Текст книги "Демон Максвелла"

Автор книги: Кен Элтон Кизи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

– Вон тот тип с медсестрой, – указывает Джо бутылочкой Танкерея на только что проехавшую мимо кабинку. – Может, это и есть наш герой? Возраст и лысина соответствуют.

Я поворачиваюсь. Рядом со сложенным креслом-каталкой сидят старик и белокурая сестра. На старике темные очки и огромная панама. На мгновение что-то в нем напоминает мне Вуфнера – сутулые плечи и сгорбленная спина, так что я даже задаю себе вопрос, а уж так ли я хочу встретиться с этим своенравным занудой, но потом ветер сдувает с него шляпу, и я вижу, что он не больше ребенка. Мне становится смешно.

– Разве что он превратился в лилипута, – отвечаю я. – Эти карликовые бутылочки плохо влияют на твое зрение, Джо.

И все же, когда мы вылезаем из кабинки, я иду звонить в гостиницу. Никто под таким именем не регистрировался. Однако есть записка от доктора Мортимера. Израсходовав все билеты, он вернулся и будет ждать нас перед вечерней программой.

«Полеты в небеса» сильно уменьшили запасы Джо, так что остаток времени мы проводим, более или менее твердо стоя на земле. Здесь все точно так же, как в Анахайме, за исключением одного дополнения – Счастливых Гиппопотамов. Это временный аттракцион, установленный в Мире Приключений неподалеку от причала на реке Конго. Небольшой участок воды под навесом огражден низкой изгородью, и в этом загоне возлежит пара взрослых гиппопотамов.

Эти чудовища почти в два раза больше механических роботов, расположенных в Диких Джунглях – несколько тонн мышц и мяса прямо из реального мира. Однако они, как коровы, умиротворенно дремлют в своей луже под градом насмешек и оскорблений. Дети швыряются в них кубиками льда и смятыми стаканчиками из-под кока-колы. Подростки кричат: «Эй, Абдулла, где твоя голова?» Девочка из организации «Костер» тычет им в уши резиновым копьем из Страны Пионеров, пока ее не останавливает смотритель. Похоже, никто не упускает возможности выразить свое презрение к этой паре сомнамбулических гигантов. Лысый карлик с аттракциона даже начинает облизываться, потом просит сестру подкатить его поближе, набирает в рот пепси-колы и выпускает в них длинную коричневую струю.

Под навесом демонстрируется фильм, снятый по заказу ЮНЕСКО на деньги, полученные от лабораторий Саабо, который проецируется на специальные экраны, преподнесенные Дюпоном. Справа и слева мелькают кадры: обезвоженная Африка, а посередине – как гиппопотамов с потрескавшейся от засухи шкурой извлекают из наследственных луж. Из дикторского текста явствует, что эти лужи пересыхают вследствие длительных засух и строительства дамб, возводимых с целью получения электричества для стран Третьего мира.

После того как животное благополучно извлекается из лужи, ему делают укол, грузят в укрепленный фургон и выпускают за сотни миль от родного дома в загон, где уже ожидают своего переселения другие гиппопотамы. Загон выглядит не менее устрашающе, чем те места, откуда они, были вывезены. Он покрыт густой оранжевой пылью и кишмя кишит мухами.

– В первые недели, – сообщает нам диктор, – гиппопотамы неоднократно пытаются вырваться из загона, что приводит к получению травм. Нам удалось положить конец этим попыткам, добавляя им в питье специальный состав, разработанный нашими лабораториями, после чего гиппопотамы стали ощущать себя сравнительно более счастливыми.

– Сравнительно с чем? – доносится из темноты голос Джо. – По сравнению друг с другом?

Когда мы выходим на улицу, солнце уже садится между шпилями Замка Золушки. К этому времени я уже не испытываю никакого интереса к съезду, но Джо чувствует, что ему надо там появиться. К тому же его запасы уже полностью исчерпаны. Поэтому мы садимся на старомодный паровозик, который довозит до ворот, и пересаживаемся там на его более современного родственника.

