Текст книги "Сибирь в сердце японца"

Автор книги: Като Кюдзо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Люди часто погибают от случайных пуль. Невозможно без боли смотреть на родителей, потерявших ребенка, слышать крик жены, потерявшей мужа, плач ребенка, ищущего отца. Повсюду много беженцев, эти несчастные, мыкающие горе беженцы представляют собой невообразимо жалкое зрелище… Проснувшись в 8 часов вечера, я случайно взглянул в окно и увидел ярко-красное небо. «Пожар!» – испугался я. Выскочив через заднее крыльцо и прячась за сараем, я увидел в районе Большой улицы в трех местах поднимающиеся высоко в небо столбы огня. Огонь быстро распространялся во все стороны и, казалось, что еще чуть-чуть и все превратится в ад. В шесть часов утра огонь постепенно утих, но бой не стихал ни на минуту и продолжался еще пять дней. Пожар вспыхнул опять и продолжался до 29 декабря. Сгорело более 50 домов…»

Семья Косандзи, проживавшая на Большой улице, наверное, тоже оказалась свидетельницей этих событий. Видя бедственное положение горожан, стороны 27 декабря в пять часов утра заключили перемирие. По воспоминаниям Юноками Тисабуро, на переговоры по перемирию «было решено позвать консулов всех государств, представленных в Иркутске, пришли и за мной. Я не был ни консулом, ни кем-то подобным, я был лишь старостой национальной общины, но меня часто называли консулом, поэтому я не стал спорить, а пошел куда звали…

… Большая часть красноармейцев уехала опять в Красноярск, кадеты же были вымотаны морально и физически этими боями. После объявления о перемирии напряжение внезапно спало, люди начали расходиться по домам. Через четыре-пять дней силы кадетов стали истощаться, что имело печальные последствия для белых: они не смогли возобновить бои, и красные без кровопролития заняли город. Никитин в отчаянии бежал в Харбин.

Видя такое положение, состоятельные иркутяне потянулись в Шанхай, Дайлянь и т. п. Очень многие по дороге были арестованы и бесследно исчезли. Считалось, что для тех, кто решил эмигрировать, желательно иметь справку от консула, поэтому в мой дом ежедневно ломились несколько десятков человек. Все они упрашивали меня выдать бумаги для того, чтобы можно было поехать в Японию».

В полночь 17 апреля 1918 года Юноками был арестован за антиреволюционную деятельность. Он сидел в тюрьме в пригороде Иркутска. Здесь его допрашивал представитель реввоенсовета Я. Д. Янсон. Он писал: «Я запомнил Янсона как доброго человека. Видно было, что он порядочный человек и не хочет вершить суд над иностранцем, живущим не по здешним законам». В то время Юноками действительно активно занимался контрреволюционной деятельностью. Читая о Янсоне, я невольно вспомнил о другом революционере – Мухине, которому давал высокую оценку Исимицу Синзей, прибывший в Благовещенск во время интервенции со специальным заданием. Мне кажется, что русская революция победила благодаря именно таким людям с развитым чувством долга.

В конце июня Юноками перевели в Читинскую тюрьму, из которой его освободили в августе белые. Юноками поспешил на свою «бедную вторую родину», в Иркутск. Там оставалось 30 человек японцев. «Товаров не хватало. Цены росли день ото дня. Жизнь горожан становилась все тяжелее и тяжелее».

2 августа Япония объявила о вторжении в Сибирь, и японская армия начала продвигаться в глубь материка, оставляя гарнизоны на каждой железнодорожной станции. Юноками уехал в Японию, но был мобилизован и в звании подполковника служил в подразделении особого назначения в Чите, Хабаровске и Благовещенске. Вместе с отрядами Семенова он много раз участвовал в боях с Красной Армией и в конце концов пришел к следующему выводу: «Красная Армия от командиров самых высоких рангов до самого рядового бойца – вся пронизана сознанием необходимости революции. Испытанные офицеры, которые уверенно вели в бой обстрелянных солдат, не смогли противостоять силе духа Красной Армии. Я, японец, подходя к оценке России с японской меркой, сильно ошибался».

