Текст книги "Собрание сочинений [Том 1]"

Автор книги: Карлос Кастанеда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 79 (всего у книги 103 страниц)

Почти в полном замешательстве я сказал Ла Горде, что не являюсь воином, достойным иметь такую силу, чтобы оставить навсегда мою прежнюю жизнь и знать куда идти и что делать.

– Мы человеческие существа, – сказала она. – Кто знает, что ожидает нас и какого рода силу мы можем иметь?

Я сказал ей, что моя печаль от такого решения слишком велика. Перемены, которым подвергаются маги, слишком радикальны и слишком окончательны. Я рассказал ей про невыносимую печаль Паблито об утрате своей матери.

– Такими ощущениями питается человеческая форма, – сказала она сухо. – Я жалела своих маленьких детей в течение многих лет. Я не могла понять, как Нагваль может быть таким жестоким, приказывая мне сделать то, что я сделала – оставить своих детей, разрушить и забыть их.

Она сказала, что понадобились годы, чтобы понять, что Нагваль тоже должен был сделать выбор – оставить свою форму. Он не был жестоким. Просто у него больше не осталось человеческих чувств. Для него все было равно. Он принял свою судьбу. Наша с Паблито проблема в этом отношении состояла в том, что никто из нас не принял свою судьбу. Ла Горда сказала с презрением, что Паблито плакал, вспоминая свою мать, свою Мануэлиту главным образом тогда, когда должен был готовить себе еду. Она предложила мне вспомнить мать Паблито такой, какой она была: старой бестолковой женщиной, которая хотела только одного – быть прислугой для Паблито. Она сказала, что все они считают Паблито трусом, он ведь так несчастлив потому, что его прислуга Мануэлита стала ведьмой Соледад, которая могла бы убить его, раздавив, как клопа.

Ла Горда драматически встала и склонилась над столом так что ее лоб почти коснулся моего.

– Нагваль сказал, что у Паблито необычная судьба, – сказала она. – Мать и сын берутся за одно и то же. Если бы он не был таким трусом, он принял бы свою судьбу и противостоял Соледад как воин, без страха и ненависти. В конце концов лучший победил бы и забрал все. Если бы победителем вышла Соледад, Паблито должен был быть счастлив своей судьбой и желать ей блага. Но только подлинный воин может знать счастье такого рода.

– Как ко всему этому относится донья Соледад?

– Она не индульгирует в своих ощущениях, – сказала Ла Горда и снова села. – Она приняла свою судьбу с большей готовностью, чем любой из нас. Прежде чем Нагваль помог ей, она была еще хуже, чем я. По крайней мере я была молодой; она же была старой коровой, жирной и измученной, и молила о приходе смерти. Теперь смерть должна будет бороться, чтобы заявить свои права на нее.

Меня страшно смущало, как мало времени понадобилось для преображения доньи Соледад. Я сказал Ла Горде, что видел донью Соледад около двух лет назад, и она была все той же старухой, какой я знал ее всегда. Ла Горда рассказала, что в последний раз, когда я был в доме у доньи Соледад, считая, что это всё еще дом Паблито. Нагваль научил их действовать так, словно ничего не изменилось. Донья Соледад приветствовала меня из кухни, как она всегда это делала, и я фактически не видел ее лица. Лидия, Роза и Паблито в совершенстве играли свои роли, чтобы я не мог раскрыть их подлинную деятельность.

– Зачем Нагваль пошел на все эти хлопоты, Горда?

– Он берег тебя для чего-то пока еще неясного. Он намеренно держал тебя вдали от всех нас. Они с Хенаро велели мне никогда не показывать тебе свое лицо, когда ты был поблизости.

– Велели ли они то же самое и Хосефине?

– Да. Она ненормальная и ничего не может с собой поделать. Ей хотелось разыгрывать с тобой свои шуточки.

