Текст книги "Дело о пропавшем талисмане"
Автор книги: Катерина Врублевская
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
Графиня Бьянка Кваренья-делла-Сальватти нравилась Иловайскому чрезвычайно. К его отчаянию, она была неприступна, как бастион, окруженный рвами и скалами. Красавица-шатенка, примерно двадцати пяти лет, аристократка, сошедшая с картин Брюллова, с безупречной посадкой головы на гордой шее и с кожей такой молочной белизны, словно солнечные лучи никогда ее не касались, поражала воображение: огромные карие глаза, гордый нос, манящие губы… Ах, простите, милая Аполлинария Лазаревна, я увлекся. Нельзя описывать прелести одной дамы в присутствии другой.
Графиня недавно овдовела, носила траур по своему мужу, графу Маттео Кваренья-делла-Сальватти, умершему в почтенном возрасте и, к сожалению, не оставившему ей ни дуката. Она жила в скромном палаццо, потемневшем от сырости, в районе Дорсодуро, где все здания обветшали и облупились, не в силах противостоять ужасному климату, полезному исключительно для цвета лица. До сих пор мне не понятно, чем была обусловлена ее стойкость, с которым она отвергала намерения Иловайского? Разве что тем, что она была доброй католичкой, так как никакие другие резоны не шли мне в голову. Сергей Васильевич – человек очень импозантный, видный, высокий, не то, что ваш покорный слуга. Да еще богат и щедр. Но она не соглашалась ответить на его страсть. Не знаю, известно ли вам, что такие неудачи не отвращают, а только распаляют настоящего мужчину, и Иловайский поклялся, во что бы то ни стало добиться благосклонности прекрасной венецианки Кваренья-делла-Сальватти.
Сергей Васильевич представил меня графине, и она, увидев у меня в руках скрипичный футляр, попросила что-либо сыграть. Несмотря на сильную усталость, и несколько бокалов кьянти, выпитого накануне, я достал скрипку. Мерцающий свет, струящийся из вычурных жирандолей,[3]3
(французское girandole), настенный фигурный подсвечник для нескольких свеч.
[Закрыть] бросал отблески на прелестное лицо графини Бьянки, а ветхость стен уже не вызывала в душе жалость и сострадание – они словно были покрыты благородной патиной старины. К этой обстановке подходили только чувственные баркаролы, и поэтому мне пришлось исполнить все любовные элегии, прелюдии и канцоны, дабы усладить ее слух и доставить удовольствие. Грудь молодой вдовы, украшенная нежным эмбродери,[4]4
Аппликация из итальянского кружева.
[Закрыть] вздымалась все чаще, на глаза навернулись слезы, а Иловайский подсаживался к ней все ближе и ближе.
Пришло время прощаться, я прекратил играть и откланялся, мне надо было спешить на концерт. Сергей Васильевич проводил меня до дверей и вернулся к своей возлюбленной.
А на утро счастливый Иловайский ворвался ко мне в номер с восклицанием «Бастион пал, Александр!» и стал горячо меня благодарить, мол, без моей музыки у него ничего бы не вышло, и графиня бы не сдалась. Я порадовался за него и начал собираться в дорогу. Мои гастроли в Венеции закончились, пора было уезжать. С сожалением покинув прекрасный город, я уехал во Флоренцию, а оттуда в Неаполь и Милан.
Через три месяца я получил от Сергея Васильевича письмо с просьбой посетить его в особняке, куда мы с вами сейчас и направляемся. Откровенно говоря, это приглашение меня изрядно удивило: мы не были особенно дружны, да и после моего возвращения с гастролей не встречались. Я приехал, и меня ожидал несказанный сюрприз, о котором я не мог помыслить в самых дерзких своих мечтаниях – вот эта скрипка. Сергей Васильевич купил ее для меня на аукционе, в знак благодарности за мое исполнение тем вечером у графини Кваренья-делла-Сальватти. Великолепный инструмент стоит целого состояния и, конечно же, должен будет возвращен Иловайскому после моей смерти. Кто знает, в чьих руках заиграет эта скрипка? Может, тот, будущий скрипач, еще не осознающий своего предназначения, извлечет из нее звуки, которых еще не слышал мир, ибо нет предела совершенству…
Такова моя история, дорогая Аполлинария Лазаревна. Я часто думаю: что было бы со мной, как сложилась бы моя судьба, не повстречай я в восьмилетнем возрасте Йоську-сапожника?
