Текст книги "Крутые мужики на дороге не валяются"
Автор книги: Катрин Панколь
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
~~~
Он все время ускользает.
Прячется за газетой.
За рассеянной улыбкой.
За мотивчиком, который насвистывает вполголоса.
За бокалом красного вина, который выпивает залпом.
«Сегодня вечером Он будет укладывать меня спать, будет принадлежать мне одной».
Замечтавшись, девочка роняет вилку на стол. Потом, опомнившись, берет ее и опускает в тарелку с пюре. Подносит ко рту. Глотает пюре. Поднимает вилку до уровня глаз и смотрит на Него. Он держит в руке бокал. У Него длинные пальцы с прозрачными ухоженными ногтями. Он тщательно за ними следит: чистит, обтачивает, полирует. Несессер с маникюрными принадлежностями хранится на шкафу в ванной, над умывальником. Его руки покрыты густыми темными волосками. Рот у Него большой, нос – прямой и крупный, под голубыми глазами – огромные темные круги, волосы коротко подстрижены, а плечи – такие широкие…
«Сегодня вечером Он будет укладывать меня спать, будет принадлежать мне одной».
Он рассказывает, как прошел день на заводе. Говорит, ест, курит, пьет, украдкой поглядывая на часы. Подносит вилку ко рту, стирая с лица чудесную улыбку, которая, подобно мощному урагану, способна, сметая все на своем пути, целый мир принести к вашим ногам.
– Ешь, пюре остынет…
Мать делает вид, будто слушает мужа, но ничто не укрывается от ее внимательных черных глаз. Взгляд блуждает от подноса к тарелкам, от батона хлеба к ломтикам ветчины, и вот уже она резким движением вытаскивает кусочек хлеба изо рта у братика и засовывает туда ложку пюре. Братик сжимает зубы, не желает глотать.
А Он все о своем:
– И тогда я сказал Лерине…
Лерине… Сегодня вечером девочка уже слышала эту фамилию. Мать произнесла ее вполголоса по телефону, нервно теребя шнур.
– Ешь, пюре остынет…
А Он продолжает свой рассказ, не обращая внимания на братика, который упорно отказывается есть: ждет, когда мать попросит вмешаться Его. Тогда Он сделает страшные глаза, и братик мгновенно проглотит пюре.
Такова его роль – пугать братика и сестричку.
Следить, чтобы они ели пюре. Купать их под душем каждое воскресенье, проверять, чистые ли у них ногти. Укладывать спать по вечерам – сначала братика, потом ее.
«Сегодня вечером Он будет укладывать меня спать, будет принадлежать мне одной».
Покончив с пюре, девочка открывает свой любимый клубничный йогурт с большими кусочками ягод, которые так славно похрустывают во рту.
Мать, пристально глядя на бутылку вина, сообщает мужу, что тот забыл сегодня утром оставить ей денег, поэтому она не смогла забрать из ремонта его ботинки, а костюм – из чистки. Отец одним глотком допивает вино, вытирает рот тыльной стороной ладони, закуривает и спрашивает, готов ли кофе.
Рыгает. Говорит, что «бабки все вышли».
Мать пожимает плечами, встает, принимается с грохотом собирать тарелки. Девочка молча наблюдает, как в куче грязной посуды исчезает полный стаканчик йогурта.
«Наплевать. Сегодня вечером Он будет укладывать меня спать, будет принадлежать мне одной».
Укрыв заснувшего братика, Он склоняется над ее кроватью. Натягивает одеяло до самого подбородка.
Она его пленница, Он ее покорил. Огромные руки легли на бортики кровати. Крепкий торс склонился прямо над ней. Губы почти касаются ее лица. Ощущение блаженства щекоткой пробегает по животу, а вслед за ним – чувство страха. Как будто Он еще не решил, ругать ее или целовать.
– Спи, моя принцесса, ты прекраснее всех красавиц. Спи, папино пузико…
Его ладонь заползает под одеяло, под рубашку, огромной раковиной накрывает ее животик.