Вот из такой России уехал Косандзи вместе с женой и детьми летом 1918 года. В сентябре того же года он вместе с оккупационной армией вернулся сюда в качестве переводчика с окладом 80 иен в месяц. Как семейному человеку ему, видимо, просто некуда было деваться, В основном он работал в Березовке, под Верхнеудинском. Один раз ему удалось наведаться в Иркутск, чтобы навестить младшую сестру жены Эммы, отдать снятые когда-то фотографии и 10 рублей.

Вывод войск из Сибири Япония закончила 25 октября 1922 года, но часть, в которой служил Цудзуки Косандзи, вероятно, вернулась домой раньше. После этого и вплоть до смерти в 1946 году в Хатиодзи вблизи Токио ему, наверно, пришлось много трудиться, чтобы прокормить детей и жену, которая плохо знала язык и к тому же была «из красной страны». В тогдашней Японии, не перестававшей бряцать оружием, жилось ей, видимо, не лучшим образом. Трудности жизни этой семьи невозможно даже вообразить.

Для меня Косандзи – это один из тех скромных людей, кто своей жизнью соединял Японию и Россию, вернее Японию и Сибирь. Он провел в Сибири 19 лет, а с учетом службы в армии – все 20 лет. В Сибирь он приехал тридцатилетним и здесь провел лучшие годы жизни.

Глава вторая

Гримасы войны

(страницы лагерной жизни)

Летом 1945 года я служил в саперных войсках Квантунской армии. Уже тогда можно было предположить, что Красная Армия введет свои войска в Маньчжурию. По плану японцев, в случае вторжения на данную территорию частей Красной Армии мы должны были отойти к горам Чаньбайшань и готовиться к длительному сопротивлению. Для этой цели был образован экспедиционный отряд из 10 человек, в который включили и меня. Был определен день выступления, но внезапное наступление советских войск изменило наши планы. Саперный отряд и несколько сотен пригнанных насильно китайцев спустились к югу в сторону Анду и начали подготовку к перемещению войск.

Впереди шли китайские рабочие. Почти все они были в резиновой обуви, которая истерла им ноги.

Примерно 20 августа во время нашего продвижения на юг был получен приказ о прекращении военных действий, и нам пришлось срочно повернуть назад, к Дун-хуа. Мы должны были оставить все имеющиеся у нас снаряжение в аэропорту Дунхуа. Наша группа была вооружена саблями, винтовками и пистолетами. Винтовок было очень мало и их не хватало на всех, патронов почти совсем не было.

Примерно в полдень следующего дня мы впервые встретились с частями Красной Армии: в грязных джипах сидели покрытые пылью с автоматами солдаты и офицеры. Тогда я еще не знал, что с этими людьми мне придется долго общаться.

Почти весь сентябрь мы провели в лагере для военнопленных, который находился на берегу реки Шахэ. В конце сентября с наступлением холодов был получен приказ о нашем перемещении в сторону Мудандяна. Нас распределили по отрядам, в каждом из которых «было примерно по тысяче человек. Для того, чтобы питаться, мы вели с собой коров, днем они шли вместе с нами, а вечером мы их съедали. Нам предстояло пройти триста с лишним километров.

Лагерь на берегу реки.

В то время мы думали, что нас отправят домой через Владивосток. Так хотелось верить в это! Но пока меня как офицера назначили руководителем отряда военнопленных.

