Текст книги "Дочь колдуньи"

Автор книги: Кэтлин Кент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Кэтлин Кент
«Дочь колдуньи»

Посвящается Митчеллу и Джошуа, а также моим родителям, Джону и Одри, которые поделились со мной семейными преданиями

~~~

В 1630 году губернатор колонии Массачусетского залива Уинтроп переправил небольшую группу мужчин и женщин из старой Англии в новую. Эти так называемые пуритане обосновались в маленькой деревушке Салем, где пережили войну, чуму и искушения дьявола. Одна женщина, при поддержке своей семьи, восстала против религиозной тирании, за что ей в удел достались тюрьма, пытки и смерть. Ее гневные и дерзкие слова были записаны Коттоном Матером, который и нарек ее «царицей ада». Звали эту женщину Марта Кэрриер.

Письмо из Колчестера, штат Коннектикут 17 ноября 1752 года

Писано к миссис Уэйкфилд

Нью-Лондон, Коннектикут

Дорогая моя Лидия!

Меня только что известили о твоей свадьбе, и я благодарю Господа, что Он послал тебе мужа, достойного твоей руки и располагающего достаточными средствами для спокойной семейной жизни. Нет нужды говорить, дражайшая моя, что ты всегда была моей любимейшей внучкой.

Много месяцев минуло с тех пор, как я видела тебя в последний раз. Как бы мне хотелось быть сейчас рядом с тобой, чтобы разделить эту радость. Недомогание уже слишком долго препятствует моим встречам с дорогими близкими, но льщу себя надеждой, что скоро вновь смогу отправиться в путь, чтобы тебя увидеть. Знаю, что ты теперь взрослая женщина, но в моих воспоминаниях ты все такая же двенадцатилетняя девочка, свежая и веселая, которая когда-то приехала ко мне погостить и скрасить мою старость. Твое присутствие всегда было подобием свежего ветерка, преображавшего затхлый воздух моего дома. Молю Господа, чтобы Он дал мне еще раз повидаться с тобой перед смертью. Силы мои на исходе, и я знаю, что пришло время подарить тебе нечто более существенное, чем тарелки и вазочки. Я хочу подарить тебе совсем иное – сокровище, которое вобрало в себя историю прошлых поколений нашей семьи и перенесет тебя через океан из Нового Света в Старый.

Сегодня день моего рождения – милостью Божией я дожила до семидесяти одного года. Это долгий срок даже для нашего века чудес и, осмелюсь сказать, неподвластных разуму происшествий. Как тебе должно быть известно, в сентябре этого года люди более мудрые, чем мы с тобой, решили, что из нашего календаря следует исключить одиннадцать дней. Причин подобного решения я постичь не могу. Ясно лишь, что, отправившись почивать в среду, второго сентября милостью Господа нашего года 1752-го, я проснулась в четверг, четырнадцатого сентября сего же года.

Это новое летоисчисление именуется григорианским календарем. Юлианский календарь отменен. Мы пользовались одним и тем же методом исчисления времени, если не ошибаюсь, с самого рождения Господа нашего Иисуса Христа. Куда, как ты думаешь, подевались эти одиннадцать дней? Поскольку ты молода, подобные вещи могут тебе казаться естественными. Но я привязана к прошлому, и такие события наполняют мою душу дурными предчувствиями. Я прожила долгую жизнь и помню времена, когда подобные новшества сочли бы колдовством и черной магией и отцы города сурово их осудили бы, ибо не пристало нам вмешиваться в дела небес.

Написав эти строки, я как раз затронула тему, ради которой и взялась за перо. Едва ли ты выросла, не ведая о тех страшных слухах, что ходят о деревне Салем, обо мне и моих родителях. Но, переполненная любовью ко мне, ты никогда не просила рассказать об ужасающих событиях моей юности. Упоминание Салема и поныне вселяет ужас в сердца даже взрослых людей. Знаешь ли ты, что несколько месяцев назад совет графства Эссекс штата Массачусетс проголосовал за переименование этой деревни в Дэнверс? Умно придумано, а главное, все шито-крыто. Однако я уверена, что память о судах над салемскими ведьмами надолго переживет немногих оставшихся свидетелей тех событий.