И страх отступает. Она обнимает Его за шею, притягивает к себе, закрывает глаза, зарывается в его пиджак носом, ртом. Но краешком глаза все-таки посматривает на Его склонившееся лицо, вполноздри вдыхая запах туалетной воды. Она подается назад и падает в темноту, в теплоту Его губ, уткнувшихся ей в затылок. Они шепчут нежные слова, щекочут ушко, ползут вдоль тоненькой шейки. Всегда, всегда, моя королевна, моя принцесса, папино пузико… Его руки защищают, укачивают. Она легонько гладит пальчиком густые темные волоски, длинные пальцы с гладкими ногтями.
Ее уносит течением. Веки отяжелели, рот прислонился к рукаву пиджака. Ее уносит течением.
– Сосчитай мои пальчики, – просит она шепотом.
Он медленно считает, дотрагиваясь до каждого пальчика.
– А теперь – зубки…
Он раздвигает ее губы и считает, слегка постукивая по эмали: 19, 20, 21…
– Они твои. Я тебе их дарю. И пальчики тоже дарю. А теперь сосчитай волосики.
Он улыбается. Говорит, что не может пересчитать все волосики. Ему и целой вечности не хватит…
– А ты попробуй. Я тебе их потом подарю.
– Миллион. Два миллиона. Три миллиона…
Он начинает перебирать пряди, и она закрывает глаза. Под покровом его теплого низкого голоса ее посещают видения. Вот одно из них, любимое. Она в далекой стране, у подножия крепостной стены, прекрасная рабыня на рыночной площади. К ней присматривается принц, хочет увезти ее с собой навсегда, навсегда. Торговец, черный, бородатый, с холодными злыми глазами сжимает ее запястья. Ее руки связаны за спиной. Принц медленно изучает товар. Проводит ладонью по коже. Запускает пятерню в волосы. Ощупывает шею, плечи, руки. При этом он даже не смотрит на нее, обсуждает с торговцем цену поверх ее головы. Затем засовывает палец в рот, проводит по деснам, бесцеремонно дотрагивается до каждого зуба. Она не шевелится. Ждет, когда он наконец заберет ее. Увезет с собой. Выкупает, надушит, уложит на расшитый золотом диван, всей своей тяжестью навалится сверху и начнет нашептывать нежные слова: «Любовь моя, моя королевна, моя принцесса… Если ты убежишь, тебя ждет страшная кара. Я заткну твой рот и привяжу тебя к спинам осликов. Они будут бегать по кругу до тех пор, пока твое тело не разорвется на мелкие кусочки, пока не затихнет твой предсмертный крик и алая кровь причудливым рисунком не ляжет на белый песок. И тогда ты попросишь прощения за то, что хотела убежать и умереть вдали от меня. Ты будешь кричать и стонать, и твои губы высохнут под палящим солнцем, и перед самым концом с твоих обескровленных уст сорвется мое имя, и тогда я отвяжу тебя, унесу прочь, промою твои раны и буду молить тебя о прощении, любовь моя, принцесса моя, мое пузико…»
Она мечтает. Голова в сладкой дреме покачивается на подушке.
Она почти спит.
И вдруг в волшебную сказку врывается новое слово, впервые услышанное в тот день, и история, которую она рассказывает себе каждый вечер, пока Он ее укачивает, внезапно обрывается.
– Скажи… Мадам Лерине – твоя любовница?
Девочка сама не понимает, как посреди такой замечательной истории вдруг возникло это слово, уничижительное, пренебрежительное и вместе с тем волнующее. Она произносит его, желая посмотреть, каков будет эффект.
Отец распрямляет плечи, вытягивает шею, смеется. Он всегда смеется, когда не хочет отвечать.
– Мадам Лерине – твоя любовница?
Она смотрит на него недобрым взглядом своей матери. Под прицелом ее глаз Он ежится, ерзает, ощущает себя неуклюжим, неловким. Галстук впивается в шею, манжеты рубашки натирают запястья.
Он снова смеется.
– Твоя любовница?
Она точно не знает, для чего нужны эти самые любовницы, но спрашивать у Него не хочет. Он вдруг уходит в себя. Прячется за улыбку. Украдкой поглядывает на часы. Нетерпеливо барабанит пальцами по подушке.
Она сбрасывает одеяло, задирает рубашку.
– Жарко… вот здесь…
И показывает на живот. Он целует ее животик, шершавой щекой прислоняясь к теплой коже. Девочка тянется к Нему, вздыхает. Она готова целую вечность лежать неподвижно, лишь бы Он был рядом.
