Текст книги "Дело о пропавшем талисмане"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Осторожно перевалившись через самое высокое место ската, я уже ползла вниз, притормаживая спуск. И вскоре была уже около башенки.

Нужно было остановиться и оценить свое положение. Я перевела дыхание, осмотрелась по сторонам и еще немного придвинулась в сторону башенки. Донельзя вытянув шею, я увидела, что подо мной находится балкон, на который выходит дверь из моей спальни. Кровавого пятна внизу уже не было, вместо него высилась снежная гора, – это Тимофей чистил дорожки и собирал снег в кучи.

Башенка, высотой не более Ворона, стояла на самом краю крыши. После нее уже шел черепичный бордюр, а дальше – притягивающая взгляд пустота, от которой я старательно отворачивалась, иначе быть беде.

Раз я была у цели своего путешествия, следовало начать что-то делать. Я постучала кулаком по мокрой оштукатуренной поверхности. Ничего. Постучала с другой стороны – то же самое. Завитушки и лепнина выглядели старыми, и ничто не показывало на то, что в башенке есть щели или отверстия.

Разозлившись от того, что зря проделала это опасное путешествие, и, не зная, хватит ли мне сил вернуться обратно, я заплакала, и злые слезы жгли мне лицо, обдуваемое морозным ветром.

Тут я вспомнила про нож, который захватила с собой. Достав его, я принялась ковырять штукатурку. И о чудо! Нож с громким треском взломал тонкую корку извести и вместе с моим кулаком провалился внутрь.

Внутри башенки оказалось небольшое замурованное отверстие, в котором мерзлыми пальцами я натолкнулась на нечто квадратное, шершавое на ощупь. Схватив это, я потянула на себя, но добыча не поддавалась. Пришлось вытащить руку и расширить ножом отверстие в штукатурке. Куски лепнины полетели вниз, в снег.

Наконец, отверстие стало достаточно большим для того, чтобы я смогла вытащить оттуда коробку, завернутую в промасленную заскорузлую рогожку. Находка моя была увесиста, хотя и небольшого размера – с два портсигара, и проделать с ней обратный путь было бы не с руки – мне понадобилась бы вся моя ловкость.

Тогда я приняла решение: сняла с шеи шарф, ежась под холодным ветром, завернула в него коробку и, тщательно прицелившись, бросила ее на свой балкон, благо он был совсем недалеко.

Убедившись в том, что попала точно в цель, я облегченно вздохнула и повернулась, чтобы начать ползти обратно, но тут услышала крик, заставивший меня сжаться и пожалеть, почему я не невидимка:

– Сюда, все сюда! Барыня, не надо! Подождите, не убивайте себя! – это кричал Тимофей, собиравший внизу снег в кучу.

Чертыхаясь, я попробовала отползти в сторону так, чтобы меня не было видно, напрягла все свои силы, но снова откатилась вниз к башенке. Так и лежала на ребристой крыше, обхватив руками ненадежную преграду между собой и бездной.

– Держитесь, я сейчас!.. – крикнул он, но тут силы изменили мне, я, отчаянно цепляясь ногтями за черепицу, покатилась вниз и рухнула с огромной высоты прямо в сугроб, наметенный старым слугой.

Снег смягчил удар, но не настолько, чтобы я прекрасно себя чувствовала. А чувствовала я себя, прямо скажем, отвратительно! Сердце колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Все тело болело, словно меня долго хлестали вожжами. И хорошо, что соображала хоть что-то, ведь пока летела, прощалась с жизнью. Врагу не пожелаю такого удовольствия!

– Барыня, где вы? Не убились? Отзовитесь, я вас не слышу, – я не могла ответить, так как лежала в глубокой яме, пробитой падением с высоты.

Рядом со мной зашевелился наст, уплотненный моим падением, и в образовавшейся трещине я увидела сначала толстую рукавицу, а потом и испуганное лицо Тимофея.

– Слава тебе, Господи! – выдохнул он. – Жива. Ушибли что? Болит? Сейчас, сейчас…

– Ох, – застонала я от непритворной боли, снова в который раз мысленно поблагодарив толстую суконную юбку, из которой только шинели шить, – болит… Все болит… Умираю…

– Не двигайтесь, барыня, я сейчас с подмогой вернусь. Подождите чуток.

