Текст книги "Добрые слуги дьявола"

Автор книги: Кармен Посадас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

12. В ДОМЕ БЕАТРИС

В половине десятого вечера Паньягуа и Мартин Обес стояли перед домом Беатрис Руано – так же, как несколькими неделями раньше у дома ее дочери. Паньягуа, любивший проводить параллели, отметил два отличия от того дня: на этот раз отсутствовал кот Вагнер (по крайней мере его нигде не было видно), и демоны (то есть они сами) не были одеты в черное. В остальном же – в том, как они остановились перед дверью – один чуть впереди, другой несколько поодаль – все с идеальной симметрией повторяло прежнюю сцену, даже слова. Если в прошлый раз Паньягуа сказал приблизительно следующее: «Будьте добры, позвоните в дверь, а потом ограничивайтесь тем, чтобы казатьсядемоном, и ничего больше. Скажите начальные слова, как мы договорились, а потом сохраняйте полноемолчание, понимаете меня? Я сделаю все остальное», – то теперь его слова прозвучали рефреном:

– Слушай, Мартин, позвони в дверь, поздоровайся и потом храни молчание. Договорились? Я сделаю все остальное.

К сожалению, на этом симметрия закончилась, потому что в сцену необходимо было вводить новые детали, не увязая в рефренах. Когда Мартин собирался позвонить в дверь, как в прошлый раз, Паньягуа остановил его:

– Подожди, дай я на тебя взгляну, Мартин, – сказал он тоном матери, осматривающей сына перед входом в экзаменационную аудиторию.

– Дай-ка я на тебя погляжу, – Паньягуа склонил голову набок и убрал с лица Мартина несколько светлых прядей, чтобы по крайней мере в фас казалось, что у него короткие волосы. Затем с той же материнской взыскательностью осмотрел его наряд, обратив особое внимание на то, чтобы рубашка была хорошо заправлена в брюки, и поправил висевший у него на шее кулон, подарок Инес. «Жаль, что он посеребренный и слишком большой, но в принципе вполне может сойти за тот, другой», – сказал себе Паньягуа и, бросив быстрый взгляд на туфли, заключил: – Теперь можешь звонить.

Ферди только что налил себе виски, когда увидел вошедших гостей. В доме Беатрис сохранилась длинная зеркальная галерея, ведущая от главной двери в библиотеку, где он и находился. Это положение было идеальным для наблюдения за вошедшими гостями при наличии у человека наблюдательности, а Ферди претендовал на обладание этим качеством. Это было лекарство от злейшего врага всех Ферди в этом мире – скуки. Он сел на один из диванов – слишком мягкий на его вкус, из разряда той безумно дорогой мебели, набитой отборным пером, которая просто заглатывает севшего на нее человека. «Дурацкая мебель», – подумал он и, с трудом выкарабкавшись из дивана, устроился на его ручке, как тюлень на льдине. «Так-то лучше, – сказал себе Ферди, – и запасемся терпением». Вечер обещал быть в высшей степени скучным в компании этих двух типов, приближавшихся к нему по галерее. И как только Беатрис могло прийти в голову пригласить парочку подобных субъектов? Его возлюбленная не переставала его удивлять. Ферди, конечно же, не знал, что Паньягуа уже бывал в доме и несколько раз проделывал этот путь, околдованный шедшей впереди Беатрис, и его удивила походка странного гостя. Он шел медленно, осторожно, как паломник, боящийся наступить на какую-нибудь святую реликвию. А молодой? Что ж, он тоже казался странным, но исключительно по контрасту с первым. Они были полной противоположностью друг другу: один – грустная кляча в старом официальном костюме мышиного цвета, другой – молодой красавец, которого с первого взгляда можно было принять за подростка. «Уж не артисты ли?» – подумал Ферди. Он терпеть не мог людей, занимавшихся искусством, в особенности коммерческой его стороной, вроде модельеров, дизайнеров и прежде всего торгашей, прикрывавших жажду наживы страстной любовью к творчеству и считавших своим долгом нести какой-нибудь бред об авангардном структурализме или архитектуре Баухаус. «Какое занудство… может быть, лучше испариться на время, по крайней мере пока не спустится Беатрис, а там посмотрим – в конце концов, ведь это ее гости, а не мои. А в саду-то, наверное, холодно, как на Северном полюсе. В Мадриде в ноябре даже хуже, чем в Милане. Все врут про испанскую осень, холод собачий… Ладно, все равно выбора нет, так что улизну-ка я потихоньку, – сказал он себе. – Если повезет, может, найду где-нибудь в доме телевизор». Ферди уже не раз задумывался о том, что за такие экстравагантные страсти, как его любовь к Беатрис, приходится слишком дорого платить, и хуже всего то, что он вынужден терпеть друзей своей красавицы. Ферди, с юных лет обожавший женщин, подобных сеньоре Руано, на опыте убедился, что они имеют дурную привычку окружать себя пижонами-болванами и величайшими занудами обоих полов, и, хотя он был довольно уживчив по своей натуре, ему не нравились эти замашки в стиле монархов эпохи Возрождения, наполнявших свой двор карликами и уродами. «Cazzo [24]24
  Черт возьми ( ит.).


