Текст книги "Собрание сочинений [Том 1]"

Автор книги: Карлос Кастанеда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 103 страниц)

Глава 8

Моя последняя встреча с Мескалито длилась четыре дня и состояла соответственно из четырех сессий. На языке дона Хуана это называлось «митота». В пейотной церемонии принимали участие ученики и peyoteros (т.е. люди, имеющие опыт в обращении с пейотом) – двое мужчин в возрасте примерно дона Хуана, один из которых был ведущим. Кроме меня, было еще четверо молодых людей.

Церемония происходила в мексиканском штате Чиуауа, вблизи техасской границы. Это было угощение пейотом и песнопения ночи напролет. Днем приходили женщины и приносили воду: ежедневно мы съедали в качестве ритуала лишь чисто символическое количество специальной пищи.

Суббота. 12 сентября 1964

В первую ночь церемонии, в четверг 3 сентября, я сжевал восемь бутонов пейота. Результата я не заметил – возможно, он был очень слабым. Всю ночь я сидел с открытыми глазами – так было легче. Я не спал и не чувствовал усталости. К самому концу сессии пение стало совершенно необычным. На какое-то мгновение я ощутил такой подъем, что захотелось плакать. Но песня закончилась, и все прошло.

Мы все встали, вышли во двор. Женщины дали нам воды. Одни прополоскали горло, другие пили. Мужчины не говорили ни слова, зато женщины без умолку болтали и хихикали. В полдень нам приготовили ритуальную пищу – вареный маис.

На закате солнца четвертого сентября началась вторая сессия. Ведущий запел пейотную песню, и вновь начался цикл пения и принятия пейота. К утру, под конец цикла, все песни слились в унисон.

Я вышел во двор; женщин на этот раз было меньше. Кто-то дал мне воды, но я этого не заметил. Я опять сжевал 8 бутонов и снова безрезультатно. Должно быть, шло уже к концу сессии, когда пение стало гораздо быстрее, и все пели хором. Я почувствовал, что кто-то или что-то снаружи дома хочет войти, причем нельзя было понять, имеет ли пение целью помешать или помочь ему ворваться.

Я единственный не пел, потому что только у меня не было собственной песни. Все, казалось, поглядывали на меня с недоумением, особенно молодежь. Это меня смущало, и я закрыл глаза. Тут я обнаружил, что с закрытыми глазами могу гораздо лучше воспринимать все происходящее. Меня полностью захватило это открытие. Я закрыл глаза – и увидел людей перед собой, открыл глаза – картина не изменилась. Сидел ли я с открытыми или с закрытыми глазами – на зрительное восприятие это нисколько не влияло.

Внезапно все исчезло, словно распалось, и перед глазами возникла та самая в виде человека фигура Мескалито, с которой я встретился два года назад. Он сидел немного поодаль, ко мне в профиль. Я смотрел на него не отрываясь, но он на меня ни разу не взглянул и ни разу ко мне не повернулся.

Я подумал, что делаю что-то неправильно, оттого он и держится в стороне. Я встал и сделал к нему шаг, чтобы у него самого об этом узнать. Но от моего движения картина рассеялась, она начала таять, а из нее выплыли фигуры людей, с которыми я находился. Я вновь услышал громкое исступленное пение.

Я направился к кустарнику возле дома и немного прошелся. Все вокруг было совершенно отчетливым. Я заметил, что опять вижу в темноте, но на этот раз это почти не имело значения. Я хотел знать только одно – почему Мескалито меня избегает?

Повернув назад, чтобы присоединиться к группе, я у самого дома вдруг услышал сильный грохот и почувствовал, как подо мной содрогается земля. Звук был совершенно таким, как два года тому назад в пейотной долине.

Я побежал назад, в кусты. Я знал, что Мескалито здесь и я должен его найти. Но в кустах его не было. Я ждал до утра и вернулся под самый конец сессии.

На третий день «митоты» повторилась та же процедура. После обеда я поспал, хотя не чувствовал усталости.

