Текст книги "Бурвиль"

Автор книги: Катрин Клод

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Люди, помогающие жить

Что представляет собой актер?

Безумец или здравомыслящий?

Страсть

Игра

Реализм, упорство, терпение

Поиски собственного стиля

Как добиваются признания

Самое трудное: победить себя

Символ: Мсье Как Все

Мораль добродушия

Знать бы, чему смеешься...

Смеяться или плакать?

О соленой шутке и вульгарности

Миллионы друзей

Тактичное вторжение в личную жизнь

Актер и человек

Все та же страсть

От Дон-Кихота к Санчо Пансе

Франсуа Кавильоли. Бурвиль и его долгая

борьба со смертью

Фильмография

1946. Не так глуп (Pas si bete).

1947. Белый как снег (Blanc сомме neige).

1948. Через окно (Par la fenetre).

1948. Сердце на руке (Le coeur sor la main).

1949. Микетт и её мама (Miquette ет sa mere).

1950. Король жандармов (Le roi pan-dore).

1950. Избранник Мадам Гюссон (Le ro sier de м-ме husson).

1950. Невидимка (Le Passe-MuraiNe).

1951. Один в Париже (Seul dans Paris).

1952. Харчевня "Нормандская Дыра" (Le Trou Normand).

1953. Три Мушкетера (Les Trois Mgusquetaires).

1953. Если бы мне рассказали о Версале (Si versailles Мeтаiт conte).

1954. Первоапрельская шутка (Poisson d'avril).

1954. Связанный по рукам и ногам (Le fil a la patte).

1954. Кадет Руссель (Cadet-Rousselle).

1955. Гусары (Les Hussards).

1956. Техасская Серенада (Serenade au Texas).

1956. Через Париж (La traversee de Paris).

1956. Певец из Мехико (Le chanteur de Mexico).

1957. Отверженные (Les Miserables).

1958. Двустворчатое зеркало (Le miroir adeux faces).

1958. Странное воскресенье (Un drole de dimanche).

1959. Дальняя дорога (Le chemin des ecoliers).

1959. Горбун (Le Bossu).

1959. Зелёная Кобылка (La Jument Verte).

1960. Хвастун (Le Capitain).

1960. Ноэль Фортюна (Noel Fortunat).

1961. Все золото мира (Tout for du monde).

1961. Замотанный человек, или радости городской жизни (Le tracas-sin, ou les plaisirs de la ville).

1962. Самый длинный день (The longest day).

1962. Красные штаны (Les culottes rouges).

1962. Веские доказательства (Les bonnes causes).

1963. Странный прихожанин (Un drole de paroissien).

1963. Денежки Жозефы (Le Magot de Josefa).

1963. Только на масле (La cuisine au beurre).

1964. Большой страх (La grande frousse).

1964. Разиня (Le Corniaud).

1965. Тайная Война (Guerre Secrete).

1965. Большая Касса (La Grosse Caisse).

1965. Луженые Глотки (Les Grandes Gufules).

1966. Трое Бездельников (Trois enfants dans le desordre).

1966. Большая прогулка (La grande vadrouille).

1967. Семья Арно (Les Arnaud).

1967. Велогонщики (Les Cracks).

1968. Большая стирка (La grande lessive).

1968. Мозг (Le cerveau).

1969. Рождественская елка (Larbre de noel).

1970. Красный круг (Le cercle rouge).

1970. Эталон (L'etalon).

1970. Атлантический вал (Le mur de latlantique).

