Текст книги "Жертвенный агнец"

Автор книги: Карло Шефер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

– В таком случае, вы могли бы оставить всех в живых.

Денцлингер засмеялся:

– Тойер… Да, разумеется, я знал Гертруду Тойер, слабослышащую престарелую даму, вы ее родственник?

– Моя тетка, да.

– Она держала кафе, примерно в середине Берггеймерштрассе, не так ли? Я заглядывал туда временами, ватрушки там были вкуснейшие, а тетя ваша большая оригиналка…

Тойеру опять пришло в голову: он часто там бывал, разумеется, не только в тот раз, про который он рассказал Ильдирим.

Дверная ручка на уровне лица, запах линолеума, гардины с мелким, банальным ромбическим рисунком, пластиковые трубки на радиаторах – против сухости воздуха. Выключатель маленький, высоко наверху, на него нужно сильно нажимать. Круги вокруг выключателя, толстые кисти на скатерти, теткины сигареты «Юно» задрапированы в лодочке.

Германия занимает четвертое место на чемпионате мира в Швеции. Фабри бьет одиннадцатиметровый, Тойер – вратарь Херкенрат, тогдашняя знаменитость. У тетки сладости, а дома взбучка за опоздание. Нет, он не вырос из почвы будто кактус, у него было детство, хотя в мысли насчет кактуса что-то есть интересное…

– Это мой племянник Иоганнес, это пастор Денцлингер.

– Здравствуй, Иоганнес! Ну, как ты хорошо поклонился… Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Может, кондитером и у тебя тоже будет кафе?

– Нет, я хочу стать полицейским.

– Ах, фрау Тойер, дети все-таки отрада и утешение в суете наших будней…

– Говорите громче, господин пастор…

– Детоубийца, – прорычал он. – Свинья, свинопас. Я вас арестовал. Мы идем в полицию.

Пастор кивнул и поднялся.

– У меня к вам просьба, если вы снизойдете до просьбы такого человека, как я… – сказал пастор. Тойер молчал. – Давайте выйдем из дома просто так, как обычные люди. Мне очень хочется, прожив пятьдесят лет в этом городе, уйти из него с гордо поднятой головой. Конечно, это не так принципиально, но ведь вам это не доставит хлопот. Я не убегу от вас.

Они вышли из дома.

Денцлингер держался спокойно, возможно, на его глаза навернулись слезы, но комиссар не был уверен в себе и совсем не хотел к нему приглядываться. Какой-то прохожий поздоровался с пастором, тот кивнул в ответ. Штерн и Хафнер, что они тут делают? Заметил он и Лейдига, да, вот он, возле ближайшего сувенирного киоска, незаметно подмигнул; вот так – не бросают ребята своего шефа.

– Господин Денцлингер, на Неккармюнцплац стоянка такси. Хотите поехать на такси? Мои люди здесь, мы можем сесть и в наш автомобиль, но это бросится в глаза.

Движение слева, пока еще в поле зрения… Окно первого этажа распахнулось. Кремер.

Что такое?

Он понял: вот и второй. Кремер казался усталым, злым. Конечно, на Эре ведь все сорвалось, а теперь пастор его выдаст… Хафнер подходит сзади справа, а где Штерн? Денцлингер повернулся. Он тоже понял. Страх в глазах, но никто ничего не говорит.

Эти минуты невесомости, когда знаешь – сейчас что-то произойдет, вот-вот произойдет, но что?

Почти красивый момент, весь мир словно бумажный, ярчайшие брызги красок, удар небесного тела, нет, старик задет, падает…

Земля разверзлась, или это люк? Да – как на сцене, там неожиданно открывается люк и выходит новый персонаж.

Нет, не так.

В действительности в него проваливается шут.

Кремер совсем близко, выпрыгнул из окна, что-то блеснуло, тоже фляжка «флахман»? Нет, пистолет у него в руке, надо защищаться.

– Руки вверх! – Это Хафнер. Кремер бежит прочь. Штерн выскакивает сбоку.

Штерн! Еще парочка шагов, и ты его схватишь, давай!

Снова земля накренилась, нельзя так, я выпрямлюсь, сейчас, три шага,

я оторву ему башку,

нельзя так, и теперь… вот, уже…

выстрел,

мимо,

вот и я.

