал какой-нибудь смертельно опасный план ее спасения. Мне хотелось крикнуть: «А как же дядя? Ведь он воевал с нами, а теперь-то мертв». Мне хотелось сказать ему: «Если любишь ее, спусти собак, папа. Сожги тюрьму. Ударь шерифа дубиной по голове, смажь замки, открой дверь, под покровом ночи освободи ее из тюрьмы и унеси в безопасное место. А потом, – подумала я, – и мы сможем спастись». Но я ничего не сказала. Только смотрела прямо ему в лицо, мои глаза горели, руки вцепились ему в предплечье. Я вспомнила, что это мать пришла мне на помощь в тот день у молитвенного дома, когда Фиби шептала «ведьма», а я лежала распростертая на земле. Отец тогда остался сидеть в фургоне.

– Все эти недели я уговаривал ее, – сказал он. – Но скорее камни поп а дают со стен темницы, чем она изменит свое решение. – Он обнял меня за плечи, притянул к себе и произнес: – Я навлеку на нее позор, если буду уговаривать солгать. Понимаешь, Сара? Мы все должны сами принимать решения, оставшись наедине со своей совестью. И никакой магистрат графства, никакой судья или священник не может отлучить нас от правды, потому что они простые смертные. Ты можешь сказать: «Папа, если любишь, спаси ее». Но как раз из любви к ней я не стану уводить ее от правды. Даже если ей придется за эту правду умереть.

Наши взгляды встретились. В его глазах было отчаяние, как у кельтского короля, который опустил на воду гроб с телом своей королевы, и теперь горе гонит его вслед за гробом. Он будет плыть, пока не утонет сам. Я вспомнила, как мать нежно погладила его по лицу, когда они разговаривали, сидя у очага, много недель назад, и впервые в жизни я поняла, что чувствует женщина, и мне стало ясно, что отец ее тоже любит. Но с этой минуты всякий раз, когда я думала о связывавшей их любви, у меня во рту появлялся привкус кремня.

– Ты хочешь сказать, что она для нас потеряна? – прошептала я.

Он склонил свою массивную голову набок, словно собирался положить ее мне на плечо, и тихо ответил:

– Я хочу сказать, что она не потеряна для самой себя.

Со стороны двора донесся неистовый лай собаки. Отец выпрямился, чуть не сбив меня с ног, выронил из рук лопату и стремглав побежал к дому. Я подхватила Ханну и, спотыкаясь, на ослабевших и дрожащих ногах кинулась следом. В висках стучало: «Они приехали за нами». Выбежав с поля, я увидела, что на дороге напротив нашего дома остановился фургон. В фургоне сидели мужчина и две женщины. Выглядели они как обычные жители Андовера и окрестностей. Одеты в повседневную рабочую одежду, у женщин на головах накрахмаленные чепцы, у мужчины – старая фетровая шляпа. Но они сидели настолько неподвижно и тихо, наблюдая, как мы идем к ним со двора, что мне на миг показалось, будто они высечены из камня. У меня перехватило дыхание от мысли, что они привезли ордера на арест, но, подойдя ближе, я увидела, что мужчина не констебль, а его брат, Джозеф Баллард. Джозеф был нашим соседом и жил на расстоянии четверти мили к северу по Бостонскому тракту. В течение нескольких месяцев его жена тяжело болела, и весной моя мать, пока ее не увезли в Салем, посылала соседке лечебные травы, чтобы избавить от лихорадки. Однако хозяйке Баллард стало еще хуже, и ее смерть не стала бы ни для кого неожиданностью.