Введение

Имя Бурвиля знакомо кинозрителям многих стран мира, знакомо и любимо ими. Это стало особенно очевидно после смерти "доброго и веселого Бурвиля", "нашего друга Бурвиля", как его часто называли. Книга французской писательницы Катрин Клод не претендует на искусствоведческий анализ. Жанр ее трудно определить, ибо в книге естественно сочетаются и дополняют друг друга впечатления от встреч с актером и записи бесед с ним, репортаж и библиографический рассказ, мемуары и размышления. Скорее всего, это портрет, но не столько Бурвиля-актера, сколько Бурвиля-человека, к которому автор относится с пониманием и восхищением. Но авторы будущей монографии не смогут пройти мимо наблюдательных и умных заметок Катрин Клод, а сегодняшние читатели благодаря ее острому журналистскому перу лучше поймут личность и творчество человека, который и после смерти заставляет и смеяться и плакать, сидя в темных залах кинотеатров. Быть может, в своем увлечении Бурвилем-человеком Катрин Клод несколько преувеличивает масштаб его таланта. Нет, это не Чаплин и даже не Мишель Симон. Дарование Бурвиля куда скромнее. И все-таки оказалось, что он нужен современному зрителю, этот как будто неяркий и не очень забавный комик, нужны его доброта и смешная удачливость.

В своей книге Катрин Клод замечает, что об игре Бурвиля трудно писать. Как он играет? Да никак, ничего особенного, скорее всего, он всегда остается самим собой. Это верно. Как комический актер Бурвиль не знает каких-то особенных приемов. У него нет "фирменных блюд". Бурвиль играет без нажима. Сам Бурвиль в июле 1967 года, когда он был гостем Московского кинофестиваля, говорил: "Главное для актера -искренность. Соглашаться на роль надо только в том случае, если она вдохновляет. Откуда во мне этот дар смешить людей и в чем он? Не знаю. Скорее всего, это подарок судьбы. Я помню, что еще в детстве для меня было страстью смешить, я опьянялся смехом, и это опьянение передавалось другим. Наверное, существуют какие-то флюиды, идущие от меня к публике. У другого те же действия могут быть несмешными, а почему – кто знает? Я думаю, это все-таки дар провидения... Я люблю жизнь во всех ее проявлениях, я оптимист по природе и крестьянин по происхождению. Я все делаю сам, и на моих руках не проходят мозоли. Если бы не эти два качества, я не смог бы работать в искусстве". Книга Катрин Клод вышла во Франции еще при жизни актера. Издательство решило дополнить ее статьей Франсуа Кавильоли, рассказывающей о последнем периоде жизни Бурвиля.

Люди, помогающие жить

При первой встрече с Бурвилем, состоявшейся в 1962 году в Деревне Иль-де-Франс, где идут съемки фильма по одному из моих романов («Денежки Жозефы»), он мне почти незнаком. Я не хожу в театры на Бульварах, редко слушаю радио, не слежу за светской хроникой в газетах. – Наконец, что касается кино, я предпочитаю фильмы таких режиссеров, как Рене, Годар или Антониони.

Бурвиль ассоциируется у меня с эстрадой – он певец, комик. "Почтовые открытки" и "Карандаши"*. Это хорошо. И все же в моей памяти, как гвоздь, застряло воспоминание о фильме "Через Париж", точнее, последний его эпизод, когда Гранжиль и Мартен снова, уже после войны, встречаются на вокзале. "Ты по-прежнему таскаешь чемоданы?" – с дружеской иронией спрашивает Гранжиль, стоя на подножке спального вагона. "Увы, чужие", – отвечает ему Мартен, который в войну промышлял на черном рынке, а теперь опять стал носильщиком. Приоткрыв рот, с удивлением во взоре, взволнованный воспоминанием о драматической ночи, когда они вместе несли через весь город разрубленную на куски тушу свиньи, ночи, закончившейся арестом его одного, Мартен поднимает глаза на своего бывшего напарника. Уже тогда тот был на стороне хозяев положения и сейчас разъезжает в спальных вагонах; а вот он только смотрит вслед отъезжающим поездам. Мартен прекрасно разбирается, что к чему. И тем не менее он улыбается. Ни затаенной злобы, ни горечи. Перед нами мягкий, покладистый человек, который, несмотря на все переживания, не утратил душевности.

(песенки из репертуара Бурвиля (здесь и далее прим. пер.))

Я помнила этот лучистый взгляд Бурвиля, но больше я ничего не знала о нем. Разумеется, он будил во мне любопытство. Но, признаюсь, не такое сильное, как Пьер Брассер или Анна Маньяни, занятые в этом же фильме.