По пути к Мудандяну мы встретили несколько шедших нам навстречу больших групп японцев. Среди них были в основном женщины, дети и старики в разорванной одежде, все грязные и потные. Вероятно, это было в местечке Дун Кинь Жян, у озера Киньбо Ху. Озеро казалось мутным, и хотя ветра не было, по нему плыли волны. Когда наш отряд повстречался с группой женщин, одна из них с двумя детьми – один сидел за ее спиной, другого она держала за руку, спросила: «Господин солдат, куда же вас ведут?» Эти слова запомнились мне на всю жизнь. Они имели глубокий смысл, потому что японские войска в Маньчжурии составляли единое целое с жившим здесь гражданским населением – тоже японцами. Последние считали, что раз они приехали на этот континент, то могут рассчитывать на защиту армии. Ну и кроме того, если бы они могли предположить, что начнется война! Ведь от войны страдают все, в ней нет победителей и нет побежденных. Получалось, что никто не подумал об их жизни, не говоря уже об имуществе. Мы, шедшие на север под конвоем русских, имели очень жалкий вид, хотя совсем недавно японские военные были преисполнены гордости и оптимизма. Мне было ужасно стыдно перед этими женщинами и детьми. Как мне хотелось помочь им хоть чем-нибудь! Я был пленным, но находился, мне казалось, в более выгодном, чем они, положении: как офицер я ждал лучшей участи.

Дороги плена.

В теплушках.

Конечным пунктом нашего похода был пригород Мудандяна. Там, в районе Ехэ, находились казармы танковых частей, в которых и разместили военнопленных. Однако места всем там не хватило и рядом поставили палатки. В них мы жили, ожидая прибытия теплушек из Сибири. Казармы стояли на небольших холмах. Очевидно, здесь шли бои. Вокруг лежали тела убитых японцев. Почему-то мне запомнилось, что они были с открытыми глазами и ртами.

А затем долгие четыре года, за которые мне довелось узнать различные районы Восточной Сибири. К марту 1950 года я сменил более чем десять лагерей. Вместе с товарищами по несчастью работал в основном на строительстве. К моменту отправки на родину рядом уже не осталось никого из тех, кто был пленен вместе со мной.

1950 год… В марте начало пригревать солнышко, и жить стало намного веселей. Частенько-перед тем, как отправиться на работу, мы, ожидая сигнала к сбору, грелись на солнышке у стен лагеря. Но холодные порывы ветра заставляли сжиматься наши сердца от грусти. И однажды я сказал пленным: «Что же Советский Союз так плохо к нам относится? Разве могли мы, маленькие люди, влиять на события, которые происходили вокруг нас? Уже скоро пять лет, а они не думают о том, чтобы возвратить нас домой». Уж не знаю, каким образом, но эти слова дошли до членов организованной в лагере и пользовавшейся поддержкой администрации так называемой демократической группы японцев. Они решили после ужина обсудить мое поведение на собрании. Я им сказал так: «У меня совсем не было намерения критиковать Советский Союз, и я скорее верю в Советский Союз, а то, что я сказал было от чистого сердца, и ничего плохого я не имел в виду». Но чем больше я оправдывался, тем сильнее раздражал членов группы. В результате было решено объявить мне бойкот. Меня стали называть «контрой». Этот ярлык мог быть приклеен к любому, кто посмел бы со мной общаться.

В данном случае демократическая группа поступила, конечно, неправильно, потому что я не был «контрой» и вряд ли мог им стать. Но у нас в лагере были люди, кого можно было назвать «контрой». Мне не хотелось бы сейчас судить их. Скажу только, что это были преимущественно высшие офицеры или чины бывшей полиции. Они отказывались работать, поскольку знали, что согласно международным правилам, офицеры имеют на это право.

Путь на север.

«Мое поведение решили обсудить на собрании».

Следует сказать, что младшие офицеры, включая меня, как правило, не отлынивали от работы. Случалось, что я как младший офицер становился объектом критики со стороны членов демократической группы. Но я не был враждебно настроен по отношению к демократическому движению лагеря. Вместе с тем у меня не было особого желания как-то противостоять «контрам». Тем не менее нельзя сказать, что я ко всему относился с безразличием. У меня были свои взгляды на жизнь, и я им строго следовал. Для меня самым главным является сущность человека, его истинное лицо, а не та маска, которую он носит по воле обстоятельств. Но в жизни часто бывает, что люди не могут быть самими собой.