Нам приходится ждать, пока машинист курит. И вагон постепенно заполняется оживленным говором. Откуда-то из-под пола доносится слабый гул работающих механизмов. Пассажиры тяжело плюхаются в пластиковые кресла. Через открытые двери вагона видно покрытое розовыми облачками флоридское небо, прямо как приказал Дядя Уолт; вечерний ветерок доносит из парка голоса и какие-то неразборчивые звуки. Отчетливо слышится запись приветственной речи Аннетт Фуничелло: «Привет тут и салют там! – тягуче произносит она с интонацией предводительницы болельщиц. – Мы так рады, что вы пришли сюда, гип-гип ура!»

Однако никто из пассажиров на это уже не реагирует. Перед нами сидит семейство из шести человек. Отдельно мужчина, упираясь своими большими мускулистыми руками в красный пластик сиденья. Напротив него возятся дети. У женщины под мышками и под глазами темные круги. У нее на коленях хнычет двухгодовалый малыш. Слева и справа еще по одному. Девочка лет шести сосет палец, пацан лет трех что-то канючит. Через проход от них ноет сутулый подросток.

– В школе никто не поверит, что мы не видели Карибских Пиратов!

– Тише, милый, – устало отвечает ему мать. – Ты же знаешь, что у нас кончились билеты.

– Можно было еще купить, – не унимается паренек. И остальная детвора поддерживает его заунывным воем. – Можно было купить побольше!

– Но у нас и деньги кончились, – напоминает мать.

– Мы даже не видели Заколдованных Тики. Да мне никто не поверит в школе!

– Тому, что у нас кончились деньги? Очень жаль. Так что лучше успокойся. И к вам это тоже относится.

Все это время мужчина не произносит ни слова, и лишь на его больших рабочих руках сжимаются и разжимаются мышцы. Я вижу, что он отмыл свои костяшки и запястья для такого случая. Но под его ногтями виднеется неизгладимое тавро, оставленное детройтской слесарной мастерской или угольной шахтой в Моногейле.

«Согласно последним исследованиям, – продолжает Аннетт уже более серьезным голосом, – Диснейленд является самым популярным местом в мире. Согласитесь, звучит впечатляюще!»

Никто не выражает согласия, даже дети. Прежде чем мы успеваем узнать что-нибудь еще, машинист возвращается на место, двери с шипением закрываются, и поезд, шурша, устремляется к гостинице. Руки мужчины продолжают сжиматься и разжиматься на спинке сиденья, стараясь скрыть, насколько сложно держать все под контролем.

Мы с Джо обмениваемся взглядами. Бедняга. Разве он не сделал все возможное? Разве не трудился в поте лица? Не создал дом? Не воспитал детей? Разве не сумел скопить достаточно денег, чтобы все смогли поехать в столь долгожданный Диснейленд? Но этого было недостаточно. Где-то что-то было не так, и с каждым мгновением становилось все труднее и труднее.

Он сидел к нам спиной, и мы так и не увидели его лица. Все семейство вышло еще перед нами. И Джо, глядя им в спины, лишь покачал головой.

– Это только верхушка айсберга, – замечает он, – ведущая к массиву огромной индустрии.

Насколько огромной, я понял лишь тогда, когда попал на выставку. Пока Джо метался между профессионалами, я бродил по выставочному залу, изумляясь последним достижениям в области ухода и лечения грядущих орд, неспособных самостоятельно себя обслуживать. Подростки из местной школы выполняли функции гидов, водя посетителей по лабиринтам экспонатов. Они демонстрировали поильники с длинным носиком, с помощью которых можно было напоить прикованного к постели человека, новые ремни из искусственного волокна, которые были в состоянии удержать слона, и старые застегивающиеся наручники. Они приглашали опробовать удобство кровати с мочеприемником, указывая при этом на утопленные шурупы – «чтобы психи их не съели».