Как известно Господу нашему на небесах, переименование места не может изменить его историю. А история эта живет у меня в сердце, подобно пауку. Паук все ткет и ткет свою паутину и ловит в нее воспоминания, не давая покоя душе. Надеюсь, что это письмо облегчит мою печаль и прогонит страх, милостью Господней вновь сделав мое сердце чистым. «Чистый сердцем» – вот что значит «пуританин». Кажется, это слово нынче совсем не в ходу. Оно навевает мысли о старомодных людях, погрязших в суевериях и гордящихся своими устаревшими обычаями и обрядами. Пуритане считали, что Бог заключил с ними завет. Они верили, что Господь избрал их для строительства крепости среди пустыни и превращения ее в священную цитадель. Поселившись в отдаленных уголках, они надеялись переломить естественный ход вещей, полагая, что помогают свершиться Божественному провидению.

Какое высокомерие, думается мне сейчас. Отцы города считали себя святыми, избранными Всемогущим править нашими деревушками с суровой справедливостью ради святой цели. Эта святая цель, подобно осенним кострам, раздуваемым ветром, была тогда возжжена, и вскоре пламя пронеслось по Салему и близлежащим городкам, оставив один лишь пепел от некогда многочисленных семейств. А в жизни нашей были и алчность, и оспа, и постоянные набеги индейцев, и все это лишало людей рассудка, разъедало основы доверия и доброжелательства между соседями и родичами и даже фундамент самой нашей веры в Господа. То были ужасные времена, когда благотворительность, сострадание и просто здравый смысл были брошены в костер фанатизма, а те, кто уцелел, были вынуждены жить с горьким чувством раскаяния и вины.

Пуританская вера превращала любое событие: упавшее дерево, болезнь, выскочившую бородавку – в предупреждение или осуждение Отца нашего. Мы, словно дети, тряслись и дрожали от страха пред миром, который был нам ниспослан. И все жители в округе были поставлены на колени из-за детского помутнения разума, эгоизма и наветов. Я видела своими глазами, прости Господи, как дети доводили своих родителей до эшафота. В заповеди сказано: «Чти отца твоего и матерь твою». В черный 1692 год эту заповедь позабыли, а многие другие нарушили с такой же легкостью, с какой булыжник крушит мягкий известняк. Я рассказываю тебе все это, чтобы показать, как строились умозаключения в головах пуритан, и подготовить к тому, что лежит в посылке.

Ты получишь написанную мною историю, фрагменты которой, возможно, слышала еще в раннем детстве. То, что ты полюбила меня всем сердцем, когда другие отвернулись от меня, поистине божественное чудо и награда за многие мои потери. Жизнь моя подобна страшным сказкам, которые рассказывают на ночь непослушному ребенку, чтобы напугать его и заставить слушаться. Она подобна ночному кошмару. Но, дитя мое, кошмар этот отнюдь не плод сказок, которые рассказывают зимним вечером у очага, но кровь, плоть и слезы твоей собственной семьи. Я предала бумаге собственные воспоминания и повесть о своем участии в событиях, связанных с судами над ведьмами в деревне Салем, и, Господь свидетель, старалась рассказать всю правду. Молю Господа, чтобы записи эти помогли тебе понять содеянное мною и простить меня.

Зима в этом году ранняя, и холодный ветер не утихает уже несколько недель. Помнишь ли ты огромный дуб, что растет у дома? Он очень стар, и многие ветви его, засохнув, упали на землю, но ствол его здоров и крепок, а корни глубоки. Долгое время вид его был мне ненавистен. Но нельзя винить дуб в том, что он служил виселицей, как нельзя винить океан за то, что в нем тонут корабли. Прочтя мои заметки, ты поймешь, о чем я веду речь. Бог даст, твоя семья уподобится этому почтенному старому дереву, в ветвях которого можно найти укрытие и связь между земной жизнью и Царствием Небесным, где мы надеемся однажды обрести единение с Господом нашим и друг с другом.

Твоя, милостивой заботой Всевышнего,

вечно любящая бабушка

Сара Кэрриер Чапмен

~~~

Бойтесь, дети мои, без молитвы отходить ко сну, дабы не возлег с вами диавол.

