Текст книги "Дело о пропавшем талисмане"
Автор книги: Катерина Врублевская
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Глава четвертая
Косарева всплеснула руками:
– Если бы не эти ужасные смерти! Спрашивается, кому мешал Сергей Васильевич? Душа-человек! Как его нам будет не хватать!
– Как вы думаете, Елена Глебовна, – спросила я, прожевав, наконец, последний кусок, – кто повинен в смерти Иловайского и Мамонова? Кому надо было их убивать?
– А Бог его знает, – ответила она и по привычке перекрестилась на портрет Пушкина. Меня передернуло. Язык не поворачивался назвать сие художество иконой, хотя я вовсе не являлась ревностной христианкой. – Найдут еще преступника, убившего моего благодетеля. А вот мне придется собирать вещи: не думаю, что долго засижусь теперь в этом доме – Марина Викторовна не очень-то меня жалует. А однажды так и вовсе соглядатайкой назвала.
– Это зачем же? – удивилась я, но более для того, чтобы вызвать ее на большую откровенность.
– Как-то проходила я мимо комнаты покойного Алексея Юрьевича – я несла Оленьке чай в библиотеку и слышу шум из-за двери, вреде ссорятся двое. А потом хозяйка как выскочит, как хлопнет дверью! И давай на меня кричать, мол, что я тут вынюхиваю? Я сдержалась, негоже мне себя ронять, да и пошла себе в библиотеку.
– Она ссорилась с Мамоновым?
– Да, – ответила Косарева и пожевала губами. – Не хочется, конечно, напраслину возводить, но, думаю, это она убила и мужа, и неверного возлюбленного. Уж больно она этого анархиста привечала, когда Сергей Васильевич ему пристанище дал в своем доме. И мне теперь за Ольгой Сергеевной еще более пристально следить надо – не ровен час и ей опасность угрожает! Только бы полиция поскорей добралась до нас и арестовала презренную Мессалину!
Елена Глебовна встала, аккуратно свернула льняную салфетку и спрятала ее в комод. Мне очень хотелось расспросить ее о Пурикордове, но я не решалась. Вместо этого я поинтересовалась:
– А как вы ладили с Ольгой? Она хорошая девушка?
– Очень! – поспешно ответила Косарева, отводя глаза в сторону. – Другой такой я в жизни не видела…
– Ох, неправда ваша, – усмехнулась я, – не умеете вы лгать, Елена Глебовна. Что ж такого особенного в дочке Иловайского, что ей в столь зрелом возрасте требуется компаньонка?
Косарева оглянулась по сторонам, словно в поисках ушей на стенах, и, понизив голос, прошептала:
– Заговаривается она.
– Как это заговаривается? – не поняла я. – Кликушествует?
– Нет, по-другому. После смерти матери она как бы не в себе стала. Вдруг решила, что отец их бросил, они жили впроголодь и страдали от холода. Заявила, что обноски носила, что в гимназии не училась – отец денег не давал. Да Ольга лучше вас с нами по-французски говорит! В хороших гимназиях обучалась, в прюнелевых башмачках ходила, и матушка ее горя не знала за таким-то мужем. Правда, Сергей Васильевич часто по делам службы отсутствовал, да с кем такого не бывает? И моряки, бывало, носу домой месяцами не показывают, и путешественники. Уж я-то понимаю.
Мои глаза затуманились: я вспомнила мужа, Владимира Гавриловича Авилова, географа-исследователя, оставлявшего меня, молодую жену, одну, чтобы поехать в очередную экспедицию, подорвавшую в конце концов его здоровье. Но я не дала себе поблажки, прервала волнующие воспоминания и спросила:
– Откуда вы знаете, что она заговаривается? Может, она правду говорит?
– Да как же вам не совестно, Аполлинария Лазаревна! – с упреком глянула на меня Косарева. – Чтобы такой человек, как Сергей Васильевич, жену с ребенком бросил? Он сам мне как-то за обедом рассказывал о своей первой супруге, царство ей небесное, о дочке, о ее боннах и гувернантках. Разве можно одновременно нанять бонну и одеваться в обноски?
Поняв, что влюбленную в покойного Иловайского компаньонку не переспоришь, я задала следующий вопрос:
– Отец показывал Ольгу доктору? Говорят, сейчас наука о душевных болезнях далеко вперед ушла. Может, стоило бы истребовать консультацию?