Здесь были пижамы из нервущейся ткани и подбитые ватой варежки, чтобы больной в состоянии навязчивого бреда не мог вырвать врачу глаз; шапки, микширующие удары, для неуклюжих увальней и одноразовые мундштуки для эпилептиков, предохраняющие от прикусывания языка; закрепляющиеся макси-памперсы для больных с недержанием и бесчисленное количество пищащих, жужжащих и звенящих будильников, напоминающих о времени приема лекарств, для забывчивых.

Множество стендов было занято рекламой и продукцией фармацевтических лабораторий, работающих на эту промышленность. Однако им не хватало визуальной убедительности, которой обладают материальные вещи. На рекламу и таблетки смотреть не так интересно, как на ограничительные кресла с вмонтированными в них автоматическими клизмами. Исключением являлась лаборатория Саабо, около ее стендов народу толпилось больше, чем где бы то ни было. Дизайнеры компании организовали настоящий коктейль-бар с искусственными растениями, бесплатной раздачей арахиса и официантками в мини-юбках. Над баром размещен большой телевизионный монитор, по которому демонстрируется эффект от разнообразных лекарств, выпускаемых компанией. Участники конференции могут выпивать и кричать, как футбольные болельщики, наблюдая за тем, как после одного укола огромный гиперактивный буян успокаивается и становится тише мыши. Мне становится интересно: они почерпнули эту идею из шоу гиппопотамов или наоборот?

Единственная проблема заключалась в том, что, попав в этот коктейль-бар, из него уже было невозможно вырваться, так как народ продолжал прибывать. Еще сложнее было урвать бесплатный стаканчик. Меня швыряли и пинали из стороны в сторону, пока я не очутился у выхода, помеченного табличкой «Для экстренных случаев». Я решил, что мои слезящиеся от дыма глаза и саднящее горло вполне гармонируют с ней, и толкнул дверь, обнаружив к своей радости, что за ней находится не только балкон со свежим воздухом и видом на заходящее солнце, но еще и целый поднос с мартини.

Я выскальзываю на улицу, и тяжелая дверь за мной захлопывается. Я пытаюсь ее придержать, но слишком поздно. «А и Бог с ним, – думаю я, – вполне продержусь на оливках, если не удастся попасть на банкет».

Я уже заметил, что они насажены на маленькие S-образные палочки, намекающие на логотип лабораторий Саабо. Этот же знак, напоминающий крест на груди Супермена, изображен на стаканах с мартини. Покончив с половиной подноса, я поднимаю тост за лаборатории Саабо, снесшие эти сиреневые яички просветления. Не забывайте, мы ведь считаем, что из каждого яйца может вылупиться херувим, а оперившись, эти птенцы могут породить высочайшие видения за всю историю человечества. Так что, Саабо, не забывай о нашем тайном договоре. Ты изготовляешь, мы потребляем. Кому еще нести стяги нашего Крестового похода? Где теперь голубое знамя Визионеров? В руках одной маленькой девочки – вот где, безгрудой волшебницы, которая видит не дальше собственного носа. Да и та уже поймана и, наверное, напичкана вашими последними изобретениями, так что теперь сидит и смотрит «Счастливые времена», ощущая себя сравнительно счастливой.

Но, как говорит Джо, по сравнению с кем?

К тому моменту, когда весь мартини выпит, а оливки съедены, шум за дверью существенно утихает. На всякий случай я заглядываю в висящую на плече сумку с «И-цзином» и книжечкой неиспользованных билетов и толкаю дверь. С помощью подноса мне удается привлечь внимание официантки, которая и выпускает меня, извиняясь за то, что из-за шума не услышала моего сигнала раньше. Я даю ей поднос и десять долларов и говорю, чтобы она не переживала, так как до этого я и не пытался подавать каких-либо сигналов.

Бар и конференц-зал почти пусты. Все ушли переодеваться к главному вечернему мероприятию. Я еще раз прохожу мимо регистрационной стойки и вижу, что моя записка Вуфнеру все еще на месте. Персик за стойкой сообщает, что пропавшим доктором интересуется такое количество народа, что она сама уже начинает беспокоиться.