Вечером в субботу, 5 сентября, ведущий затянул свою песню – цикл начался заново. За эту сессию я разжевал только один бутон, не прислушиваясь к песням и не интересуясь ничем вокруг. С самого начала я полностью сосредоточился лишь на одном. Я знал, что не хватает чего-то страшно важного для того, чтобы все было хорошо. Под нескончаемое пение я во весь голос попросил Мескалито научить меня песне. Моя просьба утонула в громком пении. Тотчас в ушах зазвенела песня. Я повернулся, пересел спиной к остальным и начал слушать. Я вновь и вновь слышал слова и мотив, и повторял их, пока не выучил всю песню. Это была длинная песня на испанском. Затем я несколько раз пропел ее остальным, а вскоре в ушах послышалась новая песня. К утру я бесчисленное множество раз пропел их обе. Я чувствовал себя обновленным и окрепшим.

После того, как нам принесли воду, дон Хуан дал мне сумку, и мы все вместе отправились в горы. Это был долгий и трудный путь на низкое плоскогорье. Там я увидел несколько растений пейота, но почему-то не хотелось на них смотреть. Когда мы пересекли плоскогорье, группа разделилась. Мы с доном Хуаном пошли назад, собирая по пути бутоны пейота, как в прошлый раз, когда я ему помогал.

Вернулись мы к концу дня, в субботу шестого сентября. Вечером ведущий вновь начал цикл. Никто не произнес ни слова, но я был совершенно уверен, что это последняя сессия. Песня ведущего была на этот раз новой. По кругу пошел мешок со свежими бутонами. Впервые я попробовал их свежими. Бутон был сочный, но жевать его было трудно. Он напоминал твердый зеленый плод, но вкус был более острым и горьким, чем у высушенных бутонов.

Я сжевал четырнадцать бутонов, старательно их считая. Не успел Я дожевать последний, как послышалось знакомое громыхание, которое отмечало присутствие Мескалито. Все исступленно запели, и я понял, что грохот услышали дон Хуан и все остальные. Мысль, что это было попросту их реакцией на знак, поданный кем-то, чтобы меня обмануть, я отверг. В то же мгновение я почувствовал, как меня поглощает огромная волна мудрости. Предположения, с которыми я играл три года, уступили место несомненной достоверности. Три года потребовалось мне для того, чтобы понять или, скорее, убедиться, что что бы там ни содержалось в кактусе lophophora williamsii, его существование ничуть от меня не зависит – оно свободно существовать где угодно, везде. Теперь все было ясно.

Я лихорадочно пел до тех пор, пока хватало сил произносить слова. Потом пришло ощущение, что песни находятся внутри моего тела и самопроизвольно его сотрясают. Я должен был выйти и найти Мескалито, иначе взорвусь. Я пошел в сторону пейотного поля, продолжая петь свои песни. Я знал, что они только мои – неоспоримое доказательство моей единственности. Я ощущал каждый свой шаг. Шаги эхом отдавались от земли; это эхо вызывало неописуемую эйфорию оттого, что я человек.

От каждого пейотного кактуса на поле исходил голубоватый мерцающий свет. Один кактус светился особенно ярко. Я сел перед ним и начал петь ему свои песни. Тут из растения вышел Мескалито – та же фигура в виде человека, которую я видел раньше. Он взглянул на меня. С большим чувством (совершенно необычным для человека моего темперамента) я пел ему свои песни. К ним примешивалась уже знакомая мне музыка – звуки флейт или ветра. Как и два года назад, он беззвучно спросил: «Чего ты хочешь»? Я заговорил очень громко. Я сказал – я знаю, что в моей жизни и в моих поступках чего-то не хватает, но не могу обнаружить, чего же именно. Я смиренно просил его сказать мне, что у меня неладно, и еще сказать свое имя, чтобы я мог позвать его, когда буду в нем нуждаться. Он взглянул на меня. Его рот вытянулся, как тромбон, до самого моего уха. И он сказал мне свое имя.