Она обычно следовала за тобой неподалеку, а ты никогда не знал об этом. Однажды ночью, когда Нагваль взял тебя в горы, она в темноте чуть не столкнула тебя вниз, в ущелье. Нагваль заметил ее как раз вовремя. Она проделывала все эти «шуточки» не со злобы, а потому, что это доставляет ей удовольствие. Это ее человеческая форма. Хосефина будет такой, пока не потеряет ее. Я уже говорила тебе, что все они шестеро немножко психи. Тебе надо понять это, чтобы не быть пойманным в их сети. А если и поймаешься, не гневайся. Они не могут сдерживать себя.

Некоторое время она молчала. Я уловил, что она еле заметно дрожит. Ее глаза, казалось, вышли из фокуса, рот приоткрылся, словно мышцы перестали держать нижнюю челюсть. Я был поглощен наблюдением за ней. Она несколько раз встряхнула головой.

– Я только что видела кое-что, – сказала она, – Ты в точности такой же, как сестрички и Хенарос.

Она начала тихо смеяться. Я ничего не сказал. Мне хотелось, чтобы она объяснила все сама.

– Они сердятся на тебя, потому что до них до сих пор не дошло, что ты не отличаешься от них. Они смотрят на тебя как на Нагваля. Им не понять, что ты индульгируешь своим способом, точно так же, как они – своим. Она сказала, что Паблито ноет и жалуется, и играет слабовольного человека. Бениньо играет застенчивого человека, который не может даже поднять глаза. Нестор играет мудреца, – того, кто все знает. Лидия играет крутую женщину, которая может сокрушить взглядом кого угодно. Хосефина была ненормальной, на которую нельзя было положиться. Роза была раздражительной девицей, которая кусала москитов за то, что они кусают ее. А ты был дураком, который приехал из Лос-Анжелеса с блокнотом и кучей нелепых вопросов. И всем нам нравилось вести себя так, как мы привыкли.

– Когда-то я была толстой и вонючей, – продолжала она после паузы. – Я не обращала внимания на то, что других пинают меня ногами, как собаку. Это была моя форма.

Я должна буду рассказать им, что я увидела относительно тебя, чтобы их не раздражали твои действия.

Я не знал что сказать, чувствуя, что она бесконечно права. Самым важным фактором была не столько безошибочность ее утверждений, сколько способ, которым она пришла к своему неоспоримому утверждению, и свидетелем которого был я сам.

– Как ты увидела это? – спросил я.

– Это просто пришло ко мне, – ответила она.

– Как оно пришло к тебе?

– Я испытала ощущение видения, пришедшее на верхушку моей головы, и просто знала все это.

Я настаивал на том, чтобы она описала каждую деталь этого «ощущения видения», о котором она только что упомянула. После минутного колебания она уступила, описав мне точно такое же щекочущее ощущение, что было и у меня во время моих столкновений с Соледад и сестричками. Ла Горда сказала, что оно начинается на макушке, а затем опускается вниз по спине и вокруг талии к матке. Она ощущала его внутри своего тела как поглощающее щекочущее раздражение, которое превратилось в знание, что я цепляюсь за свою человеческую форму подобно всем остальным. Разница между нами лишь в том, что я делаю это непонятным для них способом.

– Ты слышишь голос, который говорит все это? – спросил я.

– Нет. Я просто видела все, что рассказала тебе о тебе самом, – ответила она.

Я хотел спросить, было ли у нее видение меня, цепляющегося за что-то, но передумал. Я не хотел индульгировать в своем обычном поведении. Кроме того я знал, что именно она имеет в виду, когда говорит о видении. То же случилось и со мной, когда я был с Розой и Лидией. Я внезапно «знал», где они жили. У меня не было видения их дома, я просто ощутил, что знаю это.

Я спросил ее, слышала ли и она звук, похожий на треск деревянной палочки, сломавшейся у основания ее шеи.

– Нагваль учил нас, как получить ощущение на макушке головы, – сказала она, – но не каждый из нас может вызвать его. Звук позади горла – еще более трудная вещь. Никто из нас до сих пор не ощущает его. Странно, что у тебя он есть, ведь ты пустой.

– Как действует этот звук? – спросил я. – И что это такое?

