Текст книги "Демон Максвелла"

Автор книги: Кен Элтон Кизи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Однако в одной из заказанных Бадди культур оказалось небольшое количество экстракта активного ингредиента, – думаю, он был помещен туда для того, чтобы мы могли сравнить полученные результаты с образцом. Именно этот пакет принес с почты папа. Он был настроен крайне скептически.

– Вот эта чушь собачья? – На дне крохотной пробирки размером меньше карандаша виднелась одна шестнадцатая дюйма белого порошка. – И из-за этого было столько разговоров?!

Я высыпал порошок в бутылку с содовой, и он растворился с легким шипением.

– Думаю, это необходимая доза, – заметил я и начал разливать напиток по стаканам. – А может, чуть больше.

– Ну, тогда я тоже выпью, – ответил папа. – Надо же знать, из-за чего весь сыр-бор.

Нас было пятеро – Бадди, я, Микки Райт, брат Бетси Джил и наш папа, который редко и бутылку пива-то допивал до конца. Когда мы опорожнили свои стаканы, на дне бутылки еще кое-что оставалось, и папа долил себе.

– Надо же мне получить хоть какое-то представление, а то я уже столько слышал об этом.

Мы перешли в гостиную и начали ждать – у всех нас уже был некоторый опыт в этом деле. Женщины ушли в торговый центр. Время клонилось к вечеру. Помню, мы смотрели по телевизору последний бой Фулмера против Базилио. Потом вернулись женщины, и заглянувшая к нам мама спросила: «Кто побеждает?»

– А кто дерется, ты знаешь? – с хулиганской ухмылкой осведомился папа.

Однако через час никакой ухмылки на его лице уже не осталось. Он с отчаянным видом ходил взад и вперед по комнате, то и дело встряхивая руками, словно они были мокрыми.

– Эта чертова гадость просочилась в мои нервные окончания! – Может, это и стало причиной его заболевания? Мы все не могли отделаться от этой мысли.

К концу того ужасного вечера папа уже клялся:

– Если вы попробуете производить это дерьмо, я на четвереньках доползу до Вашингтона и потребую, чтобы оно было запрещено!

Позднее он согласился, что результаты эксперимента не могут считаться достоверными, но поклялся, что больше никогда не станет его повторять.

– Никогда, – повторял он. – Только если меня припрут к стенке и приставят нож к горлу!

Приблизительно это и произошло в том сентябре.

Мы втроем долетели до Феникса, взяли напрокат «виннебаго» и двинулись в Мексику – Бадди за рулем, а мы с папой – решая, какую музыку поставить: Рей Чарльз вполне клево, зато от Боба Даппы и Фрэнка Зилана мозги начинают лучше работать.

Чем больше мы продвигались на юг, тем становилось жарче. А вместе с повышавшейся температурой разгорались страсти. Нас уже десять раз лишали наследства, и столько же раз папа требовал довезти его до ближайшего аэропорта, чтобы он мог вернуться из этой крысиной дыры в цивилизованный мир. Однако всякий раз, когда мы останавливались на ночь, он утихомиривался. Ему даже начало нравиться мексиканское пиво.

– Но свою наркоту держите при себе, – предупреждал он. – Может, тело мое и расклеилось, зато с головой у меня, слава Богу, все в порядке.

Когда мы достигли Пуэрто-Санкто, папа выбросил уже все кассеты, а Бадди приобрел какие-то фармацевтические возбудители. Настроение у всех было превосходное. Я хотел въехать в город, сидя за рулем, и, не успев свернуть на первую за сотни миль мощеную улицу, тут же наскочил на выступавшую крышку люка, которая пробила дыру в нашем бензобаке. Мы вполне могли бы доползти до гостиницы, но папа воспротивился, заявив, чтобы мы с Бадди пешком отправлялись в город, пока он посторожит машину.

– Дайте-ка мне пару своих таблеток перед уходом, – проворчал он, – чтобы у меня были силы сражаться с местными негодяями.

