Текст книги "Дело о пропавшем талисмане"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Да так, несколько английских романов, – неопределенно ответила я. – Еще не знаю, стоящие ли или опять зря потраченное время?

– Нельзя пренебрегать едой ради чтения, – заметил Воронов, увлеченно расправляясь с куском телятины. – Это вредно для цвета лица, что совершенно не подходит молодым дамам.

Гиперборейский перешептывался с Перловой, а она болезненно морщилась, держась за голову. Воронова ковыряла вилкой кусочек рыбы и одобрительно посматривала на мужа. Ольги не было.

– Вы ешьте, ешьте на здоровье, – пододвинула мне блюдо с печеной картошкой Косарева. – Убивца поймали, все налаживается, я же говорила. Вот и общество со мной согласное. И слава Богу.

– Спасибо за заботу, Елена Глебовна, – ответила я резко, – но я уже говорила вам, что вы зря нападаете на Тимофея. Он не убивал никого.

– Полиции лучше знать, кто убивал, а кто нет. Это их прямая обязанность, – поджала она губы. – А вы, вероятно, считаете себя умнее их.

– Очень интересно вы рассуждаете, Аполлинария Лазаревна, – отложил салфетку Пурикордов. – Откуда вам так доподлинно известно, что Тимофей не убийца? Вы видели настоящего убийцу? Или…

– Оставьте ваши намеки, любезный Александр Григорьевич, – резко остановила я скрипача. – Никакого убийцы я не видела и кто он – не знаю, но предполагаю лишь одно: не будет простой человек в господские отношения влезать. Незачем ему, да и резона никакого не имеется.

– Слушайте, Полина, да вы совсем не разночинка! – засмеялся Карпухин. – Голубая кровь, белая косточка. Одним словом, институтка, благородная девица, бланманже.

– Для нас всех лучше было бы знать, что полиция уже нашла убийцу, – сказал Воронов, отпив из бокала глоток мадеры. – Иначе ведь получается, что преступник один из нас. А это неприятно и опасно.

– Боязно, – поддакнула его жена. – Не знаешь, право, как себя вести и что говорить.

– Нет, я не понимаю, – вступил Гиперборейский. – Если вы считаете, что убийца один из нас, сидящих за столом, что ж вы тут сидите? Или вы сама убийца? И тогда нам всем следует опасаться! Кто знает, кому предначертано быть следующим?

И он запел противным фальцетом: «Сегодня ты, а завтра я!..»

– Фердинант, уймись, – одернула его Перлова и добавила: – не забывайте, за столом отсутствует Ольга. Да и Анфиса на кухне, если уж брать всех скопом.

– Анфиса ни причем, – возразил Карпухин, – она плебейка. А убийца – один из нас, из благородных, по суждению Аполлинарии Лазаревны.

– Тогда для душевного спокойствия, определим на время, что Ольга Иловайская убила отца, любовника и мачеху, и будем продолжать наслаждаться едой, – Пурикордов засунул салфетку за ворот и приступил к супу.

Я молчала. Меня терзало раскаяние, что я не сдержалась. Нельзя намекать убийце на то, что не верю в вину Тимофея. В том, что убийца сидит за этим столом, я не сомневалась ни на минуту, но заступаться и за Ольгу тоже было, по меньшей мере, опрометчиво и безрассудно.

– Нет, пусть г-жа Авилова скажет, – упорствовал Гиперборейский, – кого она считает убийцей. Меня? Нет, вы скажите! Меня?

– Кстати, мне бы тоже было интересно, – добавила Перлова. Она не стала одергивать спирита, а вместо этого посмотрела на меня иронически и пожала плечами.

– Ничего я вам не скажу, – уперлась я. – Кулагина спрашивайте, он обязан знать. Кстати, где он?

– Поехал с докладом к начальнику сыскной полиции. Обещал к вечеру вернуться.

– Вот ему я и выскажу свои соображения. А не вам!

– Это нехорошо, Аполлинария Лазаревна, – заволновался вдруг Карпухин, перейдя от насмешки к нервозности. – А вдруг вы напраслину наведете из-за своего богатого воображения? И что же – нас всех повяжут? Я не желаю вместо Тимофея на нарах париться.