Коттон Матер. Из заупокойной службы

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Массачусетс, декабрь 1690 года

Если ехать по дороге в фургоне, расстояние от Биллерики до соседнего Андовера не более девяти миль. Я не просто покидала место, которое было моим единственным домом. Я прощалась с окутанным темной дымкой младенчеством и вступала в пору детства с его яркими воспоминаниями. В тот декабрьский день мне было девять, и вместе с другими домочадцами мы возвращались в дом бабушки, где родилась моя мать. Нас было шестеро, и мы сидели в открытом фургоне, плотно прижавшись друг к другу – мать с отцом, двое моих старших братьев, я и совсем маленькая Ханна. Мы везли с собой все наши пожитки. А кроме того, оспу, о чем и не догадывались.

Оспа бушевала в селениях графства Мидлсекс, и, когда мы пересекали восточную часть долины Бланчарда, болезнь и смерть следовали за нами по пятам. Наш сосед Джон Данкин угас в Биллерике за неделю, оставив вдову с семью ребятишками. Эту весть принес другой сосед, и не успела за ним закрыться дверь, как мать затеяла сборы. Мы думали, что на этот раз нам удастся опередить болезнь. Мой отец не забыл, как много лет назад его обвиняли, что он якобы привез оспу в Биллерику. Он всегда говорил, что виновато было его валлийское происхождение и то, что он всегда был чужаком в городе, хотя прожил в нем много лет. Однако болезнь преследовала нас, как бездомный пес. Ее первой жертвой падет мой старший брат Эндрю. Он-то и оказался переносчиком болезни, и от него она распространилась по городу, где нам предстояло жить.

Стоял страшный мороз. У нас слезились глаза и текло из носа. На холоде жидкость вмерзала в щеки наподобие ледяных кружев. Мы напялили на себя всю имевшуюся одежду и тесно жались друг к дружке в надежде согреться. Грубо сколоченные доски фургона были покрыты соломой, в которую мы с братьями пытались поглубже зарыться. Запряженный в повозку не первой молодости мерин выбивался из сил, и изо рта у него валил пар. Он был лохматый, как медведь, а шерсть на брюхе покрывали острые сосульки. Моего самого старшего брата Ричарда с нами не было. Ему уже стукнуло шестнадцать, и его как взрослого послали вперед, чтобы подготовить дом к нашему приезду и перевезти провизию на спине единственного оставшегося у нас вола.

Отец с матерью сидели впереди и, как обычно, молчали. Они редко разговаривали друг с другом в нашем присутствии, да и то только о весах да мерах или о наступлении нового времени года. Работа в поле и дом – вот и весь их разговор. Отец часто уступал матери, и видеть это было довольно странно – он был такой большой и сильный! При росте, как говорили, почти в семь футов он был самый высокий мужчина в округе. Мне, маленькой, казалось, что его голова покоится на облаках, а лицо всегда остается в тени. Когда он женился на матери, ему было сорок восемь, и мне он всегда казался старым, несмотря на то что держался прямо и ходил быстро. Если верить слухам, Томас Кэрриер бежал из старой Англии молодым человеком, спасаясь от каких-то неприятностей. Поскольку отец никогда ничего не говорил о своей жизни до женитьбы и, сказать по правде, вообще ни о чем не рассказывал, я не имела никаких сведений о его жизни до того, как он стал фермером в Биллерике.