Отец помахал рукой в знак приветствия, но безмолвие сидевших в фургоне людей встревожило и насторожило его, и я почувствовала, как напряглись мышцы его руки. Приехавшие отцу не ответили, не улыбнулись и даже не кивнули. Они молча сидели и смотрели на нас широко раскрытыми глазами, пока Ханна не спрятала лицо у меня в волосах, спутанных и распущенных по плечам. Женщины начали перешептываться, а потом одна из них, крупная, ширококостная, со шрамом на губе, что-то шепнула Джозефу. Она показала пальцем на нас с Ханной, и этого одного жеста было достаточно, чтобы земля закачалась у меня под ногами. Отец, увидев, что они показывают на нас пальцем, подошел к фургону, сжав зубы. Джозеф тотчас натянул поводья и поехал прочь со двора. Мы стояли и смотрели, как они удаляются в северном направлении. Никто из них ни разу не оглянулся. Позже я узнала, что брат констебля ездил в Салем, чтобы забрать оттуда Мерси Льюис и Бетти Хаббард, преуспевших в охоте на ведьм. У себя в городе им удалось разоблачить более дюжины женщин. Джозеф давно опасался, что его жену сглазили, а после ареста матери был убежден, что она-то и была причиной несчастья в семье. Девушки позднее будут свидетельствовать против матери.

Пятнадцатого июля Роберт Рассел принес новость: через четыре дня на Висельном холме в Салеме должны повесить Сару Гуд, Элизабет Хоу, Сюзанну Мартин, Ребекку Нёрс и Сару Уайлдс. Женщины были из четырех разных городов. Он хотел поговорить с отцом наедине, но отец позвал нас в дом и усадил за стол. Мы не плакали и не кричали, не искали утешения, ибо знали, что никакого утешения быть не может. Я подумала о матери и про себя помолилась, чтобы нас скорее арестовали и мы могли бы увидеться, пока ей не вынесли приговор. Я вспомнила о Доркас Гуд, маленькой дочке Сары Гуд, которую, как и ее мать, держали в заточении в цепях. Я спросила у Роберта, отпустят ли ее на свободу после смерти матери. Он ответил не сразу. Потом сказал, что девочка в темнице осиротела и на свободу ее отпустят лишь спустя четыре месяца. Столько времени потребуется отцу девочки, чтобы собрать деньги на выкуп. Той ночью, когда Ханна уснула, я дала волю слезам и гневу. Я рвала зубами подушку и в бессильном отчаянии терзала одеяло. Ближе к утру мне приснились черные дрозды, нанизанные на колья. Они били крыльями, тщетно пытаясь освободиться.

Если бы нам было дано знать будущее, многие ли решились бы на отчаянный шаг, чтобы его изменить? Что, если бы мы вдруг узнали, что нам предстоит лишиться дома, семьи и даже жизни? А чтобы все это спасти, нам нужно отдать взамен самое дорогое – свои души. Кто из нас отдаст то, что и увидеть-то нельзя, ради обретения чего-то вполне реального, осязаемого? Думаю, многие легко отделили бы себя от своих бессмертных душ, как снимают кожицу с ошпаренной сливы, если бы это продлило наше пребывание на этой земле и мы могли бы и дальше набивать себе животы и спокойно спать ночью в теплых постелях.

Моя мать не стала этого делать и должна была заплатить высокую цену за свой выбор. Отстаивая свою невиновность перед судьями, она была слишком непохожей на других, слишком прямой, слишком непокорной и была наказана скорее за это, а не за то, что была признана ведьмой. Самое удивительное, что отец наказан не был. Пока в течение многих месяцев шла истерическая охота на ведьм, моего отца, человека исполинского роста и недюжинной силы, который вопреки обычаям охотился и занимался рыбной ловлей в одиночку и который едва ли обменялся парой слов с соседями, ни разу не вызвали на допрос, не просили дать показания под присягой, не пытали и не заключили в тюрьму. Против него даже не были выдвинуты обвинения, притом что в тюрьмах томилось немало мужей, вставших на защиту своих жен.

Что позволяло отцу оставаться на свободе? Среди соседей ходило много слухов о его жизни в Англии. Может, то, что он некогда был солдатом, мешало к нему подступиться? Я нашла бы способ расспросить Роберта Рассела о солдатском прошлом отца, ибо они дружили со времен той прошлой английской жизни, но такой возможности мне не представилось. После того как Роберт сообщил нам о казнях, отец обнял его за плечи и сказал с глубочайшей грустью:

– Друг мой, мой старый друг, ты подвергаешь себя и свою семью опасности, общаясь с нами. Не надо сюда приходить, пока все это не закончится.