– Этот лакей чуть ее до смерти не довел, а она его защищает. Демократка, видать. Из-за него же вы с крыши упали, – добавил Гиперборейский.

– Лучше расскажите нам, а мы обсудим, – степенно проговорил Воронов. Иннокентий Мефодьевич прав. А вдруг вы ошибетесь? Это же грех – на невинного человека наговаривать.

– Audacter calumniare, semper aliquid haeret,[39]39
  Клевещи смело, всегда что-нибудь останется (лат.).


[Закрыть] – пробормотал себе под нос Пурикордов.

– Ну почему же сразу «клевещи»? – парировала я, обученная старым добрым Урсусом, моим институтским учителем латыни. – Или вам есть что скрывать?

– Удивительно, – спокойно сказала Перлова. – Вы ведете себя так, словно вы одна без греха, а мы все замараны. Разве это не смешно?

– У вас есть доказательства моей вины? – язвительно спросила я.

– Нет, – пожала она плечами. – Но я вас не обвиняю, г-жа Авилова. Я просто жду решения полиции. И если оно затронет меня, то буду протестовать, так как не вижу за собой вины. А если другого, пусть тот и оправдывается. Вам-то чего лезть не в свое дело? Натура деятельная?

– Мне не хочется быть жертвенной овечкой, – резко ответила я. – Вместо того, чтобы сидеть, бояться и не знать, откуда появится смерть, я предпочитаю выявить источник опасности и защитить саму себя.

– Просто ей сидеть с нами за одним столом обидно, – укоризненно молвила Косарева. – А вдруг нам потом тоже станет обидно, если этот источник вы, г-жа Авилова?

– Ну, знаете… – поднялась я с места, отодвинув недоеденное суфле. – Лучше я схожу на кухню и попрошу приносить мне еду в комнату: нет у меня сил терпеть ваши оскорбления. Я всего лишь заступилась за Тимофея, а вы все словно спелись и стали меня обвинять. Не понимаю, откуда такое единомыслие во взглядах?

– Так вы, душенька Аполлинария Лазаревна, – усмехнулся Воронов, – первая начали. Что вам мешало спокойно поесть? Аппетит бы не портили ни себе, ни другим. Говорите, о чем не ведаете, да еще удивляетесь полученному отпору.

Я поспешила выйти из столовой, чтобы не наговорить лишнего. Хотя я и так уже поставила себя в глупое положение. Возбудить интерес убийцы к своей персоне не входило в мои планы, и только взбалмошность характера не позволила мне промолчать.

Так, рассуждая, я поднялась на второй этаж, и ноги сами принесли меня в библиотеку. Оказалось, что я поднялась не по той лестнице, что вела к моей комнате.

В библиотеке я села в то самое кресло, с которого свалилась вверх ногами из-за наглости Карпухина, и задумалась над своим будущим.

А будущее, прямо скажу, выходило совсем непривлекательным. Надо мной сгущались тучи, а бежать некуда, до окончания расследования мы все находимся под домашним арестом. Забрали только Тимофея, да тела увезли на вскрытие. Мне казалось, что следует опасаться Ольге, а вот как повернулось: я сама стала загнанной дичью из-за своего болтливого языка.

Нужно было что-то предпринять. Но что?

И тут мне в голову пришла одна идея. Если в ту трубу, которую мне показывал Карпухин, можно было влезть и поставить там патефон, чтобы звуки разносились по гостиной, то и наоборот могло бы получиться: слышно должно быть прекрасно! Надо немедленно попробовать.

У меня тотчас же появились силы. Не мешкая, я отодвинула бюро и открыла дверцу, которая на мое счастье была только прикрыта, а не заперта. Ломиком из шкафа с архивом Пушкина воспользоваться не пришлось.

Голова и плечи в отверстие прошли. А вот дальше… Ох, не надо было сегодня утром надевать это платье с турнюром!.. Хотя он совсем небольшой, но очень мешал мне.

Поколебавшись, я придвинула кресло к двери библиотеки и сняла платье, оставшись в нижней юбке и корсете. Так даже лучше: труба пыльная, и платье останется в целости. Думать о том, прилично ли это даме из общества, я не стала. Знала, что неприлично, но приходилось выбирать между спасением жизни и хорошими манерами.