* * *
Поезд замедлил ход, раздался резкий свисток, и я обратила внимание, что пейзаж за окном изменился: поля, покрытые снегом, скрылись вдали, а домики под черепичной крышей стали появляться все чаще и чаще.
– Тверь, господа! – заглянул к нам в купе служитель. – Через двадцать минут по расписанию.
– Александр Григорьевич, очень вам признательна за музыку и за рассказ, – улыбнулась я Пурикордову. – Благодаря вам время в пути пролетело совершенно незаметно.
– Ну что вы, Аполлинария Лазаревна, – галантно поклонился он, – в вашем лице я нашел непревзойденного слушателя. Вы вдохновили меня на столь длинное повествование.
Он первым вышел из вагона и помог мне спуститься на платформу.
– Как вы будете добираться до усадьбы? – спросил меня Пурикордов, оглядывая мой багаж, внушительной горой сложенный на тележке носильщика. Я везла с собой все обновки из модных лавок Кузнецкого моста.
– Марина написала, что меня довезет коляска. А вас?
– Опять совпадение, меня тоже, – рассмеялся он, – и насколько мне подсказывает мое сердце, коляска будет одна на двоих. Вы не против?
– Ну, что вы! – возразила я, с сомнением оглядывая свой багаж. – Разве можно?
Даже если предположить, что я против, разве могло бы мое желание или нежелание изменить положение вещей?
Было пасмурно, накрапывал противный холодный дождик, и солнце не выглядывало из-за свинцовых туч. Дул пронизывающий ветер, и погода не располагала к прогулкам. Я обрадовалась, увидев экипаж, стоящий у центрального входа. Огромного роста силач-носильщик катил за нами тележку с багажом. Свою драгоценную скрипку Пурикордов нес сам. Он расплатился с носильщиком, помог мне расположиться, и мы тронулись в путь.
Окна были задернуты, мы сидели в уютной карете Иловайских, мерно покачивающейся на высоких рессорах, и теперь настала моя очередь поведать историю своей жизни. Я рассказала ему о покойном муже, Владимире Гавриловиче Авилове, географе-путешественнике, о его находках и открытиях, о том, какие ужасные события произошли у нас в N-ске прошлой зимой: убийство попечителя женского института, в котором я проучилась несколько лет, пожар в квартире отца, присяжного поверенного, и даже о коллекции париков моей горничной Веры. Александр Григорьевич слушал очень внимательно, иногда задавая вопросы, на которые я охотно отвечала. Я даже вспомнила Николая Сомова, моего несостоявшегося жениха, и привела доводы отца, отговорившего меня от этого неразумного поступка.[5]5
Подробнее в романе К. Врублевской «Первое дело Аполлинарии Авиловой».
[Закрыть]
Пурикордов приоткрыл занавеску на окне:
– Смотрите, Аполлинария Лазаревна, какая красота! Не первый раз приезжаю сюда, но каждый раз восхищаюсь до глубины души.
Выглянув в окошко, я ахнула: на вершине холма стоял изумительной красоты особняк с треугольным фронтонным портиком посредине. Фронтон поддерживался восемью ионическими колоннами, и казалось, что дом рвется ввысь, легкий и неземной. Каждое крыло здания украшала миниатюрная башенка. Высокие двери-окна, украшенные лепниной с цветовым орнаментом, сияли блеском, несмотря на сумрачную погоду. К дому вела широкая липовая аллея, голые от листьев кроны могучих, в три обхвата, деревьев смыкались наверху, образуя редкую тень. Вход в дом украшали две мраморные статуи – Меркурия в крылатых сандалиях и Талии со смеющейся маской в руках.
Дорога стала забирать вверх, и, спустя несколько минут, мы достигли цели своего путешествия. На пороге нас ожидал дородный дворецкий с седыми бакенбардами в ливрее, украшенной золотым позументом. Он поклонился, взмахом руки подозвал двух мальчиков, тут же принявшихся отвязывать мои саквояжи и шляпные картонки, и провел в дом.
В полукруглой прихожей, открывающей анфиладу комнат, стояла простая дубовая мебель, навощенная усердной рукой. На второй этаж вела широкая лестница, застеленная ковром в бордовых тонах.