Внезапно я увидел отца. Он стоял посреди пейотного поля, но поле исчезло, и вся сцена переместилась в старый дом, где прошло мое детство. Я стоял с отцом у смоковницы. Я обнял его и стал торопливо говорить ему все, чего никогда не мог ему сказать. Каждая мысль была законченной и исчерпывающей. Было так, словно у нас в самом деле нет времени и нужно сказать все сразу. Я говорил что-то совершенно потрясающее, говорил о чувствах, которые к нему испытывал, – что-то такое, о чем при обычных обстоятельствах никогда бы не посмел заикнуться.

Отец не отвечал. Он просто слушал, а потом исчез. И я снова был один, я плакал от печали и раскаяния.

Я пошел через пейотное поле, выкликая имя, которому меня научил Мескалито. Что-то появилось из странного, похожего на звездный, света на кактусе. Это был длинный светящийся предмет – что-то вроде палки из света, величиной с человека. На мгновение он осветил все поле ярким светом, желтоватым или янтарным; затем озарил все небо, от чего получилось необычайное, чудесное зрелище. Я подумал, что если буду смотреть, то ослепну. Я зажмурился и спрятал лицо в ладонях.

Я безошибочно знал, что Мескалито велит мне съесть еще один бутон. Но как же это сделать, подумал я, у меня ведь нет ножа, чтобы его срезать. «Съешь прямо с земли», – сказал он мне тем же необычным образом. Я лег на живот и стал жевать верхушку растения. Оно согрело и ободрило меня. Все мое тело, каждая его клетка согрелась и выпрямилась. Все ожило. Все состояло из сложных и тонких деталей, и в то же время все было таким простым. Я был повсюду; я мог видеть все, что вверху, и все, что внизу, и все вокруг одновременно.

Это непередаваемое чувство я испытывал как раз столько времени, чтобы успеть его осознать. Затем его вытеснил гнетущий страх, который пусть не мгновенно, но все же достаточно быстро и неумолимо овладел мной. Сначала в мой чудесный мир безмолвия ворвались острые звуки, но я не обратил на это внимания. Затем звуки стали громче и назойливей, как будто надвигались на меня. И постепенно исчезло недавнее чувство, когда я плавал в мире целостном, безразличном и прекрасном. Звуки выросли в гигантские шаги. Что-то громадное дышало и двигалось вокруг меня. Я понял, что оно за мной охотится. Я побежал и спрятался под валуном, пытаясь оттуда определить, что же меня преследует. На мгновение я выглянул из своего убежища, и тут преследователь, кто бы он ни был, на меня бросился. Он был похож на морскую водоросль. Водоросль бросилась на меня. Я думал, что буду раздавлен ее весом, но оказался в какой-то выбоине или впадине. Я видел, что водоросль покрыла не всю поверхность земли вокруг камня. Под валуном остался клочок свободного пространства. Я старался вжаться под камень. Я видел капающие с водоросли огромные капли слизи. Я «знал», что это секреторная жидкость – пищеварительная кислота, чтобы меня растворить. Капля упала мне на руку; я пытался стереть кислоту землей и смачивал ожог слюной, продолжая закапываться. В какое-то мгновение я почти растаял.

Меня вытаскивали на свет. Я решил, что уже растворен водорослью. Я смутно заметил свет, который становился все ярче. Свет шел из-под земли, пока наконец не прорвался в то, в чем я узнал встающее из-за гор солнце.

Ко мне медленно возвращалось обычное восприятие. Я лег на живот, уткнувшись подбородком в согнутый локоть. Кактус передо мной вновь начал светиться, и не успел я глазом моргнуть, как из него снова вырвался длинный сноп света и простерся надо мной. Я сел. Свет спокойной силой коснулся моего тела, а затем откатился и скрылся из виду.

Я бежал, пока не нашел остальных. Вместе мы вернулись в город. Я остался с доном Хуаном еще на один день у Роберто, – так звали ведущего. Весь этот день я проспал. Когда мы стали собираться, ко мне начали подходить участвовавшие в митоте молодые люди. Они по очереди меня обнимали и стыдливо смеялись. Я познакомился с каждым. Я говорил с ними без конца обо всем на свете, кроме митоты.