Вчера вечером в шкафу, среди Его вещей, она обнаружила книгу. Томик стихов лежал на дне чемодана, который они брали с собой в прошлые выходные. На первой странице было что-то написано от руки. Сидя на корточках в полумраке, она пыталась разобрать эту строчку. Слабый луч света просачивался из коридора. Читать было трудно: почерк был неровный, буквы скакали то вправо, то влево, слова загибались вверх. Она боялась, что мать с братиком застанут ее на месте преступления и отберут книгу. Щурясь и тяжело дыша в темноте, она прочла наконец таинственную фразу. «Она, она тому причиной… [8]8
Известная строчка из Верлена.
[Закрыть]Моему Джемми. Сабина Л.».
Джемми… Значит, в минуты нежности мать называет Его этим тайным именем.
В шкафу было темно и страшно, у нее даже зубы застучали. Она уткнулась в Его костюм, изо всех сил вдохнула родной запах и успокоилась. Она все время боится, что когда-нибудь Он уйдет. Он несет в себе идею ухода. Нетерпение читается в каждом Его взгляде, каждом жесте, в каждой черте: в глазах, улыбке, беглом движении руки, поправляющей волосы.
Утром, собираясь на завод, Он заходит попрощаться с ней. Она приподнимается на кровати, обнимает Его за шею и всегда задает один и тот же вопрос: «Ты сегодня будешь с нами ужинать?»
Он смеется. Встает во весь рост, заслоняя собой комнату, проводит рукой по волосам. Свежий, прохладный аромат туалетной воды ударяет ей в лицо. Он говорит, что, разумеется, будет ужинать дома. Обзывает ее глупышкой!
Она ему не верит. И не поверит до тех пор, пока собственными ушами не услышит, как в замке поворачивается ключ и кто-то уверенно, нетерпеливо нажимает кнопку звонка. Дзынь-дзынь. Только тогда она понимает, что Он действительно вернулся, и вздыхает: сегодня победа осталась за ней, а завтра – снова в бой.
Ожидание.
Ожидание и страх.
Она сжимает кулачки на Его шее. Изо всех сил притягивает Его голову к себе. Он вздрагивает, поправляет ей рубашку, укрывает ноги, натягивает одеяло.
Она виснет на Его руке, не отпускает. Ледяной страх ползет по телу. Он в очередной раз убедился, что она принадлежит Ему, а теперь опять уходит. Он всегда так делает. Всегда бросает ее одну. Щеки ее пылают, голова мечется по подушке.
Он встает. Говорит, что пора спать, а то завтра…
– Куда ты? – кричит она, вскакивая с кровати. Губы ее дрожат, глаза мокры от слез.
Он молча выходит из комнаты.
В воздухе витает аромат Его туалетной воды. Подушка пропитана Его запахом. Она корчит страшную рожу, плюется, бросает подушку на пол.
Она ненавидит Его!
Больше никогда не сможет Его любить.
Больше никогда не подпустит Его близко, не позволит себя покорить.
Не побежит Ему навстречу, заслышав звонок. Будет как ни в чем не бывало заниматься своими делами.
Сжавшись в комок, она выдумывает для Него страшную месть. В далекой стране, у подножия крепостной стены появляется новый принц на черном коне и увозит ее с собой. А Он стоит как громом пораженный, умоляет ее вернуться. Новый принц высокий и сильный, прекрасный, соблазнительный. А Он, покинутый, протягивает к ней руки и плачет. Она в ответ лишь смеется, запрокинув голову. И, укутавшись в длинный шлейф плаща своего нового спутника, мчится вместе с ним в далекую пустыню.
Прочь от Него.
~~~
Там, где Лексингтон-авеню пересекается с Пятьдесят второй, у подножия Ситикорп-билдинг, среди низкопробных пип-шоу, куда лохи приходят поглазеть на сиськи, в окружении палаток с хот-догами, торговцев дешевыми побрякушками и негров в национальных костюмах, чей товар – поддельные часы «Виттон» и бижутерия из пластика, крашенного под слоновую кость, притаилась маленькая церквушка. Входная дверь ее скрыта от посторонних глаз, внутри – белым-бело. Оформляла церквушку Луиза Невелсон, ее угловатые скульптуры создают благостное настроение. Здесь удивительно спокойно. Я люблю отдыхать под сводами этой небольшого уютного храма, слушая, как плывет по тротуару нескончаемый поток пешеходов, а водители, резко тормозя, сигналят своим собратьям.