– Ты знаешь это лучше, чем я. Что же еще я могу сказать тебе? – ответила она резко.

Тут она явно поймала себя на раздражительности и сконфужено улыбнувшись опустила голову.

– Я чувствую себя глупо, рассказывая тебе то, что ты уже и так знаешь, – сказала она. – Ты задаешь мне эти вопросы чтобы проверить, действительно ли я потеряла форму?

Я сказал ей, что нахожусь в растерянности. Мне кажется, я знаю, что это был за звук; но чтобы знать что-либо на самом деле, мне нужно непременно выразить свое знание в словах. В данном же случае я просто не представлял, где мне взять эти слова и как их соединить в понятия. Поэтому единственное, что я мог сделать, – это задавать вопросы в надежде, что ее ответы могли бы помочь мне.

– Я не могу помочь тебе в случае с твоим звуком, – сказала она.

Я вдруг ощутил невероятный дискомфорт. Я сказал ей, что привык иметь дело с доном Хуаном и что теперь нуждаюсь в нем более чем когда бы то ни было. Он бы разъяснил мне все это.

– Тебе недостает Нагваля? – спросила она. Я сказал, что да и что я не понимал, как сильно мне недостает его, пока не оказался в его родных краях.

– Тебе недостает его потому, что ты все еще цепляешься за свою человеческую форму, – сказала она и захихикала, словно наслаждаясь моей печалью.

– А тебе самой недостает его, Горда?

– Нет. Не мне. Я – его. Вся моя светимость была изменена. Как может мне недоставать чего-то, что есть я сама?

– Чем отличается твоя светимость?

– Человеческое существо или любое другое создание имеет бледно-желтое свечение. Животные – скорее желтое, люди – более белое, но маг – янтарно-желтое, как мед на солнечном свету. Некоторые женщины-маги – зеленые. Нагваль сказал, что они самые могущественные и самые опасные.

– Какой цвет у тебя, Горда?

– Янтарный, такой же, как у тебя и у всех нас. Об этом мне сказали Нагваль и Хенаро. Все мы янтарные. И все мы, за исключением тебя, похожи на надгробный камень. Обычные люди похожи на яйцо. Именно поэтому Нагваль называл их светящимися яйцами. Маги изменяют не только цвет своей светимости, но и свои очертания. Мы похожи на надгробные камни, только закругленные с обоих концов.

– А у меня до сих пор очертания яйца, Горда?

– Нет. У тебя тоже очертание камня, но в твоей светимости имеется уродливая тусклая заплата. Пока у тебя есть эта латка, ты не сможешь спокойно летать как летают маги. Так, как я летала для тебя прошлой ночью. Ты даже не способен сбросить свою человеческую форму.

Я втянулся в страстный спор не столько с ней, сколько с самим собой. Я настаивал, что их точка зрения на способ обретения этой метафизической полноты была абсурдной. Я сказал, что никто не смог бы убедительно досказать мне, что нужно повернуться спиной к своему ребенку, чтобы осуществить самую неопределенную из целей – войти в мир нагваля. Я был так глубоко убежден в своей правоте, что вышел из себя и стал сердито кричать на нее. Моя вспышка оставила ее равнодушной.

– Это должен делать не каждый, – сказала она, – а только маги, которые хотят войти в другой мир. Есть немало хороших магов, которые видят, но все же остаются неполными. Быть полными – это только для нас, толтеков.

Возьми, например, Соледад. Она наилучшая колдунья, которую ты смог бы отыскать, и она – неполная. У нее было два ребенка, одним из которых была девочка. К счастью для Соледад, ее дочь умерла. Нагваль сказал, что острие духа человека, который умирает, снова возвращается к родителям, то есть к тем, кто отдал его. Если человек умирает, имея детей, то острие переходит к полному ребенку. А если все дети полные, то острие уходит к тому, кто обладает большей силой, причем это не обязательно будет лучший из них. Например, когда мать Хосефины умерла, то острие ушло к самой ненормальной – к Хосефине. Казалось, оно должно было бы пойти к ее брату – работящему и достойному человеку. Но у Хосефины было больше силы, чем у ее брата. Дочь Соледад умерла, не оставив детей, и Соледад получила поддержку, в результате чего закрыла половину своей дыры. Теперь единственная надежда закрыть ее полностью связана для нее со смертью Паблито. В свою очередь для Паблито великая надежда на получение поддержки связана со смертью Соледад.