Подошедшая горничная в белой наколке на пышных волосах помогла нам снять верхнюю одежду. Я обернулась и увидела, как по лестнице к нам спускается Марина, моя подруга и хозяйка этой роскошной усадьбы.
– Полина! Сколько лет, сколько зим! Похорошела, никак выросла еще более или это я скукожилась? Тебя и не узнать! А коса, коса твоя роскошная где? – она тормошила меня, целовала и обнимала. – Как я рада твоему приезду, думала, что уж совсем к нам не выберешься. Я познакомлю тебя с Сергеем, он обрадуется, вот увидишь!
Марина не давала мне слова вставить. Я чувствовала себя неловко, так как Александр Григорьевич стоял рядом и терпеливо ожидал, когда она закончит свои восклицания. Наконец он, улучив момент, поклонился, и произнес:
– Разрешите представиться: Александр Григорьевич Пурикордов, скрипач.
– Ах, простите меня, Александр Григорьевич, я так обрадовалась при виде подруги, что пренебрегла обязанностями хозяйки, – она протянула гостю руку для поцелуя. – Марина Викторовна Иловайская, прошу любить и жаловать. У нас тут все по-простому, деревенская пасторальная жизнь, располагайтесь, чувствуйте себя как дома! Вы сыграете нам сегодня вечером? Я уже жду с нетерпением, Серж рассказывал, что ваша скрипка издает удивительные звуки! Вы непременно должны сыграть Шопена. Ах, я так обожаю Шопена! Вы божественно играете, муж в восторге от вашего таланта!
– Польщен, – Пурикордов опять поклонился. – Надеюсь, что моя игра доставит вам удовольствие. Только немного отдохну с дороги.
– Разумеется. Горничная проводит вас в комнату, Александр Григорьевич. Надеюсь, что вам будет удобно. А я провожу Полину. Идем, дорогая, твоя спальня на втором этаже. Сама ее для тебя выбрала, надеюсь, тебе понравится.
Комната замыкала небольшую анфиладу северного крыла. В небольшой, уютной спальне мне сразу понравились стены, обтянутые белым штофом с розовыми и лиловыми разводами. На каминной полке расположились старинные часы, украшенные фигурками Амура и Психеи. Пузатый комод в глубине дальнего угла дожидался содержимого моих саквояжей.
Откинув занавесь на высоком стрельчатом окне, выходящем на узкий длинный балкон, я ахнула. Вся округа была видна как на ладони, несмотря на сумрак и низко стелящиеся кучевые облака. Я заметила белый бельведер в стороне от липовой аллеи и тропинки, протоптанные в разные стороны. Вдалеке виднелись деревенские домики, над крышами поднимался дымок. Картина казалась пасторально-идиллической в мареве дождя, смазывающего сочность красок.
– Отдыхай, Полина, тут уже все приготовлено. Скоро прибудут другие гости, я их размещу, места у нас достаточно. В семь вечера придет горничная, поможет тебе одеться, а в восемь – прошу к столу. Вот увидишь, это будет необычный праздник. Я столько трудилась, чтобы было потом что вспомнить – не зря у меня день рождения раз в четыре года, на редкого Касьяна, – и Марина, улыбнувшись, выскользнула за дверь.
Неожиданно я почувствовала сильную усталость. Как ни была приятна и быстротечна дорога, все же она отняла у меня немало сил. Подойдя к кровати, я откинула вышитое крупной стежкой покрывало, и не успела моя голова коснуться подушки, как крепкий сон принял меня в свои объятья.
Глава вторая
La litt?rature n'est devenue chez nous une branche consid?rable d'industrie que depuis une vingtaine d'ann?es environ. Jusque l? elle n'?tait regard?e que comme une occupation?l?gante et aristocratique.[6]6
Литература стала у нас значительной отраслью промышленности лишь за последние двадцать лет или около того. До тех пор на нее смотрели, только как на изящное аристократическое занятие. (франц.)
[Закрыть](Из письма А.С. Пушкина А. Г. Баранту. 16 декабря 1836 г. В Петербурге)
* * *
Проснулась я от тихого стука. В комнату вошла горничная, неся в руках тазик и кувшин гжельского фаянса. Через руку у нее было перекинуто полотенце.
