Текст книги "Дело о пропавшем талисмане"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава седьмая

…Вчера видел я Сперанского, Карамзиных, Жуковского, Вьельгорского, Вяземского – все тебе кланяются…

(Из письма А.С. Пушкина Н.Н. Пушкиной. Около (не позднее) 29 мая 1834 г. Из Петербурга в Полотняный завод)

* * *

Долго я сидела, задумавшись. Судя по дате письма, оно было написано незадолго до декабрьского восстания на Сенатской площади. Выражение «в столице ожидаются перемены» прямо намекает на переворот, который подготавливали декабристы с целью свержения законного царя. Постоянно упоминающиеся «братья» – либо монахи, либо масоны. Скорее масоны, так как монахи живут в монастырях, а здесь разговор идет о светском обществе.

Интересно, что хотел Волконский от Пушкина, настойчиво того уговаривая? Не иначе стать декабристом и активно выступить вместе со всеми. Но как? Пушкин в ссылке, и до Санкт-Петербурга ему не добраться, он был бы остановлен на первой же заставе. Видимо, ложа сначала послала Волконского, а когда тот вернулся с неудачей, то совет решил не настаивать и оставить гения в покое. За что им моя личная признательность.

Опять упоминается реликвия. Действительно ли это тот эмалевый крест, который сейчас в руках у Кулагина? Склоняюсь к мысли, что нет, на реликвию он не похож, на нем нет ни одного драгоценного камня. Скорее это просто орден, но достаточно редкий и малоизвестный, петелька для ленты или цепочки говорит сама за себя.

Интересно, что это за буквы М.М.С.?

Я заглянула в карту ложи и начала ее внимательно разглядывать. И мне повезло: инициалы сенешаля министра М.М. Сперанского точь-в-точь подходили. Значит, Вьельгорский должен был передать Сперанскому, масону, чином повыше него, некую реликвию, которую он, в свою очередь, получил от Касьяна. Скорее всего это Кассиан Шпицберг, дом которого купил Иловайский.

У меня возник еще один вопрос: передал ли Вьельгорский Сперанскому реликвию? Если передал, то интересно, что это такое, а если нет, то почему не передал, куда она исчезла и где ее искать? В том, что она была в доме, я сильно сомневалась – вполне достаточно и одного тайника. Хотя все могло быть.

Уж не помню, сколько я так просидела, сумерничая и не зажигая лампы, размышляя о «делах давно минувших дней». Наконец, встала и вышла из комнаты, не обращая внимания на предостережения Кулагина: сам он неизвестно где, а людям свойственно иногда посещать столовые и ужинать.

По пути вниз я решила заглянуть в туалетную комнату. Дверь была заперта, и мне ничего не оставалось, как постучать.

Замок щелкнул, на пороге показалась Перлова, поправляя волосы.

– А… Это вы, Полина, – любезно произнесла она, – заходите.

Я вошла. Перлова причесывалась перед зеркалом, волосы ее были густы и волнисты.

– У вас прекрасные волосы, – похвалила я.

– Да, – улыбнулась она. – У нас в роду у всех женщин такие волосы: и у матери, и у бабки. И не седели они до самой старости.

– Вам очень повезло… – поддержала я ничего не значащий разговор и направилась к умывальнику. Перлова за соседним умывальником споласкивала щетку. Она сняла с себя верхнюю кофту с длинными рукавами, и я заметила у нее на предплечье родимое пятно странной формы, своим видом напоминающее перевернутую лошадиную голову. Из пятна росли три жестких волоска.

Она заметила, что я невежливо уставилась на пятно, схватила кофту и принялась быстро ее на себя натягивать. Я очнулась:

– Ой, простите меня, Ангелина Михайловна, – извинилась я, – кажется, я забылась.

– Ничего, ничего, – второпях ответила она. – Я уже привыкла. Это пятно притягивает взгляды всех, кто его видит. Поэтому мне приходится прятать его под длинными рукавами.

– Это не так страшно, – решилась я ее успокоить. – Все-таки не на лице.

И поняла, что сморозила глупость. Мне было не по себе от пронзительного взгляда ее глаз-изюминок, но она не сделала мне ничего плохого, и поэтому, обидев ее, я старалась загладить свою вину.