[Закрыть]! – сказал он себе, – надо смываться – сейчас или никогда: эти двое (о, наверняка они торгаши искусством или того хуже, che noia mortifera veramente mi rompi le scatole [25]25
  Я точно помру от скуки (ит.).


[Закрыть] )уже делают последний поворот, а потом отступать будет поздно и придется заниматься ими в отсутствие Беатрис». «Добрый вечер, Беа сейчас спустится», – должен будет сказать он, и потом, до ее появления (полчаса, три четверти. Бог его знает), они будут коситься друг на друга, покашливать или покачиваться на пятках, пытаясь выдавить из себя несколько слов. «Парочка rompi coglioni [26]26
  Зануд (ит.).


[Закрыть] », – подумал он и исчез вместе со своим виски, прежде чем эти двое успели открыть дверь.

* * *

От фигуры, сидевшей на ручке дивана и встревоженно вытягивавшей шею, как тюлень на льдине, не осталось и следа, хотя оба – и Паньягуа, и Мартин – видели ее, когда шли по галерее. Ферди не курил и к тому же принадлежал к числу особо продвинутых современных мужчин, считающих шикарным обходиться без одеколона, предоставляя все феромонам, поэтому ничто не напоминало о его присутствии. Что же касается роскошного дивана (ради которого множество гусей лишилось своих перьев), то на нем не осталось ни малейшей вмятины от сидевшего там тела: он был идеально пышным, округлым и пустым.

Поэтому, войдя в это инертное пространство, не подвластное воздействию настоящего и полное воспоминаний, Грегорио Паньягуа внезапно почувствовал некоторый страх, подумав, что демонстративная неподвижность времени, царившая в этих стенах, не предвещает ничего хорошего.

– Такси?

«На какую только работу не забрасывает людей жизнь», – подумала Инес, когда на выходе из аэропорта к ней подъехало такси, за рулем которого сидела девушка с оранжевыми волосами и в мятых брюках. Судя по ее виду, можно было предположить, что ее призвание – искусство, журналистика или кино, но уж никак не работа таксисткой. Девушка любезно предложила положить обе сумки в багажник («Эту не нужно, спасибо, я возьму ее с собой, там фотографический материал»), и Инес наблюдала, как она ритмично двигается под неслышную музыку, звучащую, вероятно, внутри нее самой, потому что плеера видно не было. «Нужно предложить Майре сделать серию фоторепортажей о том, как призвание человека отражается на его облике, – размышляет она, садясь в машину, – по крайней мере это интереснее, чем та глупость о женщинах в тени». Подумав о той работе, Инес, конечно же, вспомнила женщину с красными ногтями и, устроившись на заднем сиденье, надела ремень безопасности, чего никогда раньше не делала. «На всякий случай, – сказала она себе и почувствовала легкую дрожь, но потом оборвала себя: – Глупости, забудь об этом и подумай лучше о чем-нибудь более насущном – например, о том, стоит ли, в конце концов, заезжать к Беатрис или нет. Так что же делать? – спросила себя она и сама же, удивленная этим вопросом, ответила: – Да о чем это я? Я ведь приняла решение еще до того, как вылетела в Мадрид. Хватит с меня и того, что я купила мамочке (о святая Инес, вот дурочка!) все, что она просила, едва не опоздав на посадку (и даже мыло «Люкс»; мама была права, оно до сих продается в Англии). Какие же могут быть сомнения? Сейчас прямо домой, а завтра обвяжу все это красивой ленточкой и пошлю Беатрис, приложив еще какой-нибудь подарок. Прощай, мамуля!»