– Просыпайтесь, барыня, – сказала она певуче. – Гости уже собрались, скоро обед, а потом театр. Слово «театр» она произнесла на деревенский манер «фиянтир».
– Который час? – я испуганно посмотрела на горничную, одетую в черное форменное платье, которое ей совершенно не шло. У девушки были такие румяные щеки, что я тут же подумала, уж не слишком ли я желта на ее фоне, и, не слушая ответа, тут же задала очередной вопрос: «Зеркало у тебя есть?»
Девушка, отложив кувшин в сторону, поднесла мне зеркальце в оправе из плетеного бисера. Вдумчиво разглядывая себя, я похлопала ладонью по подбородку, поняла, что зрелище не такое и страшное, как мне померещилось спросонья, и, успокоившись, спросила:
– Зовут-то тебя как, милая?
– Грушенькой, – ответила она и потупилась.
– Вот что, Груша, парикмахер мне нужен. Куафер. Волосочес. Есть у Марины Викторовны? Пришли мне его – не могу же я в таком виде к гостям выйти.
– Я и сама умею, барыня, все в лучшем виде сделаю. Вы умойтесь, а я за щипцами схожу. Уж, поди, два года за месье Жаном в соседней усадьбе у помещиков Тихвинских прибирала, щетки да полотенца ему носила. Много было там работы: сама барыня, да четыре барышни на выданье. Каждый день завивались – авось к вечеру женихи наедут. Потом цирюльник обратно в Париж уехал, мерз тут очень, а нового так и не наняли – меня заставляли причесывать. А когда Сергей Васильевич дом купил, я от Тихвинских к нему перешла, уж больно тяжело было у них. Барыня-то у нас недавно, не успели еще для нее парикмахера нанять, а как она узнала, что я в куаферном деле немного понятие имею, так от этой мысли и отказалась: барину парикмахер не нужен – его камердинер бреет.
– А барыню, получается, ты причесываешь? Или тоже камердинер?
– Ну, что вы! – прыснула она. – Разве ж камердинеру можно? Я и причесываю каждое утро. Поэтому барыня меня к вам прислала и наказала убрать вас в лучшем виде. Сейчас все сделаю.
И девушка скрылась за дверью. Отсутствовала она недолго – тотчас вернулась с глиняной крынкой, обернутой полотенцем. Сверху лежали щипцы для завивки.
– Угли принесла, – сообщила Груша. – Сядьте, барыня, я вас тальмой укрою, завью локоны – все просто ахнут, когда вас увидят. Волос у вас густой, послушный, прическа выйдет – загляденье!
Она хлопотала надо мной, ее пухлые мягкие руки осторожно касались спутанных волос, распрямляли каждую прядку, укладывали, взбивали. Мне была очень приятна ее забота. Я слышала, как девушка, послюнив палец, касалась нагретых щипцов, и те отзывались резким хлопком.
– Уж не обессудьте, барыня, Марина Викторовна приказали причесать вас a trois marteaux,[7]7
В три локона (фр.)
[Закрыть] как раньше завивали, – девушка произнесла французское выражение, словно настоящая парижанка, правильно, и с характерным прононсом. – Они машкерад готовят, и все гости будут одеты по старой моде.
– А где ты так по-французски выучилась, Грушенька? – удивилась я. – Красиво говоришь, неужели училась языкам?
– Нет, не училась, просто слышала, как месье Жан, разговаривал. Он столько лет в усадьбе, прожил, а по-русски мог только «девька» и «водька» говорить. А зачем ему больше? – она еще несколько минут поколдовала над моей головой и, сняв с меня тонкую тальму, встряхнула ее. – Поглядите-ка в зеркало, барыня. Нравится вам?
Взглянув на себя в протянутое зеркало, я была приятно поражена: прическа полностью переменила мою внешность, на которую и прежде мне не приходилось жаловаться. Волосы убраны со лба и разделены прямым пробором. С висков, закрывая уши, спускались три волны локонов, не достигая плеч, а на шее вились причудливые колечки. На темени красовался высокий шиньон, цветом слегка отличавшийся от моих каштановых с рыжиной волос. Из зеркала на меня смотрела женщина начала века, воспетая Байроном:
– Грушенька, у тебя чудесные руки! – воскликнула я. – Смотрю на себя и просто не узнаю, неужели я такая красивая?! Спасибо тебе!