О его прошлом я знала наверняка только два факта. Во-первых, что во время гражданской войны в старой Англии отец был солдатом. У него хранился красный мундир, старый, поношенный и полинявший, который он привез с собой из Лондона. Один рукав был оторван, будто обрублен чем-то острым. Ричард сказал, что, если бы не войлочная подкладка, отец лишился бы руки, это точно. Когда я умоляла Ричарда рассказать мне, как и где сражался отец, брат поджимал губы и говорил: «Ты девчонка и про мужчин ничего не сможешь понять». Второе, что мне было известно, – это что моего отца боялись. Часто за его спиной люди делали друг другу какой-то знак. Проводили большим пальцем по шее, словно отделяя голову от тела. Но если отец и видел этот знак, то не обращал на него внимания.

Мама, в девичестве Марта Аллен, сидела с ним рядом, держа на руках годовалую Ханну. Девочка была замотана в покрывала и напоминала лежащий на коленях бесформенный сверток. Помню, я наблюдала за маленькой сестрой с присущей детям жестокостью, гадая, когда же она наконец вывалится из фургона. Несколько лет назад умерла моя маленькая сестренка Джейн, и отсутствие у меня привязанности к Ханне, наверное, объяснялось боязнью, что и этот ребенок тоже может умереть. В первый год жизни младенцы были так слабы, что в некоторых семьях не давали ребенку имени, пока тому не исполнится год и не появится надежда, что он выживет. Иногда, если умирал младенец, его имя передавалось следующему. А если и тот умирал, то следующему. И так далее.

Временами мне казалось, мать не испытывает нежных чувств ни к одному из нас, хотя трудно было найти детей более непохожих друг на друга. Ричард походил на отца: высокий, молчаливый и неприступный, как скалы в Бостонском заливе. Следующий по старшинству, Эндрю, был прелестным ребенком, веселым и работящим, но, становясь старше, он все медленнее соображал, и мама часто на него сердилась. Третий по счету, Том, был мне ближе всех по возрасту и духу. Он отличался сообразительностью и веселым нравом и был непоседой, как и я сама. Но довольно часто у него случались приступы одышки, в особенности при смене погоды, и у него не было сил работать в поле или в амбаре. Затем следовала я, упрямая, как мне часто говорили, и своевольная. Любить меня было нелегко. Я относилась к миру с подозрением, и, поскольку не была ни миловидной, ни уступчивой, со мной никто не нежничал. Я часто испытывала терпение старших и получала по лбу шумовкой, которую мы прозвали Железной Бесси.

У меня была привычка разглядывать людей, хотя я знала, что им, в особенности моей матери, это неприятно. Когда я смотрела на нее во все глаза, ей казалось, что у нее отнимают что-то важное, что-то такое, что она скрывала даже от близких. Трудно было найти время, когда бы мы не ели, не спали или не работали вместе, поэтому следовало проявлять милосердие друг к другу и не быть назойливыми. Мать так ненавидела мои откровенные взгляды, что старалась подловить меня, и, если я не успевала отвести глаза, пока она не обернется, в ход шла Железная Бесси. Мать колотила меня по спине и ногам, пока не выбивалась из сил. А поскольку руки у матери были не слабее, чем у мужчины, порка могла затянуться. Однако благодаря своей привычке я видела многое, чего не видели другие. Или не хотели видеть.

Желание наблюдать за ней объяснялось не только моим упрямством, хотя наша игра в кошки-мышки и в самом деле стала своего рода состязанием. Дело в том, что она с решительностью, граничащей с непристойностью, вела себя не так, как полагается всем женщинам, и в своей непредсказуемости походила на наводнение или пожар. Она обладала сильной волей и нравом, как у церковного дьякона. Время и бедствия, валившиеся на мать одно за другим, только закалили ее. На первый взгляд это была обычная женщина, неглупая, немолодая, но еще и не старая. Ее лицо казалось умиротворенным, когда она не говорила и не злилась. Но Марту Кэрриер можно было сравнить с глубоким прудом, на поверхности которого вода тиха, но очень холодна, а на дне таятся острые камни и опасные, увязшие в тине корни. А язык у нее был настолько остер, что убивал человека быстрее, чем глостерский рыбак потрошит миногу. Знаю, что не я одна, но и другие – и в нашей семье, и среди соседей – скорее согласились бы стерпеть жестокую порку, чем попасть к ней на язычок.

