Текст книги "Добрые слуги дьявола"

Автор книги: Кармен Посадас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Эпилог

– Так ты, негодяй, для спасения моей души стараешься?

– Надо же хоть когда-нибудь доброе дело сделать.

Федор Достоевский, «Братья Карамазовы», разговор Ивана с Чёртом

– Уясни себе раз и навсегда, Хасинто: все якобы необъяснимое в этой жизни – удивительные совпадения, неожиданные встречи, кажущиеся людям проделками или кознями высших сил, – в действительности не более чем игра случая. Не ищи подобным вещам объяснения: ты можешь посвятить этому всю жизнь и в результате откроешь лишь то, что все это просто случайность. Например, однажды по чистой случайности ты оказываешься в месте, куда не собирался ехать, и говоришь: «как это странно», когда перед твоими глазами разворачивается невероятная цепочка событий, словно ожидавших твоего появления. В другой раз ты становишься свидетелем таких удивительных совпадений, что так и хочется приписать их шутнику-Богу или самому дьяволу. Однако в жизни ничего подобного нет, запомни это: не существует ни аристотикии, ни какотикии («Это еще что такое?» – спросил себя Хасинто), есть только случай, а случай, как сказал кто-то, – всего лишь сумасшедший, подчиняющийся единственному властелину – своему капризу. А теперь давай покороче, расскажи мне, как поживает Лили, и уходи, я сегодня ужасно занят.

Грегорио Паньягуа недоумевал, зачем он теряет сейчас время с этим мальчишкой, тогда как его ждет столько дел. Нужно было срезать на балконе розы для сеньоры, заказать кое-что в аптеке, поговорить с прислугой, нанять нового парикмахера и косметолога, охранять ее дневной сон.

– Подай мне, пожалуйста, ножницы, да-да, для срезки цветов, которые лежат на столе. Спасибо.

Глядя, с какой любовью Паньягуа срезает свои чахлые розы, Хасинто не мог удержаться от мысли: «Бедный доктор, он, наверное, воображает, что его дама будет в восторге от выращенных им самим роз… да какая женщина обратит внимание на подобные тонкости при виде такого веника?»

– Громче, Хасинто, я тебя едва слышу отсюда, что ты сейчас говорил?

Хасинто очень хотелось рассказать сначала не о Лили, а о Вагнере, о том, как, обеспокоенный желтизной ее глаз, он принялся следить за котом и стал свидетелем в высшей степени странных событий. Здесь Паньягуа, конечно же, перебил бы его: «Ах, сынок, так значит, ты из тех, кто ненавидит кошек и считает их способными на всякие злые проделки? Да, да, многие люди считают кошек коварными существами, еще одно глупое суеверие». Хасинто стал бы оправдываться: «Да что вы, сеньор, я вовсе ничего такого не думаю, но, клянусь, недавно вечером я видел, как Вагнер забрался через окно в красивый богатый дом неподалеку, в нескольких кварталах отсюда. Не знаю, как он пролез внутрь: окно казалось закрытым, но он находился там довольно долго и, вернувшись, казался более довольным, чем кот на колокольне, как говорят у меня на родине. Знаете что, сеньор? – здесь он понизил бы голос, словно собираясь сообщить важную тайну. – Похоже, Вагнер решил устроить в доме переполох, потому что, как только он вылез, дважды раздался бой курантов, сначала пробивших час, а потом четверть. Клянусь, сеньор, бой повторился два раза, как будто время пошло намного быстрее обычного. Я слышал это своими собственными ушами. Да, знаю: вы опять назовете это суеверием, но в действительности как вы думаете: могут кошки заводить часы? Верна ли примета, что они устраивают перезвон, предвещая скорую свадьбу или смерть?»