Тимофей повернулся и пропал, а я осталась ждать, ежась от неприятного ощущения: холодная струйка растаявшего снега лилась мне за воротник.

Спустя несколько томительных минут я услышала глухой шум, треск и приглушенные снеговой стеной голоса.

В проломе показалась голова Карпухина. Рядом пыхтел, разгребая снег, Пурикордов.

– Голубушка, Полина, как это вас угораздило? – с беспокойством в голосе спросил скрипач, ощупывая мне руки и ноги.

– Не знаю, – простонала я и закрыла глаза. – Ничего не помню…

– Давайте ее осторожно вытащим, – услышала я голос Карпухина и решила: пусть они все делают, у меня и так болит каждая косточка. Не хочу даже пальцем пошевелить. И поэтому спокойно закрыла глаза и предоставила спасавшим меня полную свободу действий.

Меня очень аккуратно извлекли из снежной ямы и понесли на второй этаж. Там уже ждали Елена Глебовна и Ольга. Они сняли с меня тяжелую намокшую одежду, высушили волосы и уложили в постель. Уже лежа под стеганым одеялом, я про себя благодарила судьбу за то, что мне пришла в голову мысль забросить находку на балкон.

И тут, не успела я обрадоваться своему здравомыслию, как Ольга подошла к балконной двери и отдернула шторы.

– Не надо! – подскочила я на постели.

– Что не надо, Полина? – удивилась она.

– Не надо открывать занавеси. И двери тоже. У меня глаза от света болят. Холодно и знобит.

– Ей нужно горячего чая напиться, – на мое счастье догадалась Косарева. – С липовым медом. Сейчас принесу.

Она вышла, а Ольга осталась подле меня. Нужно было как-то избавиться от нее.

– Оленька, милая, – сказала я просительно, вложив в голос как можно больше убедительности, – мне так скучно. Не могли бы вы принести мне какую-нибудь книгу из библиотеки вашего батюшки? Не хочется никуда выходить, и я думаю провести денек в постели. Но без книжки остается только спать.

– Но как я оставлю вас одну? Вам же плохо…

– Не волнуйтесь, мне хорошо. Я подожду.

Ольга вышла из комнаты, а я, в мгновение ока, откинув одеяло, кинулась на балкон, схватила коробку и сунула ее в свой саквояж. Потом легла, укрылась и вовремя: в дверь постучали, и в комнату вошел Карпухин.

– Полина, позвольте войти? Я пришел узнать, как вы себя чувствуете?

– Мне уже хорошо, спасибо! – ответила я, натягивая на себя одеяло. Зуб на зуб не попадал. После прогулки босиком по снежному балкону меня немного знобило.

Появилась Елена Глебовна с подносом. Кроме чая, она принесла чашку бульона, котлету величиной с лапоть, украшенную фестоном, и несколько сухариков.

– Принесла вам поесть, моя дорогая! Чудная котлетка-деволяй со шкваркой внутри! Попробуйте, сразу сил прибавится, – весело сказала она. – А у нас новости. Крестьяне пришли – пробились, наконец, сквозь сугробы. Аристарх Егорович за полицией послал, скоро прибудут. Ой, а что это на полу за мокрые пятна? Откуда лужи?

Я внутренне сжалась, а потом ответила, придав лицу как можно более беспечное выражение:

– Мне стало жарко, и я вышла на балкон обтереть лицо снегом.

– Вы с ума сошли! – всплеснула она руками. – Разве ж так можно? Это верный путь к горячке. Дайте, я вам лоб пощупаю. Нет, вроде все в порядке. В рубашке родились, душенька Аполлинария Лазаревна, из такой передряги выйти целой и невредимой, шутка ли сказать. Ангел-хранитель у вас замечательный!

– Так что вас потянуло на крышу, Полина? – спросил меня Карпухин, ничуть не смутившись назвать меня по имени перед Еленой Глебовной.

И тут меня осенило! Глядя прямо в глаза настырному молодому человеку, я произнесла стесняющимся тоном:

– Я лунатичка…

– Не может быть! Как это могло произойти! – изумился он. – Вы же оказались на крыше при ярком свете, солнечным днем!