– Угодила я вам, барыня? Давайте я помогу с корсетом, затяну его покрепче, а платье вон там, в шкафу, персикового цвета. Марина Викторовна обо всем позаботилась. Уж это будет праздник так праздник. Столько времени готовились. Жаль только, что не увижу барские забавы. Не положено… – ее круглое лицо на мгновенье омрачилось, но она скоро опомнилась и прикрыла рот рукой, – Ох, барыня, простите, лишнего наговорила.
– Ничего, ничего… Почему же не увидишь, Груша?
– Сергей Васильевич отпускает нас всех до завтрашнего утра. Только Семеновы никуда не уйдут – это наша кухарка и старший лакей, муж и жена. Они останутся со стола прибрать и свечи в театре зажечь. А остальные слуги уйдут. Им отпуск даден за хорошую работу – все они много поработали, приготовили праздничный обед, украсили дом. До завтрашнего утра отдыхать будут.
– Вот и отлично! Думаю, что ваш хозяин знает, что делает, – кивнула я. – Почему бы и не отдохнуть, если отпускают.
Горничная подошла к окну и приоткрыла тяжелые шторы:
– Снегопад-то какой, так и метет, ни зги не видать! Только бы он не помешал добраться, а то гости застрянут в дороге.
– А ты сама как доберешься до дому? – спросила я. – Ведь вечереет уже. Дорожки уже снегом замело.
– Не волнуйтесь, барыня, мы привычные. Под горку побегу, глядишь – уже дома. Вот сейчас шнуры на корсете вам завяжу узелком и пойду гляну: может, еще кому моя помощь нужна. А если никому не понадоблюсь, платок накину и скорее домой, матушка ждет.
Ловкими руками она затянула мне корсет так, что я даже слегка охнула, помогла натянуть прелестное платье с узкой талией, в которое я бы ни за что сама не втиснулась. Как могла, я оглядела себя: открытое декольте, открывавшее, по моему скромному мнению, более чем достаточно, широкая внизу юбка из тяжелых складок, несколько старомодная, но прелестная. По подолу тянулась вышивка цветным шелком, а пышные рукава были украшены рюшами и лентами.
– Красавица! – ахнула Груша, отойдя немного назад. – Спускайтесь, барыня, гости уже собираются, а я поспешу.
– Ступай, спасибо тебе.
– И еще, барыня, забыла сказать: Сергей Васильевич весь дом по новомодному переделал. Если вдруг понадобится – в конце коридора туалетная комната. Он такие в Европах видел и у нас построил. Там и вода, и все остальное, что для умывания надобно.
Она собрала утварь, изловчившись, открыла дверь и вышла, поклонившись на прощанье.
Присев на краешек постели, я задумалась. Мне было как-то неловко спускаться в общество незнакомых людей в новом образе. Намного вольготнее я бы чувствовала себя в мужском костюме, который мне уже приходилось надевать, словно писательнице Жорж Занд, чем в топорщащемся платье фасона «бидермайер», в котором блистали модницы двадцатых годов. Хорошо еще, что кринолин не заставили носить, иначе бы я точно с лестницы оступилась.
Из-за снегопада было удивительно тихо. Сквозь широкие зимние рамы не доносилось ни единого звука, да и сгущающиеся сумерки не давали рассмотреть пейзаж за стеклом. Только белое молоко неслышно падало на голые ветви липовой аллеи и застывало причудливыми пенными шапками. Черная точка выползла из перекрещивающихся крон и двинулась к дому, увеличиваясь в размерах. Сквозь кружевную пелену я разглядела, как к особняку приближается карета, запряженная парой лошадей. Дорога, засыпанная снегом, вела в гору, и поэтому лошади еле-еле передвигали ноги.
Из кареты, остановившейся возле подъезда, вышли двое, закутанные в шубы, – господин и дама в пушистом капоре. Господин поднял голову и стал смотреть наверх, а я отпрянула от окна – нехорошо получится, если подумают, что я подглядываю.
Вдруг мне почудилось, что за стенкой слышен тихий плач. Я замерла, стараясь не шуршать шелковой юбкой. Плач прекратился. Подойдя к стене, из-за которой доносились звуки, я приложила ухо и прислушалась. Все было тихо, и я постаралась себя убедить, что мне это все послышалось.