Я прихожу сюда не молиться. Я вообще не умею молиться. Все молитвы, выученные в детстве, давно позабыты. Осталось лишь смутное чувство вины, которое обостряется, когда я поступаю нехорошо. Религия заставляет меня взвесить все «за» и «против», убеждает, что заслуженное наказание неизбежно. На одной чаше весов оказывается измена ближнему с другим ближним, на второй – неприятности, которые не заставят себя ждать, если первый ближний меня застукает.
Я толкаю тяжелую дверь, и на душе становится спокойно. В этом внезапном спокойствии есть что-то потустороннее. Здесь так прохладно, тихо, мирно. Я сажусь на скамью, болтаю ногами. Но очень скоро торжественная тишина начинает повергать меня в уныние. Я порываюсь опуститься на колени, совсем как Поль Клодель, которому явился Бог, но, одумавшись, возвращаюсь на скамью. К Богу я отношусь с подозрением. Если я, поддавшись минутной слабости, плюхнусь перед ним на колени, он, возможно, потребует, чтобы я все бросила и последовала за ним. Так он собрал всю свою команду: и Клоделя, и апостолов. Застиг врасплох. Явился в белой робе и с длинной бородой, приложил руку к груди, посмотрел своим невинным взглядом… и они попались, побросали все бренное и устремились за ним.
Я ему не доверяю, считаю жуликом. Это началось еще в детстве. Меня страшно бесила история Иова, который верил в Бога, а тот в награду насылал на него всякие беды.
Маленький божественный каприз. Однажды после обеда Бог по обыкновению валялся на диване и думал, чем бы развлечься. Бросив ленивый взгляд на свою землю, он обнаружил богатого, довольного жизнью фермера по имени Иов, который каждый день многократно воздавал Ему хвалу. «Ха! – сказал Бог. – Так ты впрямь любишь меня больше всего на свете? Ну-с, сейчас мы это проверим».
И с этими словами взялся за дело. Истребил у несчастного весь скот, сжег поля, спалил дом, наслал страшную болезнь на жену и детей. А Иов знай себе молился средь падшей скотины, выгоревшей травы и свежих могил под предсмертные стоны домочадцев.
Стоя на жалком коврике, питаясь одной ячменной похлебкой, он благодарил Бога за то, что тот соблаговолил его испытать. Сверкнула молния, коврик загорелся, дом окончательно развалился и обрушился прямо на голову несчастному, но Иов, продрогший и вымокший до нитки, по-прежнему возносил хвалу Господу. И чем больше он твердил о своей любви к Нему, тем больше несчастий выпадало на его долю.
Эй Вы там, наверху, что это за любовь такая? Я Вас спрашиваю?
И только когда запас слез иссяк и иссохшие глаза Иова, словно вытянутые вакуум-насосом, готовы были вывалиться из орбит, а беззубые десны свело от боли, Бог наконец спустился с небес и похлопал Иова по голому черепу, приговаривая: «Ты держался молодцом, сын мой. Вот теперь я тебе верю. Я расскажу про тебя в своей книге, Библия называется, на первой полосе. Ты у меня станешь звездой, образцом благочестия». Иов упал на колени, гремя костями. Исходя слюной, он принялся лобызать Богу пальцы ног и благодарить за испытания.
История Иова и Жулика казалась мне настолько кошмарной, что я спать не могла. И все спрашивала у мамы, зачем Бог так поступил, если он действительно любил Иова. Мама со вздохом отвечала, что эта история и впрямь какая-то странная, но зато Бог так сильно любил людей, что отдал им своего единственного сына. А люди распяли этого сына на кресте.
Я возмущалась:
– Как же он отдал своего сына, если тот потом воскрес и вернулся обратно?
– Это уже неважно, – отвечала мама, легонько отталкивая меня локтем, чтобы я не мешала ей натирать воском стол, – Бог же отдал его, вот что главное.
– Но ведь он прекрасно знал, что сын умирает понарошку…
– Ну да… И все-таки ему было больно видеть, как сын страдает.