В нашем номере доктор Мортимер задается тем же вопросом. Он расхаживает рядом с телефонным столиком в мятом смокинге с распущенной бабочкой и что-то громко говорит в трубку по-немецки. Видно, что он уже пьяноват. При виде меня он прикрывает трубку рукой и безнадежно качает головой.

Джо уже тоже одет – на нем еще более мятый смокинг, и он гораздо более пьян, чем его босс. Он сидит на корзине для бумаг, откинувшись к стене.

– Ты лучишься как новогодняя елка, – подмигивает он мне и протягивает маленькую бутылочку Бифитера. – Освежись. Белое вино, конечно, лучше, но джин тоже подойдет.

Я качаю головой и говорю, что предпочитаю закусывать джин оливками. Джо допивает остатки и опускает бутылочку между колен в корзину. Она звякает о предшествующие. Он бросает взгляд на своего босса, глупо расхаживающего с трубкой туда и обратно, и начинает напевать: «Нам не страшен серый волк, глупый волк, страшный волк…»

Мортимер наконец улавливает намек и вешает трубку.

– Я понимаю, как вы оба разочарованы, – вздыхает он, – но, возможно, все к лучшему. По словам некоторых моих коллег, большой страшный волк давно уже лишился своих клыков. А вялое шамканье никому не нужно. И без него программа обещает быть очень интересной. Нам предстоит выслушать отчет по итогам прошлого года, потом «Бельвью-ревю», а доктор Бейли Туктер с Ямайки согласился заполнить пробел своим… как это называется, Джо?

– Терапевтическим варганом, – приходит на помощь Джо, – который усмиряет буйно помешанных.

Меня это вполне устраивало. За время, проведенное на балконе, я осознал, что находился в плену иллюзий. Только законченный кретин мог надеяться увидеть того же дикого проповедника в нынешней атмосфере общего оцепенения. И я, перешагнув через ноги Джо, направляюсь к шкафу, где висит мой серый костюм.

Торжественный обед организован в элегантном зале клинообразной формы, который сужается к небольшому помосту. Доктора Мортимера усаживают за стоящий на нем стол между Дадли Дюрайтом с квадратной челюстью, который выполняет обязанности распорядителя, и каким-то нечесаным негром в смокинге кораллово-розового цвета. Так как их обслуживают в первую очередь, они первые заканчивают есть. Дадли относится к своим обязанностям с чрезвычайной серьезностью – то и дело что-то проверяет, зачитывает послания и листает свои записи, а негр с Мортимером хихикают и шепчутся, как беззаботные школьницы. Перед ними стоит деревянная шкатулка, инкрустированная перламутровыми бабочками. Вероятно, внутри находится тот самый терапевтический музыкальный инструмент.

Мы с Джо сидим за три стола от возвышения и продолжаем ковыряться со своими омарами, хотя опорожняем уже третью бутылку рислинга. Я вынужден признать, что Джо оказался прав – холодное вино действительно очень благодатно влияет на мою воспаленную голову. Я уже не говорю о том облегчении, которое испытываю при мысли, что мне не придется лицезреть старого учителя. С одной стороны, я разочарован, а с другой, чрезвычайно рад этому обстоятельству. Я воспринимаю это как существенное событие. Когда тебе никто ничего не должен, перестаешь чувствовать себя обязанным. Я откидываюсь на спинку кресла с только что обретенной мудростью и холодным рислингом, готовясь вкусить покой, которым не наслаждался уже несколько месяцев. К черту придурков и героев. Лично для меня замена Вуфнера на музыкотерапию – это именно то, что доктор прописал.

Однако когда Дадли встает, берет микрофон и заводит высокопарную речь о выдающемся уме современности, я начинаю испытывать опасения – а сообщили ли ему о замене.

– Легенда! – вещает он. – Звезда, равная по величию Зигмунду Фрейду, Вильгельму Райху и Карлу Юнгу! Этот огненный столп горел еще до того, как многие из нас родились, и продолжает оставаться в числе величайших психологов современности! По-прежнему считаясь титаном в этой области научного знания.

