Текст книги "Дело о пропавшем талисмане"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Однажды Павлу было видение. Темной безлунной ночью он вдруг оказался на безлюдной набережной Невы. Холодный ветер пронзал его до дрожи, но Павел не чувствовал страха. Внезапно ветер стих, и в кромешной темноте он услышал звук неторопливых тяжелых шагов, приближающихся к нему. Когда же шаги стихли, Павел увидел, что перед ним, в тени огромной чугунной статуи, стоит сам государь Петр Алексеевич. «Бедный Павел!.. – произнес венценосный призрак. – Бедный Павел…» «Государь! – воскликнул Павел. – Как быть? Скажи мне, что будет с Россией?» «Я дам тебе талисман династии Романовых, – сказал Петр. – Пока он будет в надежных руках, невидим и защищен от врагов, ничего не будет угрожать ни России, ни Романовым. Но бойся, если талисман пропадет!.. Бедный Павел!.. Бедная Россия!..»

И с этими словами призрак стал бледнеть, пока совершенно не исчез, а у подножия статуи Павел нашел шкатулку. Там лежали мужской перстень и женская брошь, с одинаковым рисунком на обоих предметах: три звезды, символизирующие зарождение, взлет и закат династии Романовых.

Когда видение ушло, император Павел Первый обнаружил себя сидящим в кресле своей опочивальне. В руках он сжимал шкатулку.

В тот же день он созвал ложу, членом которой состоял, и самых доверенных лиц назначил хранителями талисмана. Император рассказал им о пророчестве Петра Великого и приказал оберегать сию тайну. Хранители поклялись беречь шкатулку, как зеницу ока, и Павел дал им право прибегать к любым мерам, вплоть до уничтожения свидетелей, дабы ни одна живая душа, кроме посвященных, не знала о существовании талисмана. Одной из хранительниц петровского дара стала моя прабабка, потом ее дочь, графиня Рогнеда Скарлади, потом мать и, наконец, я. На мне эта цепочка скоро оборвется. Я не смогла спасти талисман, и обязана умереть…

Речь ее стала прерывистой, она тяжело дышала, лицо раскраснелась. Я развязала последние веревки и с трудом, но все-таки перенесла ее на кровать.

– И все же я не понимаю, причем тут Иловайский? – спросила я недоуменно.

Перлова отпила немного воды из другого стакана, поднесенного мной, и продолжила:

– Ранним промозглым утром одиннадцатого марта 1801 года шестьдесят заговорщиков ворвались в Михайловский замок и убили государя. Погиб также один из хранителей талисмана, камер-гусар, защищавший вход в спальню царя. Талисман исчез.

У меня нет никакого сомнения в том, что последний вздох Павла пришелся на то мгновение, когда кто-то из убийц обнаружил петровскую шкатулку, ведь талисман нельзя было выносить на всеобщее обозрение. Он должен был храниться вечно, скрытый от глаз, и никто не смел к нему прикасаться, словно к плодам древа познания Добра и Зла. Ослушнику грозила смерть!

Хранители, в том числе и моя бабка, графиня Скарлади, потратили неимоверные усилия на то, чтобы найти талисман. Поиски осложнялись тем, что среди заговорщиков было много масонов из многочисленных лож, и узнать, в какую из них попала шкатулка, не представлялось возможным. Наконец выяснилось, что следы вели в масонскую ложу «Овидий».

Удача улыбнулась моей матери: она познакомилась с матерью Косаревой и узнала, что у той хранились письма Пушкина, посвященные ей. Матушка очаровала Косареву, подружилась с ней, а потом забрала себе письма. Дело в том, что, по рассказам Косаревой, Пушкин называл ее своим талисманом, и это могло не быть совпадением, зная осведомленность поэта в масонских делах и его невоздержанность на язык. Так надо было, на другой чаше весов лежала судьба династии.

К сожалению, в письмах не обнаружились следы, ведущие к талисману, да и совпадение оказалось лишь совпадением.