И мы отдали ему риталин. Потом доехали до самого большого гаража, который нам удалось отыскать, и оставили его с машиной. Мы с Бадди пешком перешли через реку, добрались до города, сняли номер в гостинице на берегу, а потом просадили сорок баксов, пытаясь купить килограмм самой лучшей травки, которую я когда-либо курил. Продавала ее какая-то хиппи, у которой не было ничего, кроме загара и моря обещаний.

Мы прождали ее три часа и плюнули. По дороге обратно на окраине города мы наткнулись на одно местечко, где выдавали закись азота в канистрах. Мне хватило знания испанского, а у Бадди было достаточно удостоверений о том, что он является владельцем маслобойни, так что в результате мы уговорили выдать нам одну канистру. К тому моменту, когда мы надышались газом в ближайших зарослях и вернулись обратно, бак уже был снят, запаян и поставлен на место, а папа не только знал поименно всех обитателей гаража, но и был в курсе их семейной жизни, несмотря на то, что они владели английским приблизительно так же, как он испанским. Он даже успел заключить сделку на приобретение прыгающих бобов.

– Хорошие люди, – заметил он, устраиваясь на заднем сиденье. – Совсем не ленивые и простые. А что это у вас в синей канистре?

– Закись азота, – ответил Бад.

– Надеюсь, она может подождать, пока я не доберусь до постели.

Большую часть следующего дня мы проспали. К тому моменту, когда мы приняли душ, побрились и сели на террасу наслаждаться завтраком, солнце, напоминающее мексиканское глазированное печенье, уже спускалось в залив. Папа потянулся и зевнул.

– Ну ладно… и что же у вас есть?

Я достал весь свой арсенал:

– Травка, гашиш и диметилтриптамин. Это курят, но действие у них кратковременное.

– На пятнадцать раундов с Карменом Базилио? Я не курил с тех пор, как меня вырвало на собственного деда. Так что там было в этой канистре?

– Веселящий газ, – ответил Бадди.

Естественно, эта канистра была знакома человеку, который тридцать пять лет занимался рефрижераторами.

– Клапан открывается налево или направо?

Я протянул канистру, но ему не хватило сил повернуть клапан. Тогда этим пришлось заниматься мне. Сначала я сделал это для папы, потом для Бадди и, наконец, для себя. Я трижды повторил эту процедуру прежде чем сесть. А потом наступил приход – у этого старика и его двух взрослых сыновей одновременно, как это иногда бывает. Он был не то чтобы очень крутым, но очень приятным… в конце путешествия, на краю континента, когда солнце садилось в море и настал полный штиль, и где-то на берегу громко и отчетливо залаяла собака… три странствующие души на мгновенье смогли соприкоснуться друг с другом в Мексике, в чем им было отказано законодательством гринго. Затем папа потянулся, зевнул и поинтересовался, как при таком штиле будут перемещаться буера.

– Пойду-ка я в койку. С меня довольно. Когда я перебираю, у меня мозги отказывают.

Он встал и двинулся к кровати, сшибая с места все, что еще стояло ровно. Нельзя сказать, чтобы он ушел, оставив нам свое благословение – он ясно дал понять, что чем бы мы там ни занимались, он в этом участвовать не будет, но спасибо и за то, что он уже не собирался ползти в Вашингтон, чтобы положить этому конец.

Он открыл решетчатую дверь, вошел в темную комнату, и через мгновение его голова появилась снова.

– И вам, ребята, советую не слишком жать на газ, – произнес он таким голосом, каким никогда не говорил ни с одним из нас и которым мог бы обратиться разве что, скажем, к Эдварду Теллеру. – Потому что откос может оказаться крутым. И стоит не нажать на тормоза, как все закончится.

И вот это-то больше всего мне и напомнил Автомобилист. Как и папа, он знал, что откос может оказаться крутым. Но он не собирался жать на тормоза. Или уже не мог этого сделать. Он слишком долго тянул на себе всю эту обузу и теперь не мог ее бросить, чтобы свободно покатить по чужеземному пляжу. Когда сбрасываешь с себя тяжелый груз, лучше сразу заменить его на какой-нибудь другой, не менее тяжелый, чтобы компенсироваться, а иначе можно рехнуться.

