Текст книги "Loveушка для мужчин и женщин"

Автор книги: Катерина Шпиллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Маска или ложь? Роль или лицемерие?

Она часто приходила на работу с букетом. Зимой это были изящные гвоздики, летом – розы или пионы. На расспросы сослуживцев всегда отвечала, потупив взгляд:

– Опять он меня подкараулил. Говорит, что не может не дарить мне цветы. Такой, знаете…

Ей завидовали. Женщины упрекали своих мужчин в невнимании, приводя им в пример чужого таинственного поклонника. Но однажды сказка разбилась вдребезги: одна из сотрудниц случайно увидела, как «счастливица»… сама покупает букет в цветочном ларьке.

Конечно, эта новость была обнародована – правда, в отсутствие жалкой обманщицы. Сначала все возмутились, потом посмеялись, и вдруг кто-то сказал:

– Девчонки, да пусть! Много ли у нас радостей в жизни? От этого обмана никому нет никакого вреда. А для нее – маленькая радость.

– Иллюзия радости за наличный расчет! – воскликнул кто-то.

– Пусть иллюзия. Пусть придуманная любовь. Но если ей от этого легче…

И разоблаченной женщине никто ничего не сказал. Все продолжали игру под названием «Таинственный поклонник». Правда, прекратили пилить своих мужей и любовников.

Однажды я выбирала подарок для мамы – хотелось купить ей «что-нибудь приличное». Зашла в дорогой магазин косметики. Я, конечно, предполагала, что цены там «ой-ой», но не ожидала, что до такой степени! Ценники в этом благоухающем раю развеяли все иллюзии: подарок под серьезной угрозой. Но… Вышколенные продавщицы уже взяли меня в оборот.

– Вам помочь? Что бы вы хотели? Вас интересуют новинки?

Я должна была сказать «спасибо, нет» и тут же уйти, но почему-то осталась и даже ляпнула:

– Какие новинки?

И вот они, почтительно кружась вокруг меня, выкладывают соблазнительные баночки и щебечут что-то про их необыкновенные качества содержимого, настойчиво уговаривая «обратить внимание». Я вела себя так, как, по моим представлениям, могла бы вести себя капризная, избалованная дорогими вещами особа. Ну, скажем, подружка крестного отца типа дона Карлионе. С сомнением и некоторой ленцой я разглядывала все это великолепие, внимательно изучала этикетки и задумчиво водила по подбородку указательным пальчиком (хорошо, что в тот день у меня был свежий маникюр!). Наконец, величаво произнесла:

– Мне надо подумать. Я к вам, возможно, завтра зайду, – и, томно поведя плечиками, неторопливо покинула магазин походкой женщины, которая никуда не торопится и которую у входа ждет «Мерседес». Нет, «Кадиллак»! На улице я сначала похихикала, потом задумалась: что это было? Игра? Желание хоть пять минут почувствовать себя хозяйкой жизни? Или боязнь дать понять этим девочкам-продавщицам, что я совсем не соответствую их магазину и этим ценам? Скорее, второе. Осознав это, я запрезирала себя… Впрочем, случай переиграть ситуацию представился мне очень быстро. В молочном отделе была маленькая очередь. Стоя в ней, я выбирала стоящие на витрине йогурты. И вдруг…

– Боже, как все подорожало! – запричитала немолодая женщина, вставшая следом за мной. – Вы только посмотрите!

Она явно призывала меня к общению.

– Йогурт – пять рублей! Что же это делается?

Я не умею игнорировать людей, которые обращаются ко мне, даже если вижу их в первый и последний раз в жизни. Вежливо обернувшись, я понимающе кивала и прищелкивала языком: мол, действительно, безобразие.

– Вы помните, сколько это стоило неделю назад? Помните?

Я не помнила. Подошла моя очередь, и я стала набирать эти пресловутые йогурты в точном соответствии со своим планом. Правда, теперь мне пришлось сопровождать этот процесс тяжелыми вздохами и трагическим покачиванием головы. «Подруга по несчастью» сочувственно кивала мне в унисон. Заплатив деньги, я, ссутулившись, словно под тяжестью дум о том, как выжить, побрела восвояси шаркающей походкой.