Загородив вход в трубу шкафчиком-бюро и вторым креслом, чтобы не были видны мои манипуляции в воздухоотводной трубе, я спрятала платье поближе и, перекрестившись, полезла вовнутрь.

Нельзя было терять ни минуты, ведь сидящие за столом могли бы разойтись, а мне очень надо было послушать, о чем они стали говорить после моего ухода. Меня не оставляла надежда, что с моим отсутствием языки у обедающих развяжутся сильнее.

Лаз оказался необыкновенно узким, и я поняла, что мне придется вылезать из него, пятясь. И еще там было много пыли, и мне с трудом приходилось сдерживать себя, чтобы не чихнуть.

Ползти оказалось недалеко. Я продвинулась по трубе на расстояние, длиною примерно в Ворон, и передо мной оказалась решетка, сквозь которую пробивался мерцающий свет. Затаив дыхание, я подползла и увидела на полу отпечатки патефонного ящика. Значит, я у цели. Затаив дыхание, я прижалась щекой к решетке и посмотрела вниз.

Вид снизу открылся, как на ладони. Все сидели за столом и продолжали обедать. Разносился тихий гул голосов. Обедающие говорили между собой вполголоса, и я ничего не слышала.

Воронов встал, и со словами: «Пойди, дорогая, отдохни», исчез вместе с женой из поля зрения. Гиперборейский пил вино стакан за стаканом. Карпухин шептался с Косаревой. Перлова сидела задумчивая, Пурикордов крутил ложечкой в суфле.

В наступившей тишине, когда можно услышать любой звук, я особенно боялась, что кто-либо поднимет голову наверх и увидит меня, жадно вглядывающуюся в их лица.

– Вы как хотите, господа, а я тотчас же по возвращении обращаюсь к своему знакомому присяжному поверенному, – внезапно произнес Пурикордов, оглядывая всех. – Приятель – дока в таких делах, а мне моя скрипка дороже всего! Она у меня как корова-кормилица в деревенской семье.

– Не понимаю, чего вам бояться? – недоуменно произнес Карпухин. – Кто у вас ее отнимает? Вы бежите впереди лошади, бесценный Александр Григорьевич.

Гиперборейский громко рыгнул.

– Нализался, свинья, на дармовщину! – отодвинулась от него Перлова. – Ведь каждый день так! Дорвался…

– Да, – кивнул тот с пьяной самоуверенностью. – Пил и буду пить, ибо я в своем праве!

– Это в каком еще таком праве? – взвилась Косарева. – Бутылки из хозяйского погреба таскать? Думаете, раз хозяев в живых нет, так все можно?

– Ах, оставьте, Елена Глебовна, – устало отмахнулась Перлова – До вина ли теперь? Думать нужно, как выйти отсюда. Мне этот домашний арест уже порядком осточертел. У меня гастроли, выступления, я огромные гонорары теряю!

В гостиную вошли Воронов и Ольга. Он церемонно подал ей стул и уселся на свое место. Все замерли.

– Господа, – сказала Ольга негромко, и я напряглась, чтобы услышать то, что она говорит: – Я не выходила из своей комнаты, потому что молилась все это время за упокой души невинно убиенных. Но Аристарх Егорович зашел ко мне и убедил спуститься вниз. И я решила прийти сюда сделать вам всем одно предложение… Я хочу, чтобы каждый из вас честно и открыто сказал, убивал он или нет. Вы христиане и рабы Господа нашего, Иисуса. Пусть один из вас снимет грех со своей души. Я, в свою очередь, обещаю этому человеку, что на суде буду говорить в его защиту.

Теперь в комнате стало так тихо, что если бы зимой летали мухи, то я услышала бы их жужжание. Я лежала не шевелясь, веря и не веря в то, что ужасная загадка, наконец, раскроется.

Даже Гиперборейский несколько протрезвел. Он оторвал голову от стола, и гордо выпрямившись, произнес:

– Я потомственный столбовой дворянин, у меня тетка в родстве с Рюриковичами. Я не обмараю своих рук чужой кровью!

И произвел пустой бутылкой жест, словно стрелял из пистолета.

– Спасибо, Фердинант Ампелогович, – серьезно сказала Ольга. – Вы мне очень помогли тем, что начали этот процесс.

Она перевела взгляд на Карпухина. Тот не выдержал томления и занервничал.