Я сказал ей в очень сильных выражениях, что все это вызывает у меня отвращение и ужас. Она согласилась. Раньше она и сама считала, что именно эта установка магов – самая мерзкая вещь, какую только можно вообразить. Она взглянула на меня сияющими глазами. В ее усмешке было что-то коварное.

– Нагваль сказал мне, что ты понимаешь все, но ничего не хочешь делать в соответствии с этим, – сказала она мягким голосом.

Я начал спорить снова. Слова Нагваля обо мне не имеют никакого отношения к той части установки, которую мы сейчас обсуждаем. Я объяснил ей, что люблю детей, очень глубоко чту их и сочувствую их беспомощности в окружающем их устрашающем мире. Я не мог и помыслить о причинении вреда ребенку ни в каком смысле и ни по какой причине.

– Это правило придумал не Нагваль. Оно создано не человеком, а где-то там, вовне.

Я защищался, говоря, что не сержусь ни на нее, ни на Нагваля, но спорю потому, что не могу постичь смысла всего этого.

– Смысл в том, что нам нужно наше острие, вся наша сила, чтобы войти в другой мир, – сказала она, – Я была религиозной женщиной и обычно повторяла слова, смысла которых не понимала. Я хотела, чтобы моя душа вошла в Царствие Небесное. Я до сих пор хочу этого, несмотря на то, что нахожусь на другом пути. Мир Нагваля и есть Царствие Небесное.

Из принципиальных соображений я восстал против религиозного аспекта ее утверждений. Дон Хуан приучил меня никогда не рассуждать на эту тему. Она очень спокойно объяснила, что не видит никакой разницы в образе жизни между нами и истинными монахами и священниками. Она указала, что настоящие монахи не только являются как правило полными, но они еще и никогда не ослабляют себя сексуальными отношениями.

– Нагваль сказал, что в этом и заключается причина, почему они никогда не будут искоренены, кто бы ни пытался искоренить их, – сказала она. – Те, кто стоит за этим – всегда пустые. Они не обладают мужеством истинных монахов и священников. Мне нравилось, что Нагваль говорил это. Я всегда буду восхищаться монахами и священниками. Мы похожи. Мы отказались от мира, но мы находимся в гуще него. Священники и монахи сделались бы великими летающими магами, если бы кто-нибудь сказал им, что они могут делать это.

Тут я вспомнил о симпатиях моих отца и деда к мексиканской революции. Больше всего они восхищались попыткой искоренить духовенство. Мой отец унаследовал это восхищение от своего отца, а я – от них обоих. Это было своего рода членство, которое мы разделяли. Одной из первых вещей, которые дон Хуан разрушил в моей личности, было именно это членство.

Однажды, как бы провозглашая свое собственное мнение, я сказал дону Хуану то, что я слышал всю жизнь, – что излюбленной уловкой церкви было держать нас в невежестве. Лицо дона Хуана стало очень серьезным, как будто мое утверждение затронуло какую-то глубокую струну в его душе. Я немедленно подумал о веках эксплуатации, которой подвергались индейцы.

– Эти грязные ублюдки, – сказал он. – Они держали меня в невежестве, да и тебя тоже.

Я сразу уловил его иронию и мы оба рассмеялись. По правде говоря, мне никогда и в голову не приходило проверить реальность этого положения серьезным исследованием. Я даже не очень-то верил в него, но мне как будто ничего не оставалось, как только принять его. Я рассказал дону Хуану о своих дедушке и отце и об их либеральных взглядах.

– Не имеет значения, что именно кто-то говорит или делает, – сказал дон Хуан. – Ты сам должен быть безупречным человеком. Битва происходит в этой груди, прямо здесь.

Он мягко постучал по моей груди.

– Если бы твой дедушка или твой отец попытались стать безупречными воинами, – продолжал он, – у них не осталось бы времени на пустяковые битвы. Нам требуется наша энергия и наше время целиком и полностью, чтобы победить весь этот идиотизм в себе. Только это и имеет значение. Остальное не важно. Ничто из того, что твой дед или отец говорили о церкви, не принесло им благополучия. Но вот если ты будешь безупречным воином, то это даст тебе мужество, молодость и силу. Так что тебе надлежит сделать мудрый выбор.

Моим выбором были безупречность и простота жизни воина. Вследствие этого выбора я чувствовал, что должен принять слова Ла Горды самым серьезным образом. Но это казалось мне даже более угрожающим, чем действия дона Хенаро. Он обычно пугал меня на очень глубоком уровне. Но его действия, хотя и ужасающие, были органично вплетены в непрерывную ткань их учения. Слова и действия Ла Горды угрожали мне иным образом, более конкретным и реальным.

Тело Ла Горды вдруг вздрогнуло. По нему пробежала дрожь, заставляя сокращаться мышцы ее рук и плеч. Она схватилась за край стола, неловко пошатнувшись. Затем она расслабилась и приняла свой обычный вид.

Она улыбнулась. Ее глаза и улыбка были ослепительными. Она сказала небрежным тоном, что только что видела мою дилемму.

– Бесполезно закрывать глаза и делать вид, что ты ничего не понимаешь или не знаешь. Ты можешь делать это с людьми, но не со мной, – сказала она. – Я знаю теперь, почему Нагваль поручил мне рассказать тебе все это. Я – никто. Ты восхищаешься великими людьми. Нагваль и Хенаро были величайшими из всех.

Она остановилась и посмотрела на меня. Казалось, она ожидала моей реакции на свои слова.

– Ты все время боролся против того, что тебе говорили Нагваль и Хенаро, – продолжала она. – Именно поэтому ты позади. И боролся с ними ты потому, что они были великими. Это твой способ бытия. Но ты не мог бороться против меня и моего рассказа, потому что ты не хочешь смотреть на меня с уважением. Я – ровня тебе, я нахожусь в твоем кругу. Ты любишь бороться с теми, кто лучше тебя. В борьбе с моей позицией для тебя нет вызова. Бедный Нагвальчик! Ты проиграл игру.

Она приблизилась ко мне и прошептала на ухо, что Нагваль говорил ей, что она никогда не должна пытаться забрать у меня мой блокнот. Это так же опасно, как пытаться выхватить кость из пасти голодной собаки. Она положила голову мне на плечо, обняла и засмеялась тихо и мягко.

Ее видение сразило меня. Я знал, что она была абсолютно права.

Ла Горда долго держала меня в объятиях, склонив голову мне на плечо. Близость ее тела каким-то образом очень успокаивала меня. В этом она была в точности подобна дону Хуану. Она излучала силу, уверенность, твердость. Она ошибалась считая, что я не восхищаюсь ею.

– Давай оставим все это, – сказала она внезапно. – Поговорим о том, что нам предстоит делать сегодня вечером.

– Что именно мы будем делать сегодня, Горда?

– Нам предстоит последнее свидание с силой.

– Это снова будет ужасная битва с чем-то?

– Нет. Сестрички просто собираются показать тебе нечто такое, что завершит твой визит сюда. Нагваль сказал мне, что после этого ты можешь уехать и никогда не вернуться или предпочтешь остаться с нами. Но в любом случае мы должны показать тебе свое искусство. Искусство сновидения.

– А что это за искусство?

– Хенаро говорил мне, что он терял время опять и опять, чтобы познакомить тебя с искусством сновидящих. Он показал тебе свое другое тело – тело сновидения. Однажды он даже заставил тебя быть в двух местах одновременно. Но твоя пустота помешала тебе видеть то, что он демонстрировал тебе. Это выглядело так, словно все его усилия проваливались через дыру в твоем теле.

Кажется, теперь все обстоит иначе. Хенаро сделал сестричек настоящими сновидящими и сегодня вечером они покажут искусство Хенаро. В этом отношении сестрички являются истинными детьми Хенаро.

Это напомнило мне о словах Паблито, который говорил, что мы являемся детьми обоих и что мы – толтеки. Я спросил ее, что он подразумевал под этим.

– Нагваль говорил мне, что на языке его бенефактора маги обычно назывались толтеками, – ответила она.

– А что это за язык?

– Он никогда не рассказывал. Но они с Хенаро обычно разговаривали на языке, который никто не мог понять. А ведь все мы вместе знаем четыре индейских языка.

– Дон Хенаро тоже говорил, что он толтек?

– У него был тот же бенефактор, так что он говорил то же самое.

Из ответов Ла Горды я начал подозревать, что она то ли сама знает очень мало, то ли не хочет говорить об этом со мной. Я сказал ей о своих выводах. Она призналась, что никогда не уделяла большого внимания этой теме. И удивилась, что это так важно для меня. Я прочел ей настоящую лекцию по этнографии Центральной Мексики.

– Маг становится толтеком только тогда, когда овладеет секретами сталкинга и сновидения, – сказала она небрежно. – Нагваль и Хенаро получили эти секреты от своего бенефактора и потом хранили их в своих телах. Мы делаем то же самое. И потому мы являемся толтеками, подобно Нагвалю и Хенаро.

Нагваль учил тебя и меня быть бесстрастными. Я более бесстрастна чем ты, потому что я бесформенна. У тебя все еще сохранилась твоя форма, и ты пуст. Поэтому ты цепляешься за каждый сучок. Однако однажды ты снова будешь полным. И тогда ты поймешь, что Нагваль был прав. Он сказал, что мир людей поднимается и опускается и что люди поднимаются и опускаются вместе со своим миром. Как магам нам нечего следовать за ними в их подъемах и спусках.

Искусство магов состоит в том, чтобы быть вне всего и быть незаметными. И самым главным в искусстве магов является то, чтобы никогда не расточать понапрасну свою силу. Нагваль сказал мне, что твоя проблема – вечно попадать в ловушку идиотских дел вроде того, чем ты занимаешься сейчас. Я уверена, что ты собираешься расспрашивать нас всех о толтеках. но так и не соберешься спросить нас о внимании.

Ее смех был чистым и заразительным. Я вынужден был согласиться, что она права. Мелкие проблемы всегда пленяли меня. Я только сказал ей, что озадачен употреблением слова «внимание».

– Я уже говорила тебе о том, что Нагваль рассказывал нам о внимании, – сказала она. – Мы удерживаем своим вниманием образы мира. Обучать мужчину-мага очень трудно, потому что его внимание всегда закрыто, сфокусировано на чем-нибудь. А вот женщина всегда открыта. Поэтому она большую часть своего времени ни на чем не фокусирует свое внимание, особенно в течение менструального периода. Нагваль рассказал мне, а затем продемонстрировал, что в эти дни я могу полностью отвлечь свое внимание от образов мира. Если я не фиксирую его на мире, то мир рушится.

– Как это делается, Горда?

– Это очень просто. Женщина-маг использует трещину между мирами, о которой я уже упоминала. Когда женщина менструирует, она не способна фокусировать свое внимание. Это и есть та трещина, о которой говорил мне Нагваль. Прекратив бороться за фокусирование, женщина должна отвлечься от образов мира, созерцая отдаленные холмы, воду, например – реку, или облака.

Во время созерцания у тебя начинает кружиться голова и глаза устают, но если ты немного прикроешь их и мигнешь и сместишь их от одной горы к другой или от одного облака к другому, то созерцать можно часами или целыми днями, если это необходимо.

Нагваль обычно заставлял нас сидеть у двери и созерцать те круглые холмы на другой стороне долины. Иногда мы сидели так по несколько дней, пока трещина не открывалась.

Мне хотелось узнать об этом больше, но она замолчала и поспешно села вплотную ко мне. Она сделала мне рукой знак прислушаться. Я услышал слабый шелест и внезапно на кухню вошла Лидия. Я подумал, что она, должно быть, спала и звук наших голосов разбудил ее.

Она сменила западную одежду на длинное платье вроде тех, что обычно носили индейские женщины. На плечи была накинута шаль и она была босая. Длинное платье не делало ее старше, скорее она была похожа на ребенка, одетого в наряд взрослой женщины.

Она подошла и очень официально приветствовала Ла Горду; «Добрый вечер, Горда». Затем она повернулась ко мне и сказала: «Добрый вечер, Нагваль».

Ее приветствие было таким неожиданным и таким серьезным, что я чуть было не рассмеялся, но уловил предостережение Ла Горды. Она сделала вид, что чешет макушку головы тыльной стороной сжатой в кулак левой руки.

Я повторил следом за Ла Гордой: «Добрый вечер, Лидия».

Она села в конце стола справа от меня. Я не знал, начинать ли мне беседу. Только я собрался что-то сказать, как Ла Горда стукнула меня коленкой по ноге и едва заметным движением бровей дала мне знак слушать. Я снова услышал приглушенный шорох длинного платья, соприкасающегося с полом. Хосефина секунду постояла у двери, прежде чем направиться к столу. Она приветствовала меня, Лидию и Ла Горду точно таким же образом. Я не мог оставаться серьезным, глядя на нее. Она тоже была босая, одета в длинное платье и шаль, но ее платье было на три размера больше и она подложила под него толстую прокладку. Это было чудовищно несовместимо; худое и юное лицо – и гротескно раздутое тело.

Она взяла скамейку, поставила ее с левого конца стола и села. Все трое выглядели чрезвычайно серьезными. Они сидели, сдвинув ноги вместе, и держались очень прямо. Я еще раз услышал шуршание платья и вошла Роза. Она была одета так же, как и другие, и тоже босая. Ее приветствие было таким же официальным и. естественно, включило Хосефину. Все ответили точно таким же тоном. Она села напротив, лицом ко мне. Все мы довольно долго молчали.

Внезапно Ла Горда заговорила, и звук ее голоса заставил подскочить всех остальных. Указав на меня, она сказала, что Нагваль собирается показать им своих союзников и намерен воспользоваться специальным зовом, чтобы вызвать их в комнату.

Попытавшись обратить все это в шутку, я сказал, что Нагваля здесь нет, так что он не может показать никаких союзников. Мне показалось, что они собираются рассмеяться. Ла Горда закрыла лицо рукой, а сестрички уставились на меня. Ла Горда приложила пальцы к моим губам и прошептала на ухо, что мне абсолютно необходимо воздержаться от идиотских высказываний. Она взглянула мне прямо в глаза и сказала, что я должен познать союзников, воспроизводя «зов бабочек».

Я неохотно послушался. Но не успел я начать, как дух ситуации овладел мною, и через мгновенье я обнаружил, что с максимальной концентрацией отдаюсь воспроизведению этого звука. Я модулировал его звучание и управлял воздухом, выталкиваемым из легких таким образом, чтобы произвести самое длительное постукивание. Оно звучало довольно мелодично.

Я набрал невероятное количество воздуха, чтобы начать новую серию, и внезапно остановился; что-то снаружи дома откликнулось на мой зов. Постукивающие звуки были слышны со всех сторон и шли даже с крыши. Сестрички вскочили и столпились вокруг меня и Ла Горды, как испуганные дети.

– Пожалуйста, Нагваль, не вызывай ничего в дом, – умоляла Лидия.

Даже Ла Горда казалась немного испуганной. Она резко приказала мне остановиться. Я в любом случае не собирался продолжать свой зов. Однако союзники – как бесформенные силы или как существа, которые шныряли за дверью – были уже независимы от моего зова. Я снова ощутил, как и две ночи назад в доме Хенаро, невыносимую тяжесть, навалившуюся на весь дом. Я буквально физически чувствовал ее в середине живота как зуд, нервозность, которая вскоре превратилась в настоящее физическое страдание. Три сестрички были вне себя от страха, особенно Лидия и Хосефина. Обе они скулили, как раненые собаки. Все они окружили меня и уцепились за мою одежду. Роза заползла под стол и засунула голову между моими ногами. Только Ла Горда стояла позади меня, стараясь сохранять спокойствие. Через несколько секунд истерия и страх этих трех девушек возросли до огромных размеров. Ла Горда наклонилась и прошептала, что я должен издать противоположный звук, – звук, который рассеет их. Я был крайне смущен, так как понятия не имел ни о каком другом звуке. Но затем возникло знакомое щекочущее ощущение на макушке, дрожь в теле и я неизвестно почему вдруг вспомнил особый свист, который дон Хуан обычно исполнял ночью, и которому старался научить меня. Он описал мне его как средство удерживать равновесие во время ходьбы, чтобы в темноте не сбиться с пути.

Когда я начал свистеть таким образом, давление в области живота прекратилось. Ла Горда улыбнулась и вздохнула с облегчением, а сестрички отодвинулись от меня, хихикая так, словно все это было только шуткой.

У меня начали появляться мысли, которые дон Хуан наверняка назвал бы индульгированием в самый неподходящий момент. Уж слишком резкой была перемена от достаточно приятного общения с Ла Гордой до нынешней невероятной ситуации. Например, я думал, а не было ли все это просто розыгрышем с их стороны. Но я был слишком слаб и почти терял сознание. В ушах шумело, а напряжение в области живота было таким сильным, что заставило подумать о серьезном заболевании. Я положил голову на край стола, но через несколько минут уже чувствовал себя настолько неплохо, что смог выпрямиться.

Девушки, казалось, уже забыли, как они были перепуганы. Они смеялись, толкали друг друга, повязывая свои шали вокруг талии. Ла Горда не казалась ни нервной, ни расслабленной.

Вдруг две другие девушки толкнули Розу и она упала со скамейки, где все трое сидели. Она приземлилась на ягодицы. Мне казалось, что она разъярится, но она захихикала. Я взглянул на Ла Горду, ожидая указаний. Она сидела, держа спину очень прямо. Ее глаза были полуприкрыты и фиксированы на Розе. Сестрички смеялись громко, как истеричные школьницы. Лидия толкнула Хосефину и заставила ее упасть рядом с Розой на пол. Когда Хосефина оказалась на полу, их смех немедленно затих. Роза и Хосефина вздрогнули всем телом, проделав непонятные движения ягодицами: они двигали ими из стороны в сторону, как бы растирая что-то на полу. Затем они молча вскочили, как два ягуара, и взяли Лидию за руки. Все трое совершенно бесшумно покружились пару раз по комнате. Роза и Хосефина взяли Лидию подмышки и пронесли ее, идя на цыпочках, два-три раза вокруг стола. Затем все трое рухнули, словно в коленях у них были одновременно сжавшиеся пружины. Их длинные платья вздулись, придав им вид огромных шаров. Очутившись на полу, они стали еще бесшумнее. Не было никаких других звуков, кроме легкого шуршания их платьев, когда они вертелись и ползали. Казалось, я смотрю стереофильм с отключенным звуком.

Ла Горда молча наблюдала за ними, сидя рядом со мной. Внезапно она встала и с акробатическим проворством побежала к двери на углу обеденной площадки, ведущей в их комнату. Прежде чем достигнуть двери, она упала на правый бок и плечо, сразу перевернулась, встала, увлекаемая инерцией своего вращения, и распахнула дверь. Она проделала все это в абсолютной тишине.

Три девушки вертелись и ползали по полу, как гигантские шарообразные насекомые. Ла Горда подала мне сигнал подойти к ней. Мы вошли в комнату и она усадила меня спиной к дверной раме, прямо на полу. Сама она села справа от меня, также спиной к раме. Она заставила меня переплести пальцы и сложить руки над пупком.