Сначала Роберт не соглашался, но потом признал правоту отца и ушел, пообещав, что будет делать все возможное, чтобы нам помочь.

Садясь на коня, он сказал отцу на прощание:

– Салем не единственное место, где можно воскресить слухи и сплетни о мертвых, чтобы посеять хаос.

После этого странного высказывания он ускакал прочь, а я почувствовала себя еще более одинокой, чем раньше.

Теперь у меня оставались лишь моя сестра, братья и отец. Что касается отца, я всегда была для него немного чужой. Мы даже редко бывали вместе, за исключением случаев, когда я приносила ему поесть или попить. Отец работал на ферме молча и сосредоточенно и, с одной стороны, всегда был рядом, а с другой – как будто где-то далеко и потому стал для меня таким же незаметным, как рабочая лошадь или вол. Но по мере того, как текли дни без матери, я приспособилась к ритму его жизни – вставала, когда он вставал, спала, когда он спал, и, надрывая живот, поднимала, таскала и копала наравне с братьями. Я наблюдала за ним и за теми, кто встречался ему на пути, и увидела, что все они, почти без исключения, страшно его боятся.

На другой день после последнего приезда к нам Роберта я отправилась с отцом в кузницу Томаса Чандлера за мешком гвоздей и точилом для косы. Томас Чандлер приходился братом Уильяму Чандлеру, хозяину постоялого двора, и был одним из самых важных людей в Андовере, а в его кузнице собирались все мужчины города. Сначала отец велел мне остаться дома и смотреть за Ханной, поскольку Ричард ушел рано утром, чтобы отнести пищу в салемскую тюрьму, и на ферме оставались только Том и Эндрю. В последнее время, когда отец уходил и я оказывалась без его защиты, меня охватывал такой жуткий страх, что я теряла способность двигаться. Я грозилась броситься под колеса, если он не возьмет нас с Ханной в кузницу. В конце концов он сдался и усадил нас рядом с собой на место возницы. Ехать туда надо было по той же дороге, что и в центр города, с той только разницей, что, не доезжая кладбища, надо было резко повернуть на запад по дороге на Ньюбери. В то утро, когда мы пересекли небольшой мост через реку Шаушин и подъехали к кузнице на берегу, там стояло четыре или пять фургонов. Их владельцы приехали, чтобы починить, заточить или купить новые инструменты для приближающейся страды.

Подъезжая, мы видели, что мужчины разбились на небольшие группы и, без сомнения, делились деревенскими новостями, ожидая своей очереди. Но все разговоры смолкли, стоило отцу спрыгнуть с фургона. С минуту они смотрели на нас во все глаза, а потом разом отвернулись, как от холодного ветра, что подул от воды. Они стояли, сгорбившись от неловкости, ковыряя землю носами ботинок и поднимая столбы пыль. Отец не умел ходить не спеша и редко сбавлял скорость на пашне или в поле. Когда же он шел размашистым шагом, мне приходилось бежать что есть духу, чтобы от него не отстать. Он вытащил из фургона большую косу и направился к мужчинам с такой скоростью и размахивал руками с такой силой, что образовавшегося ветра хватило бы, чтобы наполнить небольшой парус. Мужчины забеспокоились. Сначала они решили было не трогаться с места, чтобы отцу пришлось их обойти. Но когда поднятое вверх ржавое лезвие косы оказалось у них под носом, мужчины расступились, и отец спокойно прошел через образовавшийся коридор.

Как только он вошел в кузню, мужчины снова сомкнули ряды, как соединяются ткани после глубокой раны. Они переключили внимание на нас с Ханной, бросая украдкой взгляды то на меня, то на нее, но я всякий раз смотрела на них в упор, что, полагаю, их разозлило. Через некоторое время один из них, мужчина, которого я видела всего несколько раз, когда он проезжал мимо нашего дома по Бостонскому тракту, сказал нарочито громко, чтобы нам было слышно:

– Яблочко от яблони недалеко падает.

