Текст книги "Жертвенный агнец"

Автор книги: Карло Шефер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

2

Прокурор Бахар Ильдирим – немецкая, да-да, немецкая, несмотря на свое имя, служащая, а после всевозможных хлопот и передряг еще и приемная мать – была вне себя. Грозно хмурясь, она подняла над головой конверт. Возможно, ее гнев выглядел не очень убедительно, ведь на ней были толстые шерстяные носки, новый махровый халат желтого цвета (рождественский подарок влюбленного Тойера) и зеленая шапочка для душа.

– Ты в таком виде спускалась за почтой? – с усмешкой спросила Бабетта.

– Я была внизу еще до того, как приняла душ. Но вообще я могу забирать свою почту, когда хочу и как хочу, ясно тебе? В том числе с голой попой и вставленным в нее термометром. Потому что там мои письма, мои счета, которые я оплачиваю. Например, вот этот телефонный счет на триста двадцать один евро!

Ее подопечная опустила глаза.

– С кем это ты так много разговариваешь? – тихо спросила Ильдирим, и в ее вопросе прозвучало отчаяние: родная мать Бабетты куда-то уехала,

Ильдирим не знала куда, но, может, об этом было известно девочке? Что это – междугородные переговоры? Проходимца папашу Тойер и его комиссары, проявив гениальную находчивость, отправили аж на Фолклендские острова. И правильно сделали. Малышка расцвела, живя у Ильдирим, да и малышкой теперь ее трудно было назвать. Но все же любовь ребенка к родителям… Никуда от нее не денешься, как бы ни хотелось приемной матери.

Ильдирим попыталась говорить строгим голосом:

– Я прокурор, а не кинозвезда. Я не могу себе позволить такие расходы. Бабетта! В чем дело?

– Ну, понимаешь… его зовут Озгюр.

– У меня нет родственника с таким именем. – Поначалу Ильдирим в самом деле ничего не понимала, лишь чувствовала: что-то не так, происходит нечто, чего она не предусмотрела…

– Я бы тоже очень удивилась, если бы вы оказались родственниками.

Прокурор нахмурилась. Нет, то, о чем она подумала, – вещь невозможная. Исключено.

Тут девочка подтвердила ее смутные подозрения:

– Это мой друг.

Ильдирим сорвала с головы пластиковую шапочку. Пышная грива взметнулась над ее необычно бледным лицом.

– Скажи, ты можешь сделать и мне такие же кудри, как у тебя?

– У меня они природные, у всех смуглых такие волосы. Ясное дело, мы и тебе можем сварганить такие же. Значит, Озгюр. Где же он живет, этот самый Озгюр? На Сейшелах, надеюсь? Или на Лазурном берегу?

Бабетта покачала головой:

– Его семья приехала из Анатолии, а живет он здесь неподалеку, на нашей улице. Я звонила ему на мобильник. Оказывается, это в самом деле довольно дорого.

– Оказывается! Как будто не знаешь! – возмущенно возопила Ильдирим, забыв про все современные педагогические принципы. – Друг! Из Анатолии! Секс? – последнее слово прозвучало так, словно был взведен курок пистолета.

Бабетта понуро кивнула.

– Дура малолетняя! Балда! У тебя месячные прошли всего два раза, а ты уже трахаешься… – Ильдирим задохнулась от возмущения.

– Три раза.

– Пускай даже четыре!.. Все равно рано тебе! Организм еще не созрел…

– Почему не созрел? – бурно запротестовала девочка.

– Тише. Не спорь!

– Ты ведь тоже трахаешься. С Тойером. Я слышала, вы ревете как бешеные слоны.

Самозванная мать зашлепала на кухню. С ее ноги сполз носок, но она даже не обратила на это внимания.

Сейчас она выкурит сигарету, плевать на астму и на детские легкие Бабетты. Какие там легкие, если эта зассыха лишилась девственности…

– Мы только раз попробовали, – словно извиняясь, объяснила Бабетта, притащившаяся на кухню следом за ней. – Мне было неприятно. Я решила с этим обождать.

– Ты думаешь, он согласится ждать? – злобно фыркнула Ильдирим. – Ведь он же турок!

– И это говоришь ты?