– Я пою цыганские романсы, – печально сказала она. – А сценические наряды таковы, что открывают и руки, и плечи, и грудь. Так что шаль – это постоянная деталь моего туалета. Даже зимой, в платье с длинными рукавами, я не расстаюсь с ней. Привыкла…

Она сняла с вешалки шаль и накинула ее себе на плечи.

– Кажется, недавно я то ли слышала о таком пятне, то ли видела нечто подобное, – с сомнением в голосе произнесла я. – Только не помню у кого. И тоже на руке.

– Как интересно! – воскликнула Перлова. – Неужели на белом свете есть еще человек с подобным знаком? Говорят, что те, у кого на теле есть одинаковые метки – близнецы или родственники. А мне так хотелось бы иметь брата или сестру – я единственная дочь у своей матушки.

Мы вышли из туалетной комнаты и направились по коридору в столовую.

– И как? – спросила она меня заинтересованно, – вы вспомнили?

– Представьте себе, да! – воскликнула я, радуясь тому, что так могу скрасить свою бестактность. – Мне рассказывала Елена Глебовна, что когда она была маленькой, то играла на монастырском дворе с девочкой. Так у той было точно такое же пятно. Дай Бог памяти, как же ее звали? Так… Нет, ее не помню, а вот ее мать звали госпожой Рицос Камиллой Аркадьевной. Наверное, греческое имя. Вам оно ни о чем не говорит?

– Нет, – пожала плечами Перлова. – Понятия не имею, первый раз слышу.

В столовой Карпухин и Гиперборейский, он же Покуянцев, громко выясняли отношения:

– Нет, вы ответьте мне, уважаемый, – почему вы зажали полторы тысячи, предназначенные для оплаты спиритического сеанса? – надсаживал грудь спирит.

– Будь вы действительно медиум, – парировал Карпухин, – вы бы вызвали духов погибших и те бы назвали своего убийцу. Тогда вам никаких денег не жалко было! А вы просто дешевый шарлатан и жулик!

– Это не входило в обязательство! – Покуянцев был вне себя. – Я вам не сыскной агент, наподобие Кулагина, и не подряжался разыскивать убийц! Я артист!

– В том-то и дело, – щелкнул языком Карпухин и, повернувшись, увидел нас с Перловой, входящих в столовую. – О! Милые дамы, а мы тут заждались с г-ном Гиперборейским. Все остальные уже откушали и поднялись к себе.

– А где Федор Богданович? – спросила я.

– Его Антип в деревню повез, людей расспрашивать. К ночи обещал вернуться.

Перлова налила себе чаю из полуостывшего самовара и стала вполголоса беседовать с магом-авантюристом, а ко мне подсел Карпухин:

– Как мне будет одиноко, когда вы покинете этот постылый дом и уедете к себе. Милая Полина, не мучьте меня, позвольте навестить вашу скромную обитель сегодня ночью. Смотрите, как Перлова с дружком уговариваются – любо-дорого глядеть. А мы с вами так и должны коротать время в холодных постелях в разных концах дома. Ведь человек треть своей жизни проводит в ней – это скорбные часы! Сжальтесь надо мной! Я изнываю от любви к вам!

– От похоти вы изнываете, Иннокентий Мефодьевич, – строго ответила я ему, но вновь невольно залюбовалась его римским профилем. – Треть, говорите, проводите? А мне видится, как остальные две трети жизни вы пытаетесь туда кого-либо затащить. Это у вас вечерние страдания, перед холодной постелью. Попросите у Анфисы грелку, согреетесь, заснете и проснетесь утром, как огурчик. Подите, не доводите меня до греха.

– Именно этого мне и надобно, Полина, – жарко зашептал он мне на ухо. Я побоялась, что Перлова с Гиперборейским услышат, но они были заняты друг другом и не обращали на нас никакого внимания, тем более что нас разделял пузатый самовар. – Греха, сладостного и опаленного страстью. Я же вижу, вы страстная женщина и безмерно одинокая. Так почему бы мне не подарить вам мгновенья, утоляющие жажду тела? Только откликнитесь на мой зов, и вам не о чем будет сожалеть! Полина, несравненная…

– Уймитесь, г-н Карпухин, – я встала со стула, но мои ноги предательски задрожали. Тело не слушалось меня. Разум твердил: «Бежать, скрыться, запереть дверь и не пускать никого. Карпухин – такой же подозреваемый в убийстве, как и Гиперборейский, Пурикордов и остальные», но безвольные ноги не желали убегать от опасности, а в глубине, под сердцем, разливалась теплая тягучая истома.