– Сам-то он уксуса не пил, и копья ему в бока не впивались!
– Ну как ты не понимаешь? – пыталась объяснить мама. Ей никак не удавалось стереть следы бутылок со столешницы, и это ее бесило. – Как ты не понимаешь, что его сын – это и есть он. Ты что, забыла?
Ее аргументы меня не убеждали. Лежа в кровати, я представляла себе несчастного Иова, его обуглившийся дом, замученных детей, червей, с хрустом впивавшихся в его тело, пока он превозносил Бога.
– Значит, это и есть настоящая любовь? – спрашиваю я у себя, глядя на даму, которая сидит на скамье передо мной и, склонив голову, молится, то и дело проверяя, на месте ли сумочка, зажатая между ног. Похоже, она тоже не склонна Ему доверять. В противном случае оставила бы сумочку на скамье, а я бы преспокойно ее умыкнула, пока дама шепчет да причитает.
Значит, так и надо? Со всей жестокостью довести ближнего до полного истощения, чтобы убедиться в его любви.
Он тоже все время так поступал. Пользовался моей любовью, удирал, как воришка. С Ним я поняла, что такое быть покинутой и что значит умирать от любви. Когда Он возвращался, я была на седьмом небе от счастья.
А потом снова наступала пора одиночества.
Ожидания, страха и злости.
Но Он всегда возвращался. Я набрасывалась на Него с кулаками и угрозами. Он смеялся, пытался меня остановить, крепко обнимал, клялся, что любит меня одну. Так Он говорил, так напевал, пока я осыпала Его ударами. Любовь моя, моя принцесса, ты же знаешь, что я люблю тебя одну, тебя одну, так будет всегда… Он приникал губами к моей шейке, и я таяла в его объятиях. Ему оставалось только приподнять меня и закружиться по комнате со мной на руках, бормоча нежные слова, – и вот уже былая обида забыта, и мы оглушительно хохочем, хохочем вместе с Ним.
Ну почему Он ушел?
Может быть, Он еще вернется?
Вы там, наверху, скажите, Он вернется?
Ну вот. Сейчас я опять зареву. Эй, бедолажка, будет тебе терзаться. Хватит. А то ведь скоро совсем спятишь. Распахни глаза, пораскинь мозгами, скажи что-нибудь путное.
Он умер.
Вот вам!
Умер. Умер. Умер.
Умер и зарыт.
И вся твоя филосоплия Ему теперь не поможет. А тебе осталось только вспоминать.
Нажми на кнопочку, и память тут же подсунет нужные эпизоды. Безжалостные детали. Маленькая часовенка при больнице Амбруаза Паре. Его тело в гробу. Механические движения кропила. Священник, комкающий фразы: ему только что сообщили, что следующий покойник уже ждет своей очереди… Аминь. А Он с высоты своего положения откровенно насмехался и над священником, и над кропилом. На лице застыла улыбка успокоения. Он лежал такой нарядный, в парадных штанах, скрестив длинные пальцы. Казалось, Он заскочил сюда на минутку, просто прилег отдохнуть.
Мой папочка.
Мне не верилось, что Он умер. Я думала, Он посмотрит, как там наверху все устроено, а потом вернется и расскажет мне. Как та итальяночка, которая три часа была мертва и за это время успела все рассмотреть и сообщить близким. Там хорошо. Следуйте за мной. Там розы и мед. Бестелесные херувимы обдувают вас свежайшим зефиром. Какие там фрукты, какие сласти! Живи себе припеваючи и в ус не дуй! Нечего дрейфить! Там все в мармеладе!
Я, конечно, не думала, что Он угодит прямиком в рай. Ему, наверное, пришлось сделать остановку, малость подзаняться душой.
И все-таки… Я ждала, что Он вернется.
Он был таким огромным. Большой нос, большой рот. Длинные ноги, длинные руки. Крупные губы. Он был таким неверным. Со всеми. Без Него всегда бывало пусто. Но, находясь рядом, Он занимал собой все пространство. Мужчины нащупывали в карманах банкноты, женщины оголяли плечи. А Он выбирал. Дружка-собутыльника, подружку на одну ночь. Соблазнял. Это было делом Его жизни. Он заглядывал людям в глаза, как в зеркало, любуясь собственным отражением, и взгляд Его синих глаз мгновенно становился бархатистым, губы расплывались в улыбке, руки привычным движением отправлялись в карманы, предварительно пригладив непослушную прядь, – и вот Он уже увлекает жертву за собой, словно обволакивая своим могучим телом, а потом целует на прощание и уходит прочь.