Дон Хуан сказал, что пора ехать. Я вновь обнялся с каждым. «Возвращайся», – сказал один из них. «Мы уже ждем тебя», – добавил другой. Я отъезжал медленно, стараясь различить где-нибудь стариков, но никого не увидел.

Четверг, 10 сентября 1964

Всякий раз изложение дону Хуану того, что я пережил, невольно понуждало меня к предельной точности. Похоже, это был наилучший способ все как следует вспомнить.

Сегодня я пересказал ему в подробностях свою последнюю встречу с Мескалито. Он внимательно меня слушал, пока я не добрался до того места, где Мескалито назвал свое имя. Тут он меня остановил.

– Теперь ты сам по себе, – сказал дон Хуан. – Защитник принял тебя. Отныне моя помощь будет крайне незначительной. Тебе не надо больше ничего мне рассказывать о ваших с ним отношениях. Теперь ты знаешь его имя. Ни это имя, ни о ваших с ним делах не должна знать ни одна живая душа.

Я продолжал настаивать на том, что хочу ведь рассказать ему все детали того, что испытал, потому что ничего не понимаю. Я сказал, что мне нужна его помощь, чтобы уяснить и упорядочить то, что я видел. Он сказал, что я и сам могу это сделать, и вообще пора уже думать своей головой. Я возразил, что для меня его мнение много значит, потому что самому мне понадобится слишком много времени, чтобы все понять, да и вообще я не знаю, как подступиться.

Я сказал:

– Вот песни, например. Что они значат?

– Это уж ты сам решай, – сказал он. – Откуда я знаю, что они значат? Сказать тебе это может только защитник, так же как только он один может научить тебя своим песням. Возьмись я объяснять тебе, что они значат, это было бы все равно, как если бы ты выучил чьи-то чужие песни.

– То есть как это?

– Слушая песни защитника, можно узнать, кто притворяется. Только те песни, которые поются с душой, – его песни и получены от него самого. Остальные – в лучшем случае копии. Люди зачастую легко обманываются. Они поют чужие песни, даже не зная, о чем поют.

Я сказал, что собственно хотел узнать, для чего поются эти песни. Он ответил, что те песни, которые я узнал, служат для вызова защитника, и что я всегда должен пользоваться ими в сочетании с его именем, чтобы его вызвать. Со временем, сказал дон Хуан, Мескалито, вероятно, научит тебя другим песням для других целей.

Тогда я спросил, как по его мнению, полностью ли меня принял защитник. Это был, наверное, глупый вопрос, потому что дон Хуан рассмеялся и сказал, что защитник конечно принял меня, а чтобы я это понял, еще и подтвердил это, дважды показавшись как свет. То, что я увидел свет дважды, похоже, произвело на дона Хуана большое впечатление, потому что он это особенно подчеркнул.

Я сказал, что не понимаю, зачем Мескалито так пугает человека, если его принимает.

Он молчал так долго, что я подумал, что этим вопросом привел его в замешательство. Но он наконец сказал.

– Но это же так ясно. То, что он хотел сказать, до того ясно, что я не вижу, что здесь может быть непонятного.

Да мне вообще все до сих пор непонятно, дон Хуан.

– Чтобы по-настоящему увидеть и понять то, что имеет в виду Мескалито, нужно время; вот и думай над его уроками, пока тебе не станет все совершенно ясно.

Пятница, 11 сентября 1964

Я вновь принялся уговаривать дона Хуана растолковать мне то, что я видел. Уговаривать пришлось долго. Наконец он заговорил с таким видом, будто мы все давно уже выяснили.

– Убедился теперь, до чего глупо задаваться вопросом, похож ли он на человека, с которым можно говорить? – сказал дон Хуан. – Он не похож ни на что из когда-либо виденного тобой. Он вроде человек, но в то же время совершенно не похож ни на какого человека. Это трудно объяснить тем, которые о нем ничего не знают, а хотят сразу узнать все. И потом, его уроки так же чудесны, как сам Мескалито. Насколько мне известно, его действия никто не может предсказать. Ты задаешь ему вопрос, и он показывает тебе путь, но не говорит о нем таким же образом, как вот сейчас мы с тобой. Теперь понятно, что именно он делает?