– Верно, – кивнула я. – У меня редкий случай. Я страдаю приступами лунатизма в ясный солнечный день, когда все покрыто снегом. Снег отражает свет и усиливает болезнь.

– Болезная, – пожалела меня Косарева, ничуть не усомнившись в моих словах.

– Меня сам профессор Илья Ильич Мечников пользовал. Сказал, что я – феномен, который изучать надо, студентам-медикам показывать. Уж так меня просил – не согласилась. Поэтому и сплю всегда с закрытыми занавесями. А на балкон выбежала, так как опять потянуло. Еле-еле вырвалась обратно в комнату.

Продолжая нести эту ахинею, я, тем не менее, смотрела на моих собеседников честными глазами, соображая, что еще добавить, чтобы с их лиц пропало выражение недоверия. Конечно же, я не добавила, что занавеси я закрываю от лени: я – ужасная соня и люблю спать чуть ли не до полудня. Солнечный свет мне очень мешает.

– Но я слышал, что лунатики очень ловки, могут пройти по карнизу и не упасть. Как же вас угораздило, Полина? – Карпухин и верил, и не верил – это было видно по его удивленному взгляду.

– Меня окликнул Тимофей. Он же не знал, что лунатиков нельзя окликать и мешать им. Они же падают! Вот я и упала.

– Да уж, – покачала головой Косырева. – Вот не думала, не гадала, что Тимофей жизни вас лишить хотел.

И тут же ойкнула, прикрыв рот ладонью.

– Ладно, пока все ясно. То есть ничего не ясно, – поднялся с места Карпухин. – Посидели, пора и честь знать. Пойдемте, Елена Глебовна, дадим госпоже Авиловой отдохнуть.

Откинувшись на подушку, я в изнеможении прикрыла глаза. События последних часов настолько меня потрясли, что моя усталость оказалась совершенно непритворной. Я лежала и думала: кто еще в течение ближайшего получаса постучится ко мне, дабы справиться о моем здоровье? И не будет ли один из визитеров убийцей? Хотя я до сих пор не понимала, за что погибли три жертвы и почему я тоже должна опасаться убийцы? Кто знает, что творится в голове у маньяка?…

Коробка в глубине кожаного саквояжа манила меня. Но я боялась, что зайдут и увидят, чем я занимаюсь. И поэтому я встала с постели и снова начала неутомимо строить баррикаду: хлипкому ключу в двери я ничуть не доверяла.

Удостоверившись в крепости сооружения, я с замиранием сердца раскрыла саквояж и достала сверток. Нож для разрезания писем, валявшийся в кармане мокрой юбки, вновь пришел мне на помощь: с трудом перепилив шнурок, я раскрыла толстую негнущуюся ткань, и моим глазам предстала резная шкатулка-бювар из темного дерева и тисненой кожи. К ней цепочкой был прикован ключик, вымазанный густым жиром.

Осторожно вставив ключик в замочную скважину, я повернула его, и шкатулка открылась. Внутри, на пожелтевших листках бумаги, лежал большой крест. Это не был обычный православный крест. Выполненный из тяжелого металла и разукрашенный разноцветной эмалью, крест поражал количеством странных знаков, изображенных на нем.

Верхняя его часть с петелькой для продевания цепочки была желтого цвета, левая – красного, правая – синего. Между углами расположилась роза ветров. Посредине укреплена розетка, на каждом лепестке которой красовались буквы неизвестного алфавита. Крест украшали четыре пятиконечные звезды и одна шестиконечная, на каждой из углов которых просматривались полустертые временем алхимические символы.

Долго вертя крест в руках, я силилась понять, что это за орден, какая страна им награждает и что обозначают неизвестные буквы. Вздохнув, я отложила крест в сторону и взялась за документ, находящийся в шкатулке.

Развернув ломкую от ветхости бумагу, я пристально вгляделась в значки, нарисованные на ней. Чернила выцвели, местами были смазаны, и я поняла только одно: передо мной был некий важный документ. Что заключалось в нем, какая загадка, этого я пока еще не понимала. Может, я найду ответ в библиотеке, но туда с моей находкой идти не решилась.