– Может довести до умопомрачения! – сообщает мне Автомобилист на почте, на которую я зашел, чтобы выяснить, нет ли каких-нибудь сведений о прыгающих бобах. Он стоит там, загорелый и озадаченный, держа в каждой руке по листку бумаги. При виде меня он вручает мне оба, словно я его бухгалтер.

– Я рад, что она уехала, пока мы окончательно не рассорились. Я думаю, ее довели все эти джунгли. Так ей и надо – она сама захотела сюда приехать. Такие вот дела, Рыжий. – Он философски пожимает плечами. – Старуха сбежала, зато прибыла коробка передач.

Я замечаю, что один из листков является извещением о получении посылки из Аризоны. Второй представляет собой подставку для стаканов из гостиницы де Санкто.

«Когда ты получишь это, меня уже не будет. Наши пути разошлись. Твоя любящая жена».

«Любящая» зачеркнуто. Я выражаю ему свои соболезнования. Но он говорит, чтобы я не брал в голову, так как все это ерунда.

– Она и раньше выкидывала подобные штучки. Может, сходишь со мной на автобусную станцию и поможешь, а я куплю тебе завтрак? Чиф!

Старый пес вылезает из-под стола и плетется за нами на залитую солнцем мощеную мостовую.

– Сотни раз выкидывала такие штучки… правда, за границей этого с ней еще никогда не было.

Последний взгляд на жену автомобилиста

«Он сотни раз совершал безответственные поступки – не просто бездумные или беззаботные, а унизительно безответственные – например, мог бросить мне открытую бутылку пива, когда я внизу занималась уборкой. Конечно, невелика потеря, если бы я ее не поймала. Но дело не только в этом. Ему стало наплевать на меня. Во что он так вперился, что потерял способность даже говорить? Почему у него все ломается?» – размышляет жена Автомобилиста по дороге в американское консульство в Гвадалахаре, где она хочет обналичить чек.

Последний взгляд на автомобилиста

Меня не впустят в самолет с пятигаллоновой канистрой прыгающих бобов. Поэтому придется ехать на автобусе. На остановке я вижу «поляро» Автомобилиста и его трейлер. Он вывел старину Чифа, чтобы тот справил нужду в канаве. Да, он едет обратно. В добрую старую Америку.

– И знаешь, что я собираюсь сделать, Рыжий? Поеду-ка я через Тихуану – хоть развлекусь.

И снова подмигивает, при этом глаза его еще больше отличаются друг от друга. Как машина? Жужжит. Какие-нибудь сведения о жене? Ни звука. Как ему понравилось пребывание в живописном Пуэрто-Санкто?

– Отлично, только… – он кладет руку мне на плечо и притягивает к себе, чтобы поделиться сокровенным, – если бы здесь был Дисней, он обязательно заселил бы это место обезьянами.

Абдулла и Авен-Езер

Вы только прислушайтесь к этому лаю и вою.

Для того чтобы вызвать такой гвалт, должно произойти нечто из ряда вон выходящее, поэтому мне приходится вставать и плестись по мокрой от росы траве на далекое пастбище.

Тем временем все умолкает. Но это не означает, что проблема исчерпана, – они просто прислушиваются – а там действительно что-то происходит – бог ты мой, это с кем-то дерется Стюарт! Взять его, Стюарт, взять! Улю-лю! – Я пока не могу разобрать, кто это – лиса, отбившийся от стаи волк или бешеный опоссум.

Гав-гав-гав! Лай и вой, и стук моего сердца, и шерсть встает дыбом у всех на много акров вокруг. Стюарт? Язык высунут наружу. Молодец, старик. Кто это там был? С твоей лапой все в порядке? Скорей всего, лиса – какой-нибудь подросток, осмелившийся ночью высунуться из леса. Возможно, та самая, что время от времени проскальзывает мимо моего окна на излете ночи, так что я подпрыгиваю в своем кресле на три фута, и с воплями злобного восторга исчезает на болоте.