– Ну, это, положим, я еще как-то могу понять. Но мне совершенно непонятно, что же он хотел сказать.

– Ты просил его сказать тебе, что у тебя не в порядке, и он дал тебе полную картину. Здесь не может быть никакой ошибки! Ты же не будешь утверждать, что не понял. Это не был разговор – хотя в собственном смысле это был разговор. Потом ты задал ему другой вопрос, и он ответил тебе точно таким же образом. А насчет того, что он хотел сказать, – этого я не могу знать в точности, поскольку мне ты предпочел не говорить о том, что спрашивал.

Я повторил, насколько помнил, свои вопросы Мескалито по возможности буквально и в том же порядке: «Правильно ли я поступаю? На правильном ли я пути? Что мне делать со своей жизнью?» Дон Хуан сказал, что эти вопросы – только слова. Вопросы не произносят, а задают изнутри. Защитник дал мне урок, а вовсе меня не отпугивал, и в доказательство этому дважды явился как свет.

Я сказал, что все еще не понимаю, зачем Мескалито устрашал меня, если принял. Я напомнил дону Хуану, что, по его собственным словам, быть принятым Мескалито означает, что он принимает постоянную форму, а не превращается из радости в кошмар. Дон Хуан вновь рассмеялся и сказал, что стоит мне разобраться как следует в своем заданном Мескалито вопросе, который был у меня в сердце, – и я сам пойму урок.

Разобраться в вопросе, который «был у меня в сердце», оказалось задачей нелегкой. Я сказал дону Хуану, что во мне тогда было много чего. Когда я задавал вопрос, на правильном ли я пути, то имел в виду – какой мир мне выбрать – этот или тот? Не подвешен ли я между обоими мирами? С которым из них мне связать свою жизнь?

Дон Хуан все это выслушал и заключил, что у меня отсутствует отчетливое видение мира и что защитник дал мне превосходный и совершенно ясный урок. Он сказал:

– Ты думаешь, что для тебя имеется два мира, два пути. Но есть лишь один. Защитник показал тебе это с исключительной ясностью. Единственный доступный тебе мир – это мир людей, и этот мир ты не можешь покинуть по собственной воле. Ты – человек! Защитник показал тебе мир счастья, где между вещами нет различия, потому что там некому спрашивать о различии. Но это не мир людей. Защитник вытряхнул тебя оттуда и показал, как человек думает и борется. Вот это – мир людей! И быть человеком – значит быть обреченным на этот мир. Ты имеешь нахальство полагать, что можешь выбирать между мирами, но это только твоя самонадеянность. Для нас существует лишь один-единственный мир. Мы – люди, и должны безропотно следовать миру людей. Именно в этом, я думаю, состоял урок.

Глава 9

Дон Хуан явно ожидал, что я буду пользоваться «травой дьявола» как можно чаще. Это как-то плохо вязалось с его органической неприязнью к ее силе. Сам он объяснял свое требование тем, что вскоре мне опять придется курить, и к тому времени я должен по возможности ближе познакомиться с силой «травы дьявола».

Он то и дело предлагал мне по крайней мере попробовать еще одно гадание с ящерицами. Я долго колебался. Между тем напоминания дона Хуана становились все настойчивей, так что под конец я просто почувствовал себя обязанным ему уступить, и однажды решился погадать насчет кое-каких пропавших вещей.

Понедельник, 28 декабря 1964

В субботу 19 декабря я срезал корень datura. Я подождал, пока стемнеет, и проделал свой танец вокруг растения. За ночь я приготовил экстракт корня. В воскресенье, часам к 6 утра, вернулся туда, где рос мой дурман, и сел перед ним. Я прихватил с собой тщательно записанные указания дона Хуана относительно этой процедуры. Перечитав свои записи, я сообразил, что в данном случае нет необходимости размалывать семена. Почему-то уже одно то, что я просто сижу перед своим растением, давало мне непривычное чувство эмоционального равновесия, ясности мышления, т.е. силы концентрации на том, что делаю, чего я вообще напрочь лишен.