– Господь с вами, Полина, – в ужасе замахала она руками. – Скажете тоже, душевные болезни! Чтобы к постели приковывали и холодной водой обливали мою ласточку? Сергей Васильевич ни за что бы не согласился!
– Какие глупости вы говорите, Елена Глебовна! – возмутилась я. – Вы ничего не знаете о новых методах лечения. Никто из врачей уже так с больными не поступает. Их расспрашивают, картинки разные показывают, успокаивают и им становится легче.
– Чем эти картинки смогут помочь? Ей голоса слышатся! – торжественно сказала она. – А на Руси издревле считалось, кто голоса слышит, тот чист и непорочен душой, аки агнец Божий! Со мной вот голоса не говорят, да и с вами, думаю, тоже.
– Верно, – кивнула я, не зная, то ли радоваться, то ли печалиться от того, что не осталось во мне ничего от агнца. – Не слышу я никаких голосов, Елена Глебовна. Даже когда просыпаться надо – в этот час особенно. Меня только пожарным колоколом можно разбудить.
– А она слышит! Как-то пришла ко мне и говорит: «Елена Глебовна, проходила я мимо библиотеки, а оттуда музыка неземная и голоса ангельские. Заглянула в дверь, а там никого…». Вот оно как бывает! Поэтому Сергей Васильевич и пригласил этого Фердинанта, тьфу, Господи, и не выговоришь сразу его имя.
– Ампелоговича, – добавила я.
– Верно, шарлатана этакого, чревовещателя, чтоб его черти на том свете на медленном огне поджаривали, прости меня, Господи, за срамные слова, – она перекрестилась, но на этот раз посмотрела на потолок, а не на портрет в киоте.
– Откуда вам известно, что он шарлатан? – с трудом скрыв улыбку, спросила я. Вид разгневанной Косаревой вызывал именно такие чувства. – Да вдобавок еще и чревовещатель?
– Я не удивлюсь даже, если у него обнаружится хромая нога с копытом! – в запальчивости выкрикнула она. – Когда я присела за праздничный стол, он, не раскрывая губ, изобразил столь непристойный звук, что меня в краску бросило! И как только таких людей в приличный дом за стол сажают? Его место в людской!
Продолжить обсуждение раблезианского поведения господина Гиперборейского нам помешал настойчивый стук в дверь. Косарева поднялась, и в дверь ворвалась Марина. За ней спешили Пурикордов и Карпухин.
– Полина, где ты была?! Мы тебя повсюду ищем! Уже Бог знает что подумали?
Ей вторил скрипач, утирая платком пот со лба:
– Вы даже ничего не поели. А когда Анфиса понесла вам еду, оказалось, что вас нет в комнате! Куда вы исчезли? Мы весь дом обыскали!
Пришлось с сожалением отказаться от мысли расспросить Елену Глебовну о приорах и прецепторах тайного общества. Не делать же это в присутствии Пурикордова! Но я тешила надежду, что у меня еще найдется время.
– А что, собственно говоря, произошло? – выказала я им свое удивление. – Неужели вы не могли предположить самое уместное: что я нахожусь поблизости. Я проснулась, почувствовала сильный голод и стала искать, чем можно было бы перекусить. В сумочке нашла лишь шоколад-миньон, самую малость. Этого оказалось недостаточным, поэтому я вышла в коридор, постучалась к госпоже Косаревой, и она угостила меня великолепным пирогом с капустой. Пирог я съела, не оставив ни крошки. Спасибо вам, Елена Глебовна, вы спасли меня от голодной смерти.
Слова о смерти были в данные момент не вполне уместны, и я спросила подругу:
– Есть какие-то новости, Марина?
Ее опередил Пурикордов:
– Пока ничего. Тела покойных мы перенесли в одну из нежилых комнат, где нетоплено. Час назад я в окно смотрел: из деревни к нам пробиваются люди – сверху видно было. А в низине снегу еще больше, да, не ровен час, погода опять изменится. Так что, по моим подсчетам, разве что к завтрашнему дню сюда дойдут. Больше всего меня тревожит, что властям не удалось сообщить о преступлении.