Чтобы только сбросить с себя это животное наваждение, я отвернулась от него и обратилась к Перловой:

– Ангелина Михайловна, вы идете к себе?

– Да-да, милая, – она встала и промокнула губы салфеткой. Потом обернулась и многозначительно посмотрела на спирита, от чего тот легонько кивнул головой в знак согласия.

Мы с Перловой поднимались по лестнице, и вдруг она схватилась за голову и болезненно застонала.

– Что с вами? – забеспокоилась я.

– Мигреневые боли, – чуть застонав, ответила она. – Мне нужна моя нюхательная соль, а она у меня в комнате.

– Я вам дам свою, заходите.

Мы зашли в комнату, я зажгла лампу и отыскала в дорожной сумке соль. Ангелина Михайловна открыла флакон и с жадностью стала нюхать попеременно закрывая то одну, то другую ноздрю. Сделав несколько энергичных вздохов, она отдала мне флакон.

– Благодарю вас, Аполлинария Лазаревна, – церемонно произнесла она. – Скажите, а кто живет в той комнате, что рядом с вашей?

– Косарева, – ответила я.

– Ах да, помню, а то я совсем из-за головной боли перестала различать, где право, а где лево. Помню, в прошлый раз, когда мне нужно было о чем-то спросить Елену Глебовну, меня Мамонов любезно согласился отвести к ней, – Перлова встала и направилась к двери.

– Да, Мамонов, – машинально ответила я, и тут у меня в памяти всплыли слова «А как прикажете называть молодого человека, оказавшегося в постели девушки, да еще в дезабилье? Попросту говоря, без штанов!» – Постойте, Ангелина Михайловна, а откуда вам было известно, что Мамонов лежал в Ольгиной постели только в верхней рубашке? Ведь он был укрыт одеялом.

Не надо было мне задавать этот вопрос. Всегда я говорю быстрее, чем думаю!

И тут страшная догадка взорвалась у меня в мозгу. Это она убила всех! Перлова! Дочка той самой роковой дамы, втершейся в доверие к матери Косаревой, после визита которой пропали драгоценные письма, а сама матушка скончалась от неизвестной болезни.

Смертельный ужас охватил меня, я ахнула и отступила на шаг, прижав руку ко рту, а Перлова обернулась, спокойно произнесла «Прознала, значит», и вдруг, словно дикая кошка, прыгнула на меня. Я упала и увлекла ее за собой.

Мы покатились по ковру, сплетенные в яростном объятье. У преступницы были такие сильные руки, что я ничего не могла поделать против нее – она рвалась к моей шее, а я отчаянно сопротивлясь. Как мне мешал проклятый турнюр! Она, одетая в просторную юбку, использовала и руки, и ноги, чтобы добить меня, а я могла лишь отбиваться коленями, сомкнутыми вместе.

Я слабела: чувствовала, что меня хватит ненадолго, но не отпускала убийцу. В схватке наши тела ударились об стол, он покачнулся и на меня упал тот самый нож для разрезания писем, которым не удалось воспользоваться в библиотеке. Почему я, неряха, когда вернулась, не убрала его в ящик комода, а оставила на столе?!

Перлова схватила нож, ее глаза засветились безумным блеском, она занесла руку надо мной, но я заорала: «Нож тупой!». Это на мгновение сбило ее с толку, я ухитрилась и пощекотала ей подмышку, она дернулась, выпустила нож, который я успела подхватить, и, повернувшись, оказаться на ней.

Но я не знала, что с ней делать! Не резать же ее, в самом деле? Она почувствовала мое колебание, схватила нож за лезвие и вырвала его у меня. Мы опять покатились по полу. Казалось, что та, у кого находился нож, получала преимущество, но я решительно этому воспротивилась.

Через несколько секунд она уже сидела верхом на мне. Одной рукой она зажала мне рот, чтобы крики не разбудили соседей, а другой поднесла нож к моей шее. «Я тебя зарежу, тварь, – прошипела она, а глаза-изюминки сузились в ниточки, – не посмотрю, что нож тупой».