Смех, да и только! Крыть было нечем. Оставалось только согласиться.

Земля Баден-Вюртемберг, вполне благополучная в масштабах всей федерации, была вынуждена экономить. Всевозможные идиоты-методисты в соответствии с модой щедро вознаграждались четырехзначными суммами за глупые и никому не нужные семинары и доклады, но вот от действительно нужных для общества вещей властям приходилось отказываться. Ситуация на юго-западе Германии приближалась к абсурдной, но еще не дошла до предела. Такое скупердяйство еще можно было терпеть, если до пенсии оставались считаные годы, тем более что пересмотр пенсионного возраста для полицейских еще не стоял на повестке дня. Однако в те первые дни нового года Тойер заметил, как скупо, к примеру, были отпущены средства на замещение отпускников. Судебные медики так и не прибыли, да и коллеги, работавшие под стенами замка, не проявляли рвения. Несмотря на тяжесть случая – как-никак труп – они свернули работу ровно в четыре.

Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер запланировал на 2003 год несколько героических свершений. Вечером он сидел на своей маленькой кухне и пытался вспомнить, в чем же они заключались. Да, он станет чуточку активней. Когда тебе изрядно за пятьдесят, полезно все-таки вспоминать про фитнес. Да-да, он обязательно займется собой. Салаты и прогулки, образцовые три литра воды в день, такие вот штуки. Кроме того: он перестанет чудить, станет нормальным. Не будет придумывать всякие глупости, например петь ни с того ни с сего.

В новогоднюю ночь, которую он провел с Ильдирим и откровенно нервничавшей Бабеттой в их квартирке на Берггеймерштрассе, ему, слегка захмелевшему, пришел в голову новый жизненный принцип – рассматривать Вселенную как разумное и дружеское обрамление его персоны. Почему бы и нет? Отрешиться от ощущения, что ты падаешь с бешеной скоростью в никуда, и представить себе, что живешь на дне воздушного океана, окутанный тоннами атмосферы, окруженный летающими молекулами, облепленный микробами… Нет-нет, в таких картинах тоже мало приятного.

Ну ладно, сейчас он трезвый, с ясным рассудком. Как же обстоят у него дела с реализацией намерений? Парадоксально, но после полуночи первое, что он сделал в новом году, – выкурил у Ильдирим пять сигарет, хотя вообще-то не курит, и – честно говоря – с салатом тоже пока что не получалось. Он проверил содержимое кухонной полки. Растительное масло кончилось, уксусная бутылочка тоже пустая… Итак, он купит уксус и масло, прямо завтра купит, сделает этим, так сказать, еще один шаг к салату.

Телефон не зазвонил, поскольку мир уже некоторое время назад вступил в эпоху цифровой техники, а исполнил тирольский йодль.

– Угадай, кто я! – произнес трескучий, хриплый голос. Тут не могло быть сомнений.

– Ты Фабри. Самый жирный в мире экс-полицейский. Тугодум из Шварцвальда. Развивший в последнее время бурную активность, отправивший на Фолкленды одного говнюка, это ты, мой дружище…

– Боже мой, – раздалось в ответ, – вообще-то я лишь в шутку предположил, что гадкий бронхит завуалирует мою яркую индивидуальность. Вообрази, мне приходится принимать двойную дозу антибиотиков, иначе при моем весе они просто пролетают без всякого эффекта. Как дела, старина? Когда я видел тебя в последний раз, мы сидели на мерзком холодном ветру в Нормандии, и ты жутко переживал из-за отношений с твоей немецкой турчанкой. Ну как, производитель Бабетты отбыл восвояси?

– Отбыл, голубчик, – ответил Тойер не без гордости за свою противозаконную авантюру, оставшуюся безнаказанной. – А мы с Ильдирим… ну, мы с ней, как бы это сказать… Вместе мы теперь.

Так они весело болтали. Сыщик наслаждался общением с другом. В обычной ситуации он непременно поведал бы Фабри о новом серьезном происшествиии, однако – впервые за долгие годы – ему надо было столько рассказать о себе самом, что печальные картины этого дня вылетели из памяти.