Потом я снова недоумевала: зачем этот спектакль? Может быть, мне не хотелось разозлить женщину своим относительным благополучием, которое позволяет не замечать двухрублевую разницу в цене? Или я хотела ей посочувствовать? Возможно, мне было немного неловко оттого, что я могу не думать об этой разнице, а она – нет. Но разве я виновата в этом? Но ведь чего-то я все-таки устыдилась? И – сыграла роль. Ну и что? Никому от этого хуже не стало. И если начистоту – в первый раз, что ли?

Ах, какие мы бываем противные, когда поймаем на «игре» кого-нибудь другого!

Однажды мой муж в компании, где оказалось много новых для нас людей, сцепился с мужиками в эмоциональном споре о «Мерседесах», «Опелях» и «БМВ». Мой фактурный супруг умеет привлечь к себе внимание, и в какой-то момент он долго солировал, распространяясь о мощности двигателей, ходовых качествах, удобствах салонов и так далее. При этом вид у него был… ну просто истина в последней инстанции! Чего мне стоило не запустить в него вилкой… Когда мы садились в наш битый «Жигуленок», я начала гнусно язвить:

– И когда это ты в последний раз водил «Мерседес»?

– Я просто много читал… И мне рассказывали… – начал оправдываться муж.

– Нет, ты не просто! – шипела я в своем неправедном гневе. – Ты строил из себя крутого! Ты хотел произвести впечатление супермена! Ты… – тут я поймала его взгляд: испуганный, растерянный. Такой бывает у нашего спаниеля, когда он что-то натворит. Жалобный собачий взгляд.

– Ты просто… крутой кокер, – это я уже сказала спокойным и даже сочувственным тоном. Мне стало стыдно: чего я цепляюсь? Ну, поиграл, повыпендривался перед незнакомыми людьми – жалко, что ли? Будто он сам не знает, в каких машинах ему доводилось ездить. Он, бедолага, надеялся на мое понимание. А я… Словом, я попросила прощения.

Одна моя знакомая, очень строгая и авторитетная дама, умеющая говорить с подчиненными так, что самые впечатлительные из них надолго теряют уверенность в себе, вдруг меняет тон и даже выражение лица, когда раздается некий телефонный звонок:

– Как вам будет удобнее. Вас я всегда жду, – воркует она вдруг почему-то очень тоненьким голоском.

Вы думаете, это разговор с возлюбленным? Отнюдь нет! На том конце провода – рядовой деловой партнер. Не более того. Самое смешное, что она сама не понимает, почему, разговаривая с ним, превращается в маленькую девочку.

– Он большо-ой, солидный, такой мачо своего рода, – она задумчиво грызет шариковую ручку. – Наверное, перед таким мужчиной меня подсознательно тянет почувствовать себя крошечной, зависимой… Дюймовочкой.

– Зачем?

– Да ни за чем! Так получается. Хоть раз в неделю хочется побыть беззащитной. Какая я на самом деле Дюймовочка? – она тяжко вздыхает, глядя на груды бумаг на столе и на лица своих бестолковых сотрудников, которым тут же становится ее жалко.

Близкая подруга сидит у меня дома и жалуется на судьбу:

– Прихожу к родителям и, небрежно скидывая дубленку, вздыхаю: «Боже, как я устала! В конторе все замыкается на мне. Без меня руководство не в состоянии принять ни одного решения». Под дубленкой – роскошный свитер, купленный вчера на давно отложенные доллары. «Ух, какая красота!» – восхищается мама. «А… – небрежно бросаю я, – рабочая одежда. У нас ведь солидные клиенты, я обязана быть на уровне». Мама с папой не знают, что их дочь – вовсе не менеджер, а всего лишь «барышня на телефоне»… Они не знают также, что, придя домой, она бережно снимает свитер, аккуратно вешает его под целлофан на плечики и засовывает в самый дальний угол шкафа до следующего торжественного случая…