Я в точности исполнил все предписания, так рассчитав время, чтобы к концу дня паста и корень были готовы. В пять часов я занялся ловлей ящериц. За полтора часа я перепробовал все способы, какие только мог придумать, но все впустую.

Я сидел перед растением дурмана, теряясь в догадках, как же выйти из положения, когда вдруг вспомнил указание дона Хуана, что вначале с ящерицами нужно поговорить. Поначалу я испытывал неловкость – все равно как при выступлении перед аудиторией. Вскоре однако это чувство прошло, и я продолжал говорить. Была уже почти ночь, когда я, подняв камень, увидел под ним ящерицу. Она казалась застывшей. Я взял ее в руки, и тут же увидел под соседним камнем другую ящерицу, тоже застывшую. Они даже не пытались вырваться.

Труднее всего оказалось зашить пасть и веки. Я заметил, что благодаря дону Хуану в моих поступках появилась обязательность. Позиция дона Хуана заключалась в том, что если уж взялся за что-либо, то отступать нельзя. Впрочем, если бы я захотел остановиться, то к этому не было никаких препятствий. Возможно, я просто не хотел останавливаться. Я отпустил одну ящерицу, и она побежала на северо-восток – хороший знак, предвещавший, впрочем, что колдовство будет не из легких. Другую ящерицу я привязал к своему плечу и по инструкции смазал себе виски. Ящерица была неподвижна. На мгновение я испугался, что она умерла, а дон Хуан мне ничего не говорил, что делать в таком случае. Но ящерица была живой, только оцепеневшей.

Я выпил снадобье и немного подождал. Не почувствовав ничего необычного, я начал растирать пасту у себя на висках. Пасту я наложил двадцать пять раз. И тут, совершенно механически и бездумно, как во сне, я несколько раз коснулся ею лба. Я с ужасом спохватился и поспешно стер пасту Лоб покрылся испариной. Меня бросило в дрожь. Я почувствовал отчаяние, потому что дон Хуан всячески от этого предостерегал. Страх сменился чувством абсолютной покинутости и обреченности. Я был оставлен тут на произвол судьбы. Если со мною что-нибудь случится, здесь нет никого, кто бы мне помог. Хотелось удрать. Я испытывал предельную тревогу и растерянность, потому что не представлял, что же теперь делать. В голову хлынул поток мыслей, сменявшихся с необычайной скоростью. Это были странные мысли, возникавшие непонятно откуда. Мне известен мой способ мышления, определяемый моей индивидуальностью, поэтому я замечу любое отклонение.

Одна из таких чужих мыслей была высказыванием какого-то автора. Это было похоже, как я смутно помню, на чьи-то слова у меня за спиной. Произошло это так быстро, что я испугался. Я замер, чтобы зафиксировать эту неизвестно откуда взявшуюся мысль, но ее сменили обычные мысли. Я был уверен, что где-то прочел это высказывание, только забыл, кто автор. Вдруг я вспомнил: Альфред Кребер. Тут же возникла новая чужая мысль и «сказала», что не Кребер, а Георг Зиммель. Я настаивал на том, что Кребер, когда спохватился, что уже втянут в гущу спора с самим собой, забыв о недавнем чувстве обреченности.

Веки отяжелели, как от снотворного. Именно такое сравнение пришло мне в голову, хотя я никогда никакого снотворного не принимал. Неудержимо клонило в сон. Я хотел добраться до своей машины и там уснуть, но не мог пошевелиться.

Потом, совершенно неожиданно, я проснулся, вернее, ясно почувствовал, что проснулся. Первое, что пришло в голову, – который час. Я огляделся. Растения дурмана передо мной не было. Я с безразличием воспринял, как должное, что прохожу через очередное колдовство. Часы у меня над головой показывали 12:35. Значит, сейчас полдень.