Ведь произошло действительно хорошее событие. Он сам помог ему осуществиться, явился к Ильдирим с огромным букетом роз, чуточку прослезился: потом выдавал остроумные шутки, соблазнял на удивление дерзко, потом неплохо любил и даже после этого оказался способен на ласку. И вот почти уже целую вечность, около семи недель, они представляли собой удивительно гармоничную пару. Для Бабетты он станет кем-то вроде отца. В его фантазиях возникали все новые картины. На самой отчетливой из них комиссар плыл со своей приемной дочкой под парусом по Неккару. По смехотворной гейдельбергской гоночной дистанции: берег – поворот – берег. Все равно что играть в гандбол в телефонной будке. Из-за высоты мачт нельзя было проплыть даже под мостами, а самое главное – Тойер не имел ни малейшего представления, ну совершенно никакого понятия о том, как управлять парусами, хоть и ветер был подходящий.

Телефонный разговор давно закончился, Тойер лежал в постели. Ветер. Небо круглилось синим куполом, белые паруса были готовы взлететь в воздух, уподобиться оторвавшимся листкам с загадочными весенними посланиями; Тойер мог их прочесть, сразу все. Он и сам полетел за каким-то листком, полетел над Старым городом – с лабиринтом улочек, людскими толпами, жужжанием голосов, обогнул шпили церкви Святого Духа – в колокольне сидела сова и читала толстую книгу, – крутой вираж направо, над тюрьмой, даже это угрюмое сооружение излучало радость. Университетская площадь, Зандгассе. Перед театром скакали актеры, одетые как студенты-бурши былых эпох. Налево, в стороне Гайсберга, сквозь деревья просвечивают красноватые постройки из песчаника, остатки вражеских укреплений эпохи Тридцатилетней войны. Даже во сне они не радуют взор, но что требовать от таких стариков? Впереди справа возник элегантный замок – корпус Фридриха, корпус Оттона Генриха, Английский корпус, Толстая башня, прямо-таки созданная для Фабри, взгляд вниз, падение…

Роня Дан, восемнадцать лет, непростительно.

Тойер встал, быстро и кое-как оделся, покинул квартиру. Лишь внизу, уже выходя на улицу, застегнул ширинку.

Он припарковался в начале долины и прошел пешком оставшиеся сто метров. У Дана еще горел свет. Лишь теперь комиссар взглянул на часы. Двадцать минут первого. Уместно ли то, что он задумал? Да и вообще, на что он, собственно, рассчитывал? Тяжело дыша, он остановился перед домом. Мужской силуэт в волнении ходил взад-вперед, энергично жестикулировал. Дико взъерошенная шапка волос, значит, это не Дан. Очевидно, мужчина был сердит. Тойеру показалось, или он слышал и другой взволнованный голос? Мужчины спорили, это несомненно. Но разобрать слова он не мог. Тогда он решительно одолел ступеньки, которые вели к входной двери.

– В такой час?

– Весьма сожалею, но должен вам заметить, что мы всегда оказываемся неудобными гостями.

Дан растянул губы в подобии улыбки – полицейский верно подобрал тон. Потом впустил его в дом.

– Я видел, что вы еще не спите, – произнес Тойер, входя. – Вы с кем-то спорили. Я зашел к вам, потому что меня интересует, кто пользуется тем странным орудием на палке. Ваш собеседник?

– Сейчас у меня гостит мой старый приятель по университету. Да, мы поспорили. Так же, как и вы, он считает меня холодным и равнодушным. – Дан говорил уравновешенно, не как человек, в котором пару минут назад бурлил адреналин; к обращенным к нему упрекам он, казалось, отнесся без внимания. Постепенно Тойеру захотелось выяснить, есть ли на свете вещи, способные потрясти, вывести из равновесия этого эстета.

Он попытался говорить строго:

– Вы должны были сообщить нам об этом!

– Что? Вы подозреваете его? Конрад, иди-ка сюда.

Из гостиной вышел мужчина, воплощавший собой все, чего не было в Дане. Всклокоченные седые волосы, растрепанная борода, живые глаза – все это разительно отличало гостя от хозяина. Впрочем, одежда тоже – изношенные джинсы с подтяжками и такой же доисторический коричневый пуловер с высоким воротом.