Я знаю, о чем думает моя подруга, когда рассказывает мне об этом спектакле. О том, что нельзя огорчать родителей. Они уже немолоды, у них гипертония. Для них важно, чтобы у дочки все было хорошо: работа, семья, друзья. Но она боится признаться даже себе, что дело не только в бережном отношении к «старикам». Ее воспитывали в убеждении, что она должна, обязана «соответствовать». В школе надо получать только «пятерки». Все прочие отметки – для неудачников. В институте необходимо иметь повышенную стипендию, обычная – для серых личностей. Те, кого стипендии лишают, вообще не имеют права называться разумными людьми. Она всегда очень старалась соответствовать. В детстве она думала, что, если будет плохо учиться, мама с папой не будут ее любить. Постепенно у нее сложился комплекс вины перед родителями, и часто уже было трудно понять, виновата она в чем-то на самом деле или нет.

Ей уже за тридцать, но комплекс вины ничуть не уменьшился – такой же, как и двадцать лет назад. Тем более что всегда есть чем его подпитать: вот с работой, например, не складывается… Иногда ей кажется, что играть ту роль, в которой ее хотят видеть, это и есть единственный выход.

– Расслабься, я не твоя семья, – успокоила я ее. – Кстати, а сейчас ты кто?

– Я то, что есть на самом деле, – гордо произнесла подруга. – Я не притворяюсь. Впрочем… – она нахмурилась и закусила губу.

– Сейчас перед тобой запутавшаяся в своих бесконечных ролях женщина. Потерявшая себя. Меня уже, похоже, нет. Я – передвижной театр, – от глубины и неожиданности этого умозаключения она загрустила и закурила, тут же превратясь в «элегантную даму с непростой судьбой».

Я смотрела на нее и вспоминала, как я была то «женой дона Карлеоне», то несчастной женщиной с шаркающей походкой. Может, это неизбежно, и я тоже постоянно играю, только не всегда замечаю это? Может быть, некие ложные образы нужны мне (как и многим другим) в качестве защиты, этакого душевного бронежилета от людского непонимания, порой жестокости? Но если это – мои образы, значит, они не ложные? И почему тогда через неделю-две знакомства мне все говорят: с тобой все ясно. Ты эмоциональная, чувствительная, взбалмошная, хотя и не злая; кокетка, любящая мужа; немного легкомысленная, чересчур обидчивая. Значит, никаких ролей нет? Ну и пусть. Зато можно не напрягаться. Пусть принимают меня такую, какая я есть. Или это тоже роль и самозащита?

* * *

Пожалуй, осталось написать банальное: весь мир театр – и далее по тексту. Ну да, ну да, ничего нового. За исключением, наверное, того, что это касалось меня лично. А когда вас лично касается некая боль, даже тривиальная, она перестает представляться такой уж банальной и тривиальной, не так ли?

В статье я собрала все известные мне маски, которые приходилось надевать. Стоило начать анализировать, пришло горькое понимание: всю жизнь я ношу маски. Так, может, это нормально? Может, все так живут? Просто не признаются?

Я не могу знать, что на самом деле чувствуют другие люди, но, смею надеяться, очень хорошо понимаю моего любимого мужа. Он никогда не играл и не играет никаких ролей, не носит масок (возможно, за исключением дел в бизнесе, но это совсем другая история). Со всеми людьми он всегда такой, какой есть на самом деле. Иногда мне это даже не нравится, и я могу в компании наступить ему под столом на ногу: мол, не надо этого говорить, притворись, что тебе нравится, сыграй роль. Зная мое болезненное отношение к этому, муж может замолчать, оставить свое мнение при себе, но никогда не наденет маску!

Поэтому я рискну сделать вывод: те, кто постоянно «на сцене», – это неуверенные в себе, закомплексованные люди. Они вроде бы стыдятся своих естественных мыслей и чувств, считают свою жизнь ничтожной и не достойной того, чтобы окружающие знали о ней правду. Это отсутствие самоуважения, подсознательное (а, возможно, вполне осознанное) ощущение, что в твоей жизни что-то категорически не так, что она вообще не удалась.