Силы были на исходе, я приготовилась к самому худшему. Но тут тихонько приотворилась дверь и в комнату со словами «Голубушка, а вот и я. Не прогневаешься?» на цыпочках вошел Карпухин. В руках он держал бутылку вина из запасов Иловайского. Перлова невольно обернулась, и тут я закричала: «Бей!».

Молодой человек не растерялся и мигом приложился бутылкой ко лбу моей ненавистной наездницы. Осколки стекла разлетелись по комнате, я была залита вином с ног до головы, а Перлова обмякла и рухнула на меня.

– Помогите выбраться… – прохрипела я, выглядывая из-под ее тела. Карпухин подскочил, схватил ее и оттащил в сторону. – Спасибо!.. Как вы вовремя!

– Что это было, Полина? Она – извращенка, поклонница Сапфо и маркиза де Сада? Хотела склонить тебя к сожительству?

– Да что с вами, Иннокентий? – возмутилась я. – Вы что, не поняли, что это убийца?! Она убила всех, а я узнала, и поэтому чуть было не стала ее очередной жертвой!

– Не может быть! – как-то по-бабьи ахнул он. – Неужели она?! Но почему? В чем причина?

– Понятия не имею… Надо позвать Кулагина – пусть сам разбирается.

– Я же говорил вам, что его нет. И еще не приехал. – Карпухин посмотрел по сторонам и вздохнул: – Жаль-то как! Такое вино пропало. Специально за ним в подвал лазил, порадовать вас хотел.

Перлова зашевелилась и издала протяжный стон, я отпрянула.

– С ней надо что-то делать, – сказала я. – Не дай Господь, придет в себя, еще кинется на нас.

– Ее надо связать, – предложил Карпухин.

– Но чем?

Не ответив, Иннокентий Мефодьевич принялся тем же приснопамятным ножом пилить шнур на занавеси. Шнур не поддавался.

Когда ему удалось, наконец, отрезать веревку, он усадил приходящую в себя Перлову на стул и принялся за дело.

– Помогите, Полина, – Карпухин бросил мне конец шнура, а сам достал из шкафа два длинных полотенца и обмотал ими ноги женщины.

– А мы не совершаем ничего противозаконного? – спросила я с опаской. – Ведь это насилие над человеком!

– Не думаю, – ответил мне Карпухин. – Береженого Бог бережет. И кстати, как вам удалось узнать, что она убийца? Вот уж никогда бы не поверил. Я на Пурикордова думал, или на Гиперборейского, и вдруг дама. Певица. Такой пассаж!

Мы присели на кровать, чтобы не сводить с Перловой взгляда, и я рассказала молодому человеку о пятне в виде лошадиной головы, о таинственных приорах и прецепторах и о том, как мать Косаревой скончалась сразу же после отъезда г-жи Рицос из имения. И как пропала семейная реликвия – письма Пушкина.

– Но это же не доказывает того, что Перлова убила троих в этом доме! – Карпухин с сомнением посмотрел на меня, и на его лице отразилось сомнение, правильно ли он поступил, связав женщину.

– У меня есть доказательства! – парировала я и добавила: – Вот она придет в себя, спросите, откуда ей известно о том, как был одет Мамонов в постели Ольги Иловайской?

– Скорее, он был раздет, нежели одет, если я хорошо знал Мамонова, – пробормотал Иннокентий и добавил: – А может, Перловой о Мамонове рассказали те женщины, которые его обмывали? Мол так-то и так, ничего на нем не было, стыд и срам…

– Да вы что, Иннокентий Мефодьевич?! – возмутилась я. – Да разве ж Анфиса и Елена Глебовна будут такие скабрезные подробности обсуждать? Нет, Перлова пришла убивать и выстрелила в Мамонова, лежащего в Ольгиной кровати, думая, что убивает Ольгу. А потом в темноте откинула одеяло, чтобы убедиться, мертва она или нет. И тут-то увидела, что «она» – это на самом деле «он», причем голый. Я права, Ангелина Михайловна? Или вы все-таки хотели застрелить именно Алексея Юрьевича, в чем я сильно сомневаюсь?

Перлова не ответила. Она сидела, словно раненая тигрица, готовая к прыжку. Неожиданно она сумела высвободить левую руку из неумелой перевязи, которой ее обмотал Карпухин.