– Да, современные ищейки выглядят почти так же, как те, что в семидесятых работали резиновыми дубинками.

Тойер проигнорировал оскорбление.

– Вы господин…

– Пильц, Конрад Пильц. Алиби у меня нет. Как я слышал, бедная Роня либо сама себя убила, либо кто-то швырнул ее с высоты, так сказать, собственноручно. Это верно?

Пильц казался – несмотря на свою агрессивность – очень опечаленным.

– Насколько мы можем судить, да.

– Ну, тогда я, вероятно, вне подозрения. – До сих пор Пильц держал руки за спиной. Теперь он их показал. Это были обрубки, без кистей.

Тойер молча кивнул. Да, разумеется. Пильц исключался. Хотя гаупткомиссару за свою долгую практику приходилось иметь дело с весьма необычными преступниками – паралитиком, почтальоном на пенсии. Глядя на них, невозможно было даже заподозрить, что они способны на убийство. Гость Дана еще раз упомянул о возможности самоубийства – странно, но внутренне комиссар уже отказался от такой версии, казалось бы, самой вероятной. Почему? Ведь девочка была одинокой, мать умерла, отец в эмоциональном плане холоден как камень. По профессиональной инерции? Из корыстного желания увидеть в этом трагическом случае убийство, чтобы появился повод для нового расследования?

Не в первый раз Тойеру пришлось убедиться, что его молчание действует заразительно. Трое мужчин, совершенно разных на вид, молча стояли в идеальной прихожей. Сыщик почувствовал, как к нему возвращается усталость.

– Под подозрением находится каждый, – тихо сказал он и опустил глаза. – Каждый. Ваше алиби… – он повернулся к Дану, – еще не проверено. А что касается вас… – взгляд в сторону Пилыда, – кто сказал, что вы не пользуетесь протезами?

– С помощью таких протезов вы никого не поднимете. У меня они есть, разумеется. Но я не всегда их надеваю – они мне натирают кожу до крови.

Тойер кивнул, словно ожидал чего-то подобного:

– Я хочу взглянуть на комнату Рони.

Дан с готовностью произнес:

– На втором этаже, вторая дверь по правую сторону.

Сыщик молча затопал наверх.

Вскоре до него донесся раздраженный голос Пильца. Спор продолжался.

Он боялся к чему-либо прикоснуться. Как ни нелепо, но ему было стыдно за свое вторжение. Он не хотел уподобляться самоуверенному координатору из ФБР, который упаковал бы все вещи, оставшиеся от Рони Дан, в пластиковые пакеты, в каких замораживают овощи, чтобы с триумфом предъявить их объективам телекамер.

На средней из трех полок ему бросились в глаза три книги. Они единственные диссонировали с общим видом девичьей, как определил про себя комиссар, обстановки. Во всяком случае, усталый полицейский подумал, что подбирать по цвету корешки книг – так по-девичьи. Впрочем, это мог сделать и отец. И чем мешала ему родная дочь?

Словно приросшие к полке, там стояли Библия, «Свинцовые времена» – пухлый «кирпич», посвященный студенческим беспорядкам и терроризму в Германии, – и томик историй про Шерлока Холмса.

Тойер осторожно снял книги с полки. Никакой пыли. Для сравнения он дотронулся до атласа – тот стоял справа и завершал ряд, превосходно подобранный по цвету и величине. Несколько пылинок остались на подушечках пальцев. Значит, эти три книги Роня читала настолько часто, что даже отважилась пойти против маниакальной аккуратности хозяина дома (наверняка это далось ей нелегко).

Будь там Герман Гессе, гетевский «Вертер» или что-либо такое же драматическое (сыщик не читал подобных книг давным-давно, пожалуй, со школьных времен), он был бы вынужден задуматься над версией добровольного ухода девочки. Но эти три книги?

Тойер опять сидел внизу с мужчинами. Не считая странного выбора книг, он ничего в комнате Рони не обнаружил, ни дневника, ни писем.

– Единственное, что мне бросилось в глаза… – сыщик начал фразу, еще не зная, как ее закончит, – …никаких памятных штучек. Конечно, не всякая девочка регулярно пишет дневник, но многие пытаются это делать, хотя бы временами. И письма, у нее ведь ни одного письма. А еще никаких вещиц на память, даже о матери…

– Вероятно, вы считаете, что я все это уничтожил? – с насмешкой спросил Дан.