– Полина, дорогая, спускайся вниз. Лучше нам всем быть на виду – так спокойнее, – Марина подошла, взяла меня за руку, но я высвободилась. Она непонимающе посмотрела на меня: – Что с тобой?
– А что со всеми нами? – ответила я вопросом на вопрос. Предположения Косаревой посеяли во мне подозрения. – Ты хочешь видеть всех вместе, потому что кто-то из нашего общества убийца? Тебе нужно, чтобы он был на виду и не смог продолжить свое кровавое дело? А может, я не хочу вас всех видеть?! Мне не терпится покинуть этот проклятый дом и больше сюда никогда не возвращаться!
– Между прочим, – она вздернула подбородок и отступила на шаг, – смерти произошли после твоего приезда. А ты у нас впервые – почти все уже бывали в нашем доме, и ничего подобного не происходило. А о тебе говорят, что ты замешана в N-ских громких событиях с убийством попечителя и графа Кобринского![19]19
Подробнее об этом можно прочитать в детективе «Первое дело Аполлинарии Авиловой»
[Закрыть] Мне матушка писала.
– Как можно, Марина? – обиделась я и решила ответить той же монетой. – Ты обвиняешь меня? А кому выгодно это двойное преступление? Уж не сама ли ты убила мужа и любовника: мужа – за то, что за нелюбимого вышла с подмоченной репутацией, а любовнику измены с Ольгой не простила!
– Что за бред? – ахнула она.
– Отнюдь! Мамонов, обознавшись, поймал меня в коридоре и принялся целовать, когда я на праздничный ужин шла. Интересно, за кого он мог меня принять? Только у нас с тобой были одинаковые прически и похожие платья! С чего бы ему так себя вести, если ты ему не любовница, а уважаемая хозяйка дома?
Марина потеряла дар речи. В комнату протиснулся Карпухин.
– Аполлинария Лазаревна, голубушка, не надо так близко к сердцу принимать. Никто вас ни в чем не обвиняет – это дело полиции и суда. А сейчас возьмите меня под руку и давайте спустимся вниз, попросим Александра Григорьевича сыграть нам что-нибудь, а Ангелину Михайловну спеть и будем радоваться, что мы молоды и живы. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus,[20]20
Будем веселиться, пока мы молоды.
[Закрыть] – пропел он, совершенно не к месту и не ко времени, лишь бы порадовать меня и разрядить обстановку.
В конце концов, я позволила увести себя вниз. Стол был уже убран. Стоял горячий самовар, а на блюде горкой красовались свежие ватрушки – Анфиса постаралась. Вороновы сидели рядком и, заметив меня, тут же начали перешептываться. Пурикордов настраивал скрипку, а певица, задумавшись, смотрела на Гиперборейского, уплетавшего ватрушки. Ольги в комнате не было.
Только я собралась спросить, где девушка, как скрипач тронул смычком струны, и торжественная мелодия Баха заполнила собой все вокруг. Я узнала «Чакону» из партиты ре-минор, которую впервые услышала, будучи с мужем на концерте в Петербурге.
А Пурикордов продолжал играть. Соло из «Лебединого озера» сменили каприсы Паганини, Брамс и Венявский. Как это было прекрасно! Скрипка пела густым благородным тембром, смычок то взлетал высоко, то трепетал под чуткими пальцами артиста, и не было вокруг ничего – ни смерти и ужаса, тайн и страстей, только мелодия, полная любви и очарования.
– Браво, маэстро! – мы аплодировали изо всех сил, а Пурикордов кланялся, прижав руки, держащие смычок и скрипку, к груди, и я была уверена, что он не видел, что стоит не перед ликующим залом, освещенным тысячами свечей, а в обычной гостиной, перед столом с самоваром и горсткой растерянных людей.
– А теперь попросим спеть нашу дорогую Ангелину Михайловну, – предложил скрипач и заиграл первые звуки романса «Черная шаль».
Перлова, не чинясь, подошла к нему и звучным контральто запела:
Гляжу, как безумный, на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
Когда легковерен и молод я был,
Младую гречанку я страстно любил;
Прелестная дева ласкала меня,
Но скоро я дожил до черного дня…[21]21
Слова А.С. Пушкина, музыка А. H. Верстовского
[Закрыть]
Она пела с цыганским надрывом, старательно выводя каждую ноту. Не скажу, что ее манера мне импонировала, но Перлова, действительно, обладала хорошим голосом, хотя аккомпанемент Пурикордова превосходил ее пение.