Он бросился к ней, прижал руку и приказал:

– Полина, дай мне немедленно твои чулки!

Пришлось достать из саквояжа пару ношеных чулок, от чего я смутилась. Но что поделать? Я гостила в этом доме не по своей воле уже который день, и на мне была надета последняя чистая пара.

– Прекратите! – выговорила Перлова со стоном в момент, когда Карпухин крепко пеленал ее запястье. – Что вы со мной делаете?

– Предохраняем себя, – ответил он. – Не то вы опять нападете. Что за прескверная привычка на людей с ножом кидаться?

Мне хотелось объяснить Карпухину, что нож был тупым, в чем он сам смог убедиться, отпиливая шнур, но я решила промолчать. Острое чувство жалости к Ангелине Михайловне охватило меня, и я уже раскаивалась, что участвую в таком нерадостном действии, как лишение человека свободы.

– Пить… – попросила она. – Дайте пить, умоляю.

Я поднесла ей воды, и она жадно выпила полный стакан.

– Развяжите меня, – попросила она слабым голосом. – Мне больно.

И так Перлова разжалобила мое сердце, что я направилась было к ней, но Карпухин остановил меня:

– Нет, Полина, нельзя. Она очень опасна. Надо дождаться Кулагина. Пусть он рассудит, что с ней делать.

Но я все равно подошла к Перловой и тихо спросила:

– Ангелина Михайловна, расскажите, зачем вы убили троих невинных людей?

Она молчала и не смотрела на меня. Я продолжала настаивать:

– Вы хотели добиться от Сергея Васильевича того, что он не по праву присвоил себе, не так ли?

Ее веки слегка дрогнули. Это воодушевило меня, и я продолжила:

– Думаю, что вы искали тот самый масонский крест, который внезапно материализовался в воздухе. Уж не духи ли, выпущенные на волю Гиперборейским, сыграли свою роковую роль и заставили вас потерять голову? Чего же вы молчите?

Она не отвечала и только неотступно смотрела вниз, на свои ноги, перевязанные перкалевым полотенцем.

Неожиданно в дверь постучали:

– Аполлинария Лазаревна, вы у себя? – раздался голос Пурикордова. – Ответьте мне, будьте так добры.

Перлова вдруг завизжала, но Карпухин быстро зажал ей рот, и визг закончился яростным всхлипом.

– Г-жа Авилова! Что с вами? Вы в порядке? Вы кричите! – Пурикордов дергал ручку двери.

Карпухин кивнул мне, и я постаралась придать своему дрожащему голосу твердость:

– Что вам угодно, Александр Григорьевич? Ведь уже час пополуночи. Я из-за вас проснулась от кошмара.

– Слава Богу, вы мне ответили! Откройте, пожалуйста!

– Да что случилось, в самом деле? Я не одета…

– Пропали Карпухин и Перлова. Их нигде нет. Я беспокоюсь, неужели они сбежали, дороги-то уже свободные! Или еще хуже?

Во время нашего разговора Иннокентий лихорадочно шарил вокруг одной рукой, другой зажимая Перловой рот. Наконец, он стащил со стола скатерть и затолкал ей в рот импровизированный кляп. Освободившись, он подошел к двери, отпер ее и чуть приоткрыл.

– Что нужно? – грубо спросил он.

– Ох, простите, я нарушил вашу уединенность, вы в порядке, Иннокентий Мефодьевич, как я вижу. Но где певица, вы не видели ее?

– Нет, – односложно ответил Карпухин и прикрыл дверь.

– Дайте ему войти, г-н Карпухин! – внезапно решила я.

– Полина, да что с вами? – удивился он. – Здесь же Перлова. Что мы ему скажем?

Но я думала о том, что сейчас лучшее время узнать у скрипача, кто такие прецепторы и приоры.

– Откройте дверь и дайте ему войти! – приказала я. – Мне лучше знать, что мы ему скажем.

Озираясь по сторонам, в комнату вошел Пурикордов. Легкая извиняющаяся улыбка и слова извинения, вот-вот готовые сорваться с его уст, пропали, как только он увидел Перлову, привязанную к стулу и с кляпом из скатерти во рту.

– Ч-что это? – в ужасе спросил он.