У таксистки интересный затылок: Инес часто ездит на такси и всегда обращает внимание на затылки. Созерцание чужого затылка и одновременное долгое уточнение своего адреса во избежание недоразумений – привычный для нее ритуал.

– Мне нужно на улицу Вентура де ла Вега, дом семь, и, пожалуйста, не перепутайте, люди постоянно путают Вентура де ла Вега с улицей Лопе де Вега.

Они уже выезжали на шоссе, когда Инес произнесла это, глядя на оранжевую шевелюру таксистки (почему всем теперь хочется иметь волосы цвета морковки?), и та кивнула головой.

– О’кей, – сказала девица, и больше они не говорили в течение всего пути. Не то чтобы таксистка не пыталась заговорить с Инес – как раз наоборот, она много раз пыталась завести разговор, спросив, какую музыку она любит и кто она по знаку зодиака, но Инес была очень утомлена и, вероятно, задремала. Да, должно быть, ее действительно сморил сон, потому что иначе она заметила бы, что автомобиль ехал не на улицу Вентура де ла Вега, а, как строптивый конь, вез Инес под убаюкивающее щебетание таксистки и приглушенный шум города к дому ее детства. Только там она пришла в себя, но даже не сразу среагировала, замерев, уставилась на тротуар (дурочка, дурочка, Инес: взрослые всегда смотрят перед собой, только дети могут глядеть как завороженные на щели в мостовой): оттуда на нее уставились знакомые тени из прошлого.

13. БЕАТРИС ОДЕВАЕТСЯ

Беатрис ненавидела часы: эти механизмы казались ей возмутительно бестактными, они назойливо напоминали о том, что omnia vulnerant ultima necat—каждый ранит, последний убивает. Как будто она сама этого не знала, как будто каждое утро не глядела на себя в зеркало, замечая уже не увядание красоты (это бывает с молодыми сорока-пятидесятилетними старухами), а нечто намного более ужасное. Каждое утро Беатрис все яснее видела, как увеличиваются тени на ее лице, а значит, неизбежно приближается конец, тогда как у нее до сих пор оставались счеты с жизнью. Именно поэтому, а вовсе не из глупого кокетства Беатрис Руано никогда не пользовалась часами: ни наручными, ни будильником. Поэтому она всегда везде опаздывала и вот уже тридцать лет не заводила старые часы с боем, оставшиеся от Сальвадора и до сих пор занимавшие почетное место в зале. Они могли стоять на этом месте до бесконечности, потому что остановившиеся часы – не более чем безобидное украшение. К тому же часы показывали время «без четверти три» и их стрелки так приветливо раскрывали свои объятия, что у Беатрис появилась привычка смотреться в зеркальную поверхность циферблата каждый раз, когда она проходила мимо. Не исключением был и сегодняшний день. «О, я сегодня неплохо выгляжу, прекрасный подарок ко дню рождения», – отметила Беатрис по пути из одной комнаты в другую. Она прошла из спальни в ванную, а потом – в гардеробную, где, поразмыслив немного, выбрала простое черное платье, которое должно было лучше подчеркнуть чулки со швом, специально купленные ею к этому случаю. Их сейчас не носят, это правда, но, несомненно, скоро они снова войдут в моду. Все возвращается, и слава Богу, сказала себе Беатрис. Вечное Возвращение… Чья это чудесная мысль? Ницше? Или Карлоса Гарделя, из его «Gira, gira»? Впрочем, какая разница? Важно лишь то, что все действительно возвращается и повторяется, а это – лучшее средство против проклятых часов. Без четверти три. Часы Сальвадора всегда показывали без четверти три: и тогда, когда Беатрис вынула из шкафа черное платье, и когда вышла пятнадцать минут спустя из гардеробной, и потом, когда она после долгих поисков нашла наконец потрясающую нефритово-зеленую шаль. «Ну-ка, раз уж я роюсь в этой части шкафов, попробую отыскать темно-зеленые вечерние туфли, купленные в Париже тысячу лет назад. Если мне это удастся – великолепно, все будет vintage [27]27
  Выдержанное вино (англ.).