Однако настала пора спускаться вниз. Достав из саквояжа индийскую шаль, яркость которой отлично контрастировала с пастельными тонами платья, я накинула ее на открытые плечи, обула прюнелевые туфельки и, в последний раз поправив тугие локоны, открыла дверь.
В коридоре было темно. Только в конце его, у самой лестницы, горели свечи в подсвечнике матового стекла. Я шла, осторожно касаясь рукой стены. Другой рукой я поддерживала юбку, чтобы ненароком не упасть.
Неожиданно меня обхватили сильные руки и, словно куклу, развернули на месте. К моим губам приникли жадные ищущие губы и принялись горячо и страстно целовать. Не в силах вымолвить ни слова, я попыталась было оттолкнуть наглеца, но он крепко держал меня, не отрываясь от моего рта.
Наконец, мой визави ослабил объятья, прошептав мне на ухо: «Ты сводишь меня с ума, колдунья!», что позволило мне отпрянуть в сторону.
– Сударь! – возмутилась я.
– Т-сс… – приложил он палец к губам, – не надо, ma cher,[9]9
Моя дорогая (фр.)
[Закрыть] иди сначала ты. Я за тобой.
Направившись к свету, я обернулась так, чтобы мой пылкий незнакомец оказался освещенным, и резко произнесла:
– Потрудитесь, милостивый государь, дать объяснение! По какому праву…
Он не дал мне договорить:
– Боже! Это не вы!
– Нет, это как раз-таки я! А вот что вы себе позволяете с незнакомыми дамами? Разве я вам давала какой-либо повод?
– Простите, простите ради бога! Я обознался в темноте, я думал, что вы… – он обреченно махнул рукой. – А впрочем, неважно, что я думал…
На вид молодому человеку было около двадцати двух лет. Высокого роста, светловолосый, синеглазый, он выглядел бы записным красавцем, если только его не портил широкий крестьянский нос картошкой, делавший своего обладателя похожим на персонажа русских сказок. Новоявленный «Иван-царевич» был облачен во фрак, жилетку из серого пике и галстук a-la Брёммель, завязанный пышным узлом под подбородком.
Мой неожиданный собеседник поклонился, щелкнул каблуками и учтиво произнес:
– Позвольте представиться: Алексей Юрьевич Мамонов – студент Московского университета, прошу любить и жаловать. Надеюсь, вы на меня не сердитесь, прекрасная незнакомка? Кто вы, откройтесь!
– Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова коллежского асессора, давнишняя приятельница Марины Викторовны Иловайской, – ответила я, чуть присев в небрежном реверансе. – А теперь, месье Мамонов, когда нас познакомил случай, вопреки всем законам благонравия, не скажете ли вы, за кого вы меня приняли в темном коридоре? Или тайна сия великая бысть?
– С радостью бы ни за кого вас не принимал бы, несравненная Аполлинария Лазаревна, но, прошу простить, – это не только моя тайна, – Мамонов улыбнулся и произнес: – Позвольте предложить вам руку. Я покажу вам куда идти.
В зал, навстречу гостям, я спустилась не одна, а в сопровождении спутника, как мне, впрочем, и хотелось.
По ярко освещенной комнате прохаживались, разговаривая между собой, гости. Все были одеты по давнишней моде: мужчины во фраки или длиннополые приталенные сюртуки, дамы – в пышных разноцветных нарядах, похожих на мой. Навстречу мне спешила подруга. Марина была в белом платье, с двумя рядами кружев вокруг декольте, лоб украшал золотой обруч с жемчужиной, в уши вдеты длинные серьги с сапфирами, на темени уложена накладная коса.
– Дорогая! – она обняла меня, не переставая между тем критически оглядывать. – Ты прекрасно выглядишь! Как отдохнула?
– Спасибо, Марина, все замечательно. И платье, и предложение сыграть в вашей пьесе. Но я не знаю своей роли! Как я буду выступать?
– Не страшно, – засмеялась она. – Мы будем импровизировать, загадывать шарады, танцевать, – свой день рождения я хочу отпраздновать по особенному. Вот увидишь, будет весело! – и тут же, не меняя тона и улыбки, произнесла: – О! Я вижу, вы уже успели познакомиться с Алексеем Юрьевичем.