Этот небольшой импровизированный концерт грел душу и позволял забыть, что мы, собственно говоря, заложники убийцы и находимся в западне с двумя непогребенными телами. Двери занесены снегом, крестьяне из соседней деревни пробиваются к нам уже несколько часов, а мы сидим и ждем, кто из нас будет следующей жертвой. Я смотрела на Александра Григорьевича и не понимала, как этот талантливый артист с тонкими изящными руками, приятный собеседник и интересный человек мог быть замешан в каких-то тайных и преступных деяниях – ведь я собственными ушами слышала, как он угрожал Косаревой.
Певица исполняла один за другим романсы Апухтина и Полонского, а мою голову теснили вопросы: за кого принял меня обознавшийся в темноте Мамонов – за жену или дочку Иловайского? Или я зря накричала на Марину после недоброй подсказки Косаревой. А может, у него был роман с певицей? Нет, кажется, Перлова тоже впервые здесь, как и я. Не с приземистой же Еленой Глебовной или пожилой Вороновой ему амуры разводить… Кажется, всех здешних дам перебрала.
Что еще? Почему Ольга мне рассказала об отношении отца и матери к ней одно, а Косарева – другое. Не верится мне что-то в потусторонние голоса и прочее сотрясение воздусей.
Почему Пурикордов накинулся на Косареву, словно она находится у него в подчинении? Что за странные слова он произносил: прецептор, приор, орден? Он что, католик?
– И где, наконец, Ольга?
Я так погрузилась в размышления, что не заметила, как произнесла эти слова вслух, помешав певице допеть «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту».[22]22
Слова из романса Я. Полонского «Мой костер в тумане светит».
[Закрыть]
– Полина, что с тобой? – спросила моя злополучная подруга. – Ольга сейчас отдыхает в другом крыле дома, возле библиотеки, ведь ее комната пришла в негодность.
Этим изящным эвфемизмом она, как гостеприимная хозяйка, делающая все для удобства гостей, заменила правду о действительном состоянии Ольгиной комнаты. Но я не была на нее в обиде.
– Пойду навещу ее, – я встала и вышла из гостиной. Никто не сказал мне ни слова.
Поднимаясь по лестнице западного крыла дома на второй этаж, я услышала за собой частые шаги. Мне стало не по себе.
– Подождите, Аполлинария Лазаревна, я хочу вам кое-что сказать, – ко мне спешил Карпухин, перепрыгивая через две ступеньки.
– Что случилось, Иннокентий Мефодьевич? – удивилась я. – К чему такая срочность?
– Не ходите, прошу вас, к Ольге. В вашем визите нет никакой надобности. Она не готова вас принять.
– Но почему вы меня останавливаете? Кто вы ей и кто вам дал право говорить за нее? Уж не случилось ли с ней чего-либо плохого?
Он укоризненно посмотрел на меня и покачал головой:
– Убедитесь сами, я провожу вас, ведь вам неизвестно, где сейчас находится ее комната.
Карпухин подвел меня к одной из дверей и тихонько приоткрыл.
Ольга спала в глубине алькова. Ее пепельного цвета волосы разметались по подушке, на столике около кровати стояла склянка с остатками жидкости и пустой стакан. Осторожно подойдя к постели, чтобы не разбудить спящую, я взяла склянку в руки, открыла притертую крышку и понюхала. Запах был резким, напоминающим камфару. Я поморщилась:
– Что это?
– Отвар синюхи. Там еще пустырник и валериана, я точно не знаю состав. Ольга постоянно принимает эти капли – она плохо спит, а сейчас, после пережитого, ей, как никому, надо придти в себя и примириться с действительностью. Потерять одновременно и отца, и сердечного друга – тяжесть невыносимая для любого человека, намного более крепкого, чем бедная девушка.
Он взял меня под руку.
– Пойдемте отсюда. Если вам неприятно сидеть вместе со всеми в гостиной, вот здесь, рядом, библиотека. Хотите взглянуть?
– А что, у Мамонова с Ольгой были отношения? – спросила я, выходя из комнаты.