К счастью, вскоре после объявления мне бойкота пришел приказ о возможности моего возвращения в Японию. Это случилось 16 апреля 1950 года. Мы погрузились на пароход «Мэйюмару» и отплыли из Находки. Вскоре на пароходе тут и там стали мелькать солдаты со своеобразными нашивками: на белом бинте был начертан красный круг – японский флаг. Интересно, как себя чувствовали в это время члены демократической группы?

Приближался тайфун, пароход стало сильно качать. Я лежал на полу в каюте с открытыми глазами и ни с кем не разговаривал. В 23 года я попал в Сибирь, а сейчас мне должно было исполнится 28 лет. Я лежал и размышлял о своей судьбе, о Сибири, о русских.

Мне вспомнилось, как я начал учить русский язык.

В конце августа 1945 года, уже будучи пленным, я в одном месте аэродрома в Дунхуа увидел большую кучу книг, которые, по-видимому, были привезены из Харбина и свалены здесь в беспорядке. Были там и японские книги, но большинство составляли книги на русском языке. Я, конечно, не помню их названий, но хорошо представляю и сейчас их сверкающие золотыми буквами обложки.

Почему же меня так привлекали эти книги? Еще до вступления в армию я был студентом университета Дёчи, в котором изучал немецкую литературу. В то время я, как и многие мои ровесники, интересовался философией: в ней я искал душевную поддержку и смысл этой непонятной жизни. Из всей груды валявшихся в аэропорту книг я взял один англо-франко-немецко-русский разговорник. Некоторые их моих товарищей выбрали несколько тяжелых книг и принесли их в лагерь. Они хотели увезти эти дорогие книги в Японию, но позже вынуждены были бросить их. Мне же удалось сохранить свою находку и увезти ее в Сибирь. Этот разговорник послужил для меня очень хорошим пособием по изучению русского языка.

Еще в первом лагере я услышал от русских, что наше пребывание в Сибири продлится несколько лет. Поэтому я не очень доверял слухам, которые распускали соответствующие советские ведомства о скором возвращении японцев. Это делалось для того, чтобы военнопленные не убегали. Мне казалось, что в Сибири я могу заболеть и умереть. Поэтому мне хотелось знать хотя бы название того места, где я найду свою смерть. Для этого необходимо было изучить русский язык. И я старался не упустить случай поговорить с кем-нибудь по-русски, заучивал наизусть тексты из разговорника. Иногда я брал у товарищей небольшие русско-японские словари. Столь упорные занятия языком позволили мне уже через год многое понимать и читать несложные русские тексты.

Однако мое знание русского языка вызвало ко мне интерес НКВД. У меня выясняли, не служил ли я в разведке (офицеры, состоявшие на этой службе, считались военными преступниками). И хотя мою причастность к разведке никто не выявил, я был задержан в Сибири гораздо дольше, чем многие другие военнопленные.

В вагоне.

В марте 1946 года нас, примерно 200 человек, отправили по Тулунскому тракту из Тайшета в Братск. Мы ехали на крытых машинах почти целый день. Было очень холодно, весь тракт оказался как бы закованным льдом. К Братску, этому старинному городу, построенному русскими в 1631 году, мы подъехали поздно вечером. Сейчас на этом месте водохранилище, но в то время здесь стояли дома.

Лагерь находился на окраине. Отсюда можно было видеть блестевшую на солнце ледяную поверхность Ангары. До нас сюда прибыли 50 связистов-японцев. Мы были посланы сюда в качестве рабочей силы для строительства железной дороги, 317-километрового участка между Тайшетом и Братском. Здесь я хочу подчеркнуть, что ни в коем случае нельзя замалчивать и забывать о большом вкладе японских военнопленных и советских заключенных в строительство БАМа. Достаточно сказать, что в 1947 году в этом районе работало 50 тысяч японских военнопленнных, а до нас и после нас – советские заключенные. К сожалению, в советской литературе почти ничего не говорится о использовавшемся при строительстве БАМа труде заключенных.