Другой мужчина засмеялся и сказал:

– Судя по внешности старшей, лучше сразу послать за констеблем, пока она нас не сглазила.

Мои кулаки сжались и ухватили юбку с обоих боков. Все повернули голову в мою сторону, соображая, как себя вести дальше. В глазах была опаска, удивление и враждебность. Ханна спряталась за козлы и затихла, словно притаившийся зверек.

Потом еще один мужчина сказал:

– Говорят, есть хороший способ проверить, ведьма женщина или нет. Надо бросить ее в реку. Если утонет – вины на ней нет. Если выплывет – значит, ведьма, и ее нужно схватить и повесить.

Мужчины старательно делали вид, что они просто стоят и беседуют, но незаметно, дюйм за дюймом, подходили все ближе к отцовскому фургону. Думаю, будь я одна, они запросто бросили бы меня в реку, и дело с концом. Но в эту минуту из кузни послышался бас:

– Так кто следующий к огоньку?

Мужчины разом повернулись, и я увидела, что в дверях стоит отец. В руках у него старая коса с заточенным и отполированным лезвием, которое угрожающе засверкало, когда он вышел на свет. Отец был на полтора фута выше самого высокого из мужчин, и на солнце его глаза стали черными, как обсидиан. От жара печи его рубашка из грубого полотна насквозь пропиталась потом, длинные волосы обвисли и лоснились, нос в пятнах копоти. Наверное, для мужчин во дворе он выглядел как друид, измазанный известкой, для солдат Римской империи, стоящих на другом берегу валлийской реки.

– Так кто следующий? – повторил отец. – Ты, что ли, Грейнджер, проживающий на Новом лугу? – Он взмахнул рукой, которой держал косу, описав в воздухе дугу. – Или ты, Хаггет, который живет у пруда Бланчарда? Или, может, ты, Фарнум с Бостонского холма?

Так, размахивая в воздухе косой, он обратился ко всем восьмерым, что стояли во дворе. Он перечислил их имена и названия ферм, давая понять, что знает, как их зовут и где их дом. В его голосе не прозвучало прямой угрозы. Таким будничным тоном сборщик налогов вызывает следующего по очереди плательщика. Но, помимо слов, было что-то еще – выражение его лица и то, как он держался, словно был весь наготове, – что вызвало ощущение опасности. Я почувствовала, как у меня стянуло затылок, и по тому, как мужчины опустили голову и поспешили к своим фургонам или в кузницу, стало ясно, что в их сердцах зародился страх.

Отец нежно, как младенца, опустил косу на солому, вскочил на козлы и натянул поводья, чтобы ехать домой. На обратном пути я украдкой бросала на него взгляды, но он ничего не сказал, будто справиться с группой бывалых фермеров, не нанеся ни одного удара и не произнеся ни единого бранного слова, было для него делом обычным. Именно происшествие на кузнице заставило меня посмотреть на отца по-иному. Он не только поднялся в негласной мужской иерархии, но и убедил меня, что я всегда найду у него защиту. Причем эта защита выражалась не в резком действенном вмешательстве, как у матери, а была более мягкой и незаметной. Только после нашего последнего посещения андоверского молитвенного дома я поняла, по крайней мере отчасти, что большинство людей испытывает по отношению к моему отцу страх, а подчас даже ужас. Ужас, который безотчетно охватывает людей, сталкивающихся с грубой силой.

В тот вечер к нам пришел преподобный Дейн и принес еду и кое-что из платья. Однако надежды, хоть самой малой, он не принес. Он сказал нам, что навещал мать в тюрьме, что она примирилась с Господом и готова принять любое решение судей. Сообщил, что из надежных источников ему стало известно, что вскоре мы, дети, должны будем предстать перед судьями в Салеме, и поэтому он умолял нас вернуться в молитвенный дом, поскольку для нас всех будет лучше, если мы покажем всем нашу веру в Господа. Отец уважительно его слушал, но, когда старик закончил говорить, встал и достал из резного буфета, стоявшего рядом со столом, материнскую Библию. Он открыл Евангелие от Матфея, и, ткнув в стих пальцем, вышел из комнаты и не возвращался до отъезда пастора. Позднее, перелистывая страницы Евангелия, я нашла отпечаток его пальца на стихе, в котором говорилось: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне». Тем не менее отец отвез нас в андоверский молитвенный дом в то последнее воскресенье нашей свободной жизни, семнадцатого июля, ибо, если и была хоть какая-то возможность склонить судей в нашу пользу, он не мог ее упустить.