Карпухин замялся:
– Как вам сказать… может это нехорошо по отношению к покойному, но Алексей был совсем не ангелом. Обаятельным, веселым, прекрасным рассказчиком веселых историй, но себе на уме и большой любитель пожить за счет других. Он использовал доброе сердце Сергея Васильевича, втерся к нему в доверие, и тот предложил остаться у него в доме, сколько Мамонов пожелает. Ну, и пустил козла в огород.
Московскому студенту только этого и надо было! Учился он плохо и более пропадал на анархистских сходках, чем на лекциях. И когда у него начались неприятности с полицией, тут Иловайский вовремя и подвернулся – они познакомились в веселом трактире у Бубнова, где Сергей Васильевич, охочий до развлечений, проводил все свое свободное время. Иловайский пригласил Мамонова к столу, накормил студента и, выслушав его беды, предложил погостить у него в доме. Тому только этого и надо было.
Мы с Мамоновым были свидетелями поспешной женитьбы Сергея Васильевича. Ему словно глаза отвели: он безумно влюбился в Марину Викторовну, а та все делала для того, чтобы утвердиться в доме.
Между ней и Мамоновым началась незримая борьба. Иловайский был человеком большого сердца, радушный, гостеприимный, любил шумное общество и молодежь, а Марина оказалась, несмотря на свое актерское прошлое, типичной институткой с вбитыми понятиями о том, что пристойно, а что нет и что скажут соседи.
Соседям было все равно: они не навещали нас, чем премного огорчали новоявленную госпожу Иловайскую.
Мамонов понравился Ольге. Несмотря на все мои предостережения, она полюбила его со всей страстью – человека, недостойного даже подавать ей пальто.
Две женщины, примерно одного возраста, носящие одну и ту же фамилию, относились друг к другу резко неприязненно. И Марина, поняв, что Мамонов нравится Ольге, стала перетягивать его на свою сторону, откровенно кокетничать с ним, только чтобы он не обращал на девушку внимания. Ольга страдала, замыкалась в себе, часто прибегала вот к этому лекарству, чтобы заснуть, и, в конце концов, не выдержав душевных мук, сама предложила себя Мамонову.
Да, дорогая Аполлинария Лазаревна, не смотрите на меня так осуждающе. Я Ольгу не виню, ведь мы не в средневековье живем, а на пороге двадцатого столетия.
– Скажите, Иннокентий Мефодьевич, кто еще, кроме вас, знал о связи Ольги Иловайской с Мамоновым.
– Понятия не имею. Да и сам я узнал совершенно случайно, зайдя в туалетную комнату и обнаружив там рыдающую Ольгу. Она бросилась мне на грудь, и мне большого труда стоило ее успокоить. Тогда-то она и рассказала мне об их связи и об эфемерности ее надежд на устройство личной жизни с Мамоновым. Она любила этого низкого распутника и пройдоху!
– Скажите, а кем вы приходитесь Иловайскому?
– Я сын его сводной сестры, Евлампии Степановны. Родители мои почили в бозе, а меня пригрел дядюшка. Мы никогда не были особенно близки, даже с Ольгой я познакомился совсем недавно, после покупки Сергеем Васильевичем этого особняка.
– А чем вы занимаетесь, Иннокентий Мефодьевич? – продолжала я расспросы.
– Служу по государственному ведомству. Обычным чиновником, коллежским секретарем, но вам это должно быть не интересно. Пойдемте, продолжим нашу беседу в библиотеке.
Мы вошли в большую комнату с узкими стрельчатыми окнами, через которые лился голубоватый сумрак. Вдоль стен стояли тяжелые шкафы, заполненные фолиантами. Я увидела сочинения Карамзина, Руссо, «Энциклопедию» Дидро и Д'Аламбера издания 1768 года. В центре комнаты на массивном столе лежали разбросанные тетради и перья, словно хозяин только что работал, а потом вдруг встал и вышел ненадолго из комнаты. Рядом со столом расположились два кресла в стиле «русский ампир» с подлокотниками, выполненными в виде оскаленных грифонов. В углу стояла высокая резная тумба с мраморным бюстом Вольтера.
На банкетке около двери я заметила посылку, перевязанную крепким шпагатом и запечатанную сургучом с выдавленным на нем британским львом. Толстая желтая бумага была уже надорвана и виднелось содержимое – новенькие книги. На корешках надписи «The Picture of Dorian Grey» by Oscar Wilde,[23]23
«Портрет Дориана Грея» роман Оскара Уальда, издан в 1891 году.