* * *

Лагерь военнопленных № 28 находился на берегу речки Вихоревке, впадающей в Ангару. Уже прошло две недели, как нас привезли сюда. После обеда десятник Лупандин, стоя возле входа в лагерь, ругался, что пленные медленно собираются на работу. Он кричал: «Для того, чтобы собраться вам требуется 30 минут. Неужели это та самая хваленая Квантунская армия?!» Мы построились в пять рядов, вышли из ворот лагеря и направились в сторону, где должны были рубить лес. Внезапно японец Нохара Кокичи из моей бригады начал бледнеть и покрываться зелеными пятнами. Изо рта у него пошла зеленая пена. Кто-то крикнул: «Эпилепсия!» Нохара стиснул зубы и застонал. К нему быстро подбежали конвоиры, один из них приказал принести носилки. Я и еще один товарищ быстро понесли Нохару в лагерь. Долгое время он находился в бессознательном состоянии. Вокруг него суетились военные врачи, японцы и русские. Проведя осмотр, они никак не могли поставить ему диагноз. И советские и японские врачи очень нервничали, делали ему различные уколы. Нохара страшно скрежетал зубами, и чтобы они не искрошились, в рот ему затолкали марлю. У нас спрашивали, не было ли раньше у Нохары приступов эпилепсии, но в отряде не нашлось его однополчан, в течение же последних двух месяцев признаки эпилепсии у него не проявлялись.

Врачи мучились над диагнозом, потом заговорили о том, что это похоже на отравление. При осмотре его вещей в кармане нашли небольшой, размером с большой палец, белый корень, по виду напоминавший аралию. Аралия первой появляется на склонах берегов Вихоревки после таяния снега. Военные врачи сразу обратили внимание на этот корешок. Советский врач сказал, что это, возможно, корень самого ядовитого растения, которое с давних пор хорошо известно местным жителям. Если его съест человек со слабым здоровьем, он может умереть.

Приступ длился у Нохары целые сутки. Большие опасения вызывало его сердце и ему несколько раз впрыскивали камфору. Возле Нохары все время находился японский врач Оно. Он очень внимательно относился к больному, не отходил от него всю ночь, вытирал рот, делал уколы и даже выносил мочу.

Жизнь в лагере во многом определялась его администрацией. Но надо сказать, что жизнь военнопленных во многом зависела и от того, как вели себя японские бригадиры, военные врачи, повара и переводчики. От того, насколько честно и серьезно они относились к своим обязанностям, положение военных изменялось в лучшую или худшую сторону. Мы слышали, что так было и в Германии. Один из бывших узников фашистских лагерей рассказывал нам о том, что некоторых бригадиров, поваров, врачей и переводчиков из русских советские пленные убивали после освобождения.

Японский военный врач Оно был хорошим человеком. После случая с Нохара он стал пользоваться уважением и у японцев, и у русских. Нохара же через сутки болезни совершенно изменился, его нельзя было узнать. Он постарел на 10 лет, лицо его стало землистым, речь замедленная. Я сказал Нохара: «Давай-ка, бодрись. Мы видели, как было тяжело тебе вчера вечером, но сейчас-то уже все в порядке»» Нохара ответил: «Военные врачи сказали мне, что вчера я был в совершенно бессознательном состоянии – ничего не помню. Мне казалось, что я вижу какой-то длинный сон. Сейчас у меня нет сил, я очень ослаб, руки и ноги совсем не действуют». На следующее утро, поскольку состояние больного не улучшилось, было решено отвезти его на телеге в Братскую больницу. С тех пор никаких известий о Нохара Кокичи не было. Я спрашивал несколько раз о нем у разных людей, но ничего узнать мне не удалось. Помню, позже прошел слух о том, что Нохара умер в больнице в Братске.

Из последних сил.