– Ольга Сергеевна, к чему эти вопросы? Apr?s tout,[40]40
  В конце концов (фр.)


[Закрыть] вы не имеете права!.. Вы не сыскной агент, и не мой духовник. Кто знает, как можно повернуть сие признание против говорящего?

– Tu l'as voulu, George Dandin,[41]41
  Ты этого хотел, Жорж Данден. (франц.) Фраза из пьесы Мольера «Жорж Данден», которая обычно цитируется, когда ситуация складывается не в пользу говорящего и когда он сам виноват в случившемся.


[Закрыть] – ответила она хмуро. – Иннокентий Мефодьевич, вы проявляли ко мне дружескую участливость, клялись быть моим защитником и покровителем, просили обращаться в трудную минуту. Вот теперь я захотела узнать правду, кто убил любимого отца, его жену и намеревался застрелить меня. А вы, вместо обещанной поддержки, подвергаете сомнению мое право знать! Я глубоко разочарована в вас, г-н Карпухин…

– Ну, что вы… Никоим образом! – запротестовал молодой человек. – Просто мне кажется бессмысленным это занятие. Убийца не сознается, а остальные, отрицая свое причастие, будут выглядеть лгунами.

– Истинный христианин не будет лгать! – истово воскликнула девушка. – Пока что я услышала лишь ответ г-на Гиперборейского.

– Не виновата я, – сказала Косарева, печально вздохнув. – Не замешана в смертоубийствах.

– И я, – добавила Перлова. – Я вообще тут никого не знала раньше. Первый раз приехала и вот так попала. Невезучая такая.

Пурикордов и Карпухин переглянулись и вместе, словно сговорившись, ответили:

– Непричастен.

– Не убивал.

– Ладно, – вздохнул Воронов, – тогда и я скажу. – Не было ничего. Не нарушал Божью заповедь.

– А ваша супруга? – спросила Ольга.

– Не трожьте Елизавету Александровну, – нахмурился купец. – Она святая женщина. Мухи не обидит.

Сидящие за столом замолчали. Тишина длилась недолго, и вдруг Карпухин – этот лицедей, Мефистофель провинциальный, так, будто между прочим, промолвил:

– Да уж, господа, либо у всех присутствующих здесь чистая совесть, либо у одного из нас короткая память. Хотя… А что вы скажете, господа, об Аполлинарии Лазаревне. Мне покойная Иловайская рассказывала, что Авилова была замешана у себя в родном городе в убийствах высокопоставленных лиц. А дыма без огня не бывает.

Я замерла. Как, все-таки, я не разбираюсь в людях! Так обознаться! Принять волка за невинную овечку. Подозревать меня, наверняка с целью выгородить самого себя, приводя в доказательство глупые сплетни покойной Иловайской, впрочем, особым умом никогда не отличавшейся.

– Она мне сразу показалась подозрительной, – осуждающим тоном произнесла Косарева. – Ходит везде, вынюхивает.

– И что она вынюхала уже, Елена Глебовна? – поинтересовался Пурикордов.

– Ничего, – осеклась она. – Мне так показалось.

– Бедовая она, – буркнул Воронов. – Разве пристало родовитой дворянке по крышам, словно трубочист, лазать? Не удивлюсь, если окажется, что она и сейчас что-либо замышляет…

– Вы бы поостереглись, Аристарх Егорович, – произнесла своим звучным низким голосом Перлова. – Ваша супруга сейчас одна в своей комнате, а Авилова бродит неизвестно где.

Воронов схватился за сердце и растерянно обернулся, колеблясь: бежать ли немедленно спасать любимую жену или погодить?

– Она убила! – покачнулся спирит. – Больше некому! Ее в арестантские отделения надо и по этапу в Сибирь без обжалования. Я знаю, что я говорю. Дворянам не пристало так себя вести!

– Не сомневаюсь, что вы прекрасно осведомлены о том, что такое арестантские роты, г-н Гиперборейский, – с этими словами в гостиную вошел Кулагин. – Или вас можно уже назвать Илларионом Осиповичем Покуянцевым, мещанином Зангезурского уезда Елизаветпольской губернии, православным, осужденным в 1884 году за мошенничество с лишением всех особенных прав и преимуществ?