– Ничего особенного, Александр Григорьевич, – спокойно ответил Карпухин и вытащил кляп. – Эта дама убивала Полину в тот момент, когда я вошел сюда.

– Не может быть! – воскликнул скрипач со всей экспрессией, на которую был способен. – Ни за что не поверю!

– А во что вы поверите, г-н Пурикордов? – сухо произнесла я, глядя прямо на него. – В то, что я первая убивать начала? Или набросилась на невинную жертву и обмотала ее шнуром от гардин?

– Н-нет, но все же… – пробормотал он, не зная, как мне ответить. – Но все же дама… Существо тонкое.

– Александр Григорьевич, – невежливо оборвала я его, – кто такие прецепторы? И приоры тоже, просветите, окажите любезность, – при этих моих словах, высказанных невиннейшим тоном, Пурикордов вздрогнул, но быстро овладел собой.

– Не понимаю, что вы имеете в виду?

– Так уж и не понимаете? – возразила я. – А когда вы Косаревой грозились, что доложите прецептору о ее пренебрежении своими обязанностями, вы также не понимали, о чем говорили? В прострации находились?

– Она вам об этом рассказала? Невероятная фантазия у Елены Глебовны!

– Нет, я сама услышала.

– Каким образом?

– За портьерой стояла и подслушивала, – спокойно ответила я.

От такой вопиющей демонстрации mauvais ton[47]47
  Моветон (франц.), в дворянско-буржуазной среде – поступки, не принятые в хорошем обществе; невоспитанность, дурные манеры.


[Закрыть] у Пурикордова отнялся язык. Он смотрел на меня, пытаясь понять, не стыжусь ли я своих слов и поступков, но так и не мог придти к окончательному решению. И ведь не само подслушивание смутило его, а мое открытое признание в сем обстоятельстве.

– Но как можно?

– Александр Григорьевич, мне надоела ваша манера отвечать вопросами, поэтому, чтобы между нами не было излишней недосказанности, хочу вас предупредить: об этом эпизоде известно г-ну Кулагину, и если он еще не допросил вас, то только потому, что обременен другими, не менее важными делами. Посему, если вы сейчас намереваетесь просить меня молчать или, в случае моего отказа, заткнуть мне рот каким-либо другим способом, – тут я покосилась на Перлову, которая сидела с отсутствующим видом и смотрела прямо перед собой, – то вынуждена вас предупредить: Федор Богданович знает обо всем. Лучше, пока мы тут коротаем время, расскажите нам о приснопамятных прецепторах, все веселее будет.

И, явно волнуясь, Пурикордов начал свой рассказ:

– Чтобы вам было яснее, я начну издалека, с исторических летописей, и расскажу вам о тайном обществе светозарных братьев. Оно действовало задолго до того, как государь Павел Первый, так мало проживший на грешной земле, стал царем. Будущий император заинтересовался идеями равенства и свободы, и властвующего над нами божьего промысла. Будучи наследником престола, он принял посвящение в вольные каменщики. Случилось это в 1784 году. Только там, среди братьев, Павел был счастлив, так как Екатерина Великая не любила своего сына и желала передать скипетр внуку Александру. Ее внезапная смерть помешала ей так же, как и Петру Первому, назначить наследника…

– Подождите, Александр Григорьевич, – остановил его Карпухин, – что значит «назначить»? Павел – законный сын Екатерины от Петра Третьего и по всем законам, божеским и человеческим, должен был наследовать корону.

– То, о чем вы говорите, есть следствие Земского Собора 1613 года, когда соборяне поклялись соединить свою судьбу с Романовыми. Но император Петр Великий своим указом постановил: царь имеет право назначить себе наследника, даже ущемив при этом интересы прямых родственников.

Лучшие люди тогдашней России входили в масонские ложи: это Никита Панин, воспитатель наследника престола, его брат Петр, такие звучные аристократические фамилии, как Куракин, Репнин, Кутузов, Гагарин и многие-многие другие. В этот период первейшая задача братьев состояла в том, чтобы оберегать и наставлять Павла, советовать ему, неопытному в государственных делах, как поступить в той или иной щекотливой ситуации, и ни в коем случае не бросать его на произвол судьбы.