Ее поиски оборвались на бароне Шпицберге, казначее ложи «Овидий», который, по слухам, видел перстень с тремя звездами. Но он долгое время был заграницей, найти его не представлялось возможным, а когда вернулся, то построил себе особняк, в котором заперся отшельником. Да и нашли его случайно, только потому, что он, из-за какой-то нелепой гордыни, приказал высечь на фасаде тайный знак – три звезды и латинский девиз, вставив их в свой фамильный герб с волком и щитом. Один из матушкиных собеседников, будучи родом из этих мест, рассказал ей, что на высоком холме выстроен особняк некоего барона с фамильным гербом.

Моя мать тут же узнала герб и решила, что удача ниспослана ей свыше. Она рассказала о находке посвященным. Но, как ни старались вольные каменщики, Шпицберг умер в своем доме, так и не допустив до себя никого из стучащихся в дверь.

Но матушка не отчаивалась и готовила меня в хранительницы, как она, ее мать и бабка. Я выросла и приняла на себя служение, прошла инициацию в одной из лож, но свое настоящее назначение в жизни никому не открывала.

Иловайский и Пурикордов служили братьями в нашей ложе. Первый занимался пожертвованиями и поиском меценатов, а второй – привлечением новых членов в ложу. Мысль о том, чтобы подарить Пурикордову скрипку Амати и с ее помощью опутывать своей велеречивостью и прекрасным музыкальным исполнением экзальтированных дам света с тугими кошельками, принадлежала мне.

Когда Иловайский купил дом Шпицберга, я сразу поняла, что это неспроста, что он нашел драгоценности ордена, и решила встретиться с ним. Он признал во мне члена ордена по тайному знаку, но когда я принялась спрашивать о перстне и броши, все отрицал, доказывая, что дом купил по случаю и на свои собственные средства. Тогда я попросила Пурикордова взять меня на празднование дня рождения супруги Иловайского – я хотела еще раз уговорить Сергея Васильевича, а если не выйдет, то любым способом вернуть талисман – ведь эти вещи не должны принадлежать простым смертным.

Скрипач немного поломался, но устроил мне приглашение. Гостей приглашала Марина, поэтому ее супруг ничего не знал о том, что я буду на празднике.

И в первый же вечер я поняла, что нашла! Эврика! На холеной руке Иловайского красовался перстень, который я узнала бы из тысяч только по одному описанию. Лучи трех прекрасных бриллиантов, по два карата каждый, ослепляли издалека. Блеск перстня нес смерть. Его нельзя было вынимать из тайника и носить, как простое украшение. В этом перстне таились взлет и падение дома Романовых! Но кроме меня, об этом никто не знал…

Мне было понятно: если перстень у Иловайского, то дамская брошь у его жены или дочери. Надо завладеть талисманом и тем самым спасти Россию, не дать свершиться петровскому пророчеству.

Незаметно я подсыпала в бутылку вина яд, который не имеет ни вкуса, ни запаха, только придает жидкости лиловый оттенок. Я не боялась, что Иловайский заметит, «Херес-Массандра» отличается густым бордовым цветом.

И к моему вящему негодованию я заметила, что Мамонов, лежащий в крови рядом с Иловайским, потихоньку стянул у того с пальца перстень, не переставая при этом рыдать и биться в истерике.

Ночью я решила отобрать у него перстень, и пошла к нему в комнату. Но сначала я осторожно, не зажигая свечи, зашла в театр, достала из коробки один из дуэльных пистолетов и зарядила его – все необходимое у меня было. Я заметила, что на пистолеты никто не обратил внимания, и они лежат, забытые, на сцене.

К моему удивлению, Мамонов не спал у себя в комнате, он вышел и прикрыл за собой дверь. Я чуть было не наткнулась на него в коридоре – он направлялся к Ольге Иловайской. Мне это мешало, так как свидетели мне не нужны, а убивать ее я не хотела. Сначала надо выяснить, не ей ли отец подарил брошь с тремя большими бриллиантами?