В этом смысле самыми несчастными людьми мне представляются так называемые «ролевики», сильно «расплодившиеся» в последнее время. Они целиком «уходят» в выдуманную реальность, придумывают костюмы под нее, выбирают себе новые имена, которые вскоре полностью заменяют им настоящие. Они настолько погружаются в свою игру, что перестают интересоваться невыдуманным миром и часто удивляются обычным вещам из реальности, так как живут и дышат придуманной действительностью. Я знаю о них не понаслышке: к сожалению, дело обстоит именно подобным образом…

Как, должно быть, в их собственных глазах ничтожно их «земное» существование, как им душно и скучно в реальности, раз надо старательно и упорно убегать от него в сказку, в прошлое, в фантазии. Кстати, повальное увлечение фэнтези – отголосок этого симптоматичного явления. Конечно, играть в выдуманные миры все лучше, чем в петлю лезть или водку пить. Но, согласитесь, немного грустно видеть зрелых теть и дядь, бегающих где-нибудь по парку или в поле с деревянными мечами в руках и в картонных шлемах на легковесных головах. Как будто подсматриваешь за несчастными пациентами психиатрического стационара.

Вспоминая свое прошлое, я понимаю, что не могу назвать период или момент, когда я сама не играла какую-нибудь роль. Поскольку в душе было тоскливо, грустно и безнадежно, а показывать это я из гордости (гордыни?) не привыкла, ежедневно приходилось «вживаться в образ» и демонстрировать американский «файн».

Так что и эта статья была «списана» с себя. Может быть, за исключением одного эпизода в самом начале: о покупке цветов себе перед работой. Вот уж никогда со мной такого не было! Но, тем не менее, я это не придумала. Одна хорошая знакомая рассказала, что в их коллективе есть такая женщина. В общем, не одна я играю роли. У некоторых людей фантазия, пожалуй, похлеще моей.

Что же общего у таких, как я и героиня моего рассказа? У нас очень похожее отношение к реальности: она удручает, заедает тоска, окончательно добивает чувство безысходности. Если ты не артистка по профессии, на кой черт тебе каждый день с самого утра входить в образ и надевать маску? Ведь не для развлечения. А чтобы спрятать слезы.

На пороге катастрофы и новой жизни

Как это может быть? Казалось бы, или – или! Почему же? Катастрофа подбиралась к жизни старой. Конечно, крушением могло все и закончиться. Возможно, тогда я не писала бы сейчас эти строки. Но сегодня я уже знаю, что все завершилось хорошо, можно даже сказать – прекрасно. Правда, после больших катаклизмов и огромного количества боли…

Тогда, десять с лишним лет назад, я лишь чувствовала неумолимое приближение этой самой катастрофы. Я не знала, что послужит ее детонатором, что станет последней каплей, где и как рванет… Но я чувствовала, что конец уже не за горами. Финал болезненный и, возможно, даже страшный. Было тревожно, тоскливо, безнадежно. Муж хороший (ха-ха!), замечательный (да что там замечать-то?) и уже давно постылый (до физического ощущения его «лягушачьего» прикосновения). Так что личной жизни – никакой. Понимания среди близких – нулевое. Перед друзьями – вечная привычка держать фасон. А потому – обступающее со всех сторон одиночество. Одиночество в моменты грусти, страха, неуверенности в себе и, как следствие, ощущение конца жизни.

Конечно, главной бедой моей тогдашней жизни было отсутствие любви. Но не только. Из детства клейкой, липкой слизью тянулись очень тяжелые, нерешенные проблемы, которые не давали мне ни малейшего шанса быть счастливой, ибо сидели занозой в моем мозгу, в моей душе. И в то же время ни один человек на свете даже не подозревал, что все это мучает меня, подтачивая изо дня в день душевные и физические силы.