Затем я попадаю на площадь, где реальные дома перемежаются с декорацией, в толпу людей, помогающих или участвующих в работе над фильмом. Снимается Анна Маньяни, и все смотрят на нее. Смотрю и я... Бурвиль тоже здесь, рядом со мной, но его я не вижу. Он так мало отличается от персонала съемочной группы и зевак, так слился с ними, что, если бы мне не показали, я бы его и не заметила.

Быть может, я уже встречала его и не узнавала, так как ничто в нем не приковывает к себе взгляда. Вот Брассера я бы узнала. Кинозвезды всегда окружены каким-то ореолом, как будто уже одно сознание, что они должны выделяться, описывает некий магический круг, не позволяя приближаться к ним вплотную.

Возможно, они чувствуют, что на них всегда смотрят, что им не пройти незамеченными, и даже тот, кто не знает их в лицо, невольно спросит себя "кто бы это мог быть?". С Бурвилем ничего подобного. Он сливается с безымянной толпой, потому что черты его лица ничем не примечательны, а поведение не привлекает к себе внимания. Поэтому какой-нибудь зевака, никогда не видевший его фото, мог бы запросто вступить с ним в разговор... И мы находились в двух шагах друг от друга, но я не замечала его, пока мне не показали, – он стоял, руки в карманах, и смеялся со всеми наравне. Потом кто-то указал ему на меня, он обернулся и протянул мне руку. Знакомство состоялось, но ему нечего сказать. Мы говорим общие фразы и продолжаем наблюдать за игрой Маньяни. Нечего сказать... Это не совсем так: почти тут же он принимается

расспрашивать меня об экранизации моего романа, проявляя тонкое понимание роли и озабоченность тем, как полнее передать ее смысл. Но главное не это.

Конечно, понимание своей профессии и большой интерес ко всему, что касается ее, увлеченность работой, стремление добиваться хороших результатов, короче говоря, то, что он актер до мозга костей, безусловно важно. Но разговор о Бурвиле следует начать не с этого. Большого актера без увлечения своей профессией нет. Однако выделяет его среди других не это, а прежде всего манера держаться. А она такова, что даже незнакомому человеку легко сразу же заговорить с ним на любую тему, как можно говорить только с теми, кто внушает доверие... В последующие дни все было так же, как и в первый... Сидит ли он в уголке с газетой или, пользуясь свободной минутой, отошел в сторонку, он не отделяется от остальных, не держится особняком, и кто угодно может прервать его чтение замечанием о погоде, о пробках на улицах, и он тут же откладывает газету и вступает в разговор.

Впрочем, большую часть времени он находится среди людей, болтает, смеется, слушает анекдоты или рассказывает свои.

Словом, такой же человек, как и все. "А почему бы и нет!" -воскликнет читатель. Но я не думаю, чтобы это было так уж в порядке вещей. На мой взгляд, в той необычайной ситуации, в какой находится кинозвезда, самое естественное для нее -утратить естественность, не быть, как все. Ибо, мне кажется, нелегко быть кинозвездой и при этом сохранять простоту.

Могут возразить, что актеры, мол, к этому привыкли. Вот именно... Это значит, что они нашли соответствующую манеру держаться, помогающую им переносить чужие взгляды. И потому они все время немного играют, не всегда отдавая себе в этом отчет, благо актеру ничего не стоит исполнять роль -ведь играть его профессия. Как же ему не поддаться искушению и не играть даже в жизни?

Но Бурвиля характеризует не одна эта естественность поведения. Надо сказать и о его даре заставлять любого чувствовать себя с ним легко: бездельника, охотящегося за автографом, осветителя, который просит его "чуть подвинуться" в кадре, фотографа, который отрывает его от дела, показывая снимки, меня, которая, наверняка, порядочно докучает ему своими вопросами. Но само выражение заставлять чувствовать себя легко, предполагающее волевое начало, совсем не подходит к Бурвилю. Скажем иначе. Не то, чтобы он заставлял людей чувствовать себя с ним легко. Просто он от природы таков, что с ним всегда легко. И это тоже не кажется мне столь уж обычным, даже для заурядного человека. Чаще всего люди, встретившись и обменявшись привычными словами: "Очень приятно познакомиться, мсье", с вежливой улыбкой отворачиваются, четко обозначив границу общения. "Очень приятно познакомиться" – три маленьких слова, перед тем как разойтись... А еще писатели сочиняют душераздирающие романы на тему о разобщенности!