Бумага была испещрена значками и стрелками. Все стрелки сводились в фигуру, изображающую стилизованную пирамиду. На самом верху стояла надпись: «Ложа», украшенная рисунком глаза, вписанного в вершину пирамиды. От нее вниз шли значки и фамилии:

совет дигнитариев (Н.М. Карамзин, В.А. Жуковский, А.И. Тургенев, В.Л. Пушкин и кн. П.А. Вяземский),

сенешаль (мин. М.М. Сперанский),

великий командор (мин. А.К. Разумовский).

Еще ниже прецепторы (ген. Орлов, ген. Инзов) и

приоры (ген. Тучков, ген. Пущин, Новиков).

Под ними: венерабли (Малиновский, гр. Воронцов),

фреры (Липранди, Скарлади),

метеры (гр. Вьельгорский, Пушкин, Чаадаев, Грибоедов) и

заводчики.

Нижний ряд замыкали апрантивы, ученики и профаны без проставления фамилий.

Сверху донизу, от совета дигнитариев к прецепторам и далее к фрерам, шли стрелки. Около каждого имени стоял значок. Рядом с Пушкиным – маленькое солнышко, у других луна, или зеркальце, или еще какие-то загогулинки. Такие же значки я обнаружила и на эмалевом кресте, но что они обозначали, мне не удалось расшифровать.

С оборотной стороны на карте была надпись четким, довольно крупным корпусом:

«Сие карта Вольного Каменщицкого Общества, в коем за благо почитают бысть любомудрые мужи вышеозначенные, верные от страстей роскоши, сластолюбия и частной корысти. Братья сии призваны Божественным Естеством ревностно охранять данное им на хранение и приумножать оное во славу Общества, невзирая на испытания, ниспосланные им всемогущей Десницей».

В начале надписи следовала заставка из четок, переплетающих мастерок каменщика, а в конце – виньетка с корзиной цветов.

Ниже я разобрала полустертое слово «Присяга», написанное убористым готическим почерком с резким наклоном вправо:

«Клянусь по жизнь свою быть верным членом Вольного Братства Каменщиков, не поддаваться ни корысти, ни слабости духа, ни себялюбию, ни тлетворному сладострастию, ибо помыслы мои направлены на возвеличивание и процветание отечества, чему я буду поспешествовать по мере сил своих.

В случае же малейшего нарушения сего обязательства подвергаю себя, чтобы голова была мне отсечена, сердце, язык и внутренности вырваны и брошены в бездну морскую; тело мое сожжено и прах его развеян по воздуху, ибо нет прощения открывшему сии тайны.

Присягаю и клянусь перед Вольным Собранием в неразрывной верности к Ордену состоять, приказы Ордена выполнять беспрекословно и начальникам своим великое послушание оказывать».

И подпись: «Я есмь, государи мои, кавалер святого креста братства светозарных, усердный таинств их предатель… Кассиан»

Больше ничего написано не было.

И я решила карту перерисовать, а оригинал вместе с орденским крестом, которым, как видно из документа, был награжден этот Кассиан, спрятать. Но куда прятать, если такой хитрый тайник: не в землю закопанный, не в стену вмурованный, я все равно нашла. Тогда кто-нибудь другой тоже найдет.

Не успела я придумать, куда спрятать находку, как мне помешали. В дверь постучали, да так напористо и уверенно, как могут стучать лишь пожарные, частные приставы и квартирные хозяйки.

– Кто это? – спросила я.

– Откройте, мадам, полиция, – ответил мне грубый голос из-за двери.

«Ох, как не вовремя», – досадовала я про себя, но обрадовалась тому, что, наконец-то, можно будет более не нести этот тяжкий груз в одиночку, подозревая всех и каждого, а переложить его на полицейских чинов.

– Подождите немного, одну минутку! – я бросилась разбирать нагромождение стульев и пуфиков у двери. В последнее мгновение я наклонилась и засунула шкатулку-бювар глубоко под перину.

– Откройте немедленно!

– Сейчас, только комод отодвину!

Едва я открыла дверь, как в комнату вошли двое полицейских, одетые во влажные шинели, пахнувшие лошадьми и прелым сеном. Один из них цепким взглядом окинул комнату и подошел к окну, другой встал на страже около двери и вытянулся во фрунт.

За полицейскими показался невысокий господин средних лет в потертом коричневом долгополом пальто, застегнутом только на среднюю пуговицу. На голове неказистая шляпа, пышные усы на широком лице переходили в бакенбарды, бороды не было.

Он кивнул и сухо представился:

– Федор Богданович Кулагин, агент сыскной полиции.

– Очень рада! Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова колежского асессора, из N-ска.

– Почему вы так долго не открывали, г-жа Авилова? – спросил он строго. – Чем вы были так заняты?

– Дверь баррикадировала, – ответила я, ничуть не смутившись от его подозрительности. – Потом разбирала, чтобы вам открыть.

– Значит, дверь, – задумчиво протянул он, подошел к балкону и отодвинул занавеси. – А эту сторону чего ж не баррикадировали?

– Не успела, – ответила я, удивленная его вопросом.

– А зря, зря… – покачал он головой. – Пока вы, Аполлинария Лазаревна, эту сторону защищали, убийце ничего не стоило, если бы он захотел, пройти по карнизу вон с той стороны прямо до вашего балкона. И что тогда?

Кулагин открыл занавеси и отпер балконную дверь. От холодного ветра, рванувшегося навстречу, у меня тут же заныли зубы.

– Вот, кстати, тут уже кто-то ходил. И босиком. Не подскажете, кто именно, г-жа Авилова?

– Это я ходила… Мне жарко было, я горела вся, вот и пошла снегом обтереться.

– Весьма неосмотрительно, – осуждающе покачал он головой. – Когда это было? Вчера вечером?

– Нет, первый раз утром, когда я увидела тело несчастной подруги, распростертое на земле, а второй раз около двух часов назад.

– Понятно, – кивнул агент. – Славная у вас привычка, г-жа Авилова, по морозу босиком бегать. Здоровье не бережете, зато покойников находите, – и тут же поменял тему разговора: – Через четверть часа жду вас внизу в гостиной.

Он вышел из комнаты, а за ним гуськом потянулись двое полицейских, унося с собой запах лошадей и прелой соломы.

Глава шестая

…Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. ‹› При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню – хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно ей-богу… но тут уж не до совести.

(Из письма А.С. Пушкина П.А. Вяземскому. Конец апреля – начало мая 1826 г. Из Михайловского в Москву)

В гостиной нависло тягостное молчание. Войдя, я заметила, что каждый из присутствующих сидит в некотором отдалении друг от друга, насколько это позволяют размеры комнаты. Увидев несколько свободных стульев, я подошла и присела рядом с Пурикордовым. Он слегка пошевелился, изображая нечто среднее между полупоклоном и стремлением отодвинуться, и не сказал ни слова.

В глубине гостиной, около двери в столовую, рядком сидели Тимофей с Анфисой, тоже приглашенные на встречу с сыскным агентом. Лица у них были серьезные, брови нахмуренные; они сидели, сложа руки на коленях, и явно ощущали себя не в своей тарелке, находясь среди господ.

Встретившись глазами с Карпухиным, сидевшим напротив, я попыталась было улыбнуться ему, но он отвел глаза и стал усиленно разглядывать носки своих туфель. Подивившись такому поведению, я в уме пересчитала присутствующих в гостиной, и оказалось, что не хватает мага и спирита Гиперборейского.

Появился сыскной агент, и все невольно подтянулись.

– Господа, – хмуро сказал он, – я надеюсь все в сборе?

Пурикордов ответил первым:

– Нет Фердинанта Ампелоговича Гиперборейского.

– Кто это? – удивленно поднял брови Кулагин. – Странное имя. Из иноверцев?

– Неизвестно, – отвесил едва заметный поклон скрипач. – Он приглашенный гость покойного, занимается спиритизмом и вызовом духов.

– И где он сейчас? Духи его утащили с собой в преисподнюю? Приведите! – кивнул он полицейскому у двери. Тот бросился исполнять приказ.

Еще несколько минут протекли в тягостном ожидании. Наконец, появились двое дюжих молодцов, тащивших на себе Гиперборейского, представлявшего собой совершенно омерзительное и непристойное зрелище.

От заклинателя духов разило сивухой так, что, Косарева схватила платок и уткнула в него нос. Мокрые волосы прилипли ко лбу, на рубашке и брюках виднелись подозрительные пятна, пахнущие кислятиной. В руке у Гиперборейского была зажата пустая бутылка из-под водки.

– Я не причем, – объяснял он полицейскому, поддерживающему его за локти, – это все они… Духи… А мне отвечать?! Ну уж нет! Пусть сами и материализуются… Я так сказал и баста!.. Фердинант – это магия! Это квафили… кфалификация!.. Вот что! Фердинант Наполеона вызвал, и тот явился. Правда, ненадолго… Но я старался.

– Конечно, само собой, – кивали ему полицейские, водружая пьяного до беспамятства Гиперборейского на стул, с которого тот оседал то в одну, то в другую сторону. Наконец, один из провожатых додумался поставить локти спирита на стол, и Фердинант Ампелогович застыл, обхватив слипшиеся волосы руками.

– Привели, – констатировал Кулагин, ничуть не изменившись в лице при виде невменяемого свидетеля. – Тогда начнем. Я хочу знать, господа, обо всем, что произошло в этом доме с самого начала. Нет, не надо мне рассказывать все сейчас. Вы будете находиться здесь, на глазах у моих помощников, чтобы, не дай Господь, с вами ничего не произошло наедине в ваших комнатах. Я буду вызывать всех вас по одному в малую гостиную и там беседовать. Большая просьба: не переговариваться, не сочинять общих версий – за этим будут следить полицейские. Вам все понятно?

Я не выдержала:

– Г-н Кулагин, насколько мне известно, допросы даже одного человека могут продолжаться неограниченно долгое время. Можно хотя бы книжку почитать или рукодельем заняться? А то ведь скучно без занятия сидеть.

– Нет, – коротко ответил он. – Не имею понятия, откуда вам известно все о допросах, г-жа Авилова, но вы изволите ошибаться: это не допрос, а беседа. Она не займет много времени. Разрешите откланяться.

Только он вышел, Пурикордов поднялся со своего места:

– Черт знает что такое! – воскликнул он. – Сидеть здесь и ожидать своей участи только потому, что в некий несчастный миг оказался рядом с преступником в одном месте и в одно время! Я всегда знал, что надо мной тяготеет рок!

– Беседовать не положено, – прогудел басом один из полицейских.

– Но я же не уславливаюсь о том, что говорить на допросе! – возразил возбужденный Пурикордов. – Я выражаю свое мнение.

– Все равно не положено!

– Sacr? nom…[34]34
  Черт возьми…


[Закрыть] – в сердцах ругнулся Александр Григорьевич и сел на свое место.

Постепенно сидящие в комнате один за другим исчезали за дверью и не возвращались обратно. Их словно пожирал молох под названием «Закон и Правосудие».

Уже ушла чета Вороновых, Ольга, Косарева, Пурикордов с Перловой, Анфиса с мужем, но меня все не звали. Даже Гиперборейского уволокли, и я убеждена, что не на беседу, а в постель, так как он был в совершенно бессознательном состоянии. Приглашенный предпоследним Карпухин подмигнул мне и скрылся с глаз, а я встала и подошла к окну. Я раздумывала: рассказать следователю о своей находке или нет. И решила не рассказывать. Все равно дело давнее и к убийству не имеет никакого отношения. Сама разберусь, тем более что обожаю тайны подобного рода.

Дождалась. Войдя в малую гостиную, я увидела, что Кулагин что-то быстро пишет. Он отложил перо в сторону и пригласил меня присесть.

– Г-жа Авилова, меня интересует пока один вопрос: кто дал указание убрать тела с места преступления?

– Не помню… Думаю все же, что хозяйка дома, Марина Викторовна Иловайская.

– Думаете или слышали собственными ушами?

– Нет, поручиться не могу, но именно Марина послала за Анфисой, чтобы та замыла кровь после убийства Иловайского. А уж к Мамонову кто звал Анфису, я не помню.

– Расскажите мне о покойнице, – попросил следователь.

– Мы не были с ней особенно близки. Учились вместе в женском институте. Она всегда была взбалмошной, несколько истеричной девушкой. Не обладая особенной красотой: глаза с косинкой, небольшой рост, смугловатая кожа – она, тем не менее, привлекала живостью воображения и своенравным характером. Даже когда Марина вдруг пожелала стать артисткой, я ничуть этому не удивилась: она редко обращала внимание на правила, «что должна уяснить и чего следует опасаться девушке из приличной семьи».

– Вас не удивило, что она пригласила вас, не будучи с вами в близких, дружественных отношениях, к себе в дом на торжество?

– Нет, не удивило. Мы встретились в Москве случайно – столкнулись в модной лавке на Кузнецном мосту, и она мне явно обрадовалась. Ведь Марина, насколько мне было известно, жила с Иловайским замкнуто, а я для нее – кусочек прошлой «домашней» жизни.

Кулагин расспрашивал меня долго. Интересовался моим мнением о прочих гостях, выяснял, не видела ли я чего-либо подозрительного. Я хотела рассказать ему о разговоре Пурикордова с Косаревой о приорах и прецепторах, но, после того как в моих руках оказалась шкатулка с загадочными документами, я решительно отказалась от этой мысли. Вместо этого я подробно описала ему эпизод дуэли, спиритический сеанс и свои ощущения в бурную ночь, когда ко мне в комнату пришла Ольга. Странно, что об эпизоде с падением в снежный сугроб Кулагин осведомился лишь мельком, задав мне ничего не значащие вопросы.

– Итак, г-жа Авилова, я искренне прошу вас не покидать этого дома до последующего распоряжения.

– Как, вы не разрешаете мне уехать?

– Нет, – ответил он устало, и по его реакции я поняла, что все предыдущие собеседники задавали этот же самый вопрос.

– А внутри дома мне дозволительно будет ходить, куда я хочу?

– Кроме того места, где лежат тела, извольте, – сухо ответил агент сыскной полиции.

– Ну, что вы, г-н Кулагин!.. Меня туда на аркане не затащишь. Я имела в виду лишь библиотеку. Скучно стало, хочется взять что-либо почитать.

Чиновник криво усмехнулся:

– Скучно, говорите?… Что ж, весьма любопытно. Можете идти, сударыня.

Первым делом я решила перехватить что-нибудь до обеда – от допроса у меня разыгрался просто жуткий аппетит. На кухне было многолюдно: наконец-то, деревенские вышли на работу. Увидев меня, все замерли и прекратили заниматься делами. Я смущенно пробормотала, что мне бы какого-нибудь сухарика, и окончательно смутилась. Анфиса тем временем отрезала два больших ломтя хлеба, сунула меж ними кусок окорока и соленый огурец. Поблагодарив, я вышла, чувствуя, как спину мне сверлят настороженные взгляды. Я стала прокаженной, как и остальные, замешанные в этой истории.

Откусывая на ходу от гигантского бутерброда, я поднялась на второй этаж и пошла по темному коридору в библиотеку. По дороге услышала скрип приоткрываемой двери и голос:

– Полина, зайдите ко мне, прошу вас.

Карпухин вышел из комнаты навстречу мне. Я подошла поближе.

– Что случилось, Иннокентий Мефодьевич?

– Зайдите ко мне.

Поколебавшись немного, я все же зашла. В голове копошилась препротивнейшая мыслишка, что Карпухин – убийца и что негоже играться с огнем и лезть на рожон, но я отбросила ее в сторону.

– О чем вас спрашивали, Полина? – спросил он почему-то шепотом.

– О разном, – насторожилась я. – А почему вас это так интересует?

– Да потому, что я самый первый кандидат в убийцы! – со страхом ответил он мне. – Знаете, как этот агент сыска меня раскалывал?! Всю душу наизнанку вывернул!

– Что вы нервничаете? – удивилась я. – Он всех расспрашивал. Служба у него такая.

– Конечно, служба, – кивнул он. – Иголки под ногти засовывать и спрашивать с любезной улыбкой: «Не беспокоит?» – вот какая у него служба! Кулагин интересовался моими отношениями с дочкой хозяина дома, с его женой, дружил ли я с Мамоновым. А Мамонов еще тот фрукт был – наглый, смазливый фат и жуир! Это Сергей Васильевич, добрая душа, видел в нем только хорошее и нарадоваться не мог на жениха своей ненаглядной Оленьки. А Алексей вовсю ухлестывал за Мариной, стоило ей только появиться здесь.

– Как это? – сделала я вид, что безмерно удивлена, хотя не забыла тот поцелуй Мамонова в коридоре перед праздничным вечером… – При Иловайском? И Марина принимала его ухаживания?

– Да в том-то и дело! – горячо воскликнул он. – Я был свидетелем того, как это все начиналось: когда театр уехал, а Марина осталась, Мамонов тут же стал проявлять к ней неприкрытый интерес. Но она барыня себе на уме и не поощряла его, пока не достигла устойчивого положения в доме. Ведь все, кроме самого Иловайского, понимали, почему она пошла за него. Испорченная репутация, тяготы кочевой жизни, да и возраст уже – двадцать пять лет не шутка. В такие годы у многих уже по трое детей. И после заключения брака Сергей Васильевич часто уезжал по торговым надобностям, а Алексей оставался в доме.

– Простите, а зачем Иловайский оставлял Мамонова у себя? – спросила я.

– Он был студентом Московского университета, из семьи мелкопоместных дворян Пензенской губернии. Однажды по глупости ввязался в какую-то анархическую стачку, его поставили под надзор полиции, и Мамонов решил, что ему лучше будет год отсидеться в каком-нибудь тихом месте, недалеко от Москвы. К родителям ему ехать не хотелось, вот он и решил попытать счастья у шапочного знакомого. Мамонов поведал ему о своих бедах, и Сергей Васильевич, добрейшей души человек, предложил студенту пожить у него. Это было еще до женитьбы на Марине Викторовне. Тому понравилось, и скоро год, как он живет у нас…

Карпухин неожиданно замолчал. По его породистому лицу пробежала рябь – он вспомнил, что героя его рассказа нет в живых.

– Продолжайте, Иннокентий Мефодьевич, – попросила я, – мне очень интересно вас слушать.

– А зачем вам все это, Полина? – спросил он. – Вы же залетная птичка. Прояснится дело, и поминай, как звали.

– Вот спасибо! – засмеялась я.

– За что? Вы на «птичку» обиделись?

– Нет, ну что вы, месье Карпухин, совсем наоборот. Вы сейчас полностью обелили меня в своих глазах. Нутром поняли, что не я являюсь причиной здешних трагедий, раз решили, что полиция меня не схватит с поличным.

– Полина, милая, сколько вас можно просить? – придвинулся он ко мне поближе. – Называйте меня ласково… Кеша…

– Votre conduite est ridicule![35]35
  Ваше поведение неуместно! (франц.)


[Закрыть] – возмутилась я. – Может, вы и уверены, в том, что я не убийца, но я, в отличие от вас…

Тут я запнулась, поняв, что допустила бестактность.

– Продолжайте, Полина, – мягко ответил он, впрочем, не отодвигаясь от меня и не возмутившись ни на грош. – Вы считаете, что это я убил несчастных супругов Иловайских и вместе с ними Мамонова?…

– Пусть полиция считает, – предприняла я попытку высвободиться из его объятий, – а я погожу.

– Нет уж, Полина, вы меня жестоко обидели, и я требую удовлетворррения! – прорычал он, наклоняясь ко мне.

– Вы понимаете, что ваши слова звучат двусмысленно.

– Они звучат именно так, как я хотел бы, чтобы они звучали, – его рука уже ласкала мою грудь, и я не могла выскользнуть из его крепких объятий. И где-то в глубине таилась мыслишка: действительно ли я хочу освободиться? Ничего не имея против Карпухина, как любовника, я все же не могла позволить себе лечь в постель с убийцей. Внутренние принципы заставляли меня сопротивляться, хотя я была уверена, что для некоторых особ с довольно извращенным вкусом подобное знание вызвало бы только прилив сладострастия.

– Нет и нет! – решительно оторвала я его руки от себя. – Докажите мне, что вы не убийца, а потом посмотрим. Но ничего вам обещать не собираюсь!