[Закрыть] «The Light That Failed» by Rudyard Kipling[24]24
«Свет погас» Редьярда Киплинга, издан в 1890 году.
[Закрыть] и еще что-то, я не разобрала. Авторы были мне неизвестны, тем более, что по-английски я читала не столь свободно, как на языке Бальзака и Гюго. Судя по посылке, Сергей Васильевич следил за новинками и выписывал книги издалека.
– Как здесь замечательно! – воскликнула я, когда осмотрелась вокруг. – Я бы не уходила отсюда никуда: сидела бы вот в этом уютном кресле и читала, читала.
– Кто вам мешает, милая Аполлинария Лазаревна? – хохотнул Карпухин. – Сидите здесь и наслаждайтесь книгами. Скоро нам подадут обед, а потом будет нечто интересное – спиритический сеанс. Он должен был состояться вчера ночью, двадцать девятого февраля, но вы видите, как горько получилось.
Хотя мне и хотелось поскорее начать разглядывать здешние сокровища, все же не стоило упускать шанс разузнать у этого словоохотливого молодого человека какие-нибудь новые подробности.
Я подарила ему самую завлекательную из всех своих улыбок, расправила платье на коленях и спросила:
– Иннокентий Мефодьевич, как, по вашему мнению, что происходит? Долго ли мы будем еще здесь находиться? Я ощущаю себя заложницей и непогоды, и страшного маньяка, рыщущего поблизости.
– Такой ли он страшный, дорогая мадам Авилова? – вдруг громко задышал Карпухин и придвинулся ко мне.
– Как, это вы? Убийца? Боже! – я попыталась было отскочить, но он схватил меня за запястья и не дал отодвинуться.
– Ну, посудите сами, Аполлинария Лазаревна, какой из меня убийца? – как-то криво и совсем не убедительно усмехнулся Карпухин. – Травить ядом хозяина дома – дурной тон. Я вам не фаворитка графа Саксонского.[25]25
Намек на историю отравления Адриенны Лекуврер, любовницы графа Саксонского, которой соперница прислала букет, пропитанный ядом.
[Закрыть] А за что мне убивать Мамонова? За то, что он прыгнул в постель к дочке Иловайского? Она мне и даром не нужна, не в моем вкусе, и вообще это кровосмешение, хотя мы и не кровные родственники. Захотел бы я его убить – сделал бы это во время инсценировки дуэли и сказал, что не знал ничего о заряженном пистолете. Какой суд меня осудит? – и он придвинулся ко мне еще ближе.
– Но два тела в доме! – возразила я, убирая со своей талии руки пылкого собеседника. – Кто-то же их убил? Или вы считаете, что Иловайский, будучи в здравом уме и твердой памяти, сам подсыпал себе отравы в вино, а Мамонов, прихватив заряженный пистолет, улегся в постель к дочке хозяина и произвел роковой выстрел! Так? Кстати, вы вполне могли сделать и то, и другое. Я рискую многим, высказывая вам сии опрометчивые суждения.
Карпухин нахмурился, но рук не убрал:
– То же самое можно сказать и о вас, драгоценнейшая. Никто вас не знает; вы как снег на голову свалились, и тут такое началось. Ведь жили тихо, степенно, никто никого ножиком не резал. Да, артисток возами пригоняли, вертепы горазд был покойник устраивать. Но чтобы такое? Две смерти, да еще подряд? Не было никогда такого! Так что могу предъявить вам те же самые обвинения.
– Ну, знаете, милостивый государь! – возмутилась я. – Post hoc, non propter hoc![26]26
После этого, но не вследствие этого (лат.)
[Закрыть] Так что спасибо, не надо. Моя подруга уже мне высказала свои претензии. Не повторяйте за ней благоглупости. Увольте.
– Договорились, – неожиданно быстро согласился он. – Будем считать, что ни вы, ни я непричастны к этой трагедии. Тогда осталось совсем немного подозреваемых.
– Которые, разумеется, точно так же, как и мы, сидят себе и рассуждают, что вот они-то точно не при чем. Ольга с Еленой Глебовной или Гиперборейский с Перловой. Кстати, вы знаете, что они появились утром позже всех и одинаково растрепанные.