Я увидел молодого человека, несущего пачку бумаг. Я едва его не касался. Я видел прожилки, пульсирующие у него на шее, и слышал ускоренное биение сердца. Меня так увлекло то, что я видел, что я забыл о моих странных мыслях. Затем я услышал у себя в голове сопровождавший сцену «голос», который ее описывал, и понял, что этот «голос» и был источником чужих мыслей.

Меня так захватило вслушивание, что зрительная сторона происходившего отошла на задний план. Я слышал голос у самого уха, над правым плечом. Голос, собственно, и создавал сцену. Но он подчинялся моей воле. Я чувствовал, что в любой момент могу его остановить и разобрать в подробностях то, о чем он говорит. Я «видел-слышал» действия молодого человека во всей их последовательности. Голос продолжал описывать их в малейших деталях, но в сущности описываемое было само по себе не столь важно. По-настоящему загадочным был источник голоса над ухом. Я трижды пытался повернуться, чтобы увидеть наконец того, кто говорит. Я пытался повернуть голову направо или же просто неожиданно обернуться назад, чтобы наконец увидеть, кто это. Но при каждой такой попытке виденье расплывалось. Я подумал: «Я не могу повернуться потому, что я не нахожусь в сфере обычной реальности». Вот эта мысль была моей собственной.

С этого момента я сосредоточил все внимание на одном лишь голосе. Он, казалось, исходил от моего плеча – совершенно отчетливый, хотя и тоненький голосок, причем не детский голос и не фальцет, а мужской голос в миниатюре.

Это был и не мой голос. Говорил он, надо думать, на английском. При каждой моей попытке исхитриться его поймать он тут же умолкал или удалялся, и сцена мутнела. Удачнее всего было бы сравнение со зрительной формой, создаваемой частичками пыли на ресницах, или же с «мухами» на сетчатке – червеобразной формой, которую видишь до тех пор, пока не смотришь на нее прямо, но как только пытаешься, на нее взглянуть, она с движением глазного яблока моментально ускользает.

Я потерял к происходившему всякий интерес. По мере того, как я слушал, голос становился более сложным. То, что я воспринимал как голос, все более походило на то, как если бы кто-то нашептывал мысли мне в ухо – или, точнее, что-то думало за меня. Мысли были вне меня. Что это так, я не сомневался, потому что мог одновременно фиксировать свои собственные мысли и мысли «другого».

В какое-то мгновение голос создал сцены, автором которых был молодой человек и которые не имели никакого прямого отношения к моему первоначальному вопросу о пропавших вещах. Молодой человек выполнял очень сложные действия. Эти действия вновь приобрели значение, и я больше не обращал внимания на голос. Я начал терять терпение; я хотел остановится. «Но как это сделать?» – подумал я. Голос в ухе сказал, что нужно вернуться в каньон. Я спросил, как это сделать, и голос ответил – подумать о своем растении.

Я подумал о своем растении. Обычно я сидел перед ним, и делал это так часто, что визуализировать его не составило никакого труда. Увидев растение, я решил, что это очередная галлюцинация, но голос сказал, что я вернулся! Я напряг слух. Была только тишина. Растение datura передо мной было не более реальным, чем все, что я только что видел, но я мог его коснуться, мог двигаться вокруг него.

Я поднялся и пошел к машине, но почти сразу выдохся, сел и закрыл глаза. Меня подташнивало, кружилась голова. В ушах звенело. Что-то скользнуло мне на грудь. Это была ящерица. Я вспомнил предостережение дона Хуана, что ее нужно отпустить. Мне было все равно, мертвая она или живая. Я разбил горшок с пастой и набросал на него ногой земли. Потом еле добрался до машины и провалился в беспамятство.

Четверг, 24 декабря 1964

Сегодня я пересказал свое приключение дону Хуану. Внимательно меня выслушав, он сказал:

– Ты сделал опаснейшую ошибку.

– Знаю. Это была страшная глупость. Случайность.

– Никаких случайностей, когда имеешь дело с «травой дьявола». Говорил я тебе, что она все время будет тебя испытывать. Я так понимаю, что ты или очень силен, или же в самом деле у нее любимчик. Центр лба – только для великих брухо, которые в совершенстве освоили обращение с силой.