Наш фургон медленно полз мимо полей с глубокими сугробами, покрытыми ледяной коркой. Я смотрела по сторонам в надежде увидеть фермерские дома, а еще лучше сторожевую заставу или холм, на котором казнят преступников, – там с толстых ветвей дубов должны свисать веревки: когда палач снимает труп повешенного, он просто срезает его с веревки. Мы гадали, сколько времени могут провисеть трупы, чтобы не оскорблять своим видом добропорядочных жителей.

В более поздние годы детей нежного возраста уже не подпускали близко к виселицам, а также к местам бичевания и публичных пыток, которые устраивались благородными судами Новой Англии. Но в то время я еще пребывала в наивном невежестве и считала, что такие наказания необходимы, что это, в общем-то, то же самое, что свернуть шею цыпленку. Время от времени мне приходилось видеть мужчин и женщин в колодках, и для нас с братьями было отличной забавой бросать в их неподвижные головы все, что подвернется под руку.

Перебравшись по мосту через реку Шаушин, мы выехали на Бостонский тракт, который должен был вывести нас на север, к Андоверу. Мы проезжали мимо домов наших новых соседей – Осгудов, Баллардов и Чандлеров, – расположенных к западу от нашего будущего жилища. Впереди, чуть восточнее, стоял южный городской гарнизон. Это было крепкое двухэтажное здание, со складом провианта и амуниции на втором этаже. Форты были совершенно необходимы, поскольку в окрестностях часто случались нападения индейцев. Всего год назад такому беспощадному набегу подвергся Довер. Двадцать три человека были убиты. Двадцать девять детей захвачены в плен, чтобы остаться жить в племени или стать разменной монетой в будущем торге с их родителями. Мы приветствовали охрану, но, так как окна заиндевели, постовой нас не увидел и не помахал нам рукой, когда мы проезжали мимо.

На север от гарнизона, чуть поодаль от главной дороги, стоял бабушкин дом. С покатой крышей и обитой железом дверью, он показался мне меньше по размеру и более уютным, чем тот, что остался в моих воспоминаниях. Когда дверь открылась и Ричард вышел нам навстречу, я тотчас узнала старую женщину, которая появилась в дверях следом за ним. Мы не виделись года два или больше. Бабушка говорила, что ее косточки плохо переносят тряску в телеге по дороге в Биллерику. А еще она говорила, что, пока родители не станут посещать молитвенный дом каждое воскресенье без пропуска, она не станет подвергать опасности бессмертную душу своей дочери, заставляя нас ездить в Андовер. Она говорила, что по пути нас могут взять в плен или убить индейцы или мы можем оказаться жертвой разбойников с большой дороги или провалиться в полынью и утонуть. Тогда наши души будут потеряны навсегда. Долгие годы разлуки с бабушкой в равной степени свидетельствовали как об упрямстве моей матери, так и о ее нежелании часами сидеть в молитвенном доме.

Бабушка сразу же взяла у матери Ханну и пригласила нас в дом, где в очаге пылал огонь и из котла пахло чем-то вкусным. Мы вспомнили, что в последний раз съели несколько черствых сухарей, да и было это еще на рассвете. Я прошлась по дому, отогревая дыханием закоченевшие пальцы и рассматривая разные вещи, которые когда-то сделал дедушка. Он умер за несколько лет до моего рождения, и я его никогда не видела. Но я слышала, как Ричард говорил, что мать так на него походила, что, когда они были вместе, это было все равно что лить масло на горящую головню. В доме была одна общая комната с очагом, из мебели – стол, отполированный вручную и пропахший пчелиным воском, сливочным маслом и пеплом, несколько плетеных стульев и резной буфет для хранения тарелок. Я пробежалась пальцами по буфетному узору, дивясь мастерству резчика. В нашем доме в Биллерике были лишь скамьи и грубо сколоченный стол на козлах, без всякой резьбы, которая радовала бы взор или руку. В андоверском доме имелась небольшая спальня, смежная с общей комнатой, и лестница, ведущая на чердак, заставленный корзинами, банками с провизией и деревянными сундуками.