– Да, – непринужденно ответил он. – Мы столкнулись с Аполлинарией Лазаревной в коридоре, когда оба спешили спуститься в гостиную. Она чуть было не запуталась в платье, пришлось ее поддержать на лестнице. У вас очень темные коридоры, мадам.
То ли мне показалось, то ли на самом деле было так, но последнее предложение Мамонов произнес с неким особенным подтекстом.
Марина пристально на него посмотрела, снова улыбнулась и потянула меня за собой:
– Алексей Юрьевич, я забираю у вас Полину. Идем, дорогая, я тебя с гостями познакомлю, – и тихо добавила, когда мы уже отошли от него на достаточное расстояние: – он студент, анархист, даже привлекался по подозрению. Ты смотри, Полина, осторожно с ним. Опасный человек!
– А зачем же вы его тогда приглашаете? – удивилась я. – От таких людей следует держаться подальше и не рисковать собой и своим положением в обществе.
Марина неопределенно пожала плечами. Мы приблизились к пожилой супружеской паре. Крепкий мужчина лет пятидесяти восьми выглядел купцом в сером невзрачном сюртуке, застегнутым на все пуговицы. На широкую грудь спадала окладистая борода, а редкие волосы были расчесаны на прямой пробор. Жена его, полная низкорослая женщина, с прической мелкими локонами, вперила в него взгляд и что-то тихо говорила. Муж согласно кивал. При виде нас она замолчала и застыла на месте.
– Позволь представить тебе, Полина, большого друга моего мужа, Аристарха Егоровича Воронова, и супругу его Елизавету Александровну. Аполлинария Лазаревна, прошу любить и жаловать.
Воронов кивнул, а его жена неловко поклонилась.
– Ах, вот вы где! Вас прямо и не узнать! Красавицы! – услышала я сзади восклицание. К нам приближался Пурикордов, ведя под руку иссиня-черную брюнетку, с сильно подведенными миндалевидными глазами. Ее плечи покрывала пестрая цыганская шаль, вышитая алыми розами, руки, шея, уши были увешаны тяжелыми золотыми украшениями, пальцы унизаны массивными перстнями.
Пурикордов был одет в камзол вишневого цвета, расшитый золотым шнуром, икры обтянуты белыми чулками, ноги обуты в старинные туфли с пряжками. На голове у скрипача красовался завитой парик с длинными седыми буклями, а кисти рук скрывали многослойные кружева.
– Рада вас видеть, Александр Григорьевич, – ответила я ему, надеясь, что в его обществе пройдет неловкость, обуявшая меня. Он, как и тогда, в поезде, выглядел спокойно и добродушно, словно всю жизнь привык носить подобное платье.
– Как вам мой карнавальный костюм? – весело поклонился нам скрипач. – Не правда ли, хоть сейчас в Версаль, к Людовику четырнадцатому? Вы знакомы с несравненной госпожой Перловой? Не Перл?вой, так как слово сие происходит от перловой каши, а П?рловой, от перла – жемчуга и перламутра. Божественная Ангелина Михайловна исполнит нам цыганские романсы на стихи Александра Сергеевича, а я удостоен чести ей аккомпанировать.
– С удовольствием вас послушаю, – ответила я ей. – Обожаю цыганские песни. Они такие мелодичные, волнующие.
Певица улыбнулась, обнажая крупные лошадиные зубы. Все же, как она ни рядилась, как ни украшала кольцами пальцы, а на цыганку походила мало. Ее выдавали бледная кожа да пробивающиеся светлые корни волос. Конечно же, ей тоже пришлось переодеться, чтобы соответствовать остальным приглашенным.
– На вечерах в нашем доме присутствуют только особенные люди, – с ноткой самодовольства в голосе сказала Иловайская. – Видишь, Полина, там в кресле отдыхает человек? Это Фердинант Ампелогович Гиперборейский, спирит.
– Кто? – удивилась я?
– Месье Гиперборейский – медиум. Его приглашаю на сеансы столоверчения, для общения с духами. На прошлой неделе он для графини Ловитинской Наполеона вызвал.
– Господи! Да зачем же графине Наполеон?