Его появление вызвало нестройный шум. Кулагину предложили сесть, он пододвинул к себе стул и продолжил:

– Что скажете, г-н Покуянцев? Прошу прощения, но назвать вас чужой фамилией не вправе. Каким образом вы в образе мага и медиума Гиперборейского оказались в этом доме?

Спирит помотал головой, словно вытряхивая остатки тумана.

– Вы ошибаетесь, г-н сыскной агент, – пробормотал он, не глядя на Кулагина.

– Тогда, чтобы освежить вашу память, я расскажу, откуда вы получили шрам на левом виске. От вдовы купца Караулова, на которой женились, имея уже семью с четырьмя детьми в Зангезурском уезде. Обобрали почтенную женщину, выманили у нее кредитных билетов на 18 000 рублей, да вот сбежать не удалось – она вас заподозрила и доставила прямиком в участок. Ей даже попеняли легонько за окровавление вашего лица.

Несчастный поежился. Воспоминания об обманутой купчихе были не самого приятного толка.

– Я не виноват… Мне предложили – я согласился. В стесненных средствах находился, бес попутал, ваше благородие. Но я не убивал, клянусь могилой матери! А ведь подозрение на меня падет – тут все благородные, один я плебей, ни родом, ни чином не вышел! Пить начал с тоски – вот посмотрите, – Покуянцев протянул чиновнику пустую бутылку в знак несомненного доказательства своей невиновности.

– Говорила я, не доведут до добра греховные спиритические сеансы! – проговорила Косарева тоном оскорбленной в своих лучших чувствах святоши. – Ишь, что удумали, души почивших тревожить. Не христианское это дело!

– Дайте же ему слово сказать, Елена Глебовна! – с досадой остановила ее Ольга. – Может, что-либо для нас всех и прояснится.

– Мы ждем, г-н Покуянцев.

Незадачливый мошенник, двоеженец и горе-медиум перевернул бутылку, пытаясь выцедить из нее последние капли и, поняв, что его затея не увенчается успехом, со вздохом отложил ее в сторону.

– Родиной мне приходится город Елизаветполь в Кавказских горах. Отца своего я не помню, а мать денно и нощно работала прачкой. Я рос смышленым мальчишкой, и меня взялся обучать грамоте местный священник армянской церкви. Вскоре я уже прислуживал при исполнении таинств, мыл окна, чистил утварь, а сей ворчливый поп каждый раз напоминал, как мне повезло, что он обратил на меня свое внимание.

Однажды священник поехал по делам в Тифлис и взял меня с собой. Было мне тогда около четырнадцати. И так допек меня отец Мелхицедек своими нравоучениями, что я, улучив момент, ночью сбежал от него. Большой город захватил меня, я не боялся ни одиночества, ни ночевок под открытым небом, ни голода – я хотел быть взрослым и самостоятельным.

Кем мне только не пришлось стать за свою жизнь: портновским подмастерьем, барышником, приказчиком в меняльной лавке, агентом страхового общества взаимного кредитования – всего не перечесть. Переезжал из города в город, пока не оказался в столице. Постоянно нуждаясь в деньгах, я искал для себя источники существования, и что поделать, если фортуна часто поворачивалась ко мне спиной?

Однажды удача улыбнулась мне: я выиграл на бегах солидную сумму, и в моей душе заговорила совесть. «Как там моя мать? – подумал я. – Не пора ли съездить на родину, навестить ее».

– Вы сбежали от закона, г-н Покуянцев, – прервал его сыскной агент. – Как только в страховом обществе обнаружилась недостача, подозрение пало на вас, и вы поспешили скрыться от расследования вместе с казенными деньгами.

– Это все происки недоброжелателей из правления. Там такие тузы сидели! Миллионами ворочали, одни и те же пароходы да фабрики по несколько раз страховали, и все под чужими именами. А потом поджигали. Они не меньшие воры: брали десятками да сотнями тысяч и свалили все на меня. А я – мелкая сошка, козел отпущения. Думал, подзаработаю денег, вернусь домой, куплю дом, заживу по-человечески. Не дали даже с молодой женой побыть – нашли и засудили.

– Оставим это, г-н Покуянцев, не давите из нас слезу – сочувствия не дождетесь. Воровство есть воровство. Рассказывайте суть дела.