Это мало подходит к доктору Туктеру с растамановскими косичками, а также к игре на варгане; он недоуменно пялится на председательствующего. Все остальные, присутствующие за центральным столом, также изумленно поворачиваются к Дадли. Однако их изумление ничто по сравнению с моим. Потому что когда из кулисы появляется наш докладчик, я понимаю, что это тот самый карлик с аттракциона.

Высокая медсестра сменила свою униформу на вечернее бежевое платье, а ее пациент остался в тех же темных очках и мятой рубашке, словно так и не покидал кресла. Она вкатывает его на подиум под жидкие неуверенные аплодисменты и помогает встать. Удостоверившись в том, что он крепко держится за кафедру, она увозит кресло, оставляя его покачиваться в свете прожектора.

Он лишился не только волос, но и большей части лица. У него отсутствует часть верхней губы, вся нижняя и подбородок, а шрам замазан тональным кремом. Вот почему он показался мне днем похожим на какого-то дауна-долгожителя. Голова под флоридским солнцем загорела у него еще больше, чем у меня. И вся кожа, за исключением замазанного шрама, сожжена. Потому эта заплатка размером с ладонь кажется единственным островком натуральной плоти в окружении синтетической ткани, хотя на самом деле все наоборот. Аплодисменты длятся более минуты, после чего он откашливается и начинает говорить.

– Кто есть кто, – бормочет он, тряся головой. – Das ist mir scheissegal. Кто есть кто. – Голос его постепенно крепнет. – Вот что вас интересует. Кто кем был и кто кем будет, когда на будущий год опубликуют следующий перечень знаменитостей.

Акцент у него стал резче, речь прерывистей, однако в ней по-прежнему слышится звон металла.

– Может, полезнее было бы подумать о том, что справедливо? Зигги Фрейд? Со всеми его интересными теориями о том, как задержка фекальных масс обретает хроническую форму и вызывает запоры, называемые им застоем. И о том, как эти запоры могут быть сняты с помощью психоанализа, на практике являющегося касторовым маслом. Коллеги, давайте будем откровенны. Все мы были свидетелями применения этих теорий. И все мы знаем: какими бы они ни были интересными, они совершенно бесполезны на практике. Касторовое масло оказывается гораздо более действенным, и Зигмунд принес бы больше пользы, если бы зарабатывал на жизнь, сочиняя любовные романы. Романтические идеалы хороши в литературе, в области медицины они не годятся. А мы ведь медики. И мы должны отличать медицину от литературы. Мы должны видеть разницу между психологическим анализом и психологической мыльной оперой, даже если результаты первого обескураживающие. Вы не менее одарены, чем я, и прекрасно понимаете, кто есть кто и что почем, поэтому прекрасно осознаете, что Зигмунд Фрейд был не кем иным, как романтическим мудозвоном?!

Последние слова он сопровождает энергичным хлопком по кафедре. Это производит такой же эффект, как если бы он сказал, что Альберт Швейцер – нацист, и выстрелил бы при этом из Люгера в потолок. Не снимая своих темных очков, он обводит взглядом зал в ожидании, когда аудитория успокоится.

– Может, фантазер Карл Юнг со своей глазированной мандалой? Или Вилли Райх, настаивавший на точном подсчете пережитых оргазмов? Все они врали! При этом все они были прекрасными писателями, и их очень интересно читать. Но, скажем, если вы дровосек и покупаете топор, станете ли вы обращать внимание на то, что пишет о нем производитель? Что бы он ни написал, если топор плохо рубит, то это плохой топор. Будучи дровосеком, вы сразу определите изъян – топор рубит плохо! Вы отнесете его обратно изготовителю и посоветуете выбросить на помойку или нарисовать на нем заход солнца, но не станете продавать искореженную древесину.

Он умолкает, берет сложенную салфетку доктора Туктера и вытирает выступивший на шее пот. Он выдерживает паузу в ожидании, когда восстановится дыхание, и снова поднимает голову.