Кушать подано

У меня замолчал телефон. Поломка на линии… Почему он ломается, как только нужно срочно позвонить?! Пришлось идти по соседям, которых, конечно, не оказалось дома. Чертыхаясь, я накинула пальто и спустилась тремя этажами ниже, где жила семья дочкиной подружки: Аня, ее муж и тринадцатилетняя Катька. Благополучные, счастливые люди…

Дверь мне открыла Аня – без макияжа, в простом домашнем платье.

– Можно позвонить?

– Пожалуйста, – равнодушно бросила она, махнув в сторону комнаты, а сама ушла на кухню. От нее пахло спиртным или мне показалось?

Потом я заглянула к ней поблагодарить и обмерла. Аня, интеллигентная, всегда такая стильная и элегантная дама, сидела за столом, наливала себе из бутылки водку и закусывала ее круассаном.

– Ты чего, Ань?

– Ты про круассан? Знаю, не к водке. Но у меня ничего подходящего для закуски – одни йогурты в холодильнике.

– Я не про то. Еще только два часа… Да и с какого горя?

– А тебе никогда не хочется? Без горя… Садись, выпьем, поболтаем…

Через минуту Аня торжественно произносила тост:

– За наших детей и дорогих родителей! Ни тех, ни других мы не понимаем! – и одним глотком она выпила свою водку. Я пригубила совсем чуть-чуть и подумала, что если продолжать в таком темпе, то Аню скоро развезет, а я так и не узнаю, что произошло в этой образцово-показательной семье.

– Да все нормально! Просто… Знаешь, где сейчас моя Катька? К бабуле своей ненаглядной поехала. От меня защиты искать. Топнула ножкой, накричала: «Ты меня не любишь! Тебе нужна идеальная девочка! Значит, скоро ты меня возненавидишь!»

– В чем трагедия? Подумаешь, с дочкой повздорила, – удивилась я, тихонько убирая бутылку под стол.

– Нет! – вздохнула Аня. – Здесь не то. Моя мама… Как большинство наших родителей, детей военного и послевоенного времени, она мечтала, чтобы у дочери все сложилось. Это значит, все должно быть как у всех. Точнее, как у тех, кто имеет диплом о высшем образовании, уважаемую профессию, вовремя заводит семью, детей… Можно не продолжать? Я будто перечисляю в правильном порядке буквы русского алфавита.

В доме родителей постоянно клубился народ – филологическо-философский, интересный и неординарный. Я с детства слышала: твоя мама – умнейший человек, папа – талантливейший ученый, и ты, Анька, должна равняться на них.

Мама требовала, чтобы я тоже была идеалом. Во всем: в учебе, в музыкальных занятиях, в отношениях с подругами… А поскольку она была в моих глазах почти богом, самым справедливым и мудрым, у меня не возникало и тени сомнений в справедливости ее требований. Конечно, мама любила меня. А потому переживала, что дочь не блещет знаниями и эрудицией, и на городские олимпиады по разным предметам посылают других детей. Я училась ровно, на четверки. Иногда писала беспомощные стихи – сочинялось что-то под настроение – и никому их не показывала. Маму все это категорически не устраивало. «Ты что же себе думаешь? – воспитывала она меня. – Пора определяться, девочка. Думается, твоя дорога – университет, филфак. Начинай готовиться. Съезди туда, узнай про консультации». «Но мне это неинтересно, – слабо сопротивлялась я. – Не хочу на филфак». «А чего ты вообще хочешь?» – Мама повышала голос, а в ее красивых глазах мелькали нехорошие огоньки. «Еще не знаю, – бормотала я. – Не решила пока». «А вот я знаю, – чеканила мама. – Я решила. Ты у нас такая рохля, что сама никогда не добьешься успеха. Придется тебя в него тащить».