– Из тюрьмы я вышел через два года и снова вернулся в свое село. За время отсутствия у меня родился сын, весь в меня, и я решил остаться и жить тихо и мирно, вспахивая свою ниву.

– Продавая местным жителям лотерейные билеты несуществующей лотереи.

– Сельская патриархальная жизнь утомила меня, и я решил вновь поискать счастья в большом городе, – продолжил Покуянцев, стараясь не обращать внимания на едкие поправки Кулагина. – Санкт-Петербург не манил меня более, и я направил свои стопы в Москву, мать городов русских.

Как-то в один прекрасный день, неустанно размышляя над тем, чем можно заняться, я прохаживался по московским улицам и от нечего делать заглянул в книжную лавку, что находится между Биржей и Посольским подворьем. Меня весьма заинтересовала книжка некоего маркиза Ипполита-Леона-Денизара Ривайля, и я приобрел ее. Она стала для меня откровением. Там были описаны случаи общения с духами, предсказания будущего, приведены советы, как достичь бессмертия, и прочие высоконаучные записки.

На последние гроши я заказал у портного черный бархатный плащ и берет с пером, смастерил сам блюдо с алфавитом, сунул красненькую околоточному и подал объявление в «Московских ведомостях». Потом мне пришла в голову разумная мысль сменить имя на более звучное. Долго думал, святцы листал, календари и, наконец, нашел. Все же Фердинант Ампелогович Гиперборейский внушает некоторое уважение, нежели Покуянцев. Все артисты меняют, а чем я не служитель муз? И публика к Гиперборейскому пойдет с большей охотой.

Моя внешность также немало способствовала успеху, особенно среди замоскворецких купчих и отставных инспектрис женских институтов, млевших от пронзительного взгляда. Я вызывал духов покойных мужей, бригадных генералов, архимандритов. Мне было все равно, лишь бы платили, и побольше.

Однажды ко мне на прием пришла заплаканная вдова в траурном платье и кружевной шали. Лет около сорока четырех, налитая, в самом соку, не женщина – персик шемаханский. Она просила вызвать дух ее покойного мужа – купца Караулова, оставившего ей в наследство дом, торговое дело по продаже скобяных товаров и процентные бумаги. Купец знатно выпил по случаю завершения крупной сделки, а ночью, выйдя из трактира, упал в сугроб и замерз. Несчастная вдова осталась без твердой руки, мужской ласки и с полным неумением вести дела.

В этот день дух покойного мужа посоветовал ей обратить внимание на человека, сидящего рядом с ней и довериться ему точно так же, как она привыкла доверять своему благоверному. Караулова бросилась мне в ноги, умоляя переехать к ней в дом на полное обеспечение и стать ее наставником и благодетелем. Я для приличия немного погодил, но потом согласился.

И неправду говорят, что я украл у ней процентные бумаги! Это полный поклеп! Я взял их, чтобы вложить их в выгодное предприятие. Но не успел, меня отвлекли другие неотложные дела. А вдова Караулова оказалась скорой на расправу, хотя сколько раз мне приходись утолять страсть стареющей купчихи! И что я получил вместо благодарности? Эта бессовестная женщина расцарапала мне лицо так, что пришлось даже бородку опустить.

– Все это достаточно занимательно, г-н Покуянцев. Но я вновь возвращаюсь к своему вопросу: каким образом вас пригласили сюда, в этот особняк? – перебил его Кулагин.

– А что вы у меня спрашиваете? – удивился поцарапанный спирит, до сих пор находящийся под хмельком. – Разве я не рассказывал? Вот он и пригласил, а я ничего больше не знаю.

Длинный палец вытянулся в сторону Карпухина.

– Ну что ж, спасибо и на этом, – кивнул агент сыскной полиции, видя, что толком больше ничего от Покуянцева не добьешься, и повернулся к молодому человеку. – Что скажете, Иннокентий Мефодьевич? Об этом вы мне давеча не рассказывали.

– Не думал, что это так важно, кто именно пригласил г-на Гиперборейского, – возразил Карпухин. – Это было пожелание супруги Иловайского, и Сергей Васильевич попросил меня найти медиума, чтобы устроить на дне рождения Марины Викторовны модный спиритический сеанс.

– Иловайский выдал вам деньги для оплаты медиума? – спросил Кулагин.

– Да, – Карпухин заерзал на стуле и скосил глаза влево.