Но бывает, правда очень редко, что контакт с незнакомым человеком устанавливается незамедлительно. Улыбка, взгляд, слово – и кажется, знакомство состоялось давным-давно. Он (или она) необъяснимым обаянием разрушают панцирь, которым люди отгораживаются друг от друга, и это всегда кажется (во всяком случае, мне) просто чудом.

Нечто подобное происходит при знакомстве с Бурвилем. Он как тот сослуживец по конторе или по цеху, которого зовешь, когда что-то не клеится, а после работы приглашаешь выпить рюмочку, потом рассказываешь о нем дома, всегда вспоминая с улыбкой. И почему-то очень скоро начинаешь рассказывать ему, что сынок неважно учится в школе, и спрашиваешь, как бы он поступил на твоем месте. Спрашиваешь не только, чтобы узнать его мнение, но и потому, что он всех к себе располагает.

Или еще. Каждая встреча с Бурвилем немножко напоминает мне встречу на дороге с моим соседом-односельчанином -пусть не всегда мы можем сообщить друг другу что-то важное, но неужто же так и разойдемся, не пообщавшись?.. И вот мы говорим об урожае и выпавшем граде, повторяем то, что уже говорили другому соседу, и, расставаясь, не узнаем ничего такого, чего бы уже не знали; мы обменялись ничего не значащими словами, но при этом ощутили, что его и меня теснейшим образом связывает принадлежность к одному – и единому – роду людскому.

С Бурвилем мы часто обменивались общими фразами, шутили, смеялись – он не прочь посмеяться тем заразительным смехом, который веселит душу... Бывало, все прыскают со смеху после того, как он мило расскажет какую-нибудь забавную историю из своего репертуара. Особенно, если на съемочной площадке создалась напряженная атмосфера.

Киношникам знакомы такие моменты, когда все готовы кусаться – не ладится какой-нибудь план, затянулась съемка и в довершение ко всему костюмерша забыла шарф главной героини. "Это черт знает что! – рявкает режиссер. – Я ее выгоню. А ты что здесь ворон считаешь? Всем здесь на меня плевать". Вот в этот момент Бурвиль и острит в своей добродушной манере или выкидывает какой-нибудь номер, сопровождая его заразительным смехом. И все хохочут – гроза миновала. Атмосфера разрядилась, и наша тигрица Маньяни, готовая было зарычать, тоже заливается звонким смехом, хлопает Бурвиля по спине, похоже, сейчас она расцелует его. Так и есть... Он отвечает ей поцелуем и, довольный, смеется...

Кажется, он испытывает органическую потребность, чтобы окружающие были настроены добродушно. Потребность не осознанную, а подсознательную, и он делает все, чтобы добиться этого.

Ничего удивительного, что Бурвиля любят все – и те, кто хорошо с ним знаком, и те, кто знаком с ним немного, и прежде всего те, кто сталкивается с ним по работе. А это главное. Когда люди вместе работают, особенно в кино, где добрая воля всех участников непрерывно подвергается испытанию нервов, каждый точно знает, чего стоит другой. Если вы хотите составить себе мнение о кинозвезде, поинтересуйтесь, что думает о ней осветитель. И очень скоро выяснится, что "естественность", которую многие актеры с такой легкостью разыгрывают на публике, оказывается фальшью. К тому же сами киношники не падают ниц перед "звездами". Кинозвезда находится на съемочной площадке вместе со всеми. Так что в этом непосредственном общении, под перекрестным огнем внимательных взглядов подделка обнаруживается незамедлительно. Вот Бурвиль никогда не разочаровывает, потому что в нем все неподдельно. Он и есть тот симпатяга, каким воспринимается по внешнему впечатлению. Впрочем, если бы дело сводилось только к этому, право, не стоило бы и браться за книгу о нем. Однако начать следовало именно с этого, потому что отсюда идет все -даже его искусство.