Родителям с Ханной была отдана бабушкина спальня и кровать, а сама бабушка перебралась в общую комнату, устроив постель у очага. Мы с Эндрю и Томом должны были спать на чердаке, а Ричард с волом и лошадью устроился в амбаре за домом. Он лучше всех переносил холод, так как, по словам матери, не выпускал наружу внутреннее тепло, потому что умел держать рот на замке и не молоть зря языком. Ему отдали почти все одеяла, так как на сеновале огня не разведешь. Для остальных бабушка раздобыла старые одеяла, которые слабо спасали от пронизывающего холода.

В первую ночь дом был полон звуков – я слышала, как потрескивают стены под тяжестью снега. От братьев исходило какое-то животное тепло. Дома я привыкла спать в алькове с Ханной. Ее теплая головка, покоящаяся у меня на груди, согревала не хуже любой грелки. Я лежала на своем соломенном тюфяке, дрожа от холода, и, когда закрывала глаза, мне казалось, что мы все еще трясемся в фургоне. Соломинки пробивались сквозь ткань матраца, кололи мне спину и не давали уснуть. Свечи в комнате не было, и я не видела братьев, спящих в двух шагах от меня. Наконец сквозь ставни пробился лунный свет, и длинношеие кувшины стали отбрасывать на грубой стене тени, походившие на безголовых солдат-призраков, которые шли в атаку на лунные лучи, убегающие от них по стенам. Я отбросила ватное одеяло и поползла по дощатому полу на ощупь, пока не добралась до тюфяка, на котором спали братья, и не прижалась к Тому. Я была слишком большая, чтобы спать с братьями, и если бы меня застали утром в их постели, то наказали бы. Но я прижалась к свернувшемуся калачиком телу, почувствовала приятное тепло и закрыла глаза.

Когда я проснулась утром, в комнате никого не было, а предметы вокруг меня выглядели буднично и серо. Я быстро оделась в ледяном холоде, замерзшие пальцы не слушались. Спускаясь по лестнице, я услышала голос отца в общей комнате. От запаха варящегося мяса мой желудок судорожно сжался, но я притаилась на лестнице, чтобы, оставаясь незамеченной, слушать и наблюдать. «…Это дело совести, – говорил отец. – И поставим на этом точку».

Бабушка помолчала, а потом, положив руку ему на плечо, сказала: «Томас, я знаю, что у вас с пастором разногласия. Но это не Биллерика. Это Андовер. И преподобный Барнард не потерпит отлынивания от молитвы. Ты должен пойти сегодня, накануне воскресной службы, в городскую управу и сам, по доброй воле, принести клятву верности городу, если собираешься здесь жить. А завтра, в воскресенье, ты пойдешь со мной в молитвенный дом на молебен. Иначе ты можешь стать изгоем. Здесь и так хватает распрей с чужаками, которые, чуть явятся, давай предъявлять свои претензии на андоверскую землю. Зависти и обид столько, что впору засыпать ими глубокий колодец. Поживешь немного – и сам увидишь».

Отец смотрел в огонь, пытаясь справиться с противоречивыми чувствами. С одной стороны, необходимость соблюдать здешние законы и ходить в молитвенный дом, с другой желание, чтобы его оставили в покое. Хотя я была мала, но и то понимала, что в Биллерике отца не любили. Он держался слишком обособленно, был слишком независим в своей непоколебимой вере в то, что считал правильным, а что нет. И кроме того, эти постоянные слухи о его прошлом. Говорили, он был не в ладах с законом, и, хотя конкретных обвинений никто не выдвигал, этого было достаточно, чтобы люди его сторонились. Год назад отцу присудили заплатить штраф в двадцать пенсов за спор с соседом по поводу границ земельной собственности. Однако благодаря своему росту, силе, а также репутации отец остался в выигрыше, и, невзирая на штраф, сосед позволил вбить колышки там, где хотел отец.

– Разве ты не сделаешь это ради жены и детей? – спросила она мягко.