– Сколько, если не секрет?

– Две тысячи рублей.

– Как две тысячи?! – встрепенулся Покуянцев. – Я получил только пятьсот! А где остальные деньги? Вы их украли! А еще благородный называется…

Молодой человек молчал, понурясь.

– Мошенник! Я так не оставлю! Я буду жаловаться! – завопил спирит, оглядываясь и ища поддержку у окружающих.

– Сядьте, – приказал ему Кулагин. – Были бы вы настоящим заклинателем духов… А так – вор у вора дубинку украл. Не об том речь сейчас.

– Эх!.. – обхватил руками голову Покуянцев. – Моя честность всегда стояла между мной и благосостоянием.

У меня затекла спина, а ног я не чувствовала вообще. Немного пошевелившись, я вытянула вперед руку и несколько раз энергично сжала и разжала кулак. Тысячи маленьких жалящих ос зашевелились внутри и еле заставили меня сдержать стон. Перевалившись на другой бок, я немного приподнялась и, о боже, крест, о котором я совершенно забыла, выскользнул у меня из-за пазухи и, легко пройдя сквозь решетку воздуходувного отверстия, упал вниз, прямо на стол. Раздался звонкий стук и до меня донеслись испуганные возгласы сидящих внизу.

Ничего не соображая от страха, боясь, что сейчас придут и увидят меня в таком обличье, в дезабилье, я ползком выбралась наружу, вся в пыли и паутине и, схватив платье, бросилась вон из библиотеки.

К себе в комнату дороги не было. Для этого надо было спуститься в переднюю, где могла попасться на пути прислуга. Увидев меня в пыли и грязи, раздетую, дом сразу бы наполнился слухами. И я побежала вдоль коридора, нажимая на ручки дверей и моля, чтобы хоть одна из них раскрылась и спрятала меня.

На мое счастье, одна из дверей поддалась, и я проникла внутрь. В комнате царил полумрак, тяжелые шторы не давали пройти лучам зимнего солнца.

– Кто это? – раздался испуганный старческий голос. – Я не вижу.

Когда мои глаза привыкли к сумраку, я увидела, что на широкой двуспальной постели лежит Воронова, в чепце, украшенном по переднему краю рюшами. Из-под чепца выглядывали седые букольки.

– Матушка, Елизавета Александровна, – бросилась я к ней, – не выдавайте! Позвольте лишь отряхнуть в уголке пыль да надеть платье. И я вас покину, мешать не буду. Только не говорите никому, что я у вас была.

– Хорошо, хорошо, душенька, успокойтесь. Одевайтесь и ничего особенного не думайте. А я подожду, когда вы закончите.

Заметив на комоде кувшин с водой, я намочила край полотенца и стала оттирать испачканные от ползания по трубе места. Кое-как приведя белье и волосы в порядок, я натянула платье и принялась застегивать ряд меленьких пуговиц, благо они помещались на груди, а не на спине.

– Присаживайтесь, Аполлинария Лазаревна, и рассказывайте, что вас привело ко мне в таком замурзанном виде? Вы стали жертвой мужского насилия? Или опять упали с крыши? Вы уж простите меня, старуху любопытную. Новостей никаких, устаю быстро, вот, лежать приходится. Старость, сами понимаете, не радось. Поэтому не прогневайтесь, что спрашиваю. Скучно…

Мне нравилась Воронова. Она всегда была в тени своего мужа, почти никогда не говорила первой. Ее голос напоминал мне голос покойной бабушки, та тоже говорила мягко и певуче. Но, несмотря на приязнь к ней, мне не хотелось перечислять ей те события, свидетельницей которых я стала благодаря своему любопытству. И еще одно обстоятельство мешало мне чувствовать себя свободно в обществе Елизаветы Александровны: я не знаю, в чем замешан ее муж, даже если он прекрасно относится к своей благоверной.

– Вы из этих мест? – спросила я, только чтобы начать разговор и отвести ее внимание от своего непрезентабельного вида и растрепанной головы.

– Да, я родилась здесь, неподалеку, в имении Вульфов. Моя мать была крепостной, горничной молодой барышни, Евпраксии Николаевны. Ее купили в Михайловском и переслали жить в Тригорское. Она много рассказывала мне о той, прежней жизни.