Что представляет собой актер?

Выходит, что Бурвиль такой же человек, как все? Я смотрю на него: добродушное лицо, хотя на нем читается твердость характера. Его мягкий взгляд, кажется, способен все понять и гармонирует с улыбкой – улыбкой, вот-вот готовой перейти в заразительный смех.

Я слушаю, как он говорит – неторопливо, тихим, теплым голосом. Высказывает здравые суждения. Я кружу, кружу вокруг этого человека, пытаясь вглядеться в его лицо, постоянно ускользающее от меня, потому что на первый взгляд оно не примечательно ни одной своей чертой.

И тем не менее этот ничем не примечательный человек -актер. Пытаешься не думать об этом – и он позволяет об этом забыть.

И все же он актер с головы до пят. Достаточно послушать его рассуждения о своей профессии... Значит, актер не совсем такой человек, как все? Публика прекрасно понимает: профессию актера никак нельзя сравнивать с тем, что в обиходе называют профессией. Но она не знает, в чем заключается разница... Как правило, причину путают со следствием: не проникая в суть, думают, что профессия, накладывая отпечаток на жизнь, делает актеров непохожими на других. Но не потому ли люди становятся актерами, что они не такие, как все?

Это понимали в средние века, когда церковь отказывала комедиантам в христианском погребении, как еретикам; и в античные времена, когда особа актера считалась священной. Я не утверждаю, что они выпечены из особого теста, но... Но что?

Если хочешь постичь, что же представляет собой актер, чем отличается он от других, по-моему, надо приглядеться к нему не когда он, как выражаются, уже "преуспел"– тут многое опосредствованно – а скорее, в тот момент, когда он только избирает эту стезю. Тогда, быть может, станет ясно, что именно толкало Бурвиля и других к такому выбору.

Обычно люди представляют себе дело примерно так: актер или вообще художник – это человек, выбравший свою

профессию, как другие выбирают профессию инженера, механика, юриста... И потому, что эта профессия нравится, и из чисто житейских соображений: прежде всего, чтобы

"прилично зарабатывать". Поскольку преуспевшие актеры тоже относятся к этому разряду людей, принято думать, будто актер избрал свою стезю потому, что она ему нравилась. Да, конечно, но главным образом потому, что пусть пробиться тут и нелегко (известное дело – богема!), но уж, если сумеешь, жалеть не придется. Тебя ждут и норковые шубки, и спортивные машины, и шикарные квартиры, и шелковое постельное белье... Как сказал Бурвилю один крестьянин из его деревни, восхищаясь первой купленной им машиной (подержанной): "Ну, чертяка, с таким ремеслом, как твое, ты можешь больше не работать!" То было время, когда Бурвиль, который "мог больше не работать", вкалывал, как поденщик, чтобы постоянно обновлять свой репертуар.

Не то чтобы людям не было известно о трудностях, с которыми сталкиваются начинающие актеры. Но по их понятиям дебютанты согласны на труды и жертвы, не сравнимые с теми, каких требуют другие профессии ради будущего успеха. Быть может, это и справедливо в отношении неотразимых юнцов обоего пола, рассчитывающих на свою фотогеничность, полагая, что с таким козырем легко добиться успеха. Но они не актеры.

Жажда денег и славы не лишена здравого смысла. Но с точки зрения того же здравого смысла надежд на ее удовлетворение почти что нет. В Париже постоянно насчитывается десять тысяч молодых эстрадных актеров. Они живут в нужде (гонорар за выступление в рядовом кабаре частенько не превышает десяти новых франков) и все же почему-то не отступают перед трудностями, черпая силы в надежде, снова и снова подрываемой провалами. Да, они мечтают об успехе, хотя прекрасно знают, что из десяти тысяч лишь каких-нибудь двадцать-тридцать доберутся до подмостков большой сцены и надолго обоснуются там.