– А если вы вкладываете деньги в плохие топоры, стало быть, вы плохие дровосеки. Вы просто боитесь войти в лес. Вы предпочитаете создать дерево, которое будет соответствовать вашей теории, чтобы его было удобно срубить. Вы не в состоянии оказаться лицом к лицу с настоящим лесом. Вы боитесь увидеть истинные корни безумия. Вы видите последствия, но не в состоянии излечить их. Вы можете облегчить страдания, но не в состоянии остановить эпидемию. Вы даже не можете найти источник заболевания! И именно поэтому, – он с неодобрительным видом поднимает плечи, – я прилетел сегодня к вам, в самое сердце гниющей американской мечты, чтобы указать на этот источник. Мисс Нишвандер!

Медсестра уже вкатывает демонстрационную доску. Установив ее за кафедрой, она вынимает из своей бисерной сумки кусок мела и протягивает его боссу. Он ждет, когда она удалится, и вновь поворачивается к аудитории.

– А теперь я попрошу немножко внимания. – Рука начинает вычерчивать прямоугольник. – Попытаюсь объяснить вам.

Это тот же самый рисунок, который я видел десять лет тому назад, только в более совершенном виде. И я улыбаюсь при мысли о тех, кто надеялся удовлетвориться нынче вечером вялой жвачкой. Старый волк сильно запаршивел и исхудал, но клыки у него еще не стерлись. Его пристрастие к законам термодинамики стало еще сильнее, а изложение их еще подробнее. Демон приобрел кучу рогов и надменную усмешку. А швы между концептуальными положениями настолько срослись, что он может свободно играть метафорами, перепрыгивая от механики к современному сознанию и жонглируя понятиями горячего и холодного, добра и зла, как профессиональный иллюзионист.

– Проблема пустоты анализировалась во времена Максвелла лишь немногими. Она интересовала Уильяма Томпсона, лорда Кельвина и Эммануэля Клаузевица. Возможно, Клаузевиц осознавал ее лучше остальных – он утверждал, что при постоянно сохраняющейся энергии вселенной энтропия увеличивается. Тогда мало кто это понимал. Сегодня это осознает каждый второй невежественный чувак – всякий раз, когда он видит, что цена на бензин повысилась, он ощущает, как пустеет мир и как он становится все более безумным. Так что, надеюсь, и вы, образованные психиатры, в состоянии обратить на это внимание. Вы должны были заметить признаки наступающего безумия раньше всех. Ваши медицинские карты прежде всех должны были отразить эту тенденцию – неужто пособия на ваши заведения не сокращаются вместе с сокращением энергетических ресурсов? О чем говорят последние статистические данные? Каждый пятый американец рано или поздно попадает в психиатрическую больницу. Что? Кто-то сказал, каждый четвертый? Вы понимаете? Вы уже не являетесь благородными кураторами некоего Бедлама, в котором содержатся редкие экземпляры. Вы – охранники миллионов. Через десять лет сумасшедшим будет каждый третий, а через тридцать лет – все! Миллиарды, и тогда все ограничения рухнут!

Он снова умолкает, переводя дыхание и покачиваясь от усталости. И я замечаю, что Джо раскачивается вместе с ним, как птичка, сидящая перед коброй.

– И тем не менее вы продолжаете выполнять свои обязанности. Вы приходите на дежурства с высоко поднятыми головами и с дипломами, которые готовы продемонстрировать любому желающему, зная, что если какой-нибудь сумасшедший вздумает проломить стену, они будут столь же бесполезными, как и теории Фрейда. Вы выходите на эту баррикаду лишь с одним оружием. Может, кто-нибудь скажет, с каким? А? Какие-нибудь догадки или предположения? Я помогу. Кто оплачивает это августейшее собрание?

Все молчат. Весь зал погружается в гробовую тишину. И тогда старик издает презрительное хрюканье и разворачивает салфетку, на которой изображены логотипы спонсоров съезда.

– Вот кто! – провозглашает он. – Фармацевтические компании. Лаборатории которых производят ваше оружие – таблетки! Они ваши поставщики, а вы – потребители. И этот съезд – их рыночная площадь. Все установленные внизу стенды призваны убедить вас в том, что они готовы обеспечить вас новейшей амуницией – самыми действенными транквилизаторами, анальгетиками, успокоительными, мышечными релаксантами и психоделиками!