Тихо, Стюарт, молчать. Пора уже утихомириться – двенадцать часов ночи! А что это за черная масса маячит впереди в лунной дымке? Наверное, это Авен-Езер, опять на том же месте рядом с зубчатой ирригационной трубой. Значит, еще ничего не закончено. Прошла уже неделя со дня ее родов и две – со времени убийства, а она все там же, у трубы. Что ж, для нее это стало настоящей драмой, которая не может исчерпаться за короткий срок. Не сказал бы, что в ней имеется хорошо построенный сюжет или содержится какая-то метафора, и тем не менее это настоящая драма.

В ней есть храбрый герой и преданная героиня. Несмотря на мужское имя, Авен-Езер – корова. Она получила свою кличку как-то под Рождество, когда мы еще мало задумывались о половых различиях у братьев наших меньших.

Она стала одним из первых телят, которых я приобрел после того, как меня выпустили из тюрьмы, и я вернулся в Орегон на ферму Гора Нибо. Бетси перебралась туда вместе с детьми, пока я отбывал срок, а за ней последовала вся наша компания. В тот первый сумасшедший год ферма была наводнена толпами наркоманов, пытавшихся привести в порядок огромные пустоши, вдохновляясь исключительно энтузиазмом и наркотой. В один прекрасный день мы отправились на автобусе на аукцион скота в Кресвел и приобрели там восемь непородистых телят. Обычно скотоводы продают их в двух – четырехдневном возрасте, предпочитая получать молоко от коровы, а не растить теленка, и стоят они дешево, так как из них мало кто выживает, как мы выяснили через несколько часов, когда доставили свое маленькое стадо в устланный соломой хлев.

Первый скончался еще до наступления ночи, второй – на следующий день – их тощие тельца лежали в кучах навоза, а огромные глаза тускнели от обезвоживания. К концу третьей ночи слегло еще шестеро. Они бы не дотянули и до конца недели, если бы мы не стали добавлять им в бутылочки ацидофилин. По словам Бадди, этот ацидофилиновый йогурт наполнял их беззащитные желудки дружественными антителами и энзимами, и таким образом нам удалось вытащить оставшихся.

Тихо, Стюарт, это – Авен-Езер. Я не могу разглядеть ее в темноте, зато вижу ее клеймо: белое сердце и крестик посередине – оно призрачно колышется на фоне черной массы. При клеймении мы пользуемся заморозкой, а не каленым железом, поэтому вместо привычного рева телят и запаха паленой шерсти и мяса у нас эта процедура проходит в сопровождении тихого шипения газа. Тяжелое медное клеймо на деревянной палке стоит в обмотанном изолентой ведре, в котором шипит сухой лед и метиловой спирт, а мы пытаемся уложить теленка на опилки. На его боку выбривается небольшой участок, к которому прикладывается замороженный металл, а дальше его надо продержать в таком положении одну минуту. Если все сделано правильно, то потом на этом месте отрастает белая шерсть. Почему перечеркнутое сердце? Когда-то этот знак был символом Кислотного теста, олицетворяющей что-то вроде духовной чистоты.

Лучше всего это клеймо удалось поставить на Авен-Езер – то ли металл был холоднее, то ли мы ее чище выбрили, а может, просто потому, что она была абердин-ангусской породы, а белое лучше смотрится на черном. Ее клеймо втрое увеличилось в размерах, так как было поставлено много лет тому назад, однако по-прежнему выглядит отчетливо и ясно. Это клеймо придает ей величественный вид. Действительно, Авен-Езер с самого начала возглавила стадо, как только осознала, что обладает самым красивым клеймом, и ее авторитет со временем только увеличивался. К тому же она обладала недюжинной отвагой, и когда стадо в очередной раз собиралось у изгороди, чтобы выразить недовольство ухудшающимся качеством пастбища, во главе его всегда стояла она. Таким образом, Авен-Езер стала выразительницей интересов всего населения восьмидесяти акров наших земель – коров, телят, волов, быков, овец, лошадей, коз, ослов и прочей вегетарианской живности.