– Надо, – с многозначительной интонацией ответила Марина. – У нее к Наполеону особые счеты. На ее бабушке обещал жениться наполеоновский адъютант, некий Жан-Мари-Луи и так далее, да и пропал, не выполнив обещания. А отец графини, граф Арсений Дмитриевич – вылитый француз, чернявый и с огромным носом. Ни за что не скажешь, что православный.
– Зачем же Наполеона? – удивилась я. – Надо было сразу этого весельчака адъютанта вызвать. Пусть объяснит, почему не женился.
– Графиня именно так и хотела, но не помнила точного имени того француза. Бабушка скончалась, а к отцу обращаться было неловко – мог и накричать: Арсений Дмитриевич человек строгих взглядов и не потерпит нескромных вопросов, задевающих его честь. Поэтому Гиперборейский и предложил ей вызвать Наполеона. Уж тот должен знать хотя бы в лицо своих адъютантов.
– И как же, выяснила графиня у Наполеона, кто же этот коварный совратитель ее покойной бабушки?
– Нет, Полина, она не успела. Ты знаешь: каждый сеанс отнимает у медиума столько сил, что ему надо месяц приходить в себя. Гиперборейский уже прожил месяц у графини, но Сергей Васильевич приехал и упросил графиню отпустить спирита на мой праздник. Я твердо наказала мужу забрать медиума – будем сегодня ночью столоверчением заниматься. А через месяц я его ей верну, жила же она столько лет без Наполеона, лишний месяц погоды не сделает.
Так переговариваясь, мы подошли к сухопарому черноволосому мужчине с эспаньолкой, сидящему в низком кресле. Глубокие морщины, идущие от крыльев носа к подбородку, придавали ему сумрачный и вместе с тем несколько брезгливый вид. На левом виске змеился белесый шрам. «Это его дух Клеопатры оцарапал, – шепнула мне Марина на ухо. – Страстная женщина. Рассердилась, что медиум ее от любовника оторвал». Я подивилась: откуда Марина все знает? Хотя удивляться было нечему, если вспомнить наши институтские годы.
Выпуклые рыбьи глаза медиума смотрели сквозь нас. От шеи до высоких лаковых сапог Гиперборейский был укутан в черный шелковый плащ с голубым подбоем. Я чуть было не споткнулась о его длинные вытянутые ноги, которые он не удосужился подтянуть при нашем приближении. Он даже не пошевелился, чтобы поприветствовать нас, – откинулся на спинку, закрыв глаза, а паучьи пальцы выбивали дробь по подлокотнику.
Вопреки всем правилам этикета, Марина обратилась к нему:
– Фердинант Ампелогович, позвольте представить вам мою подругу, Аполлинарию Лазаревну Авилову, приехавшую из N-ска.
Медиум неохотно разомкнул веки и прошелестел тусклым голосом:
– Надеюсь, вы будете присутствовать на спиритическом сеансе? Я чувствую в вас энергию сильфид – неземных дев воздуха. Вы легки духом и помыслами. А сейчас оставьте меня, я концентрируюсь.
И он откинулся на спинку кресла, закрыв глаза.
К Марине подошел ливрейный лакей и что-то прошептал ей на ухо.
– Хорошо, – сухо кивнула она. – Сергей Васильевич у себя в кабинете.
Лакей отошел, а она повернулась к беседующим гостям и громко произнесла:
– Прошу к столу, господа!
Ко мне приблизился Мамонов:
– Позвольте предложить вам руку, г-жа Авилова.
За столом мне досталось место рядом с незнакомым молодым человеком, одетым в серый сюртук и черный галстук. В его внешности было что-то байроническое: кудри, зачесанные на виски, капризный изгиб губ. Он коротко представился «Иннокентий Мефодьевич Карпухин. Я племянник Сергея Васильевича» и тут же отвернулся. Пурикордов сидел слева от меня, и я облегченно вздохнула: будет хоть с кем-то перемолвиться словом – разговаривать с надменным «Чайльд-Гарольдом» мне что-то не хотелось.
Подошел, извинившись, Сергей Васильевич Иловайский, высокий, представительный мужчина с холеной бородой и бакенбардами. Костюм по моде начала века, кафтан в талию и белые панталоны, безукоризненно очерчивал его фигуру. Холеные пальцы украшал массивный перстень с печаткой. Он поцеловал Марину и сел рядом с ней. Два места напротив них оставались свободными.