Мы вряд ли произвели бы больший фурор, если бы появились голыми в центре города. Когда мы вошли в молитвенный дом, никто не стал скрывать враждебности по отношению к семье Кэрриеров. Отец, Ричард, Эндрю и Том нашли место на мужской половине без особого труда, но от женщин мы сочувствия не дождались. Они не сдвинулись ни на дюйм, так что мне пришлось стоять в проходе с выгибающейся Ханной на руках. Фиби Чандлер вздернула подбородок и посмотрела на меня с величайшим презрением, но потом увидела, что Ричард бросает на нее испепеляющие взгляды, и сосредоточила внимание на пасторе. Позднее, давая показания на салемском суде, она скажет, что от взгляда Ричарда она оглохла и ничего не слышала до конца службы. Жаль, что она вдобавок не онемела. Отец взглянул на меня только раз, и, чтобы он мной гордился, я подняла подбородок, выпрямила спину и не сводила глаз с преподобного Барнарда, который к тому времени полностью захватил кафедру, отправив отца Дейна сидеть на скамье внизу. Ничего удивительного, что его проповедь опиралась на Первое послание Петра: «Противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить…»

Ханна у меня на руках вся извертелась, хотя я пыталась удерживать ее за запястье. Сестренка стала вырываться и капризничать, и мне пришлось вытащить ее на улицу, и, так как день был жарким, мы уселись под ближайшим фургоном. Чтобы она не плакала, я позволила ей копаться в земле и не ругала, когда она складывала землю в фартук. Было видно, что она сирота, неумытая и неухоженная. Оставшись без матери, мы все стали грязные, неопрятные. Я посмотрела на грязь у себя под ногтями и, устыдившись, представила гладкие и чистые руки Маргарет.

Мы просидели под фургоном с час, когда я услышала, как отворились двери и двое мужчин направились в нашу сторону, неся на руках третьего, который по-стариковски кашлял и дышал с присвистом. Эти двое ушли со службы пораньше, чтобы дать старику подышать свежим воздухом. Они разговаривали на ходу и, прежде чем я успела вылезти, положили деда на солому в задней части фургона. Я стеснялась показываться им на глаза, и чем дольше они разговаривали, тем труднее мне было предстать перед ними, – словно ящерица, вдруг выползшая из-под камня. Я могла видеть только нижнюю часть их ног, но голоса я слышала отчетливо и надеялась, что Ханна будет вести себя смирно и нас не выдаст.

Первый мужчина сказал, похлопывая старика по спине:

– Ты подумай, явились как ни в чем не бывало в молитвенный дом! – Он, видать, недавно поменял местами левый и правый ботинок с квадратными носами, и они еще не приняли форму своих новых постояльцев, отчего создавалось впечатление, будто ноги не знают, куда идти.

Другой мужчина, ниже ростом и более крепкий, по акценту которого можно было догадаться, что он вырос в Шотландии, подхватил:

– Дети шальные, это точно. Но от негоу меня прямо кровь стынет в жилах. – Он произнес «от него» с нажимом, и я сразу поняла, что речь идет об отце. Мужчина продолжил заговорщицким тоном, каким рассказывают детям истории про привидения: – Кто станет охотиться в одиночку? Это в наших-то лесах, где полно индейцев. Говорят, он стреляет без промаха. Завалил медведя размером с дом одним выстрелом в шею. Я видел тушу, когда проезжал мимо. Такую громадную я больше никогда не встречал. Говорят, его даже индейцы боятся.