Дождавшись сильного раската грома, я ворвалась в комнату и выстрелила в упор в Мамонова, лежащего в кровати Ольги. Кровь брызнула во все стороны, а перстень, который он рассматривал, выпал и закатился неизвестно куда. Я боялась зажигать свечу, чтобы меня не раскрыли, и решила, что лучше всего вернуться к себе в комнату, а наутро узнать о дальнейшей судьбе перстня.

Утром, как вам уже известно, перстнем завладела Марина Иловайская, и это стало и ее концом тоже: я пробралась к ней и ударила ножом в сердце, а тело выкинула на снег. Теперь талисман у меня. Правду говорят, что он приносит смерть тому, кто им владеет: простой человек погибает, а венценосный теряет голову, корону и страну.

Я слабею, силы оставляют меня. Возьмите перстень, он тут, в тряпице, и не прикасайтесь к нему. Спрячьте, выбросьте, но не дайте ему продолжить свою кровавую жатву…

* * *

Перлова, дрожащей рукой, вытащила из декольте небольшой сверточек и вложила мне в протянутую ладонь. Потом вытянулась на постели, на ее губах появилась голубая пена, она дернулась и застыла с открытыми глазами.

Не помню, сколько я просидела около нее, сжимая в ладони кольцо, завернутое в тряпицу. Потом очнулась, закрыла Перловой глаза и развернула сверточек. Лучи света от трех бриллиантов брызнули во все стороны. Кольцо приятно тяготило руку, а по внутреннему ободку были выгравированы слова «Ora et Spera» – «молись и надейся».

И пока я рассматривала кольцо, на глаза навернулись слезы. Я спрятала кольцо в карман и, закрыв лицо руками, зарыдала во весь голос. Горячие потоки текли у меня по щекам, и я не хотела их останавливать – мне было больно и сладко на душе от того, что более не нужно ждать очередной смерти, не нужно подозревать преломляющих с тобой хлеб и уже скоро я окажусь дома.

– Аполлинария! Что с тобой, ты не ранена?! – Карпухин ворвался в комнату и отшатнулся, увидев недвижимую Перлову на моей постели. – Пойдем отсюда, Полина. Пурикордов все сделает сам, вызовет Елену Глебовну, Анфису… Ты только не беспокойся, все будет как надо. Не плачь, все уже позади.

Я уткнулась носом в его плечо и позволила увести себя – ночевать мне было негде.

– Моя милая, хорошая, Полинушка моя, солнце ненаглядное, – шептал Иннокентий, поглаживая мне волосы. – Сейчас, сейчас, присядь вот сюда, я только лампу зажгу.

Дрожащий свет осветил его профиль, он повернулся, и я увидела глаза, полные сострадания.

– Иди ко мне, – прошептала я, протягивая ему руки.

Он подошел ко мне близко-близко, встал на колени и принялся осыпать поцелуями мое лицо и руки. Потом наклонился, снял с меня туфли и дотронулся до чулок.

– Повернись, – попросил он меня, – я помогу тебе раздеться.

– Нет! – воскликнула я. – Я сама!

Не помня себя я поднялась с постели и принялась лихорадочно отстегивать юбку с турнюром, крючки корсета и стаскивать с себя подвязки-эластик.

– Ляг, – ласково нажал он мне на плечи, я опустилась на постель и, не отрывая от него рук, потянула на себя.

В этот момент мне казалось, что он – моя единственная защита, и если я отдалюсь от него, то умру. Я боялась и все сильнее прижимала его к себе.

– Полина, родная, я здесь, с тобой, – шептал он мне, словно в горячечном бреду. – Ты сводишь меня с ума! Какая у тебя душистая кожа! Боже, как я мечтал о тебе с того момента, как увидел.

Молча я продолжала обнимать его, руки шарили по обнаженной спине и непрерывно что-то трогали, стаскивали с него рубашку, дергали брючный ремень…

– Сейчас, сейчас, дорогая, – Карпухин, наконец, освободился от одежды и рухнул, увлекаемый мной.