После этого были и другие случаи отравления ядовитыми растениями. Так семь или восемь человек в поле наелись ядовитой травы и заболели, но таких тяжелых последствий, как у Нохара, это не вызывало. По словам местных жителей, эту траву не едят даже лошади и овцы. Кто-то из японцев слышал, что она называется диаборской петрушкой, и животные отличают ее от других трав и никогда не трогают. Человек не обладает способностью так тонко чувствовать опасность, зато у него есть качества, которых нет у животных. И из-за них человек может представлять опасность для окружающих.

Когда я вернулся в Японию и стал интересоваться всем, что касалось Сибири, мне удалось обнаружить очень интересные материалы о ядовитых травах края. В нижнем течении Ангары есть несколько порогов: Похмельный, Пьяный и Падун. Существует предположение, что название порога «Пьяный» имеет отношение к тому, что в ближайших горах есть ядовитые травы, которые если съешь, то опьянеешь. В 1675 году направлявшийся в составе русской миссии в Китай Николай Спафарий об этих травах писал: «Название порога реки Пьяный происходит от названия ядовитой травы, которая растет в близлежащих горах. Если съешь этой травы один золотник или полтора золотника, то целые сутки будешь пьян». А если съесть больше одного золотника, который равен 4,2 грамма, то можете представить, к каким тяжелым последствиям это может привести.

* * *

После отправки Нохара Кокичи в Братск наша жизнь потекла в привычном русле. Иногда выдавались хорошие деньки, солнце ярко светило, и на противоположной стороне реки виднелись прекрасные цветущие поля. Я часто бродил по тайге и однажды на хорошо проветриваемом склоне увидел пионы. Некоторые одиноко растущие цветы выглядели скучными. Глядя на них, я думал, что эти цветы растут, наверное, не для того, чтобы радовать людей, и от этого становилось грустно.

Вскоре после переселения в лагерь № 28 был проведен первый медицинский осмотр. По результатам осмотра военные по состоянию здоровья были разделены на четыре класса. Причисленные к первому и второму классам направлялись на основные работы, к третьему – на легкие, а к четвертому – занимались стиркой, глажением, дезинфекцией, помогали на кухне, топили печи и т. д. Ответственным за медицинский осмотр в лагере от администрации был военврач. Так, в лагере № 28 военврачом в то время был капитан Новиков. Каждый пленный, проходивший осмотр, должен был указать свой класс, полученный на предыдущем осмотре. Разумеется, тут же сидел человек, который знал осматриваемого, имелись и соответствующие записи в тетради. Пленный раздевался и врач начинал осматривать верхнюю часть туловища. Затем он начинал щипать грудь и смотреть, сколько мяса на теле пленного и как оно блестит. После этого он разворачивал пациента и смотрел, много ли мяса в нижней части туловища. В этот момент врач старался ухватить нижнюю часть туловища руками и потянуть. Были те, у кого зад был округлым, упругим. Эти шли по первому классу. А если человек был ослаблен, то его зад был как опустившийся надувной шар. Вот так лагерные врачи без всяких приборов, только прощупав мясо на теле военнопленного, определяли его здоровье.

Медосмотр.

Медицинский осмотр проходил, как правило, раз в месяц. У одних людей класс изменялся, у других он оставался постоянным: второй, так второй, четвертый, так четвертый. Весной 1946 года после медосмотра произошли большие передвижки. По результатам осмотра водовозом был назначен сорокалетний Танно Гоичи. Я его совсем не знал, но помню, что как-то раз помог ему привезти воды. Это был очень скромный, тихий человек небольшого роста с редкой бородкой. Говорят, что до призыва он был художником. Теперь же ему приходилось возить на телеге из реки воду для всех заключенных и администрации. Лупандин, будучи человеком веселым, научил Танно популярной песне: «Почему я водовоз? Удивительный вопрос. Да потому, что без воды и не туды, и не сюды».

За водой.