Похоже, последнее адресуется к тому столу, за которым сидим мы с Джо, но, учитывая прикрытые темными очками глаза, сказать что-нибудь определенное трудно.

– Так что единственное, что имеется в вашем арсенале, – продолжает он тихим голосом, – единственное оружие, которое действует как на демона, так и на его хозяина, это горстка химических препаратов, несмотря на то, что больных уже орды, а имя демонам – легион. Мы же вооружены лишь хрупкими стрелами и копьями, к которым эти орды скоро станут бесчувственны. Мисс Нишвандер!

Блондинка уже спешит на помост, чтобы убрать доску, которую и выкатывает, не говоря ни слова. Занавеска за ней закрывается, и Вуфнер, задумчиво посасывающий мел, остается в одиночестве. Кроме его чмоканья не слышно ни единого звука.

– Прошу прощения, – по прошествии некоторого времени произносит Вуфнер. – Я понимаю, что теперь, после постановки диагноза, необходимо высказать свои предложения по методике лечения заболевания. К сожалению, я должен разочаровать вас. У меня нет панацеи, а предлагать временные решения я отказываюсь. Мне бы следовало с самого начала сказать вам, что рецептов спасения у меня нет. Единственное, что я могу сделать, это привести вас в чувство. И если вам покажется, что существование здесь и сейчас слишком тяжело для вас, тогда… – он насмешливо вскидывает голову. – Тогда проще всего пересечь перегородку и присоединиться к счастливым гиппопотамам.

Для большинства присутствующих эта метафора остается неясной, но тут уж я не сомневаюсь, что она направлена непосредственно на меня. Вероятно, он разглядел меня не только сейчас за столом, но и до этого – у загона с гиппопотамами, а возможно, и в кабинке «Полета в небеса». Плечи его обмякают, и он делает глубокий вдох – он склоняется настолько низко, что сиплое дыхание многократно усиливается микрофоном. Кажется, он весь дрожит от напряжения, как какая-нибудь священная развалина, готовая рухнуть под напором ураганного ветра. Затем он снимает с себя темные очки, и пронзительность его взгляда потрясает. Даже если кровля святилища была снесена, алтарь по-прежнему горел, как электрическая дуга, все с той же слепящей яркостью. «Не опускай глаз, если он на тебя посмотрит, – говорю я себе. Постарайся выдержать этот взгляд». И вот он обращает его на меня. Глаза, подобные очам Кали, украшенной черепами. При первом же прикосновении его взгляда я опускаю глаза и принимаюсь рассматривать масляный соус в своей тарелке, прикидывая, сможет ли он смягчить причиненные мне ожоги.

– Ну так что? Думаю, все. Благодарю за внимание. Гутен абенд и ауфидерзейн. Мисс Нишвандер!

Когда я снова поднимаю голову, она уже проталкивает кресло в прореху в бархатном занавесе.

Участники «Бельвью-ревю» никак не могли понять, почему их гомерически смешное шоу вызывает так мало смеха. Но даже остатки моего омара выглядели смешнее, чем они, поэтому мне было очень жаль, когда его унес официант. Однако после завершения банкета участники конференции начали прилагать все усилия, чтобы рассеять неприятный осадок, оставшийся после выступления Вуфнера. Остаток вечера все усердно надирались и злословили в адрес Вуфнера. Его сильный акцент делал его хорошей мишенью для пародирования. Когда хохот в любезно предоставленном лабораториями Ла Буше номере становится громовым, добросердечный доктор Мортимер начинает высказывать опасения, что старик может его услышать.

– Что, если бедняга услышит все эти насмешки? В его положении это может причинить серьезную травму.

– А никто и не смеется, – замечает Джо. – Это всхлипывания на могиле.

Веселье утихает далеко за полночь, и доктор Мортимер даже умудряется настолько всех усмирить, что доктор Туктер принимается играть на своем варгане. Игра его действует усыпляюще. Уже через несколько минут слушатели начинают зевать и расходиться по своим комнатам.