Как только цесаревич стал венценосным государем, его болезненные наклонности, с которыми Никита Панин, как воспитатель, успешно справлялся, вылезли на божий свет. Свое царствование государь Павел Первый ознаменовал тем, что приказал городовым бегать по улицам и срывать с прохожих круглые шляпы, а также резать фалды фраков. Это было неслыханным попранием прав благонамеренных жителей столицы. Он хотел уподобиться великому Петру, резавшему боярам бороды, дабы уничтожить косность и отсталость, а вместо этого выставил себя на посмешище.

– И не захотев терпеть выходки помазанника божьего, ваши масоны, те самые, что со звонкими фамилиями, однажды ночью проникли в Михайловский замок и задушили государя. Не так ли, Александр Григорьевич? – спросила я, не желая дальше слушать анекдоты «времен Очакова и покоренья Крыма». Мне хотелось знать роль Пурикордова во всей этой истории, а не разбор поведения императора Павла.

– А что прикажете делать, дорогая Аполлинария Лазаревна? Пустить Россию на самотек? Под откос, как паровоз, сошедший с рельсов? Чтобы ею правил безумный монарх? – удивительно, что Пурикордов даже не отрицал роль своих любимых масонов в заговоре против императора.

– Г-н Пурикордов, мы сейчас с вами здесь не для того, чтобы оценивать ходы истории. Еще раз обращаюсь к вам с просьбой: расскажите, как ваши приоры и прецепторы замешаны в тройном убийстве, совершенном в этом доме? Какова их роль в этой трагедии?

– Никоим образом не замешаны! – горячо воскликнул Пурикордов.

– Тогда как объяснить здесь ваше присутствие, как «вольного каменщика»? – настаивала я. – Или вы всего лишь скромный музыкант, обязанный Иловайскому?

– Как вам сказать…

– Не надо снова вопросов, уважаемый Александр Григорьевич! Почему вы заставляли Косареву следить за хозяином дома?

– Хорошо, – решился Пурикордов. – Все дело в том, что Иловайский внезапно разбогател. Он был членом ложи в должности мастера – собирателя благотворительных взносов. Дело это серьезное и ответственное: человек, вышедший на охоту за деньгами, должен обладать абсолютной честностью и умением очаровывать собеседника. Все это у Сергея Васильевича было с лихвой. Особенно у него хорошо получалось убеждать богатых вдовушек – да я сам рассказывал вам о графине Бьянке Кваренья-делла-Сальватти, вот только скрыл, что она отдала на наше благородное дело фамильные драгоценности и скрипку Амати. Иловайский предстал перед ней в образе русского карбонария – ведь не все ли равно, кто: угольщик, каменщик? И пылкая графиня без сожаления рассталась со своей фероньеркой[48]48
  Фероньерка – головное украшение из драгоценных камней: композиция из одного крупного бриллианта, окруженного розетками с бриллиантами поменьше или иными благородными минералами. Все это закреплялось на цепочке или обруче и охватывало не только лоб, но и часть волос.


[Закрыть] – только бы помочь милому Серджо, рубящего в капусту тиранов.

Иловайский все вырученные деньги и ценности сдавал в кассу ложи, ничего не утаивая. Но однажды он прислал в ложу письмо, в котором просил годовой отпуск для устройства личных дел. Ему позволили, хотя и с некоторой неохотою.

За этот год Сергей Васильевич приобрел разрушенный особняк, заплатив за него немалые деньги, источник которых не установлен, привел его в порядок и переехал туда с дочерью из Москвы, с которой проживал в маленькой квартирке на Смоленско-Сенной площади.

Спустя некоторое время он женился и пригласил меня в числе других гостей на день рождения супруги. Мне было поручено узнать, не готов ли он вернуться к своей прежней успешной деятельности: ложа намеревалась послать его в Северную Америку – там широко разрослись масонские организации, и внедрение Сергея Васильевича могло бы принести реальную пользу. А когда стало известно, что последним владельцем особняка был барон Шпицберг, казначей масонской ложи, то подозрительность прецепторов к поведению Сергея Васильевича только усилилась. Я должен был найти связь между Шпицбергом, его старым домом, и Иловайским. Но я не успел, и г-жа Косарева, призванная следить за новым хозяином дома, ничего особенного за ним не обнаружила. Мы потерпели полное фиаско.