В то время у нас не было никакой уверенности, что мы сможем когда-нибудь покинуть Сибирь. Через несколько дней, после того, как Танно приступил в работе водовоза, я, стоя у стены уборной, услышал разговор, который не должен был слышать. Трое пленных, в том числе Танно, тихо шептались. Один из них сказал: «Говорят, что нас, наверное, не отпустят и мы будем работать здесь до самой смерти. Судя по отношению японцев к китайским рабочим в Манчьжурии, нас оставят здесь навсегда. Ведь тех китайцев, которые имели отношение к работам на границе СССР, убили, чтобы сохранить тайну. А разговоры о том, что к весне мы сможем уехать из Сибири, – это все чепуха. Хотя бы один из нас уехал из Сибири? Я с самого начала знал, что этого никогда не будет». Другой пленный в основном молчал, но судя по отдельным репликам, именно он был руководителем. И через некоторое время «молчун» подвел итог: «Я думаю, нам нужно бежать. Может, все-таки рискнуть? Я немного знаю китайский язык. Если мы пойдем на юг, то можем выйти к Маньчжурии. Если же мы выйдем к Амуру, то и тут нет проблем, мы попросим китайцев перевезти нас на лодке, а там уже будет полный порядок». И тут, похоже, Танно сказал: «Ну хорошо, а как насчет питания? Пока мы дойдем до Китая, то умрем с голоду». Ему ответили: «Нет, я уже очень много об этом думал. Если мы сделаем крючки, то сможем ловить рыбу в реках или болотах. Сибирская рыба по сравнению с японской не такая хитрая, ее можно наловить сколько угодно. Нам следует держаться как можно ближе к реке. Кроме того, можно найти много различных корней, сосновые шишки, дикий лук, аралию, горный лопух и тому подобное. Этим вполне можно питаться. Если же мы окажемся там, где нет воды, то можно пить березовый сок. Что касается огня, то на первое время у меня есть коробок спичек, подготовлен и кремень». Очевидно, тот, кому принадлежали эти слова, все хорошо продумал. Однако Танно наотрез отказался бежать. Он сказал о своей неуверенности в успехе операции. «Лучше этого не делать, давайте будем держаться вместе со всеми», – сказал он.

Тут кто-то подошел к уборной, и заговорщики быстро разошлись. Нечаянно услышанный разговор заставил меня задуматься. Мужчина, которого я принял за руководителя, явно чего-то не договаривал. И от этого было не по себе. Танно своим отказом укрепил мою уверенность в ненужности этой затеи. В то время многие подумывали о побеге, но я никогда не слышал, чтобы кто-то убежал и это хорошо кончилось. Беглецов ловили и иногда расстреливали. Таких примеров было сколько угодно.

Запомнилась процедура ежедневного обыска в лагере. Нас выстраивали в пять рядов, и каждый стелил перед собой одеяло, на котором раскладывал все свои личные вещи. Затем подходил офицер и строго смотрел, нет ли среди имущества военнопленного ножа, лезвия, лекарств, магнита, карты. Считалось, что эти вещи необходимы в случае побега. Как правило, на одеяло выкладывали пальто, перчатки, головные уборы, белье. Все было очень грязное. Комплект одежды каждого человека был зарегистрирован у советского офицера, который отвечал за имущество военнопленных. Если среди этих жалких пожитков, находили недозволенные предметы, их отбирали. Перед офицером приходилось отвечать, когда из имущества что-то пропадало. Кроме одежды военнопленным разрешалось иметь мешки, пустые консервные банки, деревянные ложки и кое-что еще. Консервные банки следовало заделывать так, чтобы о них нельзя было порезаться. У некоторых военнопленных было по 3, а то и по 10 таких банок для табака, сахара, соли. Хлеб и фотографии хранили в сделанных своими руками специальных мешках.

Проверка отнимала много времени. К концу на специальном одеяле, куда офицер кидал конфискованные вещи, вырастали горы разного барахла. Иногда здесь оказывался нож или серебряная цепочка от часов.

Обыск.