Наше соитие превратилось в безумную схватку. Мне хотелось забыться в его объятьях, не думать ни о чем, только чтобы страшные призраки отступили и дали мне возможность вынырнуть из этого мрака.

– Возьми меня, – подстегивала я его, – глубже, да, да, именно так! Я не в силах больше ждать!

Он двигался сильно и размеренно, его чресла рвались навстречу моим, словно хотели расплющить; ощущение восторга охватило каждую мою жилочку – хотелось вбирать в себя еще и еще. И когда внутри словно закипел огромный самовар, я выплеснула всю страсть, переполнявшую меня.

Но я не насытилась им до конца. Выскользнув из-под его разгоряченного тела, я развернулась и оседлала Иннокентия сверху. Он стонал подо мной, а я упивалась бешеной скачкой, загоняя мощного жеребца.

Вдруг он замер, а потом, спустя мгновение, выгнулся подо мной; меня изнутри оросила горячая струя. От этого необыкновенно изумительного ощущения все мои члены напряглись, и ко мне снизошло неизъяснимое блаженство.

Не в силах двинуться я упала рядом с ним и зарылась носом в его плечо.

– Полина, – прошептал он. – Это было необыкновенно! Ты такая…

Но какая, я так и не узнала, потому что провалилась в глубокий, крепкий сон без сновидений.

* * *

На рассвете я встала и принялась тихо одеваться. Иннокентий спал, разметавшись. Его черты лица разгладились, он походил на удивленного подростка, впервые познавшего плотские радости.

– Полина, ты куда? – услышала я, когда, уже полностью одетая, подходила к двери.

– К себе.

Он присел на кровати:

– Даже не попрощалась, не разбудила. Как же так?

– Иннокентий Мефодьевич, мне действительно пора. Простите великодушно, – и я взялась за ручку двери.

– Ничего не понимаю! – он откинул одеяло и вскочил с кровати. Я обратила внимание, что его ночная рубашка по-утреннему заметно оттопыривалась ниже живота. – Куда ты убегаешь?

– Нужно посмотреть, не приехал ли Кулагин. Вы уж простите меня…

– И почему ты обращаешься ко мне на «вы», Полина? Что случилось?

– В том-то и дело, Иннокентий Мефодьевич, голубчик, что ничего особенного. Мне, действительно, пора.

И я вышла, оставив недоумевающего Карпухина в печальном одиночестве.

К себе в спальню я боялась заходить. Незачем смотреть на скончавшуюся Перлову. Но там остались мои вещи, и мне хотелось переодеться и привести себя в порядок.

Осторожно заглянув в комнату, я обнаружила, что тела нет, и вздохнула с облегчением. Внутри царил хаос: перевернутые стулья, разбросанные вещи – это случилось тогда, когда мы с Перловой катались по полу и она пыталась меня зарезать.

Приведя полностью себя в порядок, переменив белье и платье, я принялась укладывать вещи в дорожный саквояж. Мочи не было более находиться здесь.

Неожиданно сзади меня раздался скрип двери. Я обернулась и увидела, как в комнату входит мой отец, Лазарь Петрович Рамзин. На пальто с бобровым воротником застыли мелкие росистые капли, а наконечник трости был измазан красной глиной.

– Папа! – кинулась я к нему.

– Дочка, я так волновался! Как только в Москве из кулагинских депеш стало известно об этой трагедии, я немедленно бросился сюда. Без меня, как твоего адвоката, не говори ни слова! Ты поняла? Нам нужно немедленно отсюда уезжать. Ты собрала вещи?

– Да, – пролепетала я, ошеломленная напором своего энергичного родителя.

– Тогда пошли вниз. Я видел: сыскной агент в столовой опрашивает свидетелей.

Нашему появлению не удивились. Кулагин встал нам навстречу и пригласил присесть. Перед ним на столе лежали стопкой документы, с которыми он работал. Я заметила среди них паспорта.

– Кажется, мы знакомы, г-н Рамзин? – спросил он.