Убийственная пропорция! Если вы поступили в Сен-Сир*, лелея надежду стать маршалом Франции, у вас мало шансов добиться этого, но вас ждет безбедная жизнь; и в том возрасте, когда мечты юности забываются, вы завершите свою карьеру в чине майора или полковника.

(Военная Академия.)

*

На актерском поприще ты получаешь все или ничего. Либо ты звезда крупной величины, либо в сорок-пятьдесят лет станешь озлобленным, разочарованным, выпрашивая, как милостыню, три хлопка в зрелищном заведении низшего разряда. И все эти годы – недоедание, плохо отопленная комната, стоптанная обувь. Но это, на мой взгляд, еще не самое тяжкое. В конце концов, когда согревает большая надежда, можно стерпеть и недоедание, и холод.

Тяжелее сносить нравственные муки, испытываемые в начале карьеры молодыми актерами. Именно к их безыменной когорте однажды примкнул Бурвиль, который, похоже, ничем не выделялся среди других и казался воплощением рассудительности. Вот почему, на мой взгляд, интересно разобраться в природе безрассудного упорства, в своего рода безумии, которое необходимо тем, кто хочет стать актером.

Нет, не страшно мучиться от голода и холода, если веришь, что это не впустую. Трудность заключается в том, чтобы сохранять надежду, когда повседневная реальность постоянно лишает ее всякого основания (или, по крайней мере, вам кажется, что лишает); найти неустойчивое равновесие между этой безрассудной надеждой ("если я чего-либо стою, это заметят") и отчаянием, которое, возобладав, может привести лишь к отказу от притязаний на карьеру актера; день за днем жить между "решительно, у меня нет таланта" и "да нет же, я чувствую, что есть, и в один прекрасный день они это поймут"; питать все эти иллюзии, без которых можно потерять всякую решимость дерзать и дальше, вопреки повседневной реальности, вынуждающей во всем сомневаться.

И еще тяжко отсутствие какой бы то ни было гарантии. Как ни трудна его низкооплачиваемая работа, рабочий или служащий все же знает, что его ждет. Все обусловлено заранее: столько-то часов труда за такую-то мзду. Он знает условия и знает, как бороться за их улучшение.

Актер – участник лотереи, лотереи, где разыгрывается его жизнь. Правда, работа и упорство тоже могут сказаться на результате. Но насколько мал поначалу его шанс на большой выигрыш! А рискует он не деньгами, выложенными за билет. Всей жизнью...

Тщательно подготовленный номер. Надежда, что на этот раз "дело пойдет". Надежда согревает. Первое прослушивание. Скептически настроенный антрепренер слушает равнодушно. Сначала надо понравиться этому человеку, заранее уверенному, что из тех, кого он должен прослушать, 99 процентов ничего не стоят. И в самом деле, 99 процентов мало чего стоят, включая и тех, кто со временем станет настоящими актерами. Им предстоит овладеть профессией, а этот процесс не сводится ни к усвоению какой-то техники, ни к выдумке, а к тому, чтобы придумать себя.

Даже будущие "звезды" чаще всего поначалу не обладают ни оригинальностью, ни стилем – в том числе и Бурвиль, начавший с подражания Фернанделю. Антрепренеру не важно, каким актер станет со временем. Он делец, посредник между ним и публикой, которая платит деньги. Платит за то, что ее погружают в мечту или смешат, что ее отвлекают от рутины повседневности, волнуют. Она аплодирует, получая то, что требует. А не получая, покидает зал. Антрепренер существует для того, чтобы выявить, у кого есть шансы ублажать его клиентуру. Ему случается ошибиться, но не часто, так как это грозит потерей заработка.

Что же касается "уговора" между публикой и актерами, то он справедлив. Актер может иметь большие заслуги в прошлом, однако если он разонравился публике, то, как его ни жаль, виноват он сам. Несмотря на все его мужество, жертвы, мечты. Это более чем несправедливо – это бесчеловечно. Можно быть посредственным инженером или краснодеревщиком. Но быть посредственным актером нельзя. Эту бесчеловечность должны переносить (и выносить) все. И те двадцать-тридцать, которые упрочатся на подмостках, и остальные, не знающие, что их ждет впереди.