Тогда Поменявший Ботинки сказал:

– Несколько лет назад мне говорили, что он в Бостоне убил человека одним ударом в голову.

– Да нет, – возразил Крепыш, – это было пятнадцать лет назад, и не в Бостоне, а в Биллерике. Он повалил человека. Чуть не убил. Но не убил. Потом, правда, заплатил штраф.

Старик перестал кашлять, и я услышала, как скрипнули доски фургона, когда он снова лег на солому, чтобы отдохнуть. Две пары ног подошли ближе друг к другу, а голоса сошли почти на шепот.

– Не беспокойся, – сказал Поменявший Ботинки, – здесь можно говорить. Старик глух как пень. Кэрриера только оштрафовали, потому что у кого хватит храбрости заковать такого гиганта в цепи?! Знаешь, он ведь был солдатом что надо. В Королевской гвардии. Говорят, охранял самого короля, а потом перешел на сторону Кромвеля. Не многие, у кого жены ведьмы, остаются на свободе. А самое-то страшное ты слышал?

– Ага, – ответил Крепыш. – Между нами, как шотландец, я с теплом вспоминаю старину Оливера. Но убийство короля – это совсем другое дело.

Поменявший Ботинки шикнул на него и опасливо проговорил:

– Наверняка не знает никто, но слух о том, что он порешил топором первого короля Карла, прилип к нему, как шкура к собаке. Да он, должно быть, заговорен, если за столько лет королевское правосудие его не настигло.

Крепыш сплюнул на землю и сказал:

– Заговорен, думаешь? Лицо палача всегда скрыто, поэтому кто может сказать? Кроме того, даже если будет доказано, что он убил короля, кто выдаст ордер на его арест, а? Ты, что ли? Роберт Рассел, который держит ухо востро, распустил слух, будто бы существует тайное общество старых солдат армии Кромвеля. Живут себе у всех на виду, как титьки, торчащие из-под шлюхиной блузки. Прямо здесь, в Андовере. Заботятся друг о друге, дали клятву, что отомстят, если одного из них арестуют или будут с ним дурно обращаться. Рассел говорит, явятся в дом перед рассветом, отрежут голову обидчику, положат в черный мешок и бросят куда-нибудь в болото. Они и с первым Карлом то же самое сделали. А ты говоришь, заговоренный. У кого нож за пазухой, тому колдовство ни к чему.

– Боже милосердный! – воскликнул Поменявший Башмаки. – Мало того что нас ведьмами пугают, так еще придется держать двери на запоре, чтобы уберечься от мести старых вояк.

Крепыш поставил ногу на колесо, стряхнул пыль с ботинок и прищелкнул языком, словно сокрушаясь по поводу тайной армии Кромвеля. Когда я услышала имя Роберта, мне пришло в голову, что он, возможно, тихонько делает то же самое, что наш «ворчун»: поднимает шумок, распускает слухи, вселяющие страх, чтобы отогнать ворон.

Крепыш продолжал:

– А как насчет Роджера Тутейкера, что умер в камере бостонской тюрьмы? Тюремщик говорит, в день смерти его навещал какой-то высокий мужчина Высокий мужчина входит. Высокий мужчина выходит, а через пару часов доктор Тутейкер мертв, и на теле никаких следов. Говорю, дело это темное, что бы там ни порешили дознаватели.

В эту минуту двери молитвенного дома раскрылись и вспотевшие прихожане быстро высыпали во двор, жадно вдыхая свежий воздух. Я схватила Ханну, и мы выползли из-под фургона с противоположной стороны. Но когда я выпрямилась, крепыш-шотландец меня заметил. Должно быть, ему показалось, что мы выросли из-под земли, потому что он так и вытаращил глаза. Но на смену удивлению пришел страх, когда до него дошло, что я подслушала их разговор. Я чувствовала, как его взгляд жжет мне спину, когда я шла к нашему фургону.