– Да, я обратил внимание, – усмехнулся Карпухин и игриво добавил: – мы тоже могли бы с вами не рассуждать, кто убийца, а провести время с большим удовольствием. Согласитесь, у меня не такое уж плохое предложение. А главное: в нем больше практической пользы: и зачем нам с вами воду в ступе толочь?
На этот раз я не успела возразить, как пылкий молодой человек внезапно набросился на меня и стал целовать мне шею и грудь. Я оказалась прижатой к креслу и не могла пошевелиться.
– Полина, ты доводишь меня до безумия! – бормотал он, покрывая мое лицо поцелуями, словно его губы превратились в пуховку для пудры. Его руки шарили где-то возле моих коленок, он все сильнее и сильнее давил на меня всей тяжестью своего тела, и, к моему ужасу, массивное кресло не устояло: я упала навзничь, Карпухин на меня, тумба с Вольтером покачнулась, и мраморный философ угодил точно в затылок моему незадачливому соблазнителю. Я охнула и от страха зажмурилась. Счастье, что спинка у кресла была выполнена полукруглой, в форме корыта, иначе я просто бы сломала себе спину или шею.
– Иннокентий Мефодьевич, слезьте с меня, прошу вас, мне тяжело, – колотила я его по спине кулаками, – мне неудобно. Будьте так любезны.
Карпухин молчал, не двигаясь и не реагируя на мои мольбы. Я оказалась в нелепейшем положении.
– О, Боже! Да что с вами? Очнитесь же вы, наконец! – я уже не обращала внимания, что мои вопли могут быть услышаны во всем доме и скоро здесь окажутся свидетели моего падения в прямом и переносном смысле.
Наверняка, зрелище было попросту непристойным: я лежала с поднятыми ногами, юбки задрались, панталоны видны до самой талии, а этот ужасный соблазнитель и пальцем не шевелил, чтобы помочь даме принять подобающее положение.
С превеликими трудностями я стала выбираться из-под Карпухина, но, как это всегда бывает в подобных случаях, не успела – в библиотеку вошел Воронов.
Невольный свидетель моего позора застыл на месте, пораженный, и не знал, куда деваться: то ли выйти, сделав вид, что не заметил столь игривого зрелища, то ли поднять тревогу. Я посмотрела на него умоляюще из-под плеча обездвиженного Карпухина и прохрипела:
– Помогите! Снимите его с меня…
Воронов, сообразив, наконец, что стал свидетелем не простой интрижки, а чего-то другого, более серьезного, бросился к нам, схватил за подмышки молодого человека, не реагирующего на мои понукания, и оттащил его в сторону.
– Аполлинария Лазаревна, голубушка, он что, пытался вас убить или опозорить? – в его устах это прозвучало одинаково серьезно. – Что здесь произошло? Почему Карпухин не двигается?
Мой спаситель подал мне руку, я встала, отряхнула платье и осмотрелась.
– Вот в чем дело! – я указала на бюст философа, закатившийся под стол. – Иннокентий Мефодьевич потерял сознание оттого, что получил Вольтером по голове.
Воронов смотрел на меня непонимающе.
– Простите, что вы сказали? Вы ударили Карпухина томом Вольтера? Что это значит?
– Нет, не книгой. Да вот же, нашла – он под стол закатился! – я нагнулась, достала из-под стола бюст и водрузила его обратно на тумбу. – Молодой человек получил по голове вот этим куском мрамора.
– Это вы его так? За что? Хотя да, я понимаю… – осекся он.
– Ничего вы не понимаете, Аристарх Егорович! – рассердилась я. – Вольтер упал сам: тумба качнулась, и он угодил прямехонько в макушку Карпухина! И знаете: в тот момент я имела большое желание запустить в повесу чем-нибудь тяжелым. Как видите, мое желание исполнилось.
Карпухин, до сих пор лежавший без движения на ковре, пошевелился и застонал. Аристарх Егорович наклонился над ним и осторожно дотронулся до плеча:
– Сударь мой, вы меня слышите? Очнитесь, это я, Воронов. Как вы себя чувствуете?
– Мы… Ма… – мычал несчастный, глядя мутными глазами на Аристарха Егоровича.