Учитывая количество выпитого, я думал, что засну сразу, как только лягу, однако этого не происходит. В номере слишком душно, а из кромешной тьмы доносится непрестанный шум. Доктор Мортимер громко храпит, а сломанный кондиционер хрюкает. Однако я настолько устал и обезвожен, что едва могу думать, даже о Вуфнере. Подумать о нем у меня будет время завтра. Надо будет поприветствовать его и сесть на первый же рейс на запад. А сегодня нужно поспать и восстановить водный баланс.

Во время одного из походов в ванную за водой я сталкиваюсь с Джо, который идет туда же со своим стаканом. Он щурится от яркого света.

– Старик, неужто так плохо?

– Да нет, – отвечаю я, – но боюсь, что все еще впереди.

Джо заталкивает меня в ванную и закрывает за собой дверь, после выдает большую розовую таблетку из своего несессера.

– Запомни, главное во время уклониться, пока тебя не накрыло с головой, – сообщает он.

Я беспрекословно заглатываю таблетку.

После чего мне приходится встать еще раз, чтобы избавиться от поглощенной жидкости. В номере по-прежнему царит тьма, но зато стало тихо. Кондиционер починили, а кровать Мортимера тиха, как церковный придел. Мне кажется, что я только лег, как он начинает меня расталкивать, сообщая, что наступило воскресенье.

– Воскресенье? – щурюсь я. Вся голова у меня пульсирует. – А что случилось с субботой?

– У тебя был такой измученный вид, что мы решили дать тебе отдохнуть, – объясняет Джо, раздвигая занавески. В безжалостном дневном свете мои спутники выглядят тоже не слишком свежими. Мортимер высказывает предположение, что я, наверное, проголодался, но если мы поспешим, у нас еще будет время позавтракать до отлета.

Я не чувствую себя отдохнувшим и не ощущаю голода. В аэропорту я выпиваю чашку кофе и покупаю аспирин, так как чувствую, что пульсация в голове нарастает. Сев в самолет, я признаюсь Джо, что все поглощенное мной просится наружу, и он с сожалением сообщает, что большая розовая таблетка была у него последней. Однако, открыв свой саквояж, он демонстрирует мне квартовую бутылку черного рома, который ему удалось купить у одной из кубинских горничных.

– Принцип номер два: если не можешь уклониться, надо предвосхитить удар.

Несмотря на ром, полет оказывается исключительно отрезвляющим. Мортимер спал, а мы с Джо упорно пили, пытаясь опередить наступление похмелья. Ром кончился еще до подлета к Денверу, и Джо горестно посмотрел на пустую бутылку.

– Что стало с выпивкой, Хикки? – бормочет он с прононсом тридцатых годов. – Куда ты ее дел?

Текст обращен ко мне, однако будит доктора Мортимера, дремавшего у иллюминатора.

– Что? В чем дело, Джо?

– Да ничего особенного, доктор, – отвечает Джо, пряча бутылку. – Просто вспомнил реплику из «Смерти альпиниста» О'Нила. Это из последнего действия, когда Хикки, так сказать, всем дает слово, и кто-то из завсегдатаев спрашивает: «Что стало с выпивкой, Хикки? Куда ты ее дел?» или что-то в этом роде.

– Понятно, – отвечает Мортимер и снова зарывается головой в подушку. Думаю, он все прекрасно понял.

С помощью аспирина и дорогущих коктейлей, подававшихся на борту, мне все еще удается держаться, когда мы садимся в Портленде, но я чувствую, что вот-вот меня накроет. Пульсация в голове гремит, как колокол штормового предупреждения. Мортимер звонит из аэропорта жене, чтобы она его встретила неподалеку от клиники, объясняя, что у него попросту нет сил туда идти. Джо говорит, что сам сделает обход. Доктор Мортимер награждает его благодарной улыбкой и замечает, что если уж психи продержались без них двое суток, то, скорее всего, переживут и еще одну ночь.