На обратном пути мы все молчали, подавленные полными ненависти взглядами, которые преследовали нас, пока мы ехали через парк и дальше, по Бостонскому тракту. Я жалась к братьям, несмотря на страшную жару, и стискивала потную сонную Ханну, лежавшую у меня на руках. Я всматривалась в их лица по очереди и думала: вот Ричард, мрачный, угрюмый юноша. А вот Эндрю, которого страшная болезнь сделала дурачком. А вот Том, чей добрый живой характер угасает с каждым днем из-за страха и неизвестности. Я понимала внутреннюю суть каждого из них не только потому, что она день за днем раскрывалась мне в их поступках, а потому, что характер каждого можно было прочесть по их лицам. В лицах, которые они являли миру, не было ничего скрытного или противоречивого, что могло бы ввести в заблуждение. До этого утра я верила, как верят дети, что умысел человека, ценность его личности и вся история жизни отпечатаны на его лице, как клеймо мастера на серебряной чаше.

Но когда я смотрела на отца, одетого в фермерскую одежду, чьи кости, мышцы и сухожилия никак не вязались с камнями, деревьями и землей, чей лоб колониста изрезали морщины от постоянного, месяц за месяцем, год за годом, прищуривания на солнце, понять его я не могла. Я вспомнила старый малиновый отцовский мундир, красующийся на «ворчуне». Мундир, рукав которого разрезан саблей. Вспомнила, сколько раз он в одиночку уходил из дому в леса, куда не отважится отправиться ни один здравомыслящий человек. Вспомнила, что его кремневое ружье всегда стреляет в цель. Вспомнила, как сплетничали двое мужчин у молитвенного дома, и не могла понять, какое отношение истории о жизни солдата и смерти короля имеют к человеку, который поклялся перед всем народом Новой Англии, что он фермер, землепашец и труженик.

Если люди верят в то, о чем говорили те двое, неудивительно, что дядя убежал, как заяц, завидев отцовский топор на столе. И что Аллен стал белее снега, когда мать погрозила, что он лишится головы, если попытается выгнать нас из нашего дома. Я вспомнила, как мать предупредила, что есть люди, которые перешагнут через мой труп, чтобы заполучить красную книгу, в которой описывается история нашей семьи. В эту минуту желание выкопать и прочесть книгу было таким жгучим, что могло бы прожечь дыру в моем желудке. И наконец, я вспомнила рассказы дяди, которые мы слушали, собравшись у очага. Рассказы о казни английского короля Карла I, который взошел по ступеням эшафота и лег на плаху, где ему и отрубили голову. Палачом был высокий человек в капюшоне. Он показал отрубленную голову всему Лондону и провозгласил: «Король, тиран и грабитель народа, мертв».

Когда мы выезжали со двора молитвенного дома, единственный, кто помахал нам рукой на прощание, был маленький черный раб лейтенанта Осгуда. Он стоял в стороне от остальных прихожан, маленький и сгорбленный, все в тех же огромных ботинках и еще более изношенном и рваном платье. И в этом была своя логика – никому не нужный мальчик, всеми отверженный и презренный, стоял и махал нам рукой, пока мы не скрылись из виду. Я никогда его больше не увижу, но он еще не раз мне приснится. Во сне его одежда будет новой, пряжки на ботинках станут серебряными, а лицо – грустным и вечным, как темная половина луны.

Двадцатого июля подружка Мерси Уильямс по имени Мэри Лейси, которая мучила меня на андоверском кладбище и которую недавно посадили в салемскую тюрьму, призналась, что в самом деле была ведьмой, как и ее мать и бабушка. Она сообщила своим дознавателям, что Ричард и Эндрю тоже колдуны и что хозяйка Кэрриер поведала ей на полуночном шабаше, будто бы дьявол обещал, что она, моя мать, станет в аду королевой. Двадцать первого июля Джон Баллард приехал на своей телеге за моими старшими братьями.

Он выждал, когда отец отправится в свой долгий путь в Салем, и только потом смело поехал к нам с ордерами. Мне пришлось звать Ричарда и Эндрю из амбара, и я стояла перед ним одна в общей комнате. Он ухмыльнулся, ткнул в меня кривым пальцем и пообещал: