Текст книги "Дело о пропавшем талисмане"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Надоело мне все это, Александр Григорьевич. Не хочу здесь оставаться и терпеть незаслуженные оскорбления.

– А кто хочет? – философски заметил скрипач, пожав плечами. – Вот авось доберутся до нас, полиция найдет преступника, и всех невиновных отпустят на свободу.

– Не уверена, что это будет так скоро, – вздохнула я. – У меня уже имеется кое-какой печальный опыт. Все-таки я дочь присяжного поверенного и насмотрелась на действия полиции.

– Ну-ну, выше нос! – подбодрил он меня. – Я уверен, все будет именно так, как мы захотим. И никак иначе.

Карпухин опять стал бредить. Елизавета Александровна держала лед у него на затылке и часто меняла полотенце. Он открыл глаза, посмотрел на Воронову и заметался.

– Матушка-заступница, не покидай раба твоего грешного… Глас оный разбойника к Нему взывающе: Помяни мя, егда приидеши во царствие свое…

Добрая женщина посмотрела на нас и сказала:

– А ведь Кеша верно говорит. Завтра неделя сыропустная начинается. За ней и прощеное воскресенье. Его устами святой дух говорит. Не должны мы волками смотреть друг на друга. Готовиться к прощению надо, грехи замаливать.

Мы перекрестились. Ссориться уже больше не хотелось, а тут и Воронов вернулся с бинтами и свинцовой примочкой. Они с Пурикордовым взяли несчастного и повели в его комнату, благо она находилась недалеко, в том же крыле. Елизавета Александровна вызвалась посидеть с Карпухиным.

Спускаясь по лестнице, Воронов озабоченно кивал головой, когда Пурикордов рассказывал ему о состоянии молодого человека и о том, как он бредил. Я шла рядом, немного позади, и чувствовала свою вину оттого, что именно из-за меня Карпухин так сильно пострадал.

– Мда… Нехорошо… Сотрясение может быть. Врача бы, – хмурясь, проговорил он. И повернувшись ко мне, спросил: – Карпухин сразу начал бредить?

– Нет, – опровергла я, – сначала он лежал без движения, а потом начал что-то бормотать, но я не поняла смысла.

И я умолкла от смущения, невольно вспомнив, как и на ком лежал Карпухин.

– А все же? – не отступал Воронов.

– Со мной его бред был другим, более литературным, скажем. Овидия вспоминал, Шекспира. Странно, как на человека удар куском мрамора избирательно действует. Со мной он поэт, а с Елизаветой Александровной глубоко верующий человек. Так бывает?

– Вы же видите, что бывает, – улыбнулся Пурикордов. – Поэзия и религия ничуть не противоречат друг другу. Можно даже сказать, что это две стороны одной медали. Сколько великих произведений было написано на библейские темы.

Мы вернулись в гостиную, и Пурикордов сообщил Перловой и Гиперборейскому о состоянии здоровья молодого человека. Они приняли его рассказ равнодушно. У меня возникло стойкое ощущение, что эти двое настолько поглощены друг другом, что за все время нашего отсутствия даже не сдвинулись с места.

– Надеюсь, что заказанный спиритический сеанс, ради которого меня сюда пригласили, не пострадает из-за отсутствия г-на Карпухина? – спросил Фердинант Ампелогович тихим голосом.

– Думаю, что нет, г-н Гиперборейский, – излишне бодро, как мне показалось, воскликнул Пурикордов и потер руки. – Мы сейчас пообедаем, чем Бог послал, а потом уж и за блюдце возьмемся. Надеюсь, к тому времени хоть одно целое да останется.

Нынешний поздний обед был не в пример скромнее вчерашнего роскошного. Подали отменный куриный бульон, а вот жаркое и рулеты оказались подогретыми. Бланманже и десерта не было вовсе, а к кипящему самовару, поставленному на стол Тимофеем, Анфиса добавила связку баранок. Что ж, и то славно – я не привередлива в еде, а баранки так вовсе обожаю.

Вороновы, как и в прошлый раз, сидели вместе и смотреть на них было одно удовольствие: Аристарх Егорович подкладывал супруге на тарелку отборные кусочки, которые сам же и нарезал. Гиперборейский жевал с отрешенным видом, и мне показалось: будь у него в тарелке солома, он бы и не заметил разности вкуса. Марина бросала по сторонам раздраженные взгляды, опасаясь, тем не менее, смотреть на меня, а Пурикордов негромко шептался с Перловой, лениво подносящей ко рту вилку. Елена Глебовна, взяв поднос с едой, ушла кормить Карпухина, лежащего у себя в комнате, а к столу спустилась Ольга.

Выглядела она бледной и осунувшейся. Под глазами образовались темные мешки, ничуть не красившие ее тонкое лицо. Волосы свисали блеклыми прядями, а унылое старомодное платье скрывало достоинства девичьей фигуры. Сев на свое прежнее место, возле стула Косаревой, она наклонила голову и стала смотреть в пустую тарелку. Перлова, сидящая рядом с ней, спросила, что ей положить, и, не дождавшись ответа, налила ей в чашку бульон из супницы кузнецовского фарфора.

– Ешьте, Ольга, вам надо подкрепиться. А то совсем исхудаете, сил не будет. Не переживайте вы так: что прикажете делать? Взял Господь к себе и папеньку вашего, и друга сердечного. Пусть земля им будет пухом!

Ольга, наконец, оторвалась от созерцания чашки с бульоном и удивленно глянула на певицу, а Марина Иловайская словно ждала этого момента:

– Позвольте узнать, Ангелина Михайловна, что за чушь вы порете?

– Чушь? – высоко подняла нарисованные брови Перлова. – А как прикажете называть молодого человека, оказавшегося в постели девушки, да еще в дезабилье? Попросту говоря, без штанов! Может, мне и не стоило об этом упоминать, но я, в отличие от вас, сострадаю Ольге. У нее погибли два близких человека, и она скорбит, чего по вас не скажешь совершенно! Вы не в трауре, а в думах о наследстве пребываете, вот что я вам скажу, уважаемая Марина Викторовна!

Голос Перловой был столь напоен ядом, что будь у нее жало, моя подруга уже лежала бы без движения. Но и Марина была подстать сопернице:

– Неужели вам непонятно, г-жа Перлова, что ваше появление в доме выглядело наглой выходкой? Хотя чего еще можно ожидать от стареющей примадонны цыганского хора, выходящей в тираж? Явиться в гости к бывшему любовнику, когда он уже остепенился, забыл прошлые связи и живет с молодой женой в любви и согласии! Уж не вы подсыпали яду моему мужу за то, что он женился на мне, а не на вас?

– Точно так же я могу предположить, что вы убили собственного мужа, дабы он не мешал вам вести разгульную жизнь в его доме, – немедленно парировала певица. – Вам мало было Мамонова, который выполнял все ваши безумные прихоти, вам захотелось еще и Карпухина! Вот почему вы с такой злобой напали на свою подругу, когда увидели, что Иннокентий Мефодьевич обратил на нее внимание.

– Дамы, дамы, умоляю! – возвел очи горе Пурикордов и умоляюще сжал руки. – Не надо ссориться. Разве ж так можно?

– Кто ссорится, Александр Григорьевич? У меня и в мыслях не было!.. – с деланной усмешкой произнесла Марина, не сводя глаз с Перловой. – Просто я ставлю на место зарвавшуюся хищницу, пытавшуюся наложить лапу на то, что ей не принадлежало никогда!

– Право, зачем вы так? Не понимаю… Ангелина Михайловна – давнишняя приятельница вашего покойного супруга и ничего предрассудительного не совершала. Сергей Васильевич всегда восхищался ее голосом и талантом, поэтому и пригласил нас сюда, чтобы мы музицировали в вашу честь…

– Кстати, о музицировании, дорогой Александр Григорьевич, – зловеще произнесла Марина. – Кажется, в контракте, подписанном моим супругом и вами, черным по белому изложено: в случае вашей смерти скрипка Амати, принадлежащая моему мужу, возвращается к нему. Не так ли?

Пурикордов растерялся и обвел глазами присутствующих в гостиной.

– П-простите, Марина Викторовна, не понял вас, что вы имеете в виду? Ведь я еще не умер? Или…

– Нет-нет, ну, зачем же так, г-н Пурикордов, живите сто лет, нам всем на радость. Но я, как прямая наследница моего покойного мужа, хочу вас известить: после вступления завещания Сергея Васильевича в силу, скрипку вам придется вернуть. Мне.

В наступившей тишине Воронов с хрустом разгрыз баранку.

Мне со своего места прекрасно было видно, что Марина клокотала, но выучка, приобретенная в N-ском женском институте, давала еще о себе знать. Внешне хозяйка дома на горе выглядела благопристойно, но кто знал, что твориться у нее в сердце? Иловайская отпила из чашки остывший чай и улыбнулась гостям.

Неожиданно для всех Ольга подняла голову и, глядя молодой мачехе в глаза, четко выговорила:

– Я не позволю вам распоряжаться в доме моего отца до оглашения завещания.

– Не извольте беспокоиться, сударыня. Новое завещание написано в мою пользу, – выпустив эту парфянскую стрелу, Марина резко поднялась со своего места. Лицо ее исказила страдальческая гримаса, она странно всхлипнула и вышла вон из комнаты.

Ольга сидела, не двигаясь, уткнувшись в свою тарелку.

– Если после окончания расследования она не уберется отсюда и не оставит нас всех в покое – не жить ей, – сказала девушка не повышая голоса.

Мы все молчали, ошеломленные столь дикой сценой.

– On a toujours besoin d' un plus petit que soi,[27]27
  Нам всегда нужен кто-то, еще ничтожней, чем мы. (Лафонтен)


[Закрыть] – пробормотал под нос Пурикордов. Он избегал смотреть нам в глаза. Вероятно, считал, что являлся причиной столь непристойного зрелища.

Воронов тяжело поднялся с места:

– Развлеклись, пора и честь знать. Пойдемте, Елизавета Александровна, отдохнем после обеда. А на сеанс нас позовут. Разрешите откланяться.

Верная супруга беспрекословно последовала за ним. Гиперборейский сосредоточенно пил чай с баранками.

* * *

На сердце было неспокойно. Для того, чтобы немного придти в себя, я решила проведать больного Карпухина, поднялась на второй этаж и направилась в его комнату.

Подойдя к двери, я остановилась, не решаясь постучать. Все же он в постели, одинокий мужчина. Но я отбросила сомнения и, постучавшись, осторожно вошла.

Карпухин полусидел в кровати, его голову укутывал платок, придающий ему нелепый вид водевильного султана. Елена Глебовна сидела рядышком и аккуратно кормила его из ложки бульоном. Увидев меня, он отвел в сторону руку доброй самаритянки и попытался стянуть с головы платок.

– Оставьте, – замахала я на него руками. – Не трогайте ничего.

– Там у него компресс, – пояснила Косарева, – шишка уже спадает.

– Как вы себя чувствуете, Иннокентий Мефодьевич? – испытывая чувство вины, спросила я.

– Вашими молитвами, – усмехнулся он, дотронулся до затылка и скривился. – Уже лучше. Елена Глебовна не оставляет меня своими заботами, видите, с ложечки кормит, как младенца. Сейчас агукать начну.

И он смешно зачмокал.

Косарева засуетилась, принялась собирать чашки, ложки, сложила их на поднос и, попрощавшись с нами, вышла.

– Иннокентий Мефодьевич, – начала я, но Карпухин перебил меня.

– Дорогая Аполлинария Лазаревна, – улыбнулся он, – наши родители нехорошо подшутили над нами, дав нам такие длинные, неуклюжие имена. Нет, я ничего не имею против имени Аполлинария, но Полина мне кажется милее и, что важнее всего, – короче. Вы позволите вас так называть? Поверьте, в моей просьбе нет ни грана амикошонства.[28]28
  Амикошонство (от фр. ami – друг и cochon – свинья) (разг.). Бесцеремонное, излишне фамильярное обращение.


[Закрыть]

– Видите ли… – замялась я. – Хорошо, я согласна. Но на людях продолжайте обращаться ко мне по-прежнему: г-жа Авилова. Я не хочу возбуждать ревность Марины Викторовны. Она и так находится в расстроенных чувствах.

– Договорились, – кивнул он и попросил: – Присядьте ко мне поближе, вот сюда.

Я оглянулась.

– Почему вы оглядываетесь, Полина?

– Ищу, не притаился ли где-нибудь еще бюстик какого-либо философа: Сократа или Жан Жака Руссо. У них обычно головы очень тяжелые. Наверное, мыслей много.

– Ох, – застонал он, вспоминая. – Не надо философии. Слишком крепкая для моих несчастных мозгов наука. Лучше развлеките меня, Полина. Я больной и нуждаюсь в развлечении. Расскажите мне, что в мире происходит?

– Откуда ж мне знать? – удивилась я. – Мы же завалены снегом, и неизвестно, когда он спадет.

– Да это я знаю, – махнул рукой Карпухин. – Я не о большом мире, а о нашем маленьком, уютном мирке. Скажите, дорогая Полина, никто никого не прирезал за время моего отсутствия? А то все там, на месте событий, а я тут валяюсь, словно валенок прохудившийся.

– Типун вам на язык, Иннокентий, – рассердилась я. – Еще накличете беду. Хотя кое-что произошло… Есть что рассказать.

И, чувствуя себя неловко от того, что сплетничаю, я подробно описала Карпухину сцену, разыгравшуюся в столовой. Рассказывая, я успокаивала себя тем, что, во-первых, развлекаю больного, а во-вторых, Карпухин, в отличие от меня, давно знаком с действующими лицами и может быть, найдет в их поведении мотив, изобличающий убийцу.

– Да, Марина Викторовна дама нервная. И привыкла своего добиваться. И если она пригрозила отобрать скрипку у Пурикордова, ставлю десять против одного, – отберет. Жаль только будет – божественно играет маэстро, божественно! – Он оживился. – А хотите, я расскажу вам, как она замуж вышла за Иловайского? Я при этом раскладе присутствовал от начала и до конца.

– Расскажите, время есть, – улыбнулась я, обрадовавшись про себя тому, что Карпухин занят мыслями и не тянет ко мне руки. Видно, язвительный философ его кое-чему научил.

Молодой человек поерзал немного в постели, устраиваясь удобнее, и начал свой рассказ:

– Некий провинциальный театрик, кажется, из Богородска, приехал в Тверь на гастроли. Давали водевиль «Лакомый кусочек или бедному жениться – ночь коротка». Марина изображала субретку, служанку-пройдоху по имени Жоржетта, устраивающую свидания своей госпожи с красавцем малым, но совершенным бедняком. А ту отец хотел выдать замуж за старого богатого судью, любителя рыбной ловли. Судью играл довольно известный старый трагик Водохлебов, явный пропойца, чей внешний вид шел вразрез с фамилией и свидетельствовал скорее о питии горячительных напитков, нежели воды. Жоржетта очень старалась ради любви к хозяйке и к собственной выгоде – ведь по пьесе служанка сама положила глаз на богача-судейского. Особенно хорошо мне запомнилась сцена, когда она, одетая только в рыболовную сеть, появлялась на берегу, и судья не мог отвести глаз от ее слегка прикрытых форм. Иловайский весь млел от удовольствия, глядя на ее дефиле в огнях рампы.

Сказать по правде, артистка она никакая. Голос визгливый, не красавица, ростом, опять же, не вышла. Но было в ней некое очарование, порода, можно сказать. Ведь кто такие провинциальные артисты? Мещане, возлюбившие «высокое искусство». А Марина Викторовна – дворянка, в институте обученная. Имена произносила с настоящим французским прононсом, словно она переодетая госпожа, а не служанка на вторых ролях.

Дядюшка был настолько очарован прелестной субреткой, что ради нее пригласил весь театр отужинать у него в особняке. Труппа с удовольствием согласилась, предчувствуя дармовой обед, выпивку и подарки. Иловайский показал себя щедрым и радушным хозяином, не жалел вин из своего знаменитого погреба, хотя, по моему скромному мнению, артистам водки было бы достаточно, и, когда труппа снялась с места и укатила дальше, субретки недосчитались. Она осталась полноправной хозяйкой в доме Иловайского.

Думаю, что он просто потерял голову от увлечения «барышней-крестьянкой». Деятельность Сергея Васильевича всегда была сопряжена с частыми разъездами. Несколько раз в год он выезжал по торговым делам за границу, а теперь, когда женился на Марине, неожиданно все прекратилось. Больше он никуда не ездил, предпочитая оставаться с молодой женой, и только в последнее время в его делах наметилось некоторое оживление: начал вести переговоры с Вороновым о поставках бумаги для издания пушкинского собрания сочинений. Надеюсь, вам известно, Полина, что Иловайский был большим почитателем творчества Пушкина и везде собирал письма, документы, рукописи, прижизненные издания. У него в библиотеке специальный шкаф стоит. Он и Косареву из-за этого к себе пригласил жить – все же живой свидетель отношения поэта к ее матери.

После покупки особняка, в перестройку которого Иловайский вложил немалые капиталы, дела стали приходить в упадок, а тут еще эта блажь, прихоть – домашний театр… Нет, он совсем обеспамятел от любви.

А затея со спиритом? Знаете ли вы, сколько Сергей Васильевич заплатил проходимцу за то, чтобы тот приехал и провел так называемый сеанс? Две тысячи рублей серебром – немалые деньги! Да уж, выдумки его новоиспеченной супруги доставались терпеливому Иловайскому недешево.

К сожалению, с соседями у него ничего не вышло. Даже говорить не стали, не то что продать что-либо из раритетов. И тогда Марина Викторовна предложила пригласить из Москвы известного спирита, чтобы он здесь, в пушкинских местах, вызвал дух Александра Сергеевича и тот рассказал бы, где искать его ненайденные пока еще рукописи. Я считаю это бредом, но Иловайский во всем потакал жене и поэтому согласился…

Карпухин откинулся на подушки и закрыл глаза. Видимо, длинная речь утомила его.

– Лежите, Иннокентий, не стоит разговаривать. Хотите чаю?

Он кивнул, я напоила его из чашки и невольно залюбовалась его чеканным профилем. Конечно, с компрессом вокруг головы он выглядел не самым лучшим образом, но и сейчас в облике Карпухина чувствовалось нечто байроническое. Молодой человек лежал, не двигаясь, и я тихо выскользнула за дверь, дабы не мешать ему спокойно отдыхать.

Ноги сами собой привели меня в библиотеку. Я вошла, ударившись в темноте о край массивного стола. Найдя ощупью газовый светильник на стене, я зажгла его и в мерцающем свете увидела, что кресло так и лежит опрокинутое, а злополучный бюст Вольтера валяется рядом. Поставив кресло и философа на место, я решила обследовать библиотеку.

На столе, среди бумаг, изобилующих хозяйственными расчетами, квитанциями и копиями деловых бумаг, меня заинтересовала страница, на которой четким почерком было выведено: «Стоит отметить, что М. Ю. Виельгорский, композитор-дилетант и меценат, входил в масонскую ложу, и перчатка Вяземского, положенная в гроб Пушкина, как тайный масонский знак, намекает на…». На этом запись обрывалась, и непонятно было, к кому адресовано сие послание. Таинственная связь с приорами и прецепторами, о которых упомянул Пурикордов в разговоре с Косаревой, начинала крепнуть.

Не решившись забрать бумагу себе, я обернулась к книжным полкам и принялась пристально их рассматривать.

Во всех шкафах стояли книги, темные корешки которых виднелись сквозь стеклянные дверцы. Я внимательно читала названия, но ни одной книги, принадлежавшей перу Пушкина, не нашла. Так я переходила от шкафа к шкафу, пока не наткнулась на запертый ясеневый шкаф в стиле французского ампира. Шкаф резко выделялся на фоне остальной мебели, его дверцы, украшенные меандром,[29]29
  Меандр – греческий орнамент: линии, изломанные под прямыми углами и напоминающие русло извилистой реки.


[Закрыть] были изготовлены из дерева, а не из стекла.

У меня не оставалось сомнений: я наткнулась именно на то, что искала. Но без ключей открыть толстые дверцы невозможно, да и времени в обрез – вот-вот позовут на спиритический сеанс, который мне очень хотелось посмотреть. Ощущения, как в детстве: и страшно, и манит. Нет, стоит принять участие в сеансе – не зря же заплатили Гиперборейскому такую огромную кучу денег за одно выступление!

Решив наутро прийти снова и попытаться собственными силами открыть шкаф, я притушила свет и вышла из библиотеки.

В доме стояла удивительная тишина. Казалось, ни единой души не осталось вокруг. Наверное, хозяева и гости отдыхали после обеда. Не желая появиться в гостиной первой и незваной, я не спешила спускаться вниз. Любопытство гнало меня вдоль коридора. И я заглянула в следующую после библиотеки комнату. Ею оказалась спальня Иловайских, судя по разбросанным там и тут туалетам, среди которых я заметила уже знакомое белое платье с двумя рядами кружев вокруг декольте. Немного поколебавшись я вошла, рискуя, что меня кто-нибудь заметит и придется объяснять причину своей любознательности.

Посреди просторной комнаты, превышающей раза в три размеры любой другой, виденной мною в этом доме спальни, напротив окна, занимавшего полстены, стояла кровать королевских размеров. По моему разумению, на ней можно уложить взвод. И не тщедушных гусар, а мощных кирасир, и они все отлично выспятся, не задевая друг друга. Над кроватью был укреплен балдахин с плоским верхом, от которого вниз, по четырем позолоченным штангам, спускались драпированные занавеси темно-синего бархата, украшенные золотыми звездами, изображениями стрельцов, овнов и других обитателей небес, словно на старинных атласах. Подойдя к кровати, я заглянула внутрь балдахина и обнаружила наверху девять зеркал в тонкой оплетке, расположенные квадратом. На зеркалах еле заметными алмазными штрихами был нанесен тот самый герб, с фронтона особняка Иловайского: волк с оскаленной пастью и щитом, на котором сияли три звезды неизвестного созвездия.

Подивившись столь изысканной выдумке, я все же недоумевала, что можно было увидеть в этих зеркалах ночью, в кромешной темноте. И стоило ли смотреть на себя утром, когда не каждая дама, проснувшись, сияет, словно майский розан.

Толстые витые шнуры из золоченых нитей, заканчивающиеся тяжелыми кистями, свисали по четырем углам балдахина, и я, по дурной привычке все трогать, потянула за один из них. К моему удивлению, занавеси даже не колыхнулись, зато зеркальный потолок легко изменил свое положение и остановился под некоторым углом. Я дотронулась до другой кисти, зеркала вновь задвигались и отразили часть окна с взошедшей луной. Не постель, а обсерватория безумного звездочета где-нибудь в Византии.

Играться можно было бесконечно, но, отдавая должное инженерному уму Сергея Васильевича, направившего столь совершенные знания на выполнение фривольных прихотей супруги (в чем я ни минуты не усомнилась), я перешла к секретеру, стоявшему в отдалении от кровати, как неожиданно услышала громкий голос Пурикордова:

– Господа, господа, прошу всех вниз! Мы начинаем! Спускайтесь в гостиную – все уже готово!

Я поспешила выйти из спальни Иловайских, пока меня не поймали на горячем.

Гостиная преобразилась. Стол, ранее овальной формы, вытянутый в длину, сейчас принял идеально круглую форму. Его покрывала черная бархатная скатерть, не дававшая ни единого отблеска. Посредине стола на листе плотной бумаги с надписями «да» и «нет» лежало фарфоровое белое блюдо с нанесенными по ободку буквами в алфавитном порядке. На буквы указывала тонкая стрелка, закрепленная булавкой в охвостье. На равном расстоянии от блюда стояли четыре семисвечника с витыми дьяконскими свечами белого воска, и Тимофей в белых перчатках аккуратно зажигал их от короткого огарка. Свет они давали яркий, поэтому в газовых лампах не было необходимости.

Постепенно в комнату стягивались гости. Первыми подошли Вороновы, за ними Пурикордов с Мариной Иловайской, Перлова в цветастой шали и, наконец, словно примадонна на бенефисе, появился сам Фердинант Ампелогович Гиперборейский, спирит, мистик, престидижитатор, маг и чародей.

Карпухин лежал больной у себя в комнате, Ольга не хотела встречаться с мачехой, а Косарева выразила свое отвращение к сему действию, поэтому более участников спиритического сеанса мы не ждали.

Тимофей зажег все свечи и, поклонившись, вышел, а Пурикордов встал и запер дверь гостиной на ключ. «Чтобы слуги не помешали сеансу», – пояснил он.

На Гиперборейском, под уже знакомым черным шелковым плащом, сиял белый камзол с золотыми пуговицами. Руки были затянуты в тонкие перчатки. Не хватало только шпаги, буклей и треуголки, и перед нами оказалось бы видение знаменитого Джузеппе Бальзамо, любившего называть себя графом Калиостро.

Спирит окинул нас мрачным взглядом, сел на специально приготовленный для него стул с высокой спинкой и потрогал блюдо. Блюдо не двинулось. Он удовлетворенно кивнул и спросил бесцветным голосом:

– Есть ли на ком-нибудь из вас предметы из железа? Если есть – снимите.

– Вы имеете в виду оружие? – забеспокоился Пурикордов.

– Да.

– Помилуйте, как можно!

– А нательный крест? – спросила Елизавета Александровна.

– Он из железа? – осведомился спирит.

– Нет, серебряный.

– Оставьте, – разрешил Гиперборейский, а я подумала, что никакие духи не в силах заставить меня снять крестик, подаренный крестной.

– Ох, боязно мне, – прошептала Воронова и украдкой осенила себя крестным знамением. Муж посмотрел на нее ободряюще и накрыл ее ладонь своею. Я умилилась. Как трогательно было наблюдать за супружеской парой, сохранившей свою любовь в течение столь многих лет.

Старинные напольные часы пробили полночь, и спирит торжественно произнес:

– Духи ждут приказа. Велите!

Вороновы переглянулись, пошептались немного и назвали имя Александра Сергеевича Пушкина. К ним присоединилась Марина. Пурикордов попросил вызвать Николо Амати, сына Джироламо, изготовителя скрипки, на что Гиперборейский пробурчал еле слышно «мудёр вельми маэстро», а Перлова – неизвестного трансильванского графа Влада. Кто он таков и чем знаменит, певица не пояснила.

Пурикордов повернулся ко мне и спросил:

– А вы с кем бы хотели поговорить, Аполлинария Лазаревна?

– Мне бы хотелось услышать двоих, если можно, – сказала я.

– Пожалуйста, как вам будет угодно, но кого именно вы желаете пригласить?

– Сергея Васильевича Иловайского и Алексея Юрьевича Мамонова, если вас не затруднит, Фердинант Ампелогович, – попросила я Гиперборейского тоном примерной институтки.

Все замерли, боясь вздохнуть и нарушить звенящую тишину.

– Нельзя! – резко оборвал меня медиум. – Их духи рядом, они сильны и не дай Бог их рассердить! Смерть неминуема!

– Я не буду их сердить, что вы! – возразила я. – Задам каждому один и тот же вопрос и все.

– Какой еще вопрос? – повернулась ко мне Марина. – Не тревожь тела, они еще не похоронены. Там Анфиса и Елена Глебовна кафизмы читают, чтобы души невинно убиенных рабов божьих в рай попали, а ты навредить хочешь? Не тревожь!

– Если уж есть такая возможность, почему бы не спросить: «Кто ваш убийца?» и все, – парировала я. – Убийцу найдем, и душе легче будет, что помогла отыскать.

Тут я запнулась, поняв, что в запальчивости высказала что-то не то.

– Все предопределено во вселенной, – нахмурился Гиперборейский. – И если их души покинули физические тела, значит, так и должно быть. Они устали жить в бренном мире.

– Вы оправдываете убийц? – я не на шутку рассердилась.

– Нет, – с едва заметным раздражением ответил он, – просто в мире не нами все предопределено. И если убийца зарядил пистолет, то разве он этого хотел? А может, его руку направлял высший судия, карающий за грехи прошлой жизни, и смерть жертвы была всего лишь наградой, или справедливостью – понимайте, как хотите.

– Неплохо, – усмехнулся Аристарх Егорович, – так на этого судию все можно спихнуть: и пьянство, и воровство, и даже убийство. Мол, неподвластен я, направляют меня высшие силы. А какой с них спрос?

– А на хорошее дело эти силы тоже направляют, или человек только плохое по принуждению делает? – спросила Елизавета Александровна.

– На это я тебе, матушка, так отвечу, – обернулся Воронов к супруге, – Бог нас на хорошие дела наставляет, а сатана под локотки подталкивает, на дурное подбивает. А мы должны от искуса воздерживаться.

– Подождите-ка, уважаемый Аристарх Егорович, – вступил в беседу Пурикордов, – а как же свобода волеизъявления? Что, все только Бог да сатана определяют? Человек своего разума вовсе не имеет, так что ли? Ныне не прошлые времена, все же конец девятнадцатого века, электричество, паровозы.

– Ох… – вздохнула Марина и произнесла с досадой: – Милейший Александр Григорьевич, при чем тут ваши паровозы? Речь идет о том: все в руце божьей или человек может сам определять свое поведение?

– Человек предполагает, а Бог располагает, – заметил Воронов.

– Как при чем? – возмутился Пурикордов. – Неужели надо объяснять? Это же так просто! Возьмем меня. Раньше в кибитке, даже по дороге столбовой да на перекладных сколько времени у меня на дорогу уходило! А сейчас прогресс: быстро, тепло и по расписанию. Уж можете мне поверить, я пол-Европы объехал. Успел бы я везде, ежели в кибитке ездил? Что бы вы ни говорили, Марина Викторовна, а своей известностью я обязан не только таланту и трудолюбию, а и паровозам! Да-да, именно паровозам!

– Паровозы, стало быть, от Бога, – резюмировала молчащая до сих пор Перлова, – раз польза от них такая неимоверная Александру Григорьевичу. А я слышала, недавно на вокзале одного несчастного колесами переехало. Пополам. Зазевался и попал под паровоз. Так это действие тоже от Бога? Или оно было предопределено? Вот о чем толкуем.

Спор продолжался. Казалось, сидящие за столом забыли о цели своего собрания, и продолжали приводить доводы pro et contra[30]30
  За и против (лат)


[Закрыть] промысла Божьего.

Тем временем я обратила внимание на Гиперборейского. Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза и замер недвижим.

– Смотрите, – я показала на него.

– Свершилось! Он входит в контакт с духами, – прошептала Марина, – пора начинать спиритический сеанс.

Сидящие за столом протянули пальцы и коснулись блюда. Оно слегка подвинулось да и осталось в прежнем положении.

– Кого вызываем? – громким шепотом осведомился Пурикордов.

– Александр Григорьевич, вы не в нумерах, а на спиритическом сеансе, – напомнила ему хозяйка. – Не будем настаивать: кто придет, того и спросим.

Неожиданно по комнате пронесся слабый ветерок, поколебав язычки пламени свеч. Наши тени на стенах задрожали мелкой рябью. Откуда было взяться сквозняку при запертых и заваленных снегом окнах?

– Он здесь, я чувствую его! – выдохнул медиум, не открывая глаз. Его пальцы напряглись, он вцепился в подлокотники высокого стула и изогнулся, словно в приступе падучей. – Кто ты? Назови свое имя.

Блюдо, постукивая, стало поворачиваться, останавливаясь возле той или иной буквы. Пальцы присутствующих трепетали, касаясь его. Все быстрее и быстрее вертелось блюдо. Марина, как хозяйка дома, записывала буквы, когда они застывали перед стрелкой. Блюдо остановилось. Марина, прочитав сложенные буквы, ахнула – бумажка пошла по кругу. На ней корявым почерком было написано: «Я дух этого замка».

– Боже мой! – ахнула Воронова. – Да неужто то самое привидение, о котором крестьяне в деревне сказывали.

– Не божись, матушка, – остановил ее супруг. – Спугнешь.

– Спрашивай, кто убийца, – наклонилась я к Марине. – Это же местный дух, не какой-нибудь пришлый Наполеон – он все видел. Чего время зря терять?

– Да подожди ты, – дернула она плечом и спросила вслух: – Неужели вы и есть тот самый Кассиан Шпицберг, бывший владелец нашего дома?

Стрелка на булавке метнулась острием к надписи «да» и, задрожав, нерешительно остановилась.

– А чем докажете? – не удержалась я от вопроса.

Блюдо задрожало, и у Марины не осталось времени на запись. Сидящие за столом, наклонившись, прочитали вслух: «Три звезды сверкают над постелью, на них блудница смотрит, распаляясь».

– Это кто блудница? – завопила Иловайская. – Я? Законная жена?

– Тише, тише, – одернул ее Воронов, – духа спугнете…