– Нет, я так не думаю, конечно нет. Но если бы вы это и сделали, я все равно бы не узнал. Наверняка бы не узнал.

– Когда она переехала ко мне, я сразу заявил четко и ясно, что мне не нужен весь этот мусор. Я пурист, эстет и пурист, до мозга костей… – Пильц поморщился и шумно вздохнул. – Конечно, у нее была пара бессмысленных открыток, присланных ей матерью из командировок, и всякая дребедень вроде маленькой безобразной Эйфелевой башни, привезенной из их совместной поездки во Францию, да еще отвратительные фотографии рождественских елок. Но мне такой хлам не нужен, и я ей это… н-да, дал понять. Возможно, я чуточку пережал.

– Чуточку, – фыркнул Пильц и, казалось, хотел добавить что-то еще.

– Что за девочка была Роня? – спросил Тойер и невольно повернулся к искалеченному, взъерошенному гостю, ведь он явно был расстроен больше, чем отец.

– Она была настоящей девочкой. – Пильц грустно улыбнулся. – Мечтательницей, чуточку конфликтной, впрочем, мне всегда казалось, что она нарочно на себя напускает – понимаете, ведет себя так вопреки своей сути, чтобы казаться взрослой. Меня скорей смущала и удивляла ее набожность…

Тойер кивнул; он не знал, могла ли набожность подтолкнуть ее к смерти, но и исключать такую возможность тоже не хотел.

– Она была верующей? – удивился отец, наморщив лоб.

Могучий сыщик опустил глаза. Он думал о мире, которого хоть никогда и не существовало, но в который он когда-то верил – в детстве, в юности, даже в начале взрослой жизни. В том разноцветном мире родители любили своих детей и интересовались их судьбой. Дети тоже с уважением смотрели на маму с папой, им удавалось в общем и целом расти похожими на них. Конечно, жили там и злые люди, но их было меньше и добрые не давали им воли.

Потом он стал очевидцем студенческих протестов, диких сцен, разыгрывавшихся в идиллическом городе, водометов на Главной улице… Он взглянул на Пильца – типичный состарившийся бунтарь.

Тогда Тойер уже был молодым полицейским – раздраженным тем, что он, поборник добра, внезапно оказался на стороне чего-то злого. Еще его сердило то, что студенты, не вызывавшие у него особых симпатий, боролись за идеи, которые он понимал и одобрял, по крайней мере в основном.

Давно он не вспоминал ту эпоху, но в Рониной книге была подчеркнута глава «Гейдельбергский коллектив пациентов».

– Почему ее интересовало ваше бурное прошлое? – спросил он.

– Это было время, когда мы были молоды, – ответил Пильц, его голос звучал чуточку сдавленно. – Вероятно, она хотела таким образом больше узнать про своего отца.

Дан нервно засопел, но промолчал.

– Где вы живете? – поинтересовался Тойер у Пильца.

– Ну, здесь. В данный момент. – Пильц передернул плечами.

– Мой друг оказался в трудной ситуации, – пояснил Дан. – В настоящее время ему негде жить, он должен собрать массу бумаг. Как только он начнет получать социальную помощь, он подыщет себе жилье, а до тех пор может остаться у меня.

– Он случайно не нарушит вашу концепцию совершенного интерьера? – поинтересовался Тойер и сразу пожалел об этом: как-никак он все же беседовал с отцом убитой девочки.

Ответил ему Пильц:

– Я весьма признателен моему старому другу, иначе не знаю, как я бы вышел из этой ситуации.

Сыщику временами казалось, что он вот-вот потеряет сознание от усталости.

– Вы не страдаете из-за смерти дочери, – сказал он Дану, – и одновременно оставляете в своем доме человека, который никак не может вам нравиться. Тут что-то не сходится, и мы выясним, в чем тут дело.

На глаза Дана внезапно навернулись слезы.

– Да, возможно, вам это удастся, – сказал он задрожавшим голосом. – Вы узнаете кое-что интересное и накажете меня за то, что я невзлюбил девчонку, невзлюбил еще до ее рождения.