Я воздержусь от термина «делегат».

Бремя верховодства не было легким. Она дорого платила за свои марши протеста в разгар зимы и баррикадные схватки. Она была обвешана назойливыми колокольчиками, стреножена и увенчана ярмом из крепкого ясеня, которое вздымалось на ярд над ее шеей и на столько же опускалось вниз, чтобы она не могла прорваться сквозь колючую проволоку. Конечно, все это действовало только до тех пор, пока ее не обуревала настоящая решимость, так как все наши заграждения в эти первые годы стояли лишь с молчаливого согласия их обитателей весом в полтонны каждый. Чего только не испытала на себе ее шкура – камни, комья земли, консервные банки, инструменты, подпорки для палаток, а однажды дождливым вечером после многочасовых пограничных споров – даже горящие круглые свечи.

Но в последнее время она стала гораздо спокойнее. Она познала цену протестам, а я научился строить более крепкие изгороди и кормить ее качественным сеном. И тем не менее мы оба готовились к будущим демонстрациям. У нас на ферме даже родилась поговорка: «Старуха Авен-Езер все равно сделает так, как ей захочется».

Привет, Авен-Езер! Все еще здесь переживаешь? Вижу, даже эта лисья заварушка не отвлекла тебя от твоих воспоминаний…

У нее было много мужей. Первым был Гамбургер – гернзейский бык с покатым лбом и тяжелым взглядом, который мог покрыть Харли вместе с седоком только потому, что о его заднее колесо потерлась телка в течке. Во время торгов аукционист признал, что внешность у Гамбургера не ахти, но заявил, что лично знаком с этим зверем и может гарантировать, что тот обладает неутомимостью истинного любовника. Мы поняли, что он не соврал, как только бык спустился с пандуса грузовика на наше поле, – у него уже стояло. С этого момента в любое время дня он был постоянно готов.

Безграничная страсть не знает преград. Он не был общественным лидером, как Авен-Езер, но от этого моим изгородям было не легче. Однажды утром я не обнаружил его на своем пастбище. В проволочном ограждении была дыра, но Гамбургера видно не было. Наконец Бутч, сын моего соседа Олафа, принес нам известие, что его отец приковал Гамбургера цепью к стене своего амбара. Я пришел, чтобы забрать его, Олаф провел меня в дом и предложил кофе:

– Я хочу с тобой поговорить.

Я доверял Олафу. Как и большинству моих соседей, ему приходится работать, чтобы не лишиться права обрабатывать собственную землю. Поэтому, вернувшись из леса и даже не снимая своих шипованых сапог, он сразу же отправляется в поле.

Сначала мы поболтали о том о сем, а после второй чашки он сказал:

– Этот бык становится неуправляемым и опасным. С гернзейскими быками такое случается – в один прекрасный день в них просыпается ненависть ко всему окружающему. Похоже, с ним это и произошло. Теперь он будет разбивать любой забор, любые ворота, любое препятствие, которое окажется между ним и тем, что ему хочется. Пока не набросится на человека. Может, взрослого мужчину он и боится, но перед ребенком или женщиной не остановится. Могу заложиться. У него уже появился этот особый блеск в глазах.

Мы вышли из дома, подошли к амбару и заглянули внутрь через решетку. Споры были неуместны: еще недавно просто тяжелое и упрямое выражение глаз сменилось огнем ненависти по отношению к человеку-угнетателю.

– Завтра же зарежу негодяя, – сказал я.

– Нет, не делай этого. Иначе вам придется питаться его ненавистью. Он еще довольно молод, и ему положено быть крутым, его кровь переполнена бунтарством и страстью. От его мяса будет разить, как от старого козла. Его надо поместить в загон для откормки скота и сорок дней кормить отборным зерном. Постарайся отвлечь его от всей этой беготни за телками.