Отец опустил голову и принялся за завтрак.

– Для тебя и детей я сделаю, как ты просишь. Что же касается жены, поговори с ней сама. Она терпеть не может пастора Барнарда, и, если я заговорю с ней об этом, она воспримет мои слова в штыки, – сказал он.

Все считали бабушку мягкой и доброй. Кроме того, она умела убеждать. И как вода, которая камень точит, бабушка уговаривала маму пойти на службу, пока та не согласилась. «Да лучше я буду камни грызть», – сказала мать сквозь зубы, однако же достала, чтобы постирать, свой самый нарядный воротничок. Поутру Ричард и Эндрю должны были отправиться с отцом в северную часть Андовера, чтобы поставить метку в городском реестре и поклясться защищать город от любых посягательств, обещая исправно платить десятину церкви. Я больно ущипнула Эндрю за руку, взяв с него обещание рассказать все, что он увидит и услышит. Мы с Томом должны были оставаться с матерью и помогать ей стряпать и собирать хворост. Бабушка сказала, что также следует нанести визит вежливости преподобному Френсису Дейну, который жил через дорогу от молитвенного дома. Он служил пастором в Северном Андовере более сорока лет и пользовался большим уважением. Еще несколько лет назад он должен был уступить свое место преподобному Барнарду, но, как хороший пастырь, чувствовал, что его присмотр пойдет более молодому и честолюбивому коллеге на пользу. Без особой радости они делили кафедру и проповедовали по очереди. Я стояла на пороге и смотрела на повозку, пока та не скрылась за поворотом среди гигантских сугробов.

Когда я закрыла дверь, бабушка уже сидела за прялкой. Нога жала на педаль, но глаза задумчиво смотрели на меня. Прялка была искусно вырезана из темного дуба, с узором из листьев по ободу. Должно быть, прялка была очень старой, поскольку в Новой Англии таких красивых не делали. Бабушка окликнула меня и спросила, умею ли я прясть. Я сказала, что немного умею, но шью лучше, что было не совсем правда. Полевой хирург успешнее орудовал бы ножом мясника, чем я иголкой. Она тянула нить между пальцами, смоченными овечьим жиром, и аккуратно наматывала ее на катушку. Осторожными вопросами и намеками она вытягивала из меня историю нашей жизни в Биллерике, в точности как тонкую нить из спутанного мотка грубой шерсти. Мне не пришло в голову сказать ей, что мы жили обособленно, ибо я не догадывалась, что бывает иная жизнь. В Биллерике нам достался участок с бедной землей и больших урожаев мы не собирали. А в последнее время стала болеть и умирать скотина, будто сама земля была пропитана неприязнью зловредных соседей, как ядовитым туманом. Том был моим самым близким другом, но ему было уже десять, и он работал в поле наравне с Ричардом и Эндрю. Целыми днями я сидела взаперти – нянчилась с Ханной и помогала матери по дому. Мне хотелось рассказать бабушке что-нибудь интересное, и я вспомнила один день прошлой весной.

– Однажды, – начала я, – это было в прошлом мае, я уложила Ханну спать и, выскользнув из дому, побежала шпионить за Томом. Я спряталась за каменной изгородью, потому что, понимаешь, мне не разрешали туда бегать. И тут я увидела, как отец надевает на Ричарда и Эндрю лошадиную сбрую, чтобы пахать на них. А Том шел впереди, выкатывая с поля валуны размером с его собственную голову. Он обливался потом и жутко, хрипло дышал. А вол в это время прохлаждался в теньке, привязанный к дереву. За ужином я спросила Тома про вола, и он шепотом сказал, что отец бережет вола для работы полегче. У нас ведь был всего один вол, понимаешь, и тот совсем старый. Туго бы нам пришлось, если бы он умер.