Рохля… Это она говорила, жалея и меня, и себя. Я-то знала, что она думала на самом деле: за что, мол, мне, такой талантливой и успешной, дочь серая и бесталанная! Повзрослев, я решила, что мама просто не понимает, что у меня может быть иная формула жизни, другая судьба. Первый бунт. Лет в пятнадцать я заявила: хочу хорошего мужа и родить троих детей! В этом смысл нормальной жизни! Господи, как презирала меня за это мама! «Рожальная машина. И больше никто». Я так плакала! Теперь понимаю: она желала мне счастья и поэтому переживала не меньше моего. Такого счастья, каким она его себе представляла. Но никогда, понимаешь, никогда она не говорила мне об этом. «Ты должна то, должна это…» И никогда: «Ты должна быть счастливой».

Аня поискала глазами бутылку. Я решила ее отвлечь:

– Насколько я знаю, университет ты закончила, работаешь почти по специальности, хорошо зарабатываешь. Замуж вышла вовремя, дочь родила, когда положено…

– Да, да, да… И сейчас скажу то, что противоречит всему вышесказанному: я благодарна маме за насилие, которое она надо мною совершила. Я научилась наступать на горло своим порывам, а порой элементарной дури и лени. Стала сильной и уверенной в себе. Но счастье – это внутреннее ощущение, состояние души. Так вот, этого состояния нет. Я не умею быть счастливой. Я успешна, но не счастлива. Не несчастна, а не счастлива. Улавливаешь разницу?

Когда родилась Катька, я дала клятву над ее кроваткой: «Я ничего от тебя не потребую никогда! Только – будь! Здоровой, счастливой! Будь хоть дворником, хоть ларечницей – лишь бы тебе было хорошо». Но… произошла закономерная вещь: в какой-то момент я стала сравнивать ее с другими Машами, Ирами, Танями… «Ты все время ставишь Машу в пример. Ты любишь Машу больше меня?» – гневные Катькины слезы. «Не в том дело, между прочим». А, между прочим, в чем? В том, что уязвлена материнская гордыня? Какая-то Маша делает что-то лучше моей Кати?

У нас с Катькой начались конфликты. Вот маразм: такие знакомые конфликты! Пока она училась в начальной школе, я была либералкой: плюнь, доченька, не переживай из-за троек, главное – будь счастлива! Что же получилось у нас к седьмому классу? Тройки с двойками посыпались, как из рога изобилия. Меня в школу вызывали. Вашей дочери, видите ли, глубоко плевать на учебу. Девочка способная, но такое впечатление, что уроками просто брезгует, а учителей презирает. Пришлось давать «полный назад», чему Катька страшно удивилась: «А как же счастье? Я ведь счастлива!» Уж не буду воспроизводить то, что я ей внушала. Разумеется, ставила в пример себя, папу, твердила о том, как это замечательно – достичь успеха в жизни трудом, умом, усиленными занятиями.

Я должна была справиться с ее провалами в учебе. Справилась. Теперь твержу: она обязательно должна чего-то добиться в жизни. Ненавижу себя при этом. В результате Катька от меня отдалилась, часто убегает к моей маме. И буквально за полчаса до твоего прихода та позвонила и устроила мне по телефону разнос: «Чего ты на ребенка насела? Она уже боится тебя!»

– Ты что-нибудь понимаешь в этой жизни? – Аня так и не нашла спрятанную мной бутылку, вздохнула и закурила.

– Теперь знаю: если бы я плюнула на профессию, на карьеру и завела троих детей, то удавилась бы с тоски. Но я сделала так, как хотела мама.

– А почему ты уверена, что родив троих детей и посвятив себя им, погубила бы свою жизнь?

Ответом было недоумение:

– Это очевидно! А как же самореализация? Работа?

– А дети – не самореализация? И не работа?

Аня покачала головой.

– Ни в чем я не уверена. Я запуталась. Давай выпьем.

…Когда я вернулась к себе, телефон уже работал. На улице туманились сумерки. Пока возилась с ужином, вдруг вспомнила о том, как в юности бредила сценой, театром. Как топала ногами на родителей и вопила, что пойду только в ГИТИС и умру на сцене. «Какая актриса? – Кричала мама. – Я не позволю тебе ломать свою жизнь!» Потом они показали меня своему знакомому заслуженному артисту, который, выслушав басню Крылова в моем исполнении, проникновенно сказал: «Девочка, ты можешь поступить, я помогу, но всю жизнь ты будешь говорить на сцене «кушать подано!». Знаешь, что это такое?» Я настаивала на своем. Пусть «кушать подано», но ведь в театре! А там – кто знает, как повернется моя актерская судьба?