Мы выстроили загон из телефонных столбов и железнодорожных скоб, но я очень сомневался, что нам удастся направить мысли Гамбургера в другое русло. Он не только продолжал распаляться от призывных криков телок, раздававшихся каждую ночь со всех сторон: «Гамбургер, Гамбургер, милый…», но и этот огонь в его глазах с каждым днем заключения разгорался все ярче. Когда мы поняли, что уединение не способствует смягчению его характера, атаки на загородку становятся все ожесточеннее, а рев с каждой ночью все громче и громче, как с трудом сдерживаемый вулкан спермы, то решили подмешивать в его утреннюю порцию успокоительное в надежде если не внушить ему мысли о Вездесущей Милости Божьей, то хотя бы отвлечь от собственной мошонки.

Однако наше зелье вызвало не столько просветление, сколько еще большее возбуждение. В течение нескольких минут он стоял, дрожа и пуская слюни, уставившись в пустое ведро. Потом с оглушительным звуком выпустил газы и бросился вперед. Первым ударом он снес железнодорожную скобу (а лекарство было хорошим, и дали мы достаточное количество, оценив его вес в шесть человеческих). Мы бросились врассыпную, сбивая друг друга с ног и пытаясь забраться повыше, однако его гормоны оказались сильнее ненависти, и, позабыв о своих разбежавшихся мучителях, он понесся прямо к осиротевшему стаду. До глубокой ночи до нас долетали звуки продолжавшегося дебоша.

Бетси позвонила на скотобойню Сэма. И на рассвете к нам прибыл маленький рефрижератор, из которого вылез сын Сэма Джон с 22-калиберной винтовкой. Сэм уже не занимался непосредственно отстрелом. Он предпочитал оставаться в своей лавке и торговаться с охотниками на оленей, пока его сын занимался полевыми работами. Джону в это время было около восемнадцати лет. Несмотря на то что у него не было лицензии, многолетние поездки с отцом научили его правильно выбирать время и каким-то важным вещам о смерти. Он знал, что приезжать надо на рассвете, он умел подойти к обреченному животному еще до того, как оно окончательно проснется (взмах руки, крик «Эй!» и резкий щелчок…), и уложить его одним выстрелом.

Жертва не должна ощутить ту дрожь ужаса, которая пробегает по всей ферме после этого выстрела. Потому что люди не хотят питаться страхом. Насколько мы с Джоном понимаем, это и называется кошерным мясом.

После Гамбургера мы потеряли нескольких бычков из-за нашего собственного неумения обращаться с эластраторами и аптечными резинками, но все эти бычки были дилетантами, мечтавшими только о том, чтобы вернуться к своим мамашам. После нескольких сезонов, которые мы провели без быка, и в преддверии быстро приближавшегося дефицита мяса я договорился с отцом, братом и Микки Райтом о вливании новой крови. На дальнем пастбище у меня паслось несколько пони Микки, а папа знал одного фермера-молочника, у которого был молодой бычок на обмен. Микки загрузил пони в трейлер для перевозки лошадей, взятый напрокат у подружки, и отвез их к фермеру, после чего доставил наше приобретение. Мы все собрались на гудящем от жужжания пчел поле и уставились на черного годовалого бычка абердинской породы, который осторожно выходил из трейлера. Это был Абдулла, бык всех быков.

Но тогда, будучи практически подростком, он робко пятился по пандусу, как ребенок, оказавшийся на новой площадке для игр. Очаровательный и изящный ребенок. У него была курчавая шерсть, длинные ресницы, и он казался абсолютно беззащитным. Он окинул понимающим взглядом наших коров, рассматривавших его с горящими глазами после двух лет одиночества, и рванул через нашу изгородь, изгородь соседа и изгородь соседа соседа к югу, вероятно в поисках более благоприятного климата, пока мы его не поймали.