[Закрыть], как называют это теперь. Прекрасная мысль – раскапывать реликвии и щеголять в них, как в обновах: ведь что такое этот vintage,как не старая и успокоительная мысль Ницше или Гарделя о вечном возвращении?»

Часы по-прежнему показывали без четверти три, но Беатрис решила ускорить церемонию одевания, так как уже давно слышала звонок у парадного входа, голос Паньягуа, сказавший «добрый вечер», и другой голос, который расслышала не очень хорошо, потому что внезапно его заглушили другие звуки. «Как странно, кажется, будто кто-то открыл окно в мою комнату?» – удивилась Беатрис. Ее оповестил об этом не столько холод, сколько шум: она знала все звуки дома, и ей прекрасно известно, что ворвавшийся теперь внутрь глухой гул царит только на улице. Наверное, она сама неплотно закрыла окно… ну что ж, ничего страшного, квартал очень спокойный, никаких воров и грабителей, если кто и забирается иногда в дом, то только кошки. «Похоже, где-то неподалеку находится целое кошачье поселение», – мимолетно подумала Беатрис, ведь она уже не раз видела их тени, а один кот даже исхитрился проникнуть в дом. Но кошки ведь совершенно безобидны. И вежливы.

Беатрис снова отправилась в гардеробную. «Если не отыщутся зеленые туфли, придется надеть какие-нибудь черные, размышлять уже некогда. В каких же туфлях видел меня Паньягуа в ту последнюю ночь тридцать с лишним лет назад? Скорее всего это были туфли на каблуке с квадратными носами, такие были модны в то время. Однако не стоит надевать сейчас ничего подобного, в некоторых случаях лучше отступить от принципа Вечного Возвращения. В этом случае теория Ницше становится довольно опасной: там, где речь идет об обуви, мужчины ведут себя как настоящие фетишисты. Они терпеть не могут тупые носы и мощные каблуки, когда они в моде, а когда не в моде – сходят от них с ума. Так что осторожно: лучше выбрать что-нибудь другое».

Беатрис не могла решить, какие туфли выбрать – может быть, те, а может – эти, или, быть может, – другие, без каблука, они лучше подчеркнут чулки со швом, или те открытые, на небольшом каблучке… Вдруг она спохватилась: прошло много времени, нужно поторопиться, если она задержится еще, с Ферди случится удар в обществе Паньягуа и его спутника. «Хотя, наверное, он ушел от них, – думает Беатрис, – или как ни в чем не бывало улегся спать в какой-нибудь комнате». Он уже вытворял нечто подобное и раньше: Ферди просто душка, но он не имеет ни малейшего понятия о том, что такое жертва общественным приличиям. «Ферди, золотце? – позвала Беатрис, выглядывая в зал: три ведущие из него двери были открыты, и в комнатах темно. – Ферди, малыш?» Ладно, по крайней мере наверху его не оказалось, и дай Бог, он сидит сейчас в библиотеке и занимается гостями.