– А что обычно происходит, когда человек смажет себе пастой лоб, дон Хуан?

– Если только он не великий брухо, то попросту никогда не вернется.

– Ты сам когда-нибудь мазал себе пастой лоб, дол Хуан?

– Никогда. Мой бенефактор говорил мне, что из такого путешествия возвращаются лишь очень немногие. Человек может отсутствовать в течение многих месяцев, и другим приходится за ним все это время ухаживать. Мой бенефактор говорил, что ящерицы могут взять человека хоть на край света и показать по его заказу самые немыслимые тайны и чудеса.

– А ты знаешь кого-нибудь, с кем такое было?

– Да. С моим бенефактором. Но он никогда не говорил мне, как оттуда возвращаться.

– Неужели возвращение такое трудное?

– Безусловно. Вот почему то, что с тобой было, для меня в самом деле поразительно. Ты делал все совершенно вслепую, а мы обязаны соблюдать строжайшую последовательность, потому что только так приобретают силу. Иначе мы ничто.

Воцарилось долгое молчание. Я видел, что он о чем-то глубоко задумался.

Суббота, 26 декабря 1964

Дон Хуан спросил, искал ли я ящериц. Я сказал, что искал, но не смог найти. Я спросил, что было бы, если бы одна из них умерла у меня в руках. Он сказал, что смерть ящерицы – плохой знак. Если ящерица с зашитой пастью умрет, то нет смысла продолжать колдовство. Кроме того, это будет означать, что ящерицы порвали со мной дружбу, и дальнейшее обучение с «травой дьявола» нужно надолго отложить.

– Как надолго, дон Хуан? – спросил я.

– Года на два или больше.

– А что было бы, если бы и вторая умерла?

– Со смертью второй тебе уже грозит серьезная опасность. Ты остаешься один, без проводника. Ничего еще, если она умерла до начала колдовства, – его еще можно оставить, заодно распрощавшись с «травой дьявола». Но вот если бы ящерица умерла у тебя на плече, когда колдовство уже началось, тогда пришлось бы его продолжать, а это уж действительно безумие.

– Почему безумие?

– Потому что в этом случае все теряет смысл. Ты один, без проводника, и видишь устрашающие и бессмысленные вещи.

– Что значит – бессмысленные?

– То, что мы видим сами по себе. Вещи, которые мы видим, когда лишены направления. Это значит, что «трава дьявола» хочет от тебя отделаться, отшвырнуть наконец прочь.

– А ты знаешь кого-нибудь, с кем было такое?

– Да. Со мной. Без мудрости ящериц я бы сошел с ума.

– Что же ты видел, дон Хуан?

– Кучу чепухи. Что я еще мог видеть без направления?

Понедельник, 28 декабря 1964

– Ты говорил, дон Хуан, что «трава дьявола» испытывает людей. Как это понимать?

– «Трава дьявола» – как женщина, и, совершенно как женщина, она льстит мужчинам. Она ставит ловушки на каждом шагу. Ты, например, попался, когда она заставила тебя помазать пастой лоб. На этом не кончится, и ты, скорее всего, опять попадешься. Смотри в оба. Не увлекайся ею; «трава дьявола» – лишь один из путей к тайнам человека знания. Существуют и другие пути. Главная ее ловушка – заставить тебя поверить, что этот путь – единственный. Запомни: глупо ухлопать жизнь на один-единственный путь, особенно если у него нет сердца.

– А как узнать, дон Хуан, что этот путь не имеет сердца?

– Прежде чем ты решишься на этот путь, спроси себя: имеет ли он сердце? Если ответ будет – нет, значит так оно и есть, и нужно искать другой путь.

– Но как я смогу наверняка узнать, имеет ли этот путь сердце?

– Это может любой. Беда в том, что никто не задает себе этот вопрос; обычно человек слишком поздно понимает, что выбрал путь без сердца, когда уже стоит на краю гибели. В этой точке лишь очень немногие имеют силы оставить свою устремленность и отойти.