Однако Хасинто ничего этого не сказал. Он достаточно хорошо знал своего соседа и поэтому предвидел, какова будет его реакция: Паньягуа замахал бы руками и опять бы стал уверять, что все в жизни – не более чем случайность. «А если я расскажу ему про такси?» – подумал Хасинто, потому что, следя за котом, он увидел и нечто куда более странное. Нет, об этом не стоило рассказывать. Если история про часы звучала просто неправдоподобно, то последующие события не вписывались вообще ни в какие рамки. Выбравшись из дома под бой курантов, Вагнер вышел на улицу и с деловитым видом уселся на тротуаре, словно поджидая кого-то. «Вы не поверите, сеньор, но, клянусь, через некоторое время к нему медленно-медленно, как по заказу, подъехало такси. Машина остановилась, и мне удалось разглядеть таксиста – вернее таксистку. И угадайте, на кого она походила? На одну из тех девушек, которых вы однажды попросили меня проводить до дома, помните, сеньор? Да-да, я знаю, теперь такая мода, что все девушки похожи друг на друга, настоящие пугала огородные, простите за грубость. Но я почти уверен, что это была одна из них, и, кроме того, я еще не рассказал вам самого главного. Клянусь святой Росой Лимы и всеми святыми: Вагнер сел в машину (конечно, он не открыл дверь, а просто запрыгнул в окно, я в своем уме, сеньор), и тогда зеленый огонек погас, словно показывая, что такси занято, и кот уехал, как богач на собственном автомобиле. Понимаете? Что вы на это скажете: существуют черти или нет?»

Нет, Хасинто не рассказал Паньягуа и историю про такси. Люди в Европе уже ни во что не верят. А у него на родине очень часто случались необъяснимые вещи, самые невероятные происшествия. Старики, рассказывая об этом, крестились, молодые смеялись, но принимали к сведению, и никто не заносился, зная, что в любой момент черт может сыграть злую шутку и с ним самим. Здесь же, в Европе, нельзя было говорить ни о чем таком, если ты не решил прослыть дураком. Поэтому Хасинто решил ограничиться рассказом о здоровье Лили, которым Паньягуа сам поинтересовался.

– В общем, насчет желтизны ее глаз, – начал он, – я, сеньор…

Паньягуа на несколько секунд оторвался от своего занятия, чтобы послушать паренька. Нужно было еще найти красивую бумагу, чтобы завернуть в нее букет, но он решил немного повременить с этим делом, чувствуя себя несколько виноватым. В этом мире существовала ведь не одна сеньора Руано. Паньягуа всегда гордился тем, что проявляет участие к мелким проблемам своих ближних… («Пока не появилась она, пока не погасли для меня даже звезды на небе», – поправился он). Но все же так нельзя, нужно вернуться к реальности, всю жизнь нельзя свести к одной богине.

– Хорошо, так расскажи, как поживает малышка Лили, говоришь, ее глаза уже не желтые? («Что за глупость эта выдумка про желтые глаза, что за суеверие!» – сказал себе Паньягуа.) Тебе удалось наладить с ней отношения? Куда подевался подлец Вагнер? Его уже давно здесь не видно, и, если честно, не могу сказать, что я слишком по нему соскучился.

– Как вы помните, сеньор, – начал Хасинто свой рассказ, – я приходил советоваться с вами, когда Лили с Вагнером стали неразлучны и я заподозрил в этом бесовские проделки… – Здесь Хасинто сделал паузу, ожидая, что сосед снова станет называть все это старушечьей болтовней, но Паньягуа, казалось, слушал внимательно, и Хасинто решился несколько развить эту скользкую тему. – Да-да, бесовские проделки, потому что хотите – верьте, хотите – нет, но с Лили происходили очень странные вещи. Знаете, я пытался выяснить, как ей помочь, и, кроме вас, разговаривал еще с падресито Вильсоном: его рассуждения во многом похожи на ваши, но насчет дьявола он думает, что…

– А кто такой падресито Вильсон, сынок?