– Да у него шишка, Аполлинария Лазаревна! И преогромнейшая – с куриное яйцо. Я немедленно пошлю за льдом, – Воронов вышел, а я присела на ковер и осторожно положила голову несчастного Карпухина себе на колени.
– Потерпите, – сказала я, – сейчас принесут лед, и вам полегчает.
А про себя подумала, сетуя на собственное злорадство: «Бог шельму метит…», – что поделать, мало во мне истинного всепрощения, полагающегося православной.
– Овидий… – хрипло произнес вдруг раненый, не открывая глаз. – Во веки веков… Нет узурпатору! Няня, няня…
«Бредит», – подумала я и промокнула ему лоб, на котором обильно выступил холодный пот.
– Иннокентий Мефодьевич, – я ругнулась про себя, досадуя на длинное имя, – Кеша, очнитесь! Только не умирайте, держитесь! Какой узурпатор, о чем вы? При чем тут Овидий? Это я, Полина…
– Его убили, – жарко зашептал он, с трудом приподнимаясь на локтях, и ее убьют, и тебя убьют, всех убьют! Света мне, света, иллюминации!
– Успокойтесь! Овидий умер давно, он же древний грек, его никто не убивал! А свет я сейчас прибавлю, – мне сейчас было не до тонкостей греко-латинской истории, главное – удержать больного, чтобы еще более не поранился.
Карпухин начал метаться, я с трудом его сдерживала, боясь, чтобы он не нанес себе вреда. А он, не переставая, нес околесицу свистящим от напряжения голосом. Вдруг раненый замер и посмотрел на меня вполне осмысленно:
– Не надо света. Взглянем на трагедию взглядом Шекспира. Прощай, душа моя. Вот туда иди, – он махнул рукой в сторону «Энциклопедии» Дидро, – успеешь – будешь жить.
Он потерял последние силы и упал мне на руки, закрыв глаза. Куда же запропастился Воронов?!
Как это бывало и прежде, распахнулась дверь, и в библиотеку ворвалась толпа. Кажется, в этом доме такое появление действующих лиц на авансцене превратилось в добрую традицию. Хорошо еще, что библиотека помещалась точно над столовой и была примерно такого же размера, так что места хватило всем.
– Полина, что здесь происходит?! Нет, я этого не выдержу! За что такие напасти на мою голову? И как всегда, ты в центре событий. Влечет тебя, что ли на место преступления?
– Опомнись, Марина, да что ты говоришь?! Карпухин жив, только без сознания. Просто сильно ударился.
– А ты почему такая растрепанная? – продолжала она наступление.
– А вот это уже тебя не касается, – рассердилась я. – Как могу, так и причесываюсь, раз слуг в доме нет.
– Вот что, Полина, – сухо проговорила она, играя роль недовольной хозяйки: – Ты бы облегчила нам всем жизнь, если бы посидела в своей комнате до приезда сюда полиции.
Елена Глебовна держала в руках полотенце со льдом, которое время от времени прикладывала к затылку стонущего Карпухина.
– Что это ты, дорогая подруга, так разволновалась? – саркастически спросила я, стараясь не переживать по пустякам. – Теперь тебе Карпухин дороже супруга? Ведешь себя так, словно он тебе принадлежит. Или родственные чувства сыграли? Странно это, г-жа Иловайская.
– Не знала я, что ты такая ехидна! – не сдержалась они и произнесла в сердцах следующие слова: – Как ты приехала, начались несчастья! Да кто ты, чтобы указывать, как мне жить?
– Как это кто? – удивилась я. – Гостья, тобой приглашенная, и вспомни, ты меня весьма настойчиво звала. Я даже несколько удивилась. Мы никогда с тобой не были особенно дружны – так, приятельствовали постольку-поскольку. И вдруг в тебе разыгралась ко мне такая большая любовь: и ненаглядная я, и Полинушка, и дорогая. К чему бы это? Уж не обдумывала ли ты способы свалить на меня свои преступления? Если бы не снег, ноги моей бы не было в этом доме, где люди мрут как мухи. В твоем доме, заметь…
– Дамы, дамы, ну что же вы, – Пурикордов протянул руки и умоляюще посмотрел на меня, – успокойтесь, не надо нападать друг на друга. – Что вы, право… Разве ж так можно? Это не по-христиански! Право, вам следует помириться.