По утрам, в 7 часов, конвой начинал бить о висевшую у ворот лагеря рельсу, что служило сигналом для сбора пленных. Мы собирались и приступали к работе. Нас тогда было около 300 человек. Всех делили на три группы. Первая группа строила в лагере деревянный барак, вторая делала пристройки к домам советских офицеров, остальные готовили неподалеку от нашего лагеря бараки для советских заключенных, которые должны были скоро прибыть.

Вскоре начал таять снег. На Вихоревке поднялась вода. На противоположном берегу показалась трава. Березы, ветки которых зимой имели коричневый цвет, постепенно становились зелеными, а на ветках лиственницы появились почки величиной с крупицу риса. Мы поражались способности березы всасывать в себя воду. Стоило надломить веточку березы, как из места излома выступала влага. За час можно было нацедить примерно треть котелка березового сока.

Едва на полях появилась первая зелень, питание наше стало более разнообразным. Когда мы выходили на работу, все по дороге норовили сорвать листья аралии, выкопать луковицы лилии, корни различных полезных растений. Приносили и травы, названия которых мы не знали. Некоторые сушили их над плитой, другие отваривали, третьи ели их сухими, добавляя соль. На ужин нам обычно давали селедку и кашу из гаоляна^[22]. Некоторые съедали ее всю сразу, а многие делили порцию на несколько частей, разбавляя каждую водой, благодаря этому создавалось впечатление, что количество каши увеличивалось. Не знаю почему, но у тех, кто разбавлял пищу водой, вздувались животы.

Обед.

Дикие травы и лук мы использовали в обед. Когда нам раздавали хлеб, то часто можно было слышать такой диалог: «Эй, ты не одолжишь немного хлеба?» – «Сейчас, я только его взвешу». Тут же делали простейшие весы: брали маленькую палочку и посередине прикрепляли ниточку, а по сторонам привязывали свою и чью-нибудь еще порцию хлеба. Поскольку специального приспособления, которое бы позволяло поровну делить хлеб, не было, то это обычно делал на глазок повар. Естественно, что куски были немного разные. И тогда один кричал другому: «Эй, ты, гад, у тебя тяжелее. И почему это повара так поступают?!» Когда подавали кашу из гаоляна, были слышны такие разговоры: «А, опять Байкал. А у тебя куда как погуще. Посмотри, у меня совсем Байкал». «Байкал» означало, что в тарелке больше воды, чем каши. Справедливости ради нужно заметить, что в то время с питанием было плохо и у советских людей. В Советском Союзе существовала жесткая карточная система распределения продуктов. Когда русские узнавали, сколько продуктов дают военнопленным, они удивлялись и говорили: «О, совсем неплохо, у вас гораздо лучше, чем у нас». В отличие от нас эти люди были свободны, они могли купить еду на базаре, где-нибудь выращивать овощи, фрукты, собирать грибы, держать корову и доить ее, но все же, если говорить об основных продуктах – хлебе, мясе, то я думаю, у нас их было не меньше, чем у советских людей. Нужно также сказать, что советские конвоиры не могли есть столько, сколько хотели.

На лесозаготовках.

Самый ответственный момент в процессе рубки дерева наступает, копа дерево падает. Если вы хотите, чтобы дерево повалилось в определенную сторону, то на расстоянии 10 см от основания необходимо топором сделать насечку глубиной 7–8 см. Затем следует начать пилить с противоположной стороны, тогда дерево обязательно падает в ту сторону, где насечка. Сначала дерево, которое простояло сотни лет, мужественно перенося холод, как бы пытается сопротивляться, но потом оно медленно падает и с шумом ударяется о землю. На пне остается красивый след спиленного дерева, где как бы начертано, сколько лет оно прожило. Видя, какое дерево было красивое, не можешь не испытать боли от того, что пришлось его спилить. Иногда кажется, что в дереве тоже живет душа. При падении дерева на голову военнопленных сыпались ветки и сучья. Иногда случалось, что они сильно ударяли людей.