«Вот удел иммигрантов вроде падресито Вильсона и меня, – подумал Хасинто, – нас здесь не существует – по крайней мере о нас никто не помнит. Ведь не случайно даже такой добрый человек, как Паньягуа, которого никак не заподозришь в ксенофобии, то и дело повторяет: «Кто такой падресито Вильсон, сынок, кто это?» Не позавидуешь судьбе людей, бежавших от нищеты… Сколько времени нужно иммигранту, чтобы прочно встать на ноги и не выскальзывать из забывчивой памяти более благополучных людей? Сколько усилий требуется, чтобы доказать факт своего существования?» Все эти рассуждения мелькнули в голове Хасинто одновременно с мыслью о том, что теперь – как и в случае с котом Вагнером – благоразумнее не отвечать на вопрос Паньягуа, а просто промолчать. Однако тогда как в первом случае он побоялся недоверия своего соседа, то теперь он предпочел смолчать во избежание утомительной лекции. Хасинто был уверен, что если снова (уже в третий раз) изложит Паньягуа теорию падре Вильсона о том, что в мире не пребывает дьявол, но существует его след, необъяснимый холодок на затылке, появляющийся в определенных ситуациях, при виде некоторых людей или животных… в общем, если он снова расскажет ему все это, то Паньягуа повторит то же, что и всегда: «Старушечьи выдумки».

– Подержи цветы, а я поищу бумагу, чтобы завернуть их, – услышал Хасинто голос Паньягуа, прервавший его мысли и потом снисходительно, но уже несколько нетерпеливо поторопивший его. – Можно узнать, что происходит, почему ты молчишь как рыба? У тебя есть, что рассказать мне о Лили, или нет?

Хасинто поспешил ответить «да, сеньор»: в голове теснилось множество мыслей, рвавшихся наружу, как пчелиный рой, ему так хотелось поделиться с кем-нибудь своими открытиями, но вслух он сказал лишь:

– Вы правы, сеньор, я просто зашел сказать вам, что с Лили уже все в порядке. Она преодолела свой нервный кризис. (Нервный кризис? Значит, желтые глаза – следствие нервного кризиса? Ох, как доверчивы все-таки люди в Европе!) Она в полном порядке, сеньор, и работает опять так же хорошо, как и раньше: дюжинами готовит безе, и ее карамельные глаза уже не…

– Я очень рад, сынок, Лили такая милая девушка. Видишь, разве не прав я был? Это было всего лишь легкое недомогание, в юности такое бывает, ничего удивительного. В жизни всему можно найти рациональное объяснение.

Жизнь – рациональна?.. Что ж, по крайней мере такой видел ее Паньягуа – счастливый влюбленный, срезавший на своем балконе чахлые розы, чтобы завернуть их в красивую бумагу. Через несколько минут Грегорио Паньягуа забудет незначительный разговор с Хасинто и отправится проведать сеньору после сиесты. Встретив по дороге Мартина и Инес, он радостно поздоровается с ними и подумает: «Какая очаровательная пара! Как хорошо, что этот маленький розыгрыш, который я устроил своей богине, чтобы она испытала на себе несколько капель собственного лекарства, помог прочнее соединить их. Везение, конечно, но ведь все в этой жизни – просто случайность, разве не так?»

«Пока, парочка», – скажет он, если встретит их по дороге: Паньягуа всегда нравились такие слова, как «пара», «двое», но он никогда не мог употреблять их по отношению к самому себе. Он всю жизнь был одинок, хотя это не важно, ведь истина – в книгах, а жизнь, по его новой теории, – всего лишь призрак. Сейчас, например, он пойдет домой к сеньоре и поднимет ее после сиесты – что это, как не видение? Разве эта беспомощная бледная женщина, которую он будет кормить, как ребенка («еще чуть-чуть, жизнь моя, выпей глоточек настоя, вот так, вот так, молодец»), может быть его богиней? И да, и нет. Да – говорит его любящее сердце, нет – его глаза. Однако глаза Паньягуа тоже способны видеть не действительное, а желаемое. «Нет судьбы, даже самой неблагосклонной, которую нельзя было бы победить полным безразличием», – говорил Камю. Паньягуа благодаря последним событиям сумел развить эту теорию, открыв, что существует более эффективный, чем равнодушие, способ подчинить себе судьбу и случайность – обманывать их и видеть везде не действительное, а желаемое. «Так, как всегда поступала сеньора», – утверждает Паньягуа, ставший ярым приверженцем этой хитроумной религии. «Все – призрак», – повторяет он. Но какое это имеет значение, если для него его богиня по-прежнему так же божественна, как и несколько дней назад? «Давай держись за меня, я подниму тебя ненадолго, чтобы ты могла посмотреть на улицу. Сегодня такой прекрасный день, прямо весенний, и посмотри: я принес тебе розы».

И розы тоже божественны, как же иначе, ведь все – призрак. Если бы Паньягуа несколько продлил свою прогулку, он мог бы стать свидетелем некоторых любопытных сцен или, согласно его новой оригинальной теории, – видений. Например, на террасе бара, куда они часто наведывались с Мартином, когда не были столь заняты, как теперь, он мог бы увидеть писателя, претендента на премию Медичи, обычно заходившего в это время выпить анисовой после похода в супермаркет. Этот высокоталантливый и тонко чувствующий писатель сидит сейчас в баре, глядя по сторонам в поисках темы для своей следующей книги («Это будет мой вызов проклятым обывателям, литературным акулам, охотящимся за премиями, они узнают, что значит гений!»), и видит проходящего мимо Паньягуа с его чахлым букетом роз. На мгновение писатель задерживает на нем взор. «Любопытный тип, похож на тощую клячу, может быть, придумать о нем что-нибудь, пофантазировать о его жизни», – думает он мельком, но тотчас отметает эту идею. Героем великого романа должен быть не странный человек (он годится разве что для фельетона), а личность. И замечательный писатель, претендент на премию Медичи, говорит себе, что в его распоряжении всегда есть наилучший прототип – самая богатая и полифоническая, скажем даже – полисемическая, полная прекрасных противоречий и угнетенная величием неотвратимого личность. «Пилар? Да, Пилар, у меня уже есть идея, я напишу такой роман, что ты просто закачаешься, – объявляет он по сотовому телефону с торжеством Архимеда, восклицающего: «Эврика!». – Да-да, знаю, я обещал тебе испробовать что-нибудь с интригой, с элементами детектива, как пишут сейчас все, даже Игнасио де Хуан, но я решил: нет, хватит уступок публике. Это будет гениальная книга, у меня ведь есть великолепный персонаж для всех романов – я сам. Что? Что ты говоришь, Пилар? Попридержи язык, дорогая. Бред сивой кобылы?!. Да как ты можешь говорить, что это будет опять бред?.. Смотри, я положу трубку, Пили… Смотри, уйду к Мерседас Касановас, я уже давно подумываю об этом. Что? Смотреть вокруг и писать о людях из плоти и крови? А я кто, по-твоему? Кто я, Пили? Говоришь, я только о себе и пишу?.. Слушай, Пилар, ты ничего не смыслишь в литературе. Сейчас положу трубку! Занимайся своими делами, детка, чтоб тебя!..»

– О, Боже, что еще на меня свалилось! Что же теперь делать? Ладно, подумаю, пока выпью абсент. Двойной, пожалуйста, Хосемари. Здесь нужны радикальные меры!

По дороге к дому сеньоры Паньягуа вполне мог бы встретить и других персонажей этой истории, и поскольку по его теории жизнь – просто призрак и всем правит лишь случай, то вряд ли стоит удивляться рассказанным ниже событиям.

ФЕРДИ-ЗОЛОТЦЕ И ПАДРЕСИТО ВИЛЬСОН

В часовом отделе большого универмага два человека разговаривают по мобильным телефонам в ожидании, пока в их часах заменят батарейку. Разговаривая, каждый скользит взглядом по другому – с тем равнодушием, с каким глядел бы на мебель, потому что все внимание приковано к телефонному собеседнику.

– Senti Donatella [28]28
  Слушай, Донателла (ит.).


[Закрыть], – разумеется, разговор идет по-итальянски (пусть читатель мысленно представит себе это), – дорогая, я вернусь прямо сегодня. Ты пригласишь меня в свой дом на несколько недель? Да нет, ничего не случилось, ошибаешься, красавица, я без ума от Мадрида и без ума от Беатрис, что за глупости ты говоришь, Донателла, дорогая моя, конечно же, нет.

Внезапно взгляд Ферди останавливается на пуговицах пиджака падресито Вильсона – истертых костяных пуговицах, бывших, вероятно, красивыми в оные времена. Устремив взгляд на эти пуговицы, успокаивающие его своими сглаженными от старости краями, он врет самому себе:

– …Беатрис великолепна, как всегда, лучше, чем когда-либо… ты же знаешь, я обожаю женщин только first class,как она и как ты, сокровище мое… нет, клянусь тебе, не было никакого, как ты говоришь, короткого замыкания. Мое увлечение такими дамами, как вы, чисто эстетическое. Я ведь не прошу ничего взамен: просто люблю, и все… – Пятно от томата, справа от элегантного ряда потертых пуговиц… Ферди, сам того не осознавая, вспоминает другие, такие же пролетарские пятна и тотчас отводит взгляд… – В общем, радость моя, если мне нельзя приехать к тебе, ничего страшного, Стеллина всегда рада видеть меня в своем доме. Так что оставим это, о’кей? Я лучше поеду к ней, Турин просто великолепен в это время года…

– …23-го я опять буду в Турине, – произносит падресито Вильсон и на секунду встречается взглядом с Ферди. В этом тоже нет ничего удивительного: они ведь говорят об одном городе – банальное совпадение, как сказал бы Паньягуа, усмешка капризного случая. – Да, я достал то, что вы просили в прошлый раз, да-да, рекомендательное письмо от приоров. Как я уже написал вам по электронной почте, мне бы хотелось подробнее изучить имеющийся в вашем монастыре материал о падшем ангеле, ведь Турин славится… И, если вас не затруднит, я бы хотел…

Пока падре Вильсон разговаривает по телефону, его глаза блуждают по ближайшему к нему объекту, каковым в данном случае является Ферди. Однако благовоспитанность не позволяет священнику поднимать взгляд выше колен наблюдаемого объекта, и поэтому глаза падре изучают его туфли. «Фрателли Россетти», – определяет падресито Вильсон, разбирающийся не только в падших ангелах, и говорит в трубку:

– Могу я привезти вам что-нибудь из Мадрида? Конечно, конечно, мне это вовсе не трудно, я куплю все в магазине беспошлинной торговли в аэропорту. Две бутылки «Фра Анджелико» и одну – молодого «Бенедиктина»? Да-да, хорошо… А, и три бутылки виски «Монкс»? Конечно, конечно, о чем речь…

Если бы Ферди и падре Вильсон поговорили по телефону еще несколько минут, оба узнали бы, что собираются лететь в Турин в один и тот же день – незначительное совпадение, как многие другие случайные и ни к чему не ведущие встречи и разговоры, вроде следующего краткого диалога:

– Прошу прощения, но, вероятно, эти часы – ваши, а те – мои, – улыбается Вильсон, когда молодая продавщица кладет перед ним красивые часы с несколькими циферблатами, а Ферди протягивает старенькие «Тиссо».

– Спасибо, – говорит Ферди и возвращает падре «Тиссо», держа их за кончик ремешка, как отвратительную ящерицу. – Спасибо, – повторяет он, едва взглянув на падресито Вильсона: с какой стати Ферди будет глядеть на него, раз они даже не знакомы и между ними нет ничего общего? И если вдруг 23-го числа Ферди и падре Вильсон встретятся случайно в магазине беспошлинной торговли в аэропорту, то, вероятнее всего, они даже не вспомнят, что уже виделись, еще раз доказав таким образом теорию Паньягуа о том, что вся жизнь представляет собой всего лишь бессмысленное и капризное стечение обстоятельств. Только в романах случайности имеют какой-либо смысл, в жизни большинство из них – не более чем незначительные события безо всякого продолжения.

И если теория Паньягуа справедлива, то, значит, не имеет никакого значения и другая сцена, происходящая в это время неподалеку. Ведь в жизни постоянно происходит бесчисленное множество событий, которых мы даже не замечаем: в больших городах, вроде Мадрида, можно на протяжении десятилетий не встречать своего школьного товарища или свою первую любовь, которая растворилась так же необъяснимо, как некогда появилась. И хотя все мы в Мадриде видим одно и то же солнечное утро, одну и ту же телевизионную чепуху, миры людей не соприкасаются друг с другом, словно каждый из нас движется в пространстве как отдельная маленькая планета, всецело поглощенная процессом своего собственного вращения. Или, возможно, они все же соприкасаются, только мы не знаем об этом: сколько школьных товарищей не узнало друг друга в одной очереди в кино, сколько бывших влюбленных прошли мимо по улице, не заметив друг друга? И не столько потому, что они – то есть мы – состарились и сделались неузнаваемы, а потому, что мы слишком погружены в свои собственные концентрические миры, для которых внешняя действительность не более чем пейзаж.

То же самое происходило и с Паньягуа, одиноко летящим на своем астероиде и погруженным в размышления. Удастся ли наконец уговорить сегодня сеньору совершить небольшой променад? Хоть бы удалось, ведь с того самого дня второго розыгрыша она отказывалась выходить на улицу. «Ну же, любимая, пойдем чуть-чуть прогуляемся, тебе пойдет это на пользу, но сначала выпьем еще немножечко ромашкового настоя, всего две ложечки, мой ангел».

Одновременно Паньягуа думал и о том, насколько изменилось его положение с того дня, потому что теперь, без сомнения, он держал в своих руках волю сеньоры, а не она его. Не всю, конечно – ему оставалось еще убедить Беатрис вернуться к нормальной жизни, примириться со своей дочерью, а также с Мартином. «А это как раз труднее всего… – размышлял Паньягуа, – сколько времени потребуется хрупкой душе, чтобы изгнать призраков прошлого? Сколько времени должно пройти, чтобы мучительно похожее лицо не напоминало больше потерянного возлюбленного?» Паньягуа попросил Инес и Мартина подождать несколько дней и предоставить ему карт-бланш. По его мнению, им лучше держаться подальше от сеньоры, пока он не уладит некоторые проблемы. Грегорио Паньягуа был уверен, что ему это удастся: разве он уже дважды не вышел победителем? «Не беспокойся, сокровище мое, не беспокойся, Паньягуа все уладит». Черт возьми, эта фраза начинала его преследовать.

Паньягуа был так поглощен своими мыслями, что не заметил бы даже Люцифера, попадись он ему по дороге. Однако ему попался не Люцифер, а две знакомые, которые, вероятно, тоже не обратили на него внимания: девицы шли, засунув руки в карманы брюк и глядя прямо перед собой, и громко разговаривали друг с другом или по сотовому телефону, судя по наушникам, торчавшим у каждой из левого уха. Вполне возможно, что они делали и то и другое, потому что если бы кто-нибудь из прохожих прислушался (никто, конечно же, этого не сделал, увлеченный вращением своей собственной планеты), то услышал бы следующее:

Ро (в микрофон своего сотового телефона):

– Да-а-а? Э, нет, конечно же, нет… ладно, я узнаю, но вообще это очень трудно, парень.

Кар (тоже в микрофон):

– …Премия Медичи, говорите? А кто дал вам наш телефон? Подождите немного, мне нужно подумать. Перезвоните через полчаса.

Девушки смотрят прямо перед собой, отхлебывают каждая из своей бутылки, и Кар говорит Ро:

– Слушай, Ро.

– Что, Кар?

– Я так устала, в этом месяце у нас столько работы!..

– Это был писатель, да?

– Они назойливее всех, даже хуже политиков. А ты с кем разговаривала, тоже с одним из них?

Кар кивает головой, и Ро продолжает:

– А мне звонил Игнасио де Хуан, жаловался, спрашивал, когда мы возьмемся за его дело.

– Ему придется подождать.

– Да, но он настаивает на том, чтобы наш договор включал в себя…

– Ну и что? В чем дело-то? А, теперь все ясно: по прогнозам, в следующем году премию должны дать автору, пишущему на испанском языке, верно? Ай-ай-ай, боюсь, с этим ничего не получится, Кар. У нас ведь с С.Х. договор с 1968 года. Де Хуану придется стоять в очереди еще лет двадцать по меньшей мере. Но он ведь может себе это позволить, он еще очень молод.

– Да нет, не то чтобы очень, Ро, ведь в договоре было обозначено еще и сохранение молодости, так что в действительности ему сейчас уже хорошо за пятьдесят.

– Все равно пусть ждет, черт возьми, помнишь, что сказал тот наш клиент, которому мы продали философский дар? «Чего не может быть – того не может быть». Славный тип, как его звали?

– Не помню, Ро, их легион.

– А тебе кто звонил? Кар?

– Еще один писатель, насчет премии Медичи.

– Выпрашивал премию? Вечно они чего-нибудь клянчат.

– Да нет, даже не то чтобы выпрашивал. Его, видимо, кто-то дезинформировал. Но ничего, это ведь никогда не было поблемойдля нас, правда, Кар?

(Смех).

– Никаких поблем,Ро.

– Стоп, стоп! Шесть часов: перерыв! – звучит голос из-за камеры, и девушки останавливаются, расслабляются, как по команде «вольно», и достают пачки «Честер». «Гуадиана Феникс филмз» славится неуклонным соблюдением трудового законодательства: интересы трудящихся для нее прежде всего, и она гарантирует своим работникам все завоеванные профсоюзами блага. Правда, фирма предлагает лишь временную работу и никогда не нанимает одних и тех же людей во второй раз, но этот минус с избытком компенсируется небывало высокой оплатой и огромным количеством перерывов во время съемок. Одним из них – так называемым «вечерним перекуром» – и собирается сейчас воспользоваться технический персонал, состоящий из постановщика, оператора и ассистента.

Уже почти никто не курит в этом мире, но трудящиеся не намерены отказываться от этой мини-паузы, оговоренной в контракте («Гуадиана Феникс филмз» предоставляет своим сотрудникам право на шесть перекуров, не считая перерывов на завтрак, ленч, обед, полдник, легкий ужин и, наконец…). Среди технического персонала, нанятого для нового проекта, все оказались ярыми приверженцами здорового образа жизни. Только девушки, Кар и Ро, постоянные сотрудницы фирмы, действительно дымят во время перекура. Технический персонал смотрит на них с опаской и старается держаться подальше: во-первых, потому, что они буквально только что познакомились, а во-вторых, чтобы не отравиться зловонным дымом. «Странные девицы», – замечает постановщица, открывая свой биойогурт.

– Если бы не было сейчас такого дефицита работы, ни за что не стал бы работать на эту полуподпольную лавочку, – говорит ассистент, смакуя свой йогурт с мякотью киви.

– А как вам нравится чушь, которую мы снимаем? Мой двоюродный брат (он работал на них несколько лет назад) сказал, что здесь снимают для телевидения розыгрыши над известными людьми, но потом ни один сюжет так и не выходит в эфир.

– Конечно, кто это купит, – вступает в разговор оператор (перекусывающий батончиком с олигоэлементами), – если они выбирают никому не известных людей? Знаменитые? Какие, к черту, знаменитые! Кто такой этот Игнасио де Хуан, о котором они говорят? А С.Х. кто такой? Ты слышала когда-нибудь это имя? Всемирно известные писатели, говоришь? Претенденты на премию Принца Астурийского и даже Нобелевскую? Ну и ну, надо же… Сколько денег все-таки в нашей стране и сколько людей, желающих швырять их направо и налево. Куда пойдет весь этот материал? Черт возьми, ну и работенка… передай мне, пожалуйста, творожок с манго, Мартинес.

Оба лагеря косятся друг на друга: Кар и Ро покуривают поодаль «Честер», не слыша язвительных комментариев сторонников здорового образа жизни. Если кто-нибудь из прохожих удосужился бы прислушаться к разговорам в обеих группах (стоит ли повторять, что никому нет до этого дела), то до него долетели бы следующие таинственные фразы:

РАЗГОВОР В ЛАГЕРЕ СТОРОННИКОВ ЗДОРОВОГО ОБРАЗА ЖИЗНИ

– Черт возьми, да на что тебе жаловаться? В агентстве мне сказали, что «Гуадиана» платит хорошие деньги, такая работа не часто подворачивается. Так что сиди себе и радуйся, – говорит постановщица, потягивая биойогурт.

– Да, ты права, – отвечает Йогурт Киви, – но знаешь… в общем, когда мне предложили эту работу и я пришел в их офис, то я почувствовал – как бы это сказать? – какой-то холодок на затылке, ледяное дыхание, как будто чье-то присутствие… нехорошее что-то…

– Значит, тебе не хватает калия, старик, – вступает Батончик с Олигоэлементами. – У моей матушки бывает такое, тогда надо съесть банан – и все как рукой снимет.

РАЗГОВОР В ЛАГЕРЕ «ЧЕСТЕР»

– Знаешь, что, Ро?

– Что, Кар?

– Эти людишки меня достали, может, выкурить их?

– Нет, ты что, дорогая, они нам еще нужны. Ты же не хочешь, чтобы у нас сорвался на полпути этот договор купли-продажи? Мы всегда доводим до конца нашу работу.

Пока обе пьют воду и молча курят, звонит телефон Ро.

– Кто это был, принцесса? Опять какой-нибудь писатель? Или писательница на этот раз? Черт бы их всех побрал.

– Не знаю, звонок сорвался.

– Может быть, это была та сеньора, на которую мы работали на прошлой неделе? Странно, что она не звонила с тех пор: она не из тех людей, которые легко сдаются.

– Ты о ком говоришь, Кар?

– Да ладно тебе, сама знаешь… О той женщине, которая продала свою душу за то, чтобы любить давным-давно умершего мальчика в каждом новом теле, попадающем в ее объятия. Как романтично! Прекрасный повод продать свою душу! – Вздыхает.

– Да, ты права, это была классная работа. Дело для профессионала. Настоящее удовольствие иметь дело с такими людьми, как она, правда, Ро? Жаль, что мы так заняты и не можем уделять больше внимания заказам вроде ее. Но мы показали класс, и в результате каждый получил по заслугам. Тонкая работа.

– Да, но поблемав том, что с каждым разом становится все труднее и труднее находить хороших слуг… то есть помощников, я хочу сказать, для наших постановок. И, поскольку мы не можем повторно нанимать одних и тех же людей, – это будет слишком накладно…

– Только посмотри на эту компанию, – Кар показывает подбородком в сторону техперсонала, до сих пор наслаждавшегося своей здоровой версией перекура.

– Если мы не найдем людей лучше, придется отказаться от высокого искусства и заняться ширпотребом.

– Не говори так, принцесса, мы не должны допустить, чтобы ремесло вытеснило искусство. Знаешь, что? Мне пришло в голову, что мы могли бы придать новый оборот нашей чудесной работе. Просто чтобы не терять навыков. Артисты должны постоянно упражняться, совершенствовать свой талант, чтобы он не ржавел. О, смотри-смотри, какое совпадение!

– Где, Ро?

– Вон там, Кар, за головами этих пожирателей йогуртов. Не наши ли это голубки входят сейчас в свой дом?

– Они самые, Ро.

– О чем ты думаешь? Мы должны быть довольны, что так славно позабавились и сослужили службупо-своему. Но скажи, что же такое пришло тебе в голову?

Йогурт Киви и Батончик с Олигоэлементами устроились слишком близко, и Кар, чтобы они не услышали, наклоняется к своей подруге и шепчет ей что-то на ухо.

– Ну что ты об этом думаешь?

Снова перешептываются.

– Здорово!

– Смотри-смотри, Мартин с Инес как раз собираются войти в свой дом, идеальный момент, чтобы снова вмешаться в эту историю и придать ей новый поворот. В жизни ведь все не так, как в романах, которые заканчиваются, когда принц спасает принцессу от старого призрака и – прощай, мамочка. Верно?

– Конечно, Кар, здесь не поставишь точку даже тогда, когда доброму слуге почти удается изменить ход событий и добиться счастливой развязки. На то мы и существуем, чтобы помешать.

– Возьмемся опять за это дельце?

– Настоящий мастер никогда не останавливается на достигнутом, верно?

– Верно.

– Но мы ведь не можем взяться за старое дело, не отвязавшись сначала от наших сегодняшних ассистентов.

– Принцесса, ты, как всегда, права. Следи пока за Инес и Мартином, чтобы не упустить их из виду, а я займусь этими типами. А потом продолжим нашу историю с того места, где мы ее оставили.

– А Паньягуа?