Интересно, кого же привел с собой Паньягуа? В последний раз, когда они говорили по телефону, он настоял на том, что придет с другом. «В наше время подобное заявление может означать лишь одно: очередной дезертир из мужских рядов», – сказала себе сеньора Руано, выбирая сережки. Она примерила перед зеркалом гранатовые: старомодные, это правда, зато прекрасно подходят к выбранному ей сегодня стилю «Вечное Возвращение». Выбрав золотые твердые браслеты без застежки, Беатрис Руано успокоилась, решив, что, кто бы ни был спутником Паньягуа, он, конечно же, не представляет опасности для ее интересов. «Не имеет значения, – с улыбкой размышляет она, – потому что, хотя Паньягуа, как многих чувствительных мужчин в наше время, угораздило влюбиться в мальчика (по какой другой причине он мог бы так настаивать на том, чтобы привести с собой этого мальчишку, которого я никогда в жизни не видела?), хотя он и потерян теперь для женского общества, без сомнения, воспоминания имеют над ним прежнюю власть». Мужчины, считала сеньора Руано, вполне способны предавать своих возлюбленных из плоти и крови и разбивать им сердце, но никто из них не может изменить доброму воспоминанию.

Беатрис повернулась перед зеркалом, чтобы рассмотреть шов на своих черных чулках. Еще одно преимущество Вечного Возвращения – ничто не остается неизменным. «Все повторяется в истории и в жизни каждого человека, но, к счастью, повторяется в вариациях», – думала она, глядя, как великолепно сидят на ее ногах чулки. При любом возвращении что-нибудь обязательно меняется: иногда в хорошую, иногда в плохую сторону. К счастью, в случае с чулками эти изменения положительны. Тридцать лет назад их качество было ужасным, они перекручивались и морщились на ногах, даже на самых безупречных. Теперь же, наоборот, даже шестидесятилетние ноги (конечно, не все,а лишь некоторые, – уточнила Беатрис) кажутся в них молодыми. Классическим движением, сохранившимся лишь в старых кинолентах, Беатрис, обернувшись, провела указательным пальцем по шву от икры до конца линии, скрывающейся под платьем. Так в прежние времена женщины проверяли, правильно ли надеты чулки.

Беатрис Руано улыбнулась. Она считала себя безгранично терпеливой женщиной. Возможно, это одна из причин, по которой она ненавидела часы, постоянно спешащие в никуда. Со времени их последнего разговора с Паньягуа (он позвонил вчера, чтобы спросить, может ли прийти с другом) Беатрис интуитивно чувствовала, не находя этому объяснения, – что-то изменилось в его отношении к ней. Потому-то она и решила сегодня пустить в ход чулки со швом и целый арсенал других средств обольщения. Беатрис не могла объяснить охватившее ее внезапно чувство тревоги. «Да, сеньора, конечно, сеньора, вот увидите, я нашел отличное решение», – сказал ей вчера Паньягуа. Слова были безупречны, так же как и тон, но все же в его голосе проскользнули едва уловимые нотки, оповестившие Беатрис о том, что ей придется употребить все свое обаяние, чтобы вернуть Паньягуа к прежней безусловной покорности. В действительности именно необходимость снова завоевать его и поставить себе на службу заставила Беатрис согласиться, чтобы Паньягуа пришел с другом, кем бы тот ни был и какие бы отношения ни связывали их. Беатрис, старое плотоядное растение, предпочитала держать соперников поблизости, чтобы иметь возможность оценивать их силы, присматриваться и иногда даже покусывать.

Лицом к лицу с противником Беатрис еще ни разу не проиграла сражения, она была уверена в своих силах: инстинкт подсказывал, что, как только Паньягуа окажется рядом с ней, весь остальной мир снова перестанет для него существовать. Так было всегда.