Ложе было невыгодно лишаться такого ценного агента, поэтому ума не приложу, кто стоит за этими убийствами?

Пурикордов замолчал, мы молчали тоже.

– И что же теперь будет? – спросил Карпухин и кивнул на Перлову. – Полицейский все не едет, а она привязана. Развязать, перенести вместе со стулом в ее комнату, привязать к кровати? Что делать?

– Пить… – прошептала Перлова. – Дайте мне пить.

Бросившись к графину, я налила воды в стакан и поднесла его к губам Ангелины Михайловны. Она отпила немного, захлебнулась и закашлялась.

– Освободите мне руки, – попросила она. – Клянусь, я не сделаю вам ничего плохого.

– Но вы набросились на меня с ножом! – возразила я.

– Промахнулась… Никогда не совершала ошибок, а тут промахнулась, – горько промолвила она. – Мне уже не вернуться на прежнее место…

Я с сомнением оглянулась: Карпухин и Пурикордов отвели глаза, а я решительно нагнулась и принялась отвязывать узлы на спинке стула.

– Спасибо, – тихо сказала Перлова и со стоном принялась растирать затекшие пальцы. – Прикажите им уйти, я хочу только с вами разговаривать, Полина.

– Ни в коем случае, – вмешался Пурикордов. – Она очень опасна!

– Дайте мне еще воды, – попросила она, не обращая внимания на негодующего скрипача.

Дрожащей рукой Ангелина Михайловна приняла у меня стакан и вдруг молниеносно отвернула камень одного из перстней, высыпала в воду порошок и залпом выпила. Карпухин бросился было к ней, чтобы выбить стакан из рук, но не успел – она проглотила большую часть воды, а та, что осталась, окрасилась в светло-лиловый цвет.

– Этим ядом вы отравили Иловайского? – спросила я, хотя сохранить спокойствие мне удалось с неимоверным трудом.

– Да, – кивнула она.

– За что? Что он вам сделал? И Мамонов, и моя подруга?

– Пусть все уйдут. Мне осталось полчаса, и я не успею…

Я умоляюще посмотрела на сидящих мужчин, Пурикордов встал и, поколебавшись, открыл дверь. Карпухин вышел вслед за ним. На пороге он обернулся: в глазах светилось беспокойство.

– Говорите, Ангелина Михайловна, нас никто не потревожит.

– Да, я признаюсь в убийстве трех человек – это сделала я. Но у меня не было к ним ни вражды, ни ненависти, я действовала по повелению свыше, ибо, если не остановить их, еще большая беда охватила бы Россию. Мне сейчас стало ясно: я великая грешница. Никакая цель не оправдывает убийства безвинных людей, и поэтому я виню и наказываю себя смертью.

Пурикордов рассказал вам только часть правды о тайной масонской ложе, стремящейся направить все свои силы на то, чтобы в многострадальной стране воссияло торжество справедливости. Нельзя позволить родине раствориться во тьме веков, как пропали Древний Египет и Атлантида.

Пурикордов, рассказывая о масонах и императоре Павле, нарисовал только внешнюю, открытую сторону. Я же была посвящена в таинства, к которым имели доступ лишь несколько человек в государстве.

Император Павел Первый был отмечен божественным перстом, ему были понятны скрытые мотивы, движущие людьми, и он часто впадал в печаль или в буйство, не в силах объяснить, что он видит насквозь злых и продажных царедворцев, окружавших его. Оторванный в младенчестве от матери, не любившей его, он был воспитан теткой, Елизаветой Петровной, дочерью Петра Великого. Павел не знал отца, убитого гвардейцами, а мать, более занятая фаворитами, нежели сыном, стала для него примером того, как не надо властвовать в России. И поэтому, взойдя на трон, он старался улучшить жизнь в России, быть царем не для придворных, а для народа, дать послабление в налогах, права всем, без различия сословий, и от этого его крепко невзлюбила высшая аристократия.

Знаете ли вы историю железного ящика? Павел приказал повесить на дворцовую ограду ящик с прорезью, чтобы каждый мог бросить туда челобитную. И неважно, от кого это письмо: от крестьянина, купца или дворянина, оно попадало на стол государю и тот вершил правый суд. Как же боялись все, отягощенные нечистой совестью, этого ящика…