Когда мы наконец привели его обратно, он еще раз посмотрел на наших коров и на этот раз рванул в сторону Виктории. С камнями и веревками, приманивая его люцерной и овсом, мы преследовали его в течение двух дней, и только после этого нам удалось его заарканить и успокоить, или по крайней мере убедить в том, что жить он теперь будет у нас. Он остался, но все лето и последующую осень старался держаться как можно дальше от этого стада теток, претендовавших на самую суть его существования.

– Что ты мне прислал за Фердинанда? – спрашивал я у отца.

– Это новая экспериментальная порода, – заверял меня папа. – Кажется, она называется бля-дердин-ангусской, животные славятся своим послушанием.

И лишь когда наступила суровая зима, Абдулла начал общаться с коровами, но исключительно из соображений тепла и пищи. После того как сено заканчивалось, он отходил в сторону и в целомудренном одиночестве жевал жвачку. Со своей скромной мордой, обрамленной блестящими черными кудрями, он скорее напоминал юного церковного певчего, размышляющего о перспективе монашеского безбрачия, чем повелителя бифштексов.

Здесь на сцене появляется незначительный персонаж – одна из телок Гамбургера по кличке Красотка. Странная помесь джерсейской и гернзейской пород, большезадая, непритязательная и такая же некрасивая, как отец, она тем не менее оказалась первой, кто снял с Абдуллы обвинение в вопиющем фердинандстве. Бетси сообщила, что у некоторых из коров появились признаки беременности, но я продолжал сомневаться. Еще больший скепсис я выразил, когда она сказала, что первой разродится наша Красотка.

– Это может произойти в любой момент, – продолжала настаивать Бетси. – У нее уже начались выделения, бедра раздались, и разве ты не слышишь, как она жалуется?

– Не прошло еще девяти месяцев с тех пор, как мы его купили, – напомнил я. – А в течение первых двух он наскакивал только на изгороди. И ревет она просто из-за этой мерзкой погоды. Еще немного, и я тоже зареву.

Это была самая холодная зима за всю историю Орегона – 20° ниже нуля в Юджине – даже старожилы не могли такого припомнить. Весь штат замерзал в течение целой недели. Водопровод переставал работать, если кран выключали на несколько минут, радиаторы взрывались, деревья раскалывались, бензин замерзал в машинах даже во время движения. Потом наступила короткая оттепель, и в течение дня вода весело струилась из лопнувших водопроводных труб, а потом мороз ударил снова, побив следующий рекорд. К тому же повалил снег и начал дуть ветер. И так продолжалось весь февраль, март и даже в начале апреля. К Пасхе немного потеплело. И все стали делать благоприятные прогнозы. Снег идти перестал, но апрельские ливни были не лучше, и до фиалок было еще далеко.

Грязь хуже, чем снег, так как лишена какого бы то ни было очарования. От этой ежедневной мороси и почерневшего льда все, и люди и животные, погрузились в депрессию. У зверей к тому же не было ни календаря, ни Стоунхенджа, ни ритуальных веток можжевельника, которые могли бы напомнить им о возвращении света. Коровы обладают огромным терпением, но оно не безгранично. Когда оно исчерпывается после того, как проходит месяц за месяцем и никакая теология не поддерживает их надломленный погодой дух, они впадают в отчаяние. Мои коровы поворачивались задом к ветру и так неподвижно стояли часами, уныло глядя в не сулящее улучшений будущее. Даже люцерна была не в состоянии поднять им настроение.

И вот однажды хмурым утром ко мне приходит Бетси и говорит, что Красотка рожает на болоте и, похоже, ей требуется помощь. Пока я собирался, теленок уже появился на свет – маленькая черная копия Абдуллы с курчавой шерсткой и ангельскими глазами стояла под снегом с дождем и выглядела здоровой – уж извините меня – как бык. Красотка выглядела гораздо хуже. Она дрожала и тужилась, но, похоже, ей не хватало сил, чтобы вытолкнуть из себя послед. Мы решили перевести их на поле поближе к дому. Я взял теленка на руки, а Бетси стала погонять Красотку. Мы шли, склонив головы, под колючим ледяным дождем. Я ругался, Бетси ворчала, Красотка заунывно мычала, сетуя на горести своего существования, и лишь теленок на моих руках не издавал ни единого звука, с изумлением глядя на окружающий мир и не видя никаких оснований для жалоб.