Беатрис Руано закрыла дверь в свою комнату и пересекла зал. Прежде чем выйти на лестницу, она, скорее по привычке, чем из кокетства, взглянула на себя в зеркальный циферблат часов Сальвадора, как делала тысячи раз перед боем. Однако сегодня Беатрис не удалось увидеть свое отражение с прежней отчетливостью. Она пыталась улыбнуться, но ее улыбку портили тени, которых, совершенно точно, раньше там не было. Беатрис остановилась: она была готова поклясться, что стрелки часов изменили положение и уже не показывают дружелюбное «без четверти три». Если стрелки и передвинулись, то едва заметно, всего на несколько сантиметров – в положение «без десяти три», но теперь в циферблат стало невозможно смотреться – мешала тень от стрелки, из-за чего Беатрис Руано и заметила перемену. Вдруг она вспомнила про открытое окно: может быть, забрался кот? «Что за глупости, – сказала она себе, – где это видано, чтобы кот – даже если он и пробрался в дом (что маловероятно) – мог завести часы?» И, чтобы убедить себя в этом и в том, что часы Сальвадора так же безжизненны, как их хозяин, Беатрис Руано, словно врач, прослушивающий больного, наклонила голову к деревянному корпусу, пытаясь расслышать в нем биение жизни. Внутри все тихо.

«Конечно же, мне показалось, – подумала она, – ничто не меняется в этом доме».

14. ЗЕРКАЛЬНАЯ ГАЛЕРЕЯ

Никто уже не помнил, зачем была построена эта зеркальная галерея, ведшая от главного входа в библиотеку и так нескромно позволявшая видеть приближавшихся гостей, тоже, в свою очередь, имевших возможность наблюдать за хозяевами дома. Несмотря на частое упоминание своего мужа, Беатрис не помнила его действительных слов, потому что она, как многие вдовы, исказила их за долгие годы, создав множество фраз и сентенций, выгодных ей самой: «Сальвадор всегда говорил то-то», «Мой муж никогда бы не допустил того-то» и т. д. Тень мужа превратилась в конце концов в куклу, говорившую лишь ее устами. Однако некоторые слова настоящего Сальвадора Руано не умерли, потому что они жили в одной из самых характерных особенностей дома. «Эта зеркальная галерея похожа на охотничью засаду в ущелье, – некогда сказал он, и это утверждение по-прежнему оставалось в силе. – Гости – назовем их условно «дичь», – переступив порог, вынуждены войти в коридор, позволяющий следить за каждым их движением. В то же время они могут сами видеть охотника, наблюдающего за ними из своей засады в библиотеке, потому что в отличие от дикой природы в этом доме каждый – охотник и каждый – дичь, выслеживающий и выслеживаемый одновременно».

Много лет спустя зеркальная галерея по-прежнему оправдывала слова сеньора Руано, играя роль, для которой была создана. Хотя вся жизнь Беатрис представляла собой постоянную смену городов, любовников, увлечений, по какой-то причине, в которую она предпочитала не вникать, дом оставался неизменным и полным пятен, дававших о себе знать через несколько дней после ее возвращения. Неизменной оставалась и эта предательская галерея, испытание которой проходили и гости, и сами хозяева – так же как сейчас Беатрис, направлявшаяся по ней в библиотеку. Дальнозоркость позволяла ей прекрасно видеть все издалека: за первым поворотом она уже ясно различила силуэт Паньягуа и другого мужчины, должно быть, его друга. Оба стояли к ней спиной: молодой человек смотрел в окно, а Паньягуа у книжного шкафа, вероятно, разглядывал книги, чтобы скоротать время. «Очень похоже на Паньягуа», – подумала Беатрис и, присмотревшись ко второму силуэту, отметила, что, должно быть, он очень красив. Она умела безошибочно распознавать красоту по стати и по посадке головы, и поэтому, будто мужчина, спешащий обогнать идущую впереди хорошо сложенную женщину, чтобы увидеть ее лицо, ускорила шаг. Войдя в библиотеку, Беатрис успела сделать две вещи – приглушить свет (по ее словам, несомненно, позаимствованным из какой-нибудь давно прочитанной книги, она всегда принимала гостей в полумраке и обязательно под розовым абажуром) и отметить с улыбкой, что Ферди в комнате нет. «Тем лучше, – сказала она себе, – хоть раз малыш оказал мне услугу своим бегством».

– Здравствуйте, Паньягуа, только не говорите, что вы не слышали моих шагов, – рассмеялась Беатрис, протягивая гостям обе руки в знак приветствия. Паньягуа и Мартин обернулись, чтобы поздороваться с хозяйкой.