– Да, – кивнул мой отец, – мы пересекались по делу о фальшивых бриллиантах, проданных графине Вязмитиновой моим подзащитным. Восхищен вашим расследованием этого дела.

– А я, в свою очередь, – с некоторым ехидством в голосе ответил Кулагин, – восхищен вашей судебной речью. Вы так повлияли на присяжных, что мошенника хоть и лишили всех особенных прав и преимуществ, но тюрьмы дали только год. Можно сказать: отделался легким испугом.

Взаимный обмен любезностями был закончен, и отец произнес:

– Федор Богданович, я не только отец Аполлинарии Лазаревны, но присутствую здесь и как ее адвокат. Поэтому задавайте ваши вопросы, но знайте, что я стою на страже ее интересов.

– Благодарю вас, Лазарь Петрович, – сухо кивнул Кулагин. – Никто вашу дочь ни в чем не обвиняет, она свидетель преступлений, совершенных в этом доме. И у меня к г-же Авиловой только один вопрос: что ей рассказала Перлова перед своей кончиной?

Отец выразительно посмотрел на меня, всем своим видом давая мне понять, чтобы я не наговорила лишнего. А я вытащила из ридикюля перстень с тремя бриллиантами и положила его на стол.

– Вот, – сказала я.

– Что это? – Кулагин взял перстень и принялся внимательного его рассматривать.

– Этот перстень – причина всех убийств. Перлова мне рассказала перед смертью.

История певицы в моем изложении заняла около двух часов. Меня прерывали и Кулагин, записывающий каждое мое слово, и отец, внимательно следящий за его действиями: переспрашивали, заставляли возвращаться и рассказывать еще раз. Я повиновалась.

Наконец, меня оставили в покое.

– Когда я могу покинуть этот дом, г-н Кулагин? – спросила я.

– Когда вам будет угодно, – ответил он спокойно, – хоть сейчас. Единственная просьба по приезду в N-ск явиться в сыскной отдел и сообщить начальнику сыскной полиции о своем возвращении. Если будет нужно, мы вас вызовем, как свидетеля.

– Только одна просьба к вам, Федор Богданович. Разрешите посмотреть в паспорт Марины Иловайской.

– А зачем вам? – удивился он.

– Хочу знать, у ней действительно день рождения на святого Касьяна, двадцать девятого февраля или нет?

– Не сомневайтесь, Аполлинария Лазаревна, она родилась 29 февраля 1867 года в N-ской губернии.

– Благодарю вас.

Оказалось, что Иловайский был суеверным. Не в последнюю очередь на его решение жениться на Марине повлияла дата ее рождения – точь-в-точь, как у Кассиана Шпицберга. Наверное, хотел умилостивить духа дома.

Отец остался в столовой с Кулагиным, а я поднялась наверх за вещами. В комнате меня ждала Ольга.

– Оленька, что вы тут делаете? – удивилась я.

– Пришла извиниться перед вами, Полина.

– За что? – не поняла я.

– Обманула я вас тогда, ночью. Напраслину на отца навела, будто мы с матушкой жили в холоде и голоде. Не было такого.

– Почему же вы так сделали?

– Мне было страшно оставаться одной в комнате. Уходить отсюда не хотелось, вот я и попыталась вас разжалобить, чтобы меня не выгнали. Часто мне бывало жалко себя, я чувствовала себя покинутой, ведь отец месяцами разъезжал по служебным делам, и мы с матушкой оставались одни. Вот я и рассказывала эту историю всем подряд, да и сама верила в нее. А в этот раз, когда его уже нет, вышло как-то не по-христиански. Тяжесть на душе лежит.

– Бог простит, – обняла я ее.

– Уезжаете, Аполлинария Лазаревна? – вздохнула она.

– Да, Ольга. И не могу сказать, что не рада этому. Столько горя обрушилось на этот дом.

– Будь он проклят! – в сердцах воскликнула она. – Столько денег ушло на его покупку! Все, что отец выручил от продажи броши.