Дождь становился все холоднее. Мы с Бетси вошли в дом и прильнули к окну. Теленок спрятался под укрытием насосной станции и явно ждал, какие еще чудеса уготованы ему жизнью. Красотка продолжала мычать. Послед вылезал из нее, как связка фруктовых эскимо. Наконец последний сгусток шлепнулся в ледяную грязь, а остальное начало втягиваться обратно. Бетси сказала, что надо пойти и вытащить остальное наружу. Я заметил, что коровы рожали телят в течение многих тысяч лет, не прибегая к моей помощи. Запихивать руку в это таинственное жерло? Ну уж нет.

Красотка слегла в тот же день. Ей так и не удалось вытолкнуть из себя послед, и теперь от ее вздымавшихся боков поднимался жар. Через каждые несколько вздохов она издавала хрип, напоминавший ржавый скрежет останавливающегося механизма. Теленок по-прежнему стоял рядом, молча тычась в мать своим мягким носом, но та не отвечала. Бетси сказала, что начинается перитонит и, чтобы спасти ее, нам нужны антибиотики. Я поехал в Спрингфилд, где можно было купить аптечный набор для разрешения этой ветеринарной проблемы. В него входила пинтовая бутылка окситетрациклина с длинной трубкой и шприцом, игла которого была не меньше двадцатипенсового гвоздя. Стоя на переезде, я прочитал руководство. На картинке была изображена корова, на шее которой стрелочкой была указана вена, в которую мне предстояло попасть. Однако в нем ничего не было сказано о том, как ее привязывать…

И оставшуюся часть пути я обдумывал различные способы привязи. Наконец я остановился на садовом шланге со скользящей петлей, но, еще даже не свернув к дому, я понял, что испытать мне это не придется. Бока Красотки больше не двигались. Теленок по-прежнему стоял рядом, но уже не молчал. Он ревел так горестно, словно у него сердце разрывалось.

Остаток этого промозглого дня я провел, дрожа на улице, размышляя о том, что если бы вовремя запихал руку в эту корову, мне не пришлось бы теперь копать такую огромную яму. И пока я копал под душераздирающие вопли теленка, рядом начали собираться коровы, чтобы посмотреть не столько на свою мертвую сестру, которая для них теперь ничем не отличалась от окружающей грязи, сколько на это новорожденное чудо. И по их виду можно было сказать, что они продираются сквозь длинный темный туннель зимних воспоминаний и в их памяти начинает что-то брезжить. Эти горестные крики теленка словно тянули их за вымя памяти, заставляя вспомнить более светлые времена, более длинные дни, клевер, солнце, тепло и саму жизнь.

И еще до исхода этого грязного дня мои коровы, позабыв о горестном отчаянии и вдохновленные торжествующей уверенностью, начали рожать. Авен-Езер разродилась настолько быстро, что так и осталась стоять в недоумении, ожидая чего-то еще. Поэтому мы подпихнули ей маленького бродягу Красотки, и в своем торжестве она даже не усомнилась в том, что родила двойню. На следующий день я уже не мог отличить сироту от его сводного брата или от кого-либо из других курчавых телят, которые продолжали черным конвейером появляться на свет в течение суток.

На протяжении всего этого родильного дня отец так и не появлялся. После того как отелилась последняя корова, я вышел в поле и обнаружил его стоящим в самом конце, у соседской изгороди. Я подошел к нему как раз в тот момент, когда сквозь варево облаков пробилось солнце. Он, скромно потупившись, выслушал мои извинения и поздравления и, повернувшись задом, принялся уплетать принесенную мною люцерну. До меня донесся какой-то рев, и, обернувшись, я увидел двух соседских голштинок с новорожденными черными телятами, а на следующем поле, принадлежавшем соседу соседа, гурьбой кузнечиков скакало еще несколько потомков Абдуллы.