И не случайно публика с любопытством разглядывает молодых людей, пытающих удачу на сценическом поприще. Это очень любопытные "зверюшки"... Правда, с точки зрения здравого смысла у них не все дома... Итак?

Я смотрю на Бурвиля, слушаю его.

Благоразумнее этого человека, образцового отца семейства, вся жизнь которого определена требованиями работы и семьи, не сыщешь.

И я готова поверить в случайность. В конце концов, возможно, он выбрал эту "профессию" наобум. А потом ему повезло... Но не следует особенно верить, будто случай определяет жизнь других. Тем более невероятно, будто случай превратил заурядного человека в столь законченного актера, как Бурвиль. В его жизни был момент, когда он принял решение стать актером. Это была настоятельная потребность, по крайней мере тогда, когда молодой человек, чуть взбалмошный в свои двадцать три года, бросает все: возможность заняться хорошим ремеслом, родителей и даже невесту – любимую девушку, которую он собирался взять в жены. И едет в Париж подыхать с голоду, как десять тысяч его молодых коллег по сценическому поприщу.

Безумец или здравомыслящий?

Бурвиль – сумасшедший вдвойне, так как было это в 1940 году, когда положение начинающих актеров эстрады стало хуже не придумаешь. Париж оккупирован немцами, парижанам угрожает голод, в то время как откормленные коровы Нормандии по-прежнему дают отличное молоко.

А главное, тут все живут сегодняшним днем. Время, когда театр правил миром, кажется, безвозвратно ушло в прошлое. Ни у кого нет желания развлекаться, исключая разве что тех, кто сумел устроиться. Но таких совсем немного. Повседневная жизнь это непрерывная борьба за существование. Люди берегут силы, чтобы выжить. Немецкая оккупация – страшная штука. Сотни тысяч военнопленных настроены пораженчески. Все пребывают в тревоге, ожидая конца войны, когда можно будет вернуться к нормальной жизни. В городе света темно – в прямом и переносном смысле слова. Из-за комендантского часа рано закрываются те немногие увеселительные заведения, которые еще функционируют. Если бы они не приносили забвения, им бы не уцелеть. Но представления уже не составляют неотъемлемой части парижской жизни.

Поэтому "преуспевшим" актерам трудно найти ангажементы. Дебютировать на актерском поприще теперь еще рискованней, нежели в обычные годы. Именно в эту возросшую неуверенность и бросается Бурвиль, безумец в квадрате. Он пока еще Андре Рембур. А между тем взглянем на фотографию, где ему двадцать. По ней уже можно угадать, каким он станет с годами. Его лицо, худощавое и менее добродушное, чем теперь, определеннее говорит об упорстве. Он вовсе не похож на тех молодых людей приятной наружности, но нагловатых и взбалмошных, готовых на любую авантюру, например, атаку на искусство, воображая, что сразу же достигнут его высот и добьются невероятных успехов. Да и все, что он рассказывает о своем отрочестве, свидетельствует о его реалистическом подходе к жизни. До того момента, когда в 1940-м Андре является в Париж, его поведение ничем не примечательно и он, по-видимому, ничем не выделялся среди молодых людей своего поколения. Разве что он уже тогда любил петь и был заводилой на танцах.

Он реалист. От многих поколений предков-крестьян он унаследовал сознание, что жизнь – не шутка (даже если смеешься по любому поводу) и заклинаниями ее не осилить. Рембуру из нормандской деревни Бурвиль победы даются медленно, но верно. Жизнь основана на упорном труде. Поле расширяется, участок за участком, если работать в поте лица. Стремиться к большему не возбраняется. Если ты фермер, твой сын может стать инженером или учителем. Но такие стремления опираются на реальную почву. Не на прихоть. Тут уж шутить не приходится.

Реалистичны и представления молодого человека о счастье. И его надо искать, не витая в облаках. Оно в любимой женщине, которая родит ему детей, они будут собираться всей семьей в теплой комнате, куда станут захаживать добрые друзья поболтать за стаканом кальвадоса. У Андре такая девушка на примете; он хотел бы на ней жениться. Ступить на путь артистической авантюры значит отложить на более поздний срок счастье, которое у тебя под рукой.

Словом, он здравый ум, не тешащий себя баснями. Конечно, он любит помечтать. Но некоторым людям мечты заменяют действие. Он же стоит и будет стоять всегда на твердой почве. Например, ему никогда не было свойственно мнить себя существом исключительным. Своего рода удивление, с каким он, похоже, еще и сейчас воспринимает свой успех (словно говоря себе: "Вот странно, почему именно я тот актер, которого ценят и любят, ведь во мне нет ничего особенного"), должно было бы явиться противоядием от соблазна пуститься на авантюру. "Скажи, пожалуйста! – наверное говорил себе этот очень уравновешенный и скромный парень, – с чего это ты вбил себе в голову, что можешь стать актером? Посмотрись в зеркало, чем ты отличаешься от своего соседа"... Нет, он не согласился бы всю жизнь оставаться неудачником. Сегодня он говорит, и ему можно верить, что не стал бы двадцать лет упорно умножать свои провалы, сохраняя веру в успех, который преподнесет в подарок рождественский дед.

Такое отношение к жизни должно было бы удержать здравомыслящего молодого человека от столь рискованной авантюры. И тем не менее он пускается на нее. Как объяснить эту загадку?

Можно ли говорить здесь о безрассудстве? Решение стать актером, упорство в достижении этой цели кажется нам безрассудным оттого, что оно подсказано потребностью, не схожей ни с одной из испытываемых нами. Оно продиктовано тягой, скорее, похожей на страсть. Других молодых людей подобная же страсть толкает рисовать, сочинять симфонии или взбираться на Гималаи.

И для Бурвиля такая страсть – страсть петь и смешить -настолько органична, что первые ее симптомы проявились уже в детстве.

Страсть

В наши дни, когда певцы рождаются, как грибы после дождя, слава и сопутствующие ей все и всяческие блага привлекают молодежь своею мнимой доступностью. Но невозможно себе даже представить, чтобы деревенский парень, обутый в башмаки на деревянной подошве, имел хоть малейшее представление о славе и деньгах, зарабатываемых актером, тем более тогда, в 30-е годы. Сейчас кино и телевидение довольно рано начинают влиять на молодежь, хотя это, в сущности, ничего не меняет – проявить себя дано только прирожденным актерам. Но в 30-е годы жители деревни Бурвиль не имеют ни малейшего представления о театре, спектакле. Телевидения не существует, а

радиоприемников очень мало, поскольку в большинстве домов нет электричества. Нет его и в доме родителей Андре. Его покорило радио, когда он открывает его для себя, но слушать передачи он может только у учителя. Что касается кино, то ему стукнуло двенадцать лет, когда в их краях, и то в районном центре, открывается первый кинотеатр. Случается, по престольным праздникам в деревне останавливается цирк. Или, тоже в районном центре, бродячая театральная труппа. Вот и все.

Маленькому Рембуру восемь или десять лет, а он уже обожает музыку, песню. Он использует любой повод, чтобы посмешить окружающих. И уже тогда, заставляя смеяться, он испытывает своего рода приятное головокружение, которое будет ощущать всю жизнь, когда ему удастся развеселить своих зрителей. Но не надо представлять его себе вундеркиндом, с печатью на лбу, выделяющей его среди других детей. Как Бурвиль-кинозвезда в личной Жизни не будет отличаться от других людей, так и маленький Рембур -такой же ребенок, как другие дети: он пасет коров, готовит уроки, играет с соседскими ребятами. Он паренек с хитрецой. Участник церковного хора мальчиков, он без зазрения совести выпивает вино, приготовленное священником для причастия, а попутно поедает и просвирки, которые ему поручено разложить, или так рьяно размахивает сосудом со святой водой, что уже нечем окропить монашек, когда приходит их черед получить благословение. Но он послушный сын и прилежный ученик, он разделяет трудности и радости на ферме и в школе.