– Неужели ваша матушка могла Пушкина видеть?! – восхитилась я.

– Конечно, – улыбнулась Воронова. – И не только она. Я тоже его видела. Хоть и маленькой совсем была, а помню. Кудри шатеновые, глаза прозрачные такие, а на мизинце длинный ноготь. И пахло от него фиалковой водой. Он перед самой своей женитьбой приезжал. Радостный весь был, аж светился.

– Счастливая вы, Елизавета Александровна, видели такого человека! Эх, мне бы хоть одним глазком посмотреть. Я бы ему рассказала, как я его стихи люблю!..

– Да, – вздохнула она, – видеть-то я его видела, только недолго.

– А что вы еще помните?

– Он был очень смешливым человеком. А я – прелестной маленькой девочкой с кудрями до плеч. Мне даже не надо было их завивать – они сами вились тугими локонами. Матушка, не смотрите, что крепостная, она всю свою недолгую жизнь при комнатах на службе состояла. Даже французскому от барышни выучилась. Бывало, придет к Евпраксии Николаевне учитель, а матушка сядет с шитьем в уголке и слушает. Да все повторяет тихонечко про себя. И меня также выучила. Знала она, что хворая, что не проживет долго, и поэтому желала мне жизни полегче.

До трех лет меня держали в Михайловском, у бабки. Там строго было, а дворней Матвеева управляла. Строгая старуха, всех в кулаке держала: девок заставляла день и ночь работать, а сама бесконечно чулки вязала да по сторонам приглядывала.

– Кто это, Матвеева? – спросила я.

– Арина Родионовна, нянька Пушкина, – ответила Елизавета Александровна. – Уж как она своего барина пестовала, ведь первая его увидела, как он родился. На руках вынесла к ожидающему за дверью отцу.

Воронова задумалась. Видения старины пролетали перед ее внутренним взором. Она вся была там, далеко в прошлом, где прелестная наивность мешалась с бесчеловечностью крепостного права.

– Когда бабка померла, мать кинулась в ноги Прасковье Александровне, и та позволила мне жить в доме. Матушка радовалась несказанно: крахмалила мне юбочки, вплетала ленты в косы, покупала лаковые башмачки и белые чулочки. По ночам часок урывала, чтобы меня с утра приодеть, приукрасить – надрывалась вся. Жаль, не было тогда фотографических аппаратов.

А я мала была, не понимала ничего. И по третьему разу на дню могла все изгваздать. Никогда матушка не бранила меня. Только прижмет к себе, поцелует да так горько вздохнет, что мне всегда хотелось поскорей выпростаться из ее объятий и снова побежать во двор играться.

Так и росла. Не то барышня, не то горничная. Меня дворня любила, барыня иногда по головке гладила и далее по своим делам спешила, а барышня старшая, Александра Ивановна, тискала и конфетами закармливала.

Старушка не на шутку расчувствовалась. Мне пришлось даже подать ей воды. Когда она успокоилась, я спросила:

– Что вы еще помните о Пушкине? Слышали ли вы, как он читает стихи?

– Помню смутно: к его приезду матушка меня одела в самое нарядное платье. И косы уложила. А он взял и растрепал мне всю прическу. Уж больно я на него тогда сердита была. В углу сидела и дулась, а он, за конторкой стоя, писал что-то. Были это стихи или письма – мне неизвестно. Много я тогда понимала!

Больше ничего не вспоминается. Все остальное расскажу вам со слов матери. Так вот, Полинушка, – позвольте мне, старой, так вас называть – Александр Сергеевич работал необычайно много. Он не просто приезжал к Вульфам отдохнуть. Ежедневно запирался в комнате, которую ему отводили, и писал. Много писал. И никого к себе в это время не пускал. Потом выходил и шел читать новое Алексею Николаевичу и Прасковье Александровне.

– А кто это, Алексей Николаевич? – спросила я.

– Сын Прасковьи Александровны от первого брака. Красивый был мужчина, – вздохнула она и дотронулась пальцем до уголка глаза, словно вынимая некую соринку. – Гусар, штаб-ротмистр, с турецкой кампании вернулся раненым. Умер, поди уж, с десяток лет назад. А завещания не оставил. Разворовали поместье… Хоть и не мое, а жалко глядеть, как оно в запустение приходит.