Бабушкина нога остановилась, и колесо, сделав несколько оборотов, перестало вертеться. Она притянула меня к себе и сказала:

– Да, Сара, жизнь тяжела. Господь испытывает нас, испытывает на прочность нашу веру. Мы должны посещать Божий дом и слушаться Его слуг, чтобы обрести награду после смерти. – Она поправила прядь волос, выбившуюся у меня из-под чепца, а потом спросила: – А что твои родители об этом говорят?

Я погладила морщинки у нее на лице и сказала:

– Отец говорит, что священники в новой Англии ничем не лучше королей в старой.

– А мама? Она тоже так думает? – спросила она.

И я рассказала ей то, что слышала от матери про пастора, который приехал с востока, из Мэна. Мать спросила его: «Вы пастор, который служит вдоль всей реки Салмон-Фоллс?» А тот ответил: «Я пастор, который правитвдоль всей реки Салмон-Фоллс».

Я думала, она улыбнется, но вместо этого она взяла меня за подбородок и сказала:

– Пасторы просто люди, а людям зачастую недостает Божьей милости. Ты будешь умницей, если доверишься преподобному Дейну. Он был женат на моей сестре и после смерти твоего дедушки заботился обо мне.

Вдруг ее рука замерла на моей щеке, а глаза посмотрели куда-то мимо меня, в темноту комнаты.

Солнце едва поднялось и еле выглядывало из-за нижней части оконной рамы, поэтому стены были все еще окутаны тенями, похожими на драпировки из черного бархата. Недовольное уханье филина в амбаре ознаменовало окончание его ночной охоты.

Бабушка вскинула голову и потянула воздух, будто уловила легкое облачко дыма, исходящее из очага. Она еще крепче прижала меня к себе, и я растворилась в тепле ее тела.

Я не сомневаюсь, что некоторые женщины способны видеть то, чего еще нет. Моя мать, безусловно, обладала таким даром. Часто ни с того ни с сего она поправляла чепец, разглаживала фартук и останавливалась, не сводя глаз с пустой дороги, ведущей к нашему дому. В скором времени во дворе появлялся сосед или путник, которого, к его удивлению, хозяйка дома Кэрриеров встречала на пороге. Вероятно, эта способность передалась ей от матери. Но бабушка, должно быть, понимала, что видеть еще не значит изменить ход вещей. Поэтому она отпустила меня и вернулась к своей работе. Взяв шерстяную нить, она сказала:

– Принимай все, что свершается по воле Господа, как бы тяжело тебе ни было. Но, оказавшись в нужде, обратись к преподобному Дейну, и он сумеет тебе помочь. Ты слушаешь меня, Сара?

Я кивнула и все сидела с ней рядышком, пока меня не позвала мать. Позднее я часто думала о ее словах и удивлялась, как она могла оставаться такой доброй под властью Бога, который умерщвлял младенцев в утробе матери, допускал, чтобы мужчин и женщин забивали насмерть каменными топорами и чтобы дети страдали и умирали от чумы. Но она не дожила до тех времен и не видела худшего.

– Нам сделали предупреждение, – сказал Эндрю тонким срывающимся голосом.

Было темно, но мы чувствовали, как смешивается наше дыхание во время разговора. Мы с Томом и Эндрю сидели на соломенном тюфяке, соприкасаясь коленями и спрятав голову под ватное одеяло, чтобы наш шепот не услышали. Бабушка готовилась к воскресному дню и долго читала из Библии перед ужином, так что мы все никак не могли отправиться спать к себе на чердак. Наконец в чердачной темноте Эндрю рассказал нам о том, как они с отцом ездили на север по Бостонской дороге в молитвенный дом. Ребята видели фермерские наделы по замерзшим берегам реки Шаушин. Их было много, как шишек в лесу.

Доехав до центра города, путешественники увидели молитвенный дом, который превосходил размерами тот, что в Биллерике. Он был двухэтажный, а в окнах светились витражи. Констебль отворил двери и впустил их внутрь, где они стали дожидаться членов городской управы. Констебль Джон Баллард занимал эту должность пятнадцать лет, хотя ему было всего тридцать два года. Этот крупный сильный мужчина жил в полумиле от бабушкиного дома. Эндрю сжал мой локоть и сказал: