Текст книги "Крутые мужики на дороге не валяются"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

~~~

Кажется, она только и делает, что ждет Его.

Отца.

А ведь Он живет в одной квартире с ней. На двери значится Его имя. Вот Его кресло, пепельница, приемник, пластинки. Воскресным утром Он в распахнутой пижаме бродит босиком по квартире. В одной руке – чашка кофе с молоком, в другой – сигарета. Он ставит пластинку и начинает танцевать, заполняя собой всю комнату. Cachito-cachito-cachito-mio [17]17
  Любимый-любимый-любимый-мой.


[Закрыть]. Приседая на длинных ногах, покачивая плечами, вытягивая руки в стороны, с закрытыми глазами движется в такт музыке. Поет, надувая губы, как негр на конверте. Девочка сидит на корточках у самой двери и смотрит на Него. Он все время ставит одну и ту же песню. Она не смеет Ему мешать. Какой Он красивый, особенно когда танцует! Какое счастье наблюдать за Ним вот так, издалека. Главное – не занимать места, пусть кружится по всей комнате. Она легонько поводит руками, танцует вместе с Ним, но на расстоянии.

– Полюбуйся, на кого он похож, – говорит мать, проходя по коридору с тазом грязного белья. Она опускает таз на пол, закатывает рукава, вытирает пот со лба. – И так каждое воскресенье. Папочка у нас негритянский танцор, а я при нем – обслуга.

Недобрый взгляд матери пронзает танцора, пригвождает Его к месту. Девочка видит большое мокрое пятно на лиловом ковре, разбухшие синие вены на руках матери, капельки пота на ее лбу. Танцор съеживается так, что пижама становится ему велика.

– Сказать, кто мы такие? – продолжает Недобрый взгляд. – Сказать? Семья голодранцев. Так-то. И все из-за него… Полюбуйся, полюбуйся на своего папеньку! И посмотри, куда мы скатились. А скоро вообще окажемся на улице, если он будет продолжать в том же духе. Голодранцы, говорю я тебе. Я выбиваюсь из сил, а он все хорохорится! Но вечно так продолжаться не будет, я тебе обещаю. И он сам это знает. Я не намерена всю жизнь ходить в горничных! Он еще попомнит мои слова…

Она злорадно ухмыляется.

А Он все танцует. Медленно, прикрыв глаза, прижимая к груди воображаемую партнершу.

Он танцует.

Девочка тянется к тазу, хочет помочь матери, но та вяло отталкивает ее.

– Ты уроки выучила? Все помнишь? Попроси, пусть он тебя проверит… если сможет!

Подняв таз, она выходит из комнаты, ворча себе под нос.

Она часто что-то бубнит вполголоса, выплескивая таким образом свою злость. Девочке кажется, что она здесь лишняя, что мешает матери злиться, что злость доставляет матери куда больше удовольствия, чем общение с ней.

Она подходит к отцу, протягивает сборник басен Лафонтена. Тот берет книгу, переворачивает, листает и со смехом швыряет на ковер.

– Одни нравоучения! Нынче в школе только такое и проходят! Иди сюда, дочка, я прочту тебе одну прекрасную, волшебную вещь.

Девочка знает, что именно Он будет читать. Отец всегда читает одно и то же: про безумный кораблик [18]18
  Знаменитая поэма Рембо «Пьяный корабль».


[Закрыть]. Он снимает книгу с полки, садится в большое плетеное кресло и, прижав девочку к себе, листает заветный томик.

– Вот, послушай, моя королевна, послушай, как красиво. Ни черта не понятно, зато красиво… Ты вслушайся!

Одной рукой Он обнимает девочку за талию, длинными тонкими пальцами касаясь ее живота. Другой, свободной от книги, треплет ее по щеке. Он читает. Она внимательно слушает, уткнувшись лбом в отцовскую пижаму. Он читает нараспев, слова, танцуя, сливаются в подобие Cachito-cachito-cachito-mio. Она не пытается понять смысл истории: все слишком сложно. Прикрыв глаза, она наслаждается звуком Его голоса, плывет, ощущая себя под Его крепкой рукой птенцом в скорлупе. Руки отца отгораживают ее от всего, Его голос полон нежности и страсти, Его пальцы гладят ее по щеке, Его запах доносится из-под распахнутой пижамы. Свернувшись клубочком, она слушает отца. А Он – поет. Голос взлетает под потолок, парит высоко-высоко, затем устремляется вниз. Некоторые слова Он смакует особо, мечтательно повторяет, запрокинув голову.

– Ты послушай, послушай, доченька. Послушай, какие слова… «По ночам не манили меня маяки… меня маяки… Словно мальчики – яблока сладкую плоть… сладкую плоть… На щеках словно соль проступает любовь… проступает любовь…»

Он, она и слова поэмы. И, поглубже зарывшись лицом в Его пижамную кофту, она молится, чтобы безумный кораблик плыл вечно.

Пусть плывет и плывет.

Пожалуйста.

Слова и слова, и рука отца на моей щеке, Его длинные пальцы и холодная книга на животе. Мы – два пленника. Он и я. Он и я, и мы счастливы, нам тепло и спокойно. Страх теперь далеко. И уроки теперь далеко. Материнская злость далеко. Далеко и крики, и злость.

Еще.

Еще, пожалуйста.

– Ты тоже закрой глаза, и пусть так будет всегда.

Он закрывает глаза, еще крепче обнимает ее.

– Обещай, что так будет всегда.

– Обещаю.

Вид у Него торжественный. Девочка проверяет, действительно ли Он закрыл глаза, и в сладкой полудреме вдыхает запах его туалетной воды.

– Папочка… – бормочет она, прижав подбородок к коленкам, чтобы казаться совсем крошечной. – Папочка, знаешь, у нас у одной девочки обложки на тетрадках зеленые и оранжевые, я бы тоже такие хотела, но…

Но за креслом возникает мать с книгой басен в руке. Неопровержимая улика. Она кричит, что сыта по горло, что больше так продолжаться не может.

Отец и дочь открывают глаза, и музыка уходит. А вместе с нею – спокойствие, тепло и летящее, всепоглощающее ощущение счастья, которое так и хочется накрыть ладошкой и не выпускать. Спрятавшись за подлокотник кресла, девочка наблюдает за ссорой отца и Недоброго взгляда. Отец держит девочку перед собой, словно щит, сжав кулаки у нее на животе.

Он кричит.

Требует оставить Его в покое, мать вашу! Он всю неделю пашет, а она пусть потрудится в воскресенье и не лезет к Нему со своей стиркой и не строит из себя безгрешную овечку!

Взгляд матери падает на девочку, обвиняет ее в соучастии. Девочка представляет себе огромный таз, мокрый круг на ковре.

Ей стыдно. Она плохая.

Она закрывает глаза и считает. 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30… Ей страшно. Она не понимает, кто из них виноват, а кто прав. Что дурного в том, что воскресным утром ей нравится сидеть у Него на коленях, прижавшись к Нему. А Он, игнорируя Недобрый взгляд, шепчет ей на ухо: «Твоя мать любит только бабки. Сколько бы я ни заработал, ей все мало…» Мать требует не настраивать дочь против нее, тоже нашел выход! Кричит, что не желает больше жить с неудачником! У всех ее подруг – стиральные машины, она одна стирает все вручную, портит себе руки.

Отец встает. Орет. Ему надели эти вечные претензии, несбывшиеся мечты буржуазной барышни, безудержное желание обладать стиральной машиной. Он отрывает девочку от себя, и та падает на ковер.

Мать с отцом продолжают скандалить, не видя нее. С двух сторон летят оскорбления и упреки. Отец кидает пепельницу об стену, ломает пластинку. Мать закрывает лицо руками и плачет, тихо, не глядя на мужа, словно его нет в комнате.

А девочка не плачет: это бесполезно. Она на четвереньках ползет к выходу и молча усаживается у двери. На крики прибегает испуганный братик, прижимается к ней. Спрашивает, почему родители ругаются и бьют пепельницы.

Как обычно, бабки.

Братик не понимает. Спрашивает, что такое бабки.

Девочка объясняет, затем успокаивает братика, говорит, чтобы он не пугался, что они все время так ругаются, и другие родители тоже, наверное, ругаются. Все время.

Отец, не глядя, проходит мимо них. Срывает с вешалки пальто, обувает ботинки на босу ногу, даже не шнурует. Ругается. Дерьмо, дерьмо, дерьмо, все на хрен, дерьмо, сука!..

Хлопает дверь. Он ушел.

Он еще вернется.

Девочка будет ждать.

Недобрый взгляд говорит, что ее отец – пустое место. И пусть она не вздумает гробить свою жизнь с кем-нибудь подобным. Он – недотепа. И ждать его не стоит. Замужество – лотерея. Все мужики – одинаковые. Девочка слушает вполуха, боясь пропустить Его приход.

Он вернется.

Она ждет.

Ждет.

Кажется, она только и делает, что ждет Его.

~~~

На следующее утро звонит Алан, приглашает поужинать вместе. «Я зайду за тобой в восемь, – говорит он и добавляет: – Если ты, конечно, свободна».

Я не сразу соображаю, что ответить. Нет, с ежедневником я не сверяюсь, просто не уверена, что голос в трубке мне не померещился. Вчера он так вежливо и безразлично попрощался со мной и ушел в своем смокинге ужинать с Бонни, а сегодня звонит, назначает свидание. А вдруг я брежу? В моем нынешнем состоянии это вполне возможно. Чего ожидать от девицы, которая носится по городу в поисках бананового йогурта, пререкается с Богом в церкви, видит в толпе усопшего отца и разговаривает со своей душой в зеркале?

Надо бы выяснить, явь это или сон, прикоснуться к реальности. И я без лишних колебаний тянусь правой ногой, босой и теплой со сна, к телефонному столику из чистого мрамора.

Дальше происходит что-то невообразимое. Кажется, меня разрывает на куски. Пытка электричеством. От болевого шока я роняю трубку. Хватаюсь за сердце, чтобы оно не вылетело прочь. Меня ударило током! Сердце бьется во всем теле: в ухе, в бедре, в ребрах, в мизинце правой ноги. Оно повсюду. Нога сейчас взорвется, взлетит на воздух. Мизинец треснул, надломился, из него сочится кровь, заливая белоснежный коврик. Глядя на такую страшную картину, я понимаю, что все это действительно происходит со мной. Я пьяна от счастья, я полна восторга. Это не сон. Он приглашает меня поужинать! Сегодня вечером! Только он и я! Сегодня вечером! Значит, он меня разглядел! Разглядел! И звонит не просто так. В восемь утра просто так не звонят. Это неспроста. Почему он звонит так рано? Боится меня упустить? Я ему понравилась? А что если он влюбился в меня?

Он меня любит…

Я укачиваю раненый палец и благодарю Бога за его доброту. Спасибо, Господи, спасибо. Я все время оскорбляю Вас, дергаю по пустякам, обвиняю во всех моих смертных грехах и мелких неприятностях. А Вы, оказывается, незлопамятны. Вы клевый чувак! Просто умница!

– Hey? What’s happening there? [19]19
  Эй, что у тебя там случилось?


[Закрыть]– доносится из упавшей трубки голос Алана.

– Палец ударила. Об угол стола, мраморного, – с трудом выговариваю я дрожащими губами.

– What? What? [20]20
  Что? Что?


[Закрыть]– кудахчет голос на коврике.

Я прижимаю трубку к уху и снова отчитываюсь о случившемся.

– Приложи лед, а то две недели ни в одни туфли не влезешь! Полчаса держи ногу в холоде! А потом наложи фиксирующую повязку…

Он заботится обо мне! Лечит мой пальчик по телефону! Исцеляет мое раненое сердце! Он – мой личный доктор! Я – маленькая девочка, я вся в его власти. Я закрываю глаза и наслаждаюсь звуком его голоса. Прикажи мне что-нибудь еще… Еще… Я хочу его слушаться. Принадлежать только ему. Превратившись в брелок, повиснуть у него на ремне.

– Алан… – выдыхаю я.

– Да.

– Алан.

– Что?

Я беру себя в руки. Главное – не переусердствовать.

– Вечером я свободна.

– Ты уверена, что сможешь пойти?

– Смогу, – из последних сил выдавливаю я, лежа на коврике и содрогаясь от боли и счастья.

И в этот миг понимаю, что случилось непоправимое.

Положив трубку, я хватаюсь за раненую ногу и начинаю часто-часто дышать, пытаясь справиться с болью. В поле моего зрения попадает пятно. Огромное алое пятно, густо пропитанное кровью. Багровые шарики один за другим окропляют тонкие нити белоснежного коврика, проникают в нежную плоть Бонниного сокровища, и мягкая ткань, набухая, впускает внутрь веселые пурпурные пузырьки, которые с сознанием выполненного долга тут же радостно выпрыгивают наружу.

Что скажет Бонни Мэйлер!

Она меня выгонит. Придется мне жить в приюте у религиозников, на углу Лексингтон и Пятьдесят первой. Там у каждой кровати – Библия, а в каждой Библии – Иов. Удобства в коридоре, тараканы под ногами, грязные липкие куски мыла на умывальнике, туалетная бумага, похожая на наждачную. В этой ночлежке для бедняков я однажды прожила две недели. В тот раз мне негде было остановиться…

Похоже, Бонни проснулась… Я хватаю свежий номер «Нью-Йорк Пост», оборачиваю ногу, напяливаю сверху носок, потом другой, аналогичным образом закутываю здоровую ногу, будто ничего не случилось, а тем временем лихорадочно соображаю, что делать. Коврик надо спрятать, а когда Бонни уйдет, аккуратно свести пятно. Иначе мне придется покупать новый. Я уже отличилась в прошлый приезд: приоткрыла окно, и статуэтка племени майя лишилась уха. Пришлось мчаться на другой конец города с майей под мышкой и обломком уха в пластиковом пакете. Такое удовольствие обошлось мне в триста баксов! Я едва уговорила старого мастера взяться за это дело. Он ворчал, говорил, что он не пластический хирург! Что чинить статуэтку не имеет смысла! Дешевле купить новую! Почему бы мне не купить новую? Подруга все равно не заметит подмены. На Кэнел-стрит таких цацек навалом. Я объясняла, что это невозможно, что у подруги очень личное отношение именно к этой статуэтке: лопоухую майю она привезла из свадебного путешествия. Они с Рональдом ездили в Паленк, карабкались на Великую пирамиду, усеянную клинексами и баночками из-под колы. Если я подменю статуэтку, она сразу заподозрит неладное. Клейте, пожалуйста: другого выхода нет. Старичок пренебрежительно ухмыльнулся: дорого же мне обходятся чувства подруги!.. Я хватаю тяжелый альбом и накрываю пятно. А потом ковыляю на кухню готовить Бонни завтрак: кофе без сахара и тонюсенький тост с маслом. Я открываю дверь спальни и ставлю перед Бонни поднос.

Накануне она вернулась домой с Мартином. Не желая смущать их, я притворилась спящей. Проснулась Бонни одна: после акта любви Мартин отбыл к себе. Они всегда так поступают, чтобы наутро в офисе выглядеть бодрыми и свежими. Бонни сонно улыбается, смотрит на поднос, спрашивает, который час. Я раздвигаю шторы и сажусь на краешек кровати. Не успеваю и рта раскрыть, как Бонни заводит рассказ о вчерашнем ужине. То был великий успех аппетитных шариков «Крискис». Явились все! Ангажированные политики и почетные иммигранты, поэты и поэтессы, звезды и звездульки, банкиры и модели, светские львицы и прочая живность. Одним словом, вечер удался. Президент компании лично поздравил Бонни. А сидела она за одним столиком с Брук Шилдс и теперь хочет осветлить волосы. Как Брук.

– Что скажешь? Хорошая идея? Мне давно хочется стать посветлее… Как ты думаешь, мне пойдет?

Не дождавшись ответа, она звонит своему парикмахеру. Я вижу, что ее раздражает мое молчание. Она, небось, всю ночь размышляла о новой прическе. Мартин старательно впечатывал ее в матрас, а она тем временем прикидывала: «Быть мне блондинкой или не быть?», предусмотрительно откинув назад свою хорошенькую головку. Я решаюсь высказать свое мнение. Говорю, что мне нравится ее нынешняя прическа, а блондинок и без нее пруд пруди, практически каждая встречная.

Похоже, я промахнулась. Бонни смотрит на меня с глубочайшим презрением. Я плохо справляюсь с ролью бедной родственницы. Мне положено восторгаться каждым словом благодетельницы. С какой стати я смею ей противоречить: я живу в ее квартире, питаюсь и, между прочим, осветляюсь за ее счет. Я что, забыла правила игры? Я здесь лишь для того, чтобы поддерживать все ее начинания, быть соратницей в тяжкой борьбе с первыми признаками старения. Бонни Мэйлер должна остаться молодой, навеки.

Я обескураженно поглаживаю раненую ногу, с трудом сдерживая стон.

– Алло, Пьер? – воркует Бонни.

Она бывает у парикмахера раз в два дня, причем всегда разговаривает с ним ангельским голоском послушной маленькой девочки.

– Вчера вечером я ужинала с Брук Шилдс… Помнишь, какой у нее цвет волос? Думаешь, мне пойдет такой… да, именно. Ты действительно так думаешь? Ты уверен? Пьер, это будет чудесно!

Она возбужденно теребит шнур, щеки ее пылают. И вдруг я испытываю некоторое подобие нежности к Бонни, которая так старается сохранить красоту. Это, по сути, работа! Каторжный труд! Каждую минуту нужно быть начеку, никогда не расслабляться, не позволять себе никаких радостей! Однажды сожрав плитку шоколада или стаканчик жирного мороженого, начинаешь скатываться по наклонной плоскости, потакать собственным слабостям. Наслаждение быстро входит в привычку, и, шоколадка за шоколадкой, ты теряешь над собой контроль. Необходимо отказаться от соблазнов раз и навсегда! Покорно глотать безкалорийные йогурты, диетическую колу, карликовые морковки и веточки сельдерея. Улыбаться с широко раскрытыми глазами, чтобы не было морщинок! Не давать себе ни малейшего послабления! Работать над собой денно и нощно! Быть бдительной каждую минуту! Старость не дремлет: стоит один раз уступить соблазну, дать волю своим низменным желаниям, и ты проиграла! В случае с Бонни Мэйлер мне непонятно одно: ради кого она так себя мучает? Совершенно ясно, что мужчины здесь ни при чем. Может, ее цель – побесить подруг? Или утвердиться в собственных глазах? Две последние причины кажутся мне наиболее вероятными…

– А кто это звонил в такую рань? – спрашивает она, отметив в ежедневнике визит к парикмахеру.

– А… Это Алан. Приглашал меня на ужин.

Преисполненная гордости, я ерзаю на месте.

– Вот видишь… Иногда стоит прислушаться к моим словам… Я плохого не посоветую…

Бонни радуется, важно надувает губы. Она оказалась права и, главное, доказала свою правоту мне. Взгляд ее матерински нежен. Я перед ней в долгу: она постаралась на славу, нарыла для меня такого крутого мужика. В приступе благодарности я готова сделать для Бонни все что угодно: принести еще одну чашку кофе; поднять с коврика газету и развернуть, чтобы ей удобнее было читать; приготовить ванну; наточить бритву (ноги она бреет ежедневно); подать купальный халатик; без устали восхищаться упругостью ее груди, живота, ягодиц…

– Значит, позвонил. Чудесно. Алан очень славный…

Я с ней соглашаюсь. Недаром все женщины от Алана без ума, и я не исключение: он такой обаятельный, мужественный, красивый. В нем чувствуется класс! Красавцев в Нью-Йорке полно, особенно приезжих, с Западного побережья. Но внешность обманчива: чаще всего натыкаешься на пустоголового самца, безликий рекламный образец, груду мускулов без малейших признаков интеллекта. Трудно быть красивым и умным одновременно, практически невозможно. Что касается Алана, то он, судя по всему, хорош со всех сторон. Так мне кажется.

– Мы как раз вчера о тебе говорили, – продолжает Бонни, отщипывая кусочек тоста и отпивая глоток кофе, – я попросила его немножко тебя развлечь, чтобы ты перестала терзаться…

Так вот оно что!

Он приглашает меня ужинать из симпатии к Бонни Мэйлер! Совершает богоугодное дело, жертвует собой, как положено настоящему бойскауту, желающему прямиком угодить в рай! А я-то мню себя сильфидой, радуюсь, что пленила Принца! Приношу в жертву мизинец правой ноги! Возношу хвалу Жулику! Благодарю его за доброту и честную игру!

«Будь душкой, – прошептала ему Бонни, улыбаясь (очень осторожно, ни на минуту не забывая о морщинках), дружелюбно поглядывая на литераторов, чудом избежавшим тоталитарных тюрем, и украдкой рассматривая прическу Брук Шилдс, – будь душкой, Алан. Она так страдает! Пригласи ее куда-нибудь. Пусть чуть-чуть развеется. Ну что тебе стоит? Одним ударом убьешь двух зайцев: сделаешь доброе дело и освежишь свой французский. Ты еще что-нибудь помнишь, по-французски-то? Ха!» «Бонни, ты просто чудо! – с готовностью откликается белозубый, мускулистый, широкоплечий бойскаут, друг страждущих и обездоленных, защитник всех рахитиков земного шара. – При всей своей практичности ты удивительно добра! Правда, правда! Ты на редкость добра! И великодушна! Так переживать из-за подруги!» Бонни скромно отнекивается, ей лестно, что кто-то разглядел в ней зачатки души. Чтобы Алан оценил глубину ее сочувствия, Бонни переходит к подробностям: вкратце рассказывает о том, как страдал мой папочка в клинике Амбруаза Паре. «Знаешь, у него в носу была трубка, десять сантиметров, и страшные хрипы в левом легком. Рак легких – ужасная болезнь. Человек не умирает – он задыхается, угасает, по капле выплевывая жизнь. Он так мучился… А она все это время сидела у его изголовья… Удачный оттенок. Браво, Брук! Завтра же позвоню Пьеру… И она ни с кем здесь не общается. Абсолютно ни с кем». «Хорошо, я непременно ее приглашу поужинать! – обещает Алан, готовый на все, лишь бы не слушать больше страшную историю про капельницы и трубки. – Хотя от французского в наше время немного пользы. Если у тебя поселится какая-нибудь японка, дай мне знать! Ха-ха-ха!»

Он решил заняться благотворительностью, потратить вечер на несчастную девицу с разбитым сердцем и раненым мизинцем во имя прекрасной госпожи «Крискис», в память о «Пицце Рея» и Колумбийском университете… Сердце изо всех сил колотится в ноге. Я смотрю на раздувшийся носок и проникаюсь такой жалостью к себе, что впору зарыдать. Если бы не Бонни, я уткнулась бы носом в подушку и все глаза выплакала. Весь мир залила бы горькими слезами: пусть чувствуют свою вину, все, сверху донизу. Мир несправедлив: на мою долю выпадают одни несчастья.

Должно быть, это папочка вздумал оттуда меня проучить. Или Бог. А может, они сговорились. Им не понравилось, что я готова так быстро распрощаться с трауром, вот они и сыграли со мной злую шутку, дабы направить на единственно достойный путь боли и страдания. В жизни все должно даваться с трудом. А я-то вообразила, что удача найдет меня сама. Раз – и готово. Черные одежды летят прочь, и я уже примеряю белоснежный наряд невесты. Не выйдет, старуха, это было бы слишком просто. Если бы мир был устроен таким нехитрым образом, люди бы вконец распоясались. Как бы мы с ними потом справились? Они бы разом потребовали от нас все. Сладкую дольку, другую, целую плитку. Нет, этого мы допустить не можем… Люди должны страдать. В общем, ты же сама все понимаешь.

Усевшись рядышком под одной белой тогой, они толкают друг друга локтями. «Ты веришь, клянешь себя за это, но все равно веришь, – говорит отец, желая выслужиться перед тем, вторым, – в этом вся проблема. Я пытался тебя разубедить, но ты упрямилась, тешила себя надеждой, что я вернусь и останусь с тобой навеки. Знаешь, на кого ты похожа? На доверчивого бедолагу Иова. Вы с ним одного поля овощи. Что тебя, что его провести можно запросто. Вы с радостью заглатываете наживку, лишь бы вам не мешали верить. Верить в большую любовь… Ты сама себя надуваешь, девочка. И так было всегда».

Всегда.