В жизни, спроектированной мамой, у меня все хорошо. Но, когда я бываю в театре, у меня перехватывает дыхание: этот запах, таинственное зазеркалье кулис, магия занавеса… Зачем я предала свою мечту? Но ведь – «кушать подано!» Пожизненное унижение. Или напрасно убитая мечта юности? Мама была права? Или все-таки человек сам должен пройти свой путь успеха либо провала? Меня не пустили в мечту или в иллюзию, ведущую к пропасти?

Не имея ответа, я, как и Аня, не знаю, как воспитывать своего ребенка. Кто возьмется судить и определять: вот мечта, достойная воплощения, а это – бяка, которую следует высмеять и подвергнуть обструкции? Счастлив тот, кто умеет отделять мух от котлет и владеет даром убеждения: вот, дитя мое, противные мухи, а вот – вкусные котлетки. Кушать подано!

* * *

Можно сказать, что это был краткий набросок идеи книги, которую я написала более десяти лет спустя. Но в то время я еще не пришла ни к каким определенным выводам о причинах произошедшего в моей жизни, а также между мной и мамой. Тогда еще я думала, что каждая мама любит своего ребенка и желает ему только добра. Какие-то другие крамольные мысли даже не смели появиться в голове.

В этой статье нет ни одного выдуманного эпизода. И даже диалоги с мамой почти слово в слово, как в реальности. Единственное… Я никогда не мучила и не дергала свою дочь. Сомнения в правильности моего материнского поведения одолевали меня, но совершенно по другому поводу: меня пугало, нельзя ли расценить мой принцип отношения к ней (лишь бы была счастлива и спокойна), как равнодушие? Ведь вот как мама билась со мной, кричала на меня, оскорбляла, даже унижала! Ведь от большой любви, не так ли? А я не могу так с дочкой, мне ее жалко… Может, я некудышная мамаша?

Это были не самые главные и не самые мучительные мысли. Видимо, тогда я еще не совсем понимала это, но отношения с матерью уже были моей огромной, рваной, незаживающей раной, боль от которой накладывала отпечаток на всю мою жизнь, на любые отношения с людьми и даже на мои мысли и чувства. Мы с матерью все больше отдалялись друг от друга, все хуже я ее понимала, все реже с ней соглашалась. Я не могла сообразить, что происходит в принципе, но главное – что происходит с моими чувствами? Будто я меньше стала ее любить! Я пугалась этого, мучилась диким чувством вины, будучи уверенной в том, что предавать материнскую любовь – самое последнее дело. Я не знала, что моя ошибка в изначальном посыле: предавать «материнскую любовь». А ее не было вовсе…

Я медленно теряла двух самых близких мне людей: маму и мужа. Не чувствовала, что они близкие. Было ощущение, что с каждым днем я будто делаю шаг от них, все дальше, каждый день по шажку, медленно, но верно…

Естественно, психическому здоровью это не способствовало. Все чаще чувствовался такой душевный дискомфорт, что хотелось выть, кричать, а уже нередко и… шагнуть из окна…

Я стала много думать о душевных болезнях, погружаясь в эти размышления, чувствуя, что со мной происходит что-то не то, меня грызет нечто помимо тех мучительных проблем, которые я вынесла из «счастливого» детства, и даже помимо потери любви к мужу. Пришло понимание: надо бы к врачу. Но я же себя и одернула: чем же мне поможет врач? Скажет, где искать любовь? Или сделает так, чтобы среди близких я не была одинока? Вряд ли это в его силах…

В общем, изводили меня эти вопросы и сомнения до невозможности. И, как водится, я не могла не выплеснуть свою боль на бумагу. Для «глянца», разумеется.