Старея, многие подводят итоги, рассуждают о том, чего добились в жизни. С Ним все было иначе. В целом Он не слишком гордился прожитым, но любил прихвастнуть, припоминая в общем-то никому не интересные эпизоды. Это было Его недостатком. Он строил из себя героя и, бывало, с важным видом принимался командовать: правее, левее, нет, не так, а вот так. Но всегда кто-нибудь призывал Его к порядку, возвращал на грешную землю. «Прекрати, – говорили ему. – Нечего изображать первого ученика, все равно никто тебе не поверит». Он улыбался и замолкал. А вообще…
Он не умел и не хотел считать деньги. Не утруждал себя размышлениями. Отказывался быть благоразумным. Бился изо всех сил, старался как можно дольше оставаться живым, но, когда понял, что все кончено, не стал драматизировать события. Сделал вид, что Ему это до лампочки. Он получил от жизни все, что хотел, и готов был принять смерть. Не озлобился, не разобиделся на весь мир, никого не винил, не пытался привлечь к себе всеобщее внимание. Лежал, обмотанный трубочками…
И все знал.
Я тоже знала.
С того памятного дня, когда самоуверенный больничный хирург по фамилии Ненар, вооружившись рентгеновскими снимками, расшифровка коих не вызывала сомнений, официальным докторским тоном вынес моему отцу смертный приговор: «Никотин, алкоголь…»
Я без тени смущения могла бы продолжить этот список. Случайные женщины. Ночи за стойкой бара. Литры и литры, призванные заглушить обиду на весь этот мир, сплошь состоящий из кретинов, врунов, трусов, подхалимов, мир, где за прилизанным фасадом скрывается его лживая сущность и напыщенные, самовлюбленные обыватели мнят себя королями. Невозможность подстроиться под общий порядок. Бесконечные поражения, вонючими комочками вставшие поперек глотки… Приговор был таков: «Рак легкого с метастазами по всему телу. Осталось не больше двух месяцев. До Рождества не дотянет…»
Дело было в ноябре. Доктор Ненар, которого я в бессильной ярости окрестила про себя доктором Мударом, завершает свою речь. Убирает рентгеновские снимки в папку, закрывает ее, подравнивает края бумаг. Всем своим видом он пытается показать, что аудиенция окончена и я могу отправляться рыдать в коридор. Нетерпеливо постукивает пальцами по столу, приглаживает редкие усики. Снова берет папку и смотрит, не вылезают ли бумаги, но поправлять больше нечего. Снова барабанит по столу – он сделал свое дело и теперь предпочел бы, чтобы я ушла.
А я все сижу.
Не двигаюсь, словно пытаюсь выклянчить у него добавку.
Ну пожалуйста, доктор Мудар, набавьте деньков моему папочке!
Звонит телефон. Доктор с облегчением снимает трубку и жестом просит меня удалиться. Я стою в коридоре, прислонившись к холодной стене, глядя на торопливых сестер и больных в халатах. Механическим движением пытаюсь нащупать в сумке сигарету, нахожу красную упаковку «Ротманса», после чего отправляю ее в урну.
Мой папочка…
Мой папочка… не дотянет до Рождества?
Я повторяю эти слова и реву как белуга. Приказываю себе успокоиться. Нельзя мне плакать. Нельзя. Он ждет меня в своей палате. Посмотрит на мою зареванную физиономию и сразу все поймет. Я делаю глубокий вдох, вытираю глаза, надеваю веселенькую улыбку и смело толкаю дверь под номером 322.
– Где мое красненькое?
Это единственное, что Его волнует.
Я забыла зайти в магазин и купить Ему три литра «Вье Пап», без которого Он не может обходиться ни дня. Это не какое-нибудь изысканное вино, а мерзкое пойло, дерущее глотку. Такое вино Он когда-то хлебал на стройках.
– Думаешь, тебе это полезно?