Тойер не нашелся что ответить.

– Вот их я возьму с собой, – он кивнул на книги. – Не провожайте, я сам выйду. И ничего не испачкаю.

Остаток ночи сыщик проспал словно бесчувственный чурбан.

3

Вопреки ожиданиям Тойера убийство девушки не слишком потрясло город. Жители, вероятно, оказались – как всегда – разочарованы рождественским праздником, а потребительская имитация счастья в эту так называемую «эпоху затишья» истощила их кошельки, так что им было теперь не до сострадания.

Сообщение в «Рейн-Неккар-Цейтунг», призыв к свидетелям откликнуться, краткие, но эмоциональные упоминания в региональных СМИ – все это последовало в первые два дня.

Уже имелось предварительное заключение судебных медиков. На теле Рони были обнаружены следы сексуального насилия, но оно имело место уже после смерти. Этот факт окончательно все запутал, его требовалось как следует обдумать – и тут в дело вступал криминалистический талант Тойера.

– Допустим, что это был какой-то некрофил…

– Негрофил, любитель негров? – пролаял Хафнер.

– Любитель трупов, – назидательным тоном произнес Лейдиг.

– …мерзавец-некрофил, тогда это действительно идиотский способ – сначала сбросить девчонку со стены замка, а после этого пойти на серьезный риск, пробраться на участок, который расположен как раз по соседству со студенческим общежитием, чтобы там произвести пару нехитрых манипуляций… – Тойер вздохнул. – Невозможно предположить, что она совершила самоубийство, и наш труположец случайно ее нашел.

– Вырвал из лобка пучок волос и сунул во влагалище… ветку, – печально добавил Штерн.

Озадаченные, они продолжали изучать представленные свидетельства. Молчание нарушил Хафнер.

– Ребята-криминалисты хорошо поработали, – спокойно и веско заявил он. – Ветка взята с дерева, которое растет рядом с местом падения. Преступник отломил ее…

– Значит, очевидно, что кто-то пытался придать преступлению сексуальную окраску. – Тойер схватился за гладкий подбородок. Он побрился, ведь потом он пойдет к Ильдирим, комично, такой гладкий подбородок… – Какой-то тупица. Ведь гораздо безопасней и убедительней было бы вообще ничего не делать. Тогда мы скорее всего остановились бы на версии самоубийства.

– Преступник действовал неуклюже, – кивнул Лейдиг. – Сбросил ее со стены, ударился в панику, но все-таки постарался сохранить ясную голову и сделал все так, как описывается в детективах.

– И этот грязный мерзавец, кто бы он ни был, пришел к выводу, что ему по какой-то причине никогда в жизни не навесят изнасилование. Таким образом, мне ясно одно.

– Что? – удивленно спросил Тойер.

– Преступник – на самом деле преступница. – Хафнер откинулся назад с довольным видом и сцепил пальцы на затылке. Во внутреннем кармане кожаного пиджака блеснула металлическая фляжка «флахман». – Так что на этот раз все не так, как в предыдущие разы. На этот раз моя версия точная! – воскликнул он. – Кого не станут искать, когда совершено изнасилование? Женщину! Я кое-чему научился, замечаете? Два года назад… – Тут он взволнованно закурил сигарету. Тойер сквозь клубы дыма разглядел вторую, которая тлела в пепельнице. А Хафнер, не переставая теоретизировать – чего с ним еще никогда не бывало, – держал между мизинцем и безымянным пальцем левой руки третью сигарету. – Два года назад кто оказался преступником? Та слониха-профессорша. А в прошлом году? Тупая труженица секса, сразу двоих пристрелила! В нашем обществе бабы совсем распоясались. Таков мой вердикт.

– Хафнер, ты куришь сразу три сигареты, – простонал Штерн. – Перестань, черт побери!

Тойер встал, хотя и не знал, зачем он это сделал.

– Мне как-то не верится. Ладно, кто-то еще на каникулах, но одноклассники, которых мы отыскали, говорят о Роне так, словно она играла в пьесе эпизодическую роль. Никто не может сказать о ней ничего конкретного, у меня до сих пор не сложился ее образ…

Лейдиг пожал плечами:

– Тогда, пожалуй, ее образ в этом и состоит. Никто ее не знал, даже родной отец.

– Да, но все же… – Тойер постучал кулаком в лоб. – Согласен, она потеряла мать и замкнулась. Отгородилась от всех, чтобы… – он ударил ладонью по стопке из трех книг, лежавшей на его столе, – чтобы читать детективы, слово Божие и заметки о недавней истории. И тут я вижу трех разных девочек.

– Раздвоение, нет, растроение личности, – непререкаемым тоном объявил Хафнер. – Мы цепляем любую американскую заразу.

– Одна из трех ипостасей Рони совершила самоубийство и осквернила труп двух других. Отлично, Хафнер. – Штерн произнес это почти любезным тоном.

Тойер раскрыл том по истории «Свинцовых времен»:

– Вот что она тут подчеркнула: «В начале семидесятых в Гейдельберге существовал так называемый Социалистический коллектив пациентов – СКП. Некий психиатр собирал вокруг себя психически больных людей и говорил им, что перспективы на их излечение появятся лишь в случае насильственного свержения капитализма. Некоторые из этой быстро сгинувшей компании оказались потом в числе сторонников ФКА…»[2]2
  ФКА – «Фракция Красной Армии» (левацкая террористическая организация в ФРГ).


[Закрыть] Я даже помню ту группу… Там были довольно жалкие типажи, и тот врач им рассказывал, как они поправятся, если устранят нашу больную систему… Какая тут может быть связь с Роней? И с ее набожностью? А, Штерн? Твое мнение?

Подчиненный беспомощно поднял руки:

– Вчера я беседовал в Хандшусгейме с местными пасторами. Никто из них ее не знал. Очевидно, она была верующая, но…

– Религия ведь все равно частное дело, – пролаял Хафнер.

Тойер грохнул кулаком по столу:

– Сегодня суббота. Мы торчим тут, когда другие отдыхают, и притом без всякой пользы!

Дверь отворилась без стука. В ней появился нахальный толстяк Зенф:

– Ага, группа Тойера на месте. Шикарно. Я-то думал, что я единственный идиот, который торчит тут, ан нет, оказывается, мои знаменитые коллеги тоже парятся. Вас легче всего обнаружить. Я, как обычно, просто прибежал на рев. Вы уже читали циркуляр, разосланный Зельтманном?

– Нет, не читали! Некогда, много работы, – огрызнулся Хафнер.

Его грубоватый тон был показным: вся группа хорошо относилась к баденскому коллеге.

– Зенф, ты просто комик, – добродушно проворчал Тойер. – Не считая Зельтманна, ты единственный в конторе, кого интересует служебная дисциплина. Только ты лучше нашего шефа.

– Улыбка дорогого не стоит, – дружелюбно парировал Зенф.

– С пожарами что-нибудь прояснилось?

– Конечно. А конкретно то, что случился еще и третий. В Планкштадте сегодня ночью сгорел гараж.

– Чушь собачья, – сказал Тойер, ведь ему надо было как-то отреагировать на упоминание этого места, хотя он никогда там не бывал.

– Поэтому я и торчу тут, из-за паршивого гаража! Уж хотя бы из-за клуба свингеров – не так было бы обидно! Ребята, это просто трагедия. Сегодня я собирался поиграть на клавесине.

– А ты что, умеешь? – не без уважения поинтересовался Лейдиг.

– Человек умеет все, чего он еще не пробовал! – с обычной дерзостью ответил Зенф (впрочем на этот раз в его тоне присутствовала поучительная нотка). – В целом же преступления начинают проясняться. Все три точки расположены между Гейдельбергом и Мангеймом, общий настрой – хаотично-деструктивный. Хафнер, ты не ожидал, что услышишь столько иностранных слов? А вот тебе еще парочка: промилле, делириум. Отдаю их тебе бесплатно…

Несмотря на грубоватую издевку, Хафнер ухмыльнулся во весь рот.

– В первых двух случаях у нас имеются свидетели, которые, по их словам, видели молодого парня в шмотках в стиле хип-хоп, небесно-голубого цвета. Если он и в Планкштадте имел глупость остаться в той же одежде, тогда мы в ближайшее время арестуем голубого как небо мальчика. А у вас что новенького?

– Все по-прежнему в густом тумане. – Тойер задумчиво листал фолиант, посвященный террору семидесятых. – Девушка была убита, теперь я могу это сказать наверняка, однако мотивом мы не располагаем. Преступник совершенно по-дилетантски имитировал убийство на сексуальной почве, причем пошел для этого на огромный риск. Я бы оценил это как незапланированное убийство… Так какой там еще циркуляр?

Сообщение было и впрямь странным.

Если «что-либо существенно не изменится», директор полиции примет решение о «временной отмене отпусков». Хафнер, сотрясаясь от приступов хохота, сжег бумагу в раковине умывальника. При этом он кричал фальшивым тонким голосом:

– Пожар, господин Тойер, пожар!

Около полудня к ним зашла Ильдирим. Дело передали ей, и из-за особых отношений со старшим гаупткомиссаром это было для нее не слишком удобно. По какой-то причине ее коллега-карьерист Момзен был обойден обер-прокурором Вернцем.

– Возможно, в итоге окажется, что все не так, как мы думаем, – обратился Тойер к своим подчиненным. – Девушка убита – но очевидного мотива нет. Преступник – явный дилетант, имитировал убийство на сексуальной почве и при этом шел на огромный риск. Короче, как я уже сказал, преступление явно незапланированное.

– Ты этого не говорил, – возразила Ильдирим.

– Нет-нет, говорил. Сегодня. Слово в слово. Верно, Лейдиг?

Бравый комиссар нервно кивнул, словно застигнутый врасплох.

– Эй! Что с тобой? Все нормально?… – поинтересовался у него Тойер и продолжал: – В общем… почему-то у меня возникло ощущение, что этот случай… – Он не договорил фразы. – Девушка мертва, проклятье! Какой-то изувер сбросил ее вниз. Со стены замка! Можно сказать, нашей гордости, главной достопримечательности Гейдельберга…

– Не только Гейдельберга, но и всего мира! – с гордостью уточнил Хафнер.

– Анализ того, что было в ее желудке, мы получим завтра, несмотря на воскресенье. – Штерн, казалось, пытался всех утешить. – А то, что мы до сих пор не располагаем никакой конкретикой, объясняется тем, что у половины судебных медиков неожиданно разыгрался гнойный фронтит.

– Слабаки, – вяло буркнул Тойер. Впрочем, сам он тоже не отличался особенным мужеством и не спал ночами от страха даже при обычном насморке – боялся: вдруг будут осложнения.

– По-видимому, и в самом деле не было никаких свидетелей, на трупе имеются лишь легкие царапины от трения о землю, такие легкие, что при определенной доле фантазии можно было бы даже предположить самоубийство. – Лейдиг растерянно развел руками. Как часто бывало, этот жест выглядел слишком манерным.

– Ну конечно, – с насмешкой возразил Хафнер. – Она загнала себе деревяшку во втулку, выдрала из муфты клок волос, а потом сиганула вниз. – Сказав это, он особенно яростно затянулся сигаретой.

Воцарилось молчание, которое нарушила Ильдирим, медленно повернувшаяся к полицейскому:

– Хафнер, неужели вы не понимаете, что иногда ваши тирады просто вульгарны?

– Нам нужно снова перекинуться в картишки, всем вместе. И вообще, по-моему, нам давно пора перейти на «ты» и называть друг друга Томас и Барбар.

– Меня зовут Бахар.

Тойер посмотрел в окно. Ничто не указывало на то, где они находились, в каком городе. Дома на противоположной стороне улицы были достроены. Так выглядели Франкфурт, Штутгарт, промышленный район Хузум (где таковой находился, гаупткомиссар даже не подозревал), в конце концов, даже их местный соперник Мангейм – стекло, кругом стекло, беспорядочно-шикарное скопление деловых офисов, а может, и апартаментов…

– По-моему, на этот раз мы ничего не добьемся, – тихо проговорил он. – Во время прежних расследований мы всегда продвигались своим путем. Другие шли по официальному следу, а мы окольными, казалось бы, ведущими в никуда тропами. Теперь мы стоим у руля и должны следовать четким курсом. А я в этом не слишком силен.