– Какой броши? – я замерла от волнения.

– Золотой броши с тремя бриллиантами и латинской надписью.

– Где вы ее нашли?

– В подвале на Смоленско-Сенной площади, в том московском доме, где мы жили до переезда сюда, – ответила Ольга, удивленная моими расспросами, – Брошь лежала в шкатулке вместе с перстнем. Это был гарнитур с одинаковым рисунком. Перстень Сергей Васильевич решил оставить себе, а брошь продать – он сильно нуждался в деньгах.

«Боже! – подумала я про себя. – Это же дом, в котором жил Вьельгорский! Именно этот адрес написан на письме к Пушкину. Значит, все-таки Вьельгорский был тем курьером, но, по каким-то причинам, не смог передать драгоценности по назначению. Хотя какая может быть причина, кроме декабрьского восстания? Письмо же от октября 1825 года!»

– Полина, вы меня слышите? О чем вы задумались? – донесся до меня голос, словно издалека.

Встрепенувшись я спросила невпопад:

– А как г-н Иловайский попал в подвал?

– Отец купил большую партию вин, а хранить было негде. Вот он и приказал расширить погреб. И когда работники долбили землю, там, за камнем, оказался тайник. Только перстень и брошь, никакой записки. Так он и не узнал, кому принадлежали эти драгоценности.

– Вам известно, Ольга, кому ваш отец продал брошь?

– Да. Его звали Константин Петрович, фамилии не помню.

– Какой он из себя?

– Лет около шестидесяти, лыс, в круглых очках, одет опрятно в сюртук с галстуком бабочкой, бороды и усов нет. Вроде все. А зачем вы спрашиваете? Перекупить хотите?

– Ну, что вы, Оленька, – принужденно засмеялась я, – у меня и денег-то таких нет. Просто интересно стало.

В дверь постучали:

– Барыня, карета подана. Батюшка ваш ждут внизу, – послышался голос горничной Груши.

– Иду! – ответила я и повернулась к Ольге: – Прощайте, милая. Дай вам Бог никогда не встречаться с такими бедами!

Сумрачный Тимофей привязывал мои саквояжи к задку кареты. Отец сидел внутри, я уже собралась войти вовнутрь, как ко мне подбежал взволнованный Карпухин, в одном сюртуке, без пальто и шляпы:

– Полина, постойте, куда же вы?! Дайте хоть попрощаться с вами!

Он принялся осыпать поцелуями мои руки, а я, чувствую себя неловко, лишь приговаривала:

– Иннокентий Мефодьевич, полно, полно…

– Разрешите мне навестить вас в N-ске, Полина! Не мыслю себе жизни без вас!

– Я напишу вам. Прощайте!

– Н-но, залетные! – крикнул кучер и карета тронулась.

– Что, доченька, очередная твоя жертва? – усмехнулся отец. – Не можешь не разбивать сердца.

Я улыбнулась и спросила, переведя разговор:

– Папа, тебе известно такое имя: Константин Петрович?

И описала его примерно так, как мне рассказала Ольга Иловайская.

Отец задумался и ответил:

– Судя по твоим словам, это обер-прокурор Синода, Победоносцев, воспитатель цесаревича Николая. Огромное влияние оказывает на наследника престола. Сейчас уже не в фаворе, как был когда-то, а в общем, пренеприятнейшая личность. Чего вдруг ты о нем вспомнила, доченька?

– Дорога длинная, отец, начну-ка я издалека…

* * *

Эту историю о перстне и броши, масонах и мрачном предсказании Великого Петра несчастному Павлу, «русскому Гамлету» я вспомнила через два года, в ноябре 1894 года, прочитав в Санкт-Петербургских ведомостях о бракосочетании императора Николая II с Великой княжною Александрой Федоровной. В честь торжественного события император преподнес молодой супруге золотую брошь с тремя огромными бриллиантами. По ободку броши была выгравирована надпись по-латыни: «Ora et Spera» – «Молись и надейся».