Тойер увидел, как его кулаки понеслись к голове Кремера, словно чужие. Он ничего не чувствовал, но видел удары, он все-таки его достал… Кремер падает, кружится голова…

Штерн…

Когда Тойеру удалось подняться на ноги и, несмотря на острую боль, заставить себя мыслить, мимо него низко пролетел голубь. «Летающая крыса», – подумал гаупткомиссар. Ничего возвышенного не пришло ему на ум. Неслыханное везение, лоб лишь царапнуло пулей, так как падающий Денцлингер сбил его с ног, Хафнер уже держал Кремера, Лейдиг ставил на предохранитель пистолет, отлетевший от удара Тойера к ногам перепуганных зрителей, – те отпрянули назад, словно им швырнули какую-нибудь дохлятину. Неслыханное везение? Штерн лежал на мостовой, не шевелился. Его рубашка потеряла свой изначальный цвет, а какой же он был, этот цвет? Могучий сыщик на секунду напрягся, пытаясь вспомнить, хотя увидеть то, другое, было легко, до безумия легко: Штерн был мертв.

Вообще-то шаг – это комичное движение, ты уподобляешься аисту. Дыхание тоже, этакая странная автоматическая помпа. Постоянно видишь собственный нос. Видишь ресницы, черные ресницы. Но себя не видишь. Тойер шел, дышал, помпа работала.

Все здесь, все в наличии. Как тогда, в прошлый раз, когда его чуть не убил Дункан. Но все перенеслось в другую плоскость. Внезапно. Мир можно вывернуть наизнанку, как перчатку.

Он неуклюже проверил, не стал ли он теперь левшой. (Раньше не был.) Чувствовал ли себя он, всегда считавший себя одиноким, особенно не страдая от этого, наконец-то по-другому? (Да.) Он уже не просто нелепый чудак, он отрешился от всего.

Они были у себя в кабинете. Как добирались, Тойер не помнил. Лейдиг, дрожа, сидел за столом, Хафнер ходил взад-вперед, как боевой конь в деннике.

Коллега Мецнер пристроился на батарее отопления и говорил по телефону, при этом один стул был свободным, надо было лишь переложить с него на стол плитку шоколада, какой добряк положил туда шоколад? Что вообще делать с этим шоколадом? Его ведь ни съесть, ни переложить, ни выбросить, ни отдать назад…

– Я знаю, что вам сейчас не до этого, – говорил Мецнер. – Нам всем, между прочим, тоже. Но мы ведь не можем его допросить, мы ничего не знаем. Конечно, уж теперь-то следствие пройдет без сюрпризов.

– И то хорошо, – пробормотал Хафнер. – Мне уж надоело доказывать, что белое – это не черное.

Вошла Ильдирим, до ее слуха донесся конец фразы.

– Теперь все должно пройти гладко, хотя бы ради памяти Штерна.

– Зенф может это сделать, – тихо сказал Тойер. – Он в курсе.

Мецнер кивнул и встал:

– Мы известим семью, мы все сделаем за вас, в порядке исключения.

Ильдирим тоже не стала садиться на стул Штерна. Она схватила у Хафнера одну из адски крепких сигарет «Ревал».

Пришло сообщение из больницы. Денцлингер не выживет. Они обсудили это, помолчали, потом снова заговорили о деле, о пасторе, о его сообщнике, у которого в последний момент взыграли нервы…

Тойер торопливо шагал по коридору. Голова еще болела, но уже не кружилась. Он пытался мыслить спокойно. Это был не совсем его конек, но вывод напрашивался только один, в том числе и для скорбных чудаков с гудящим черепом. Кремер должен во всем сознаться, как можно скорей. Гаупткомиссару повстречался Шерер.

– Он дает показания. Наблюдал за тобой уже довольно долго, видел тебя в Базеле. Что ты там делал?

– Влюблялся, – печально ответил Тойер. – Где труп Сары?

Шерер устало сел на голый линолеум и вздохнул.

– Вы были правы. Под каменными плитами в соборе, уже тридцать лет. А я там венчался.

Кремер, выпрямив спину, сидел в комнате для допросов. Под надзором Шерера и незнакомой молодой женщины-полицейского. Невидимый для убийцы, Тойер глядел на него сквозь стекло, зеркальное с той стороны, изнутри, и понимал, что не сможет забыть этих минут, как не сможет забыть Штерна.

Лейдиг шел по коридору и держал несколько бумаг.

– Он должен это подписать. Я не могу туда идти, не выдержу.

Они огляделись в поисках помощи, но сначала увидели лишь мир в целом, и он им не помог. Потом к ним подошел большой, точнее, толстый кусок этого мира.

– Я все сделаю. – Это был Зенф.

Потом все закрутилось быстрей. Толстяк резво вошел в дверь.

– Ну-ка, господин Кремер, постарайтесь, чтобы…

Дверь закрылась. Тойер двинулся прочь от этого места и вышел на улицу.

В воздухе немного ощущалась весна. Каким образом? Верно, птицы, снова зачирикали птицы.

Когда ему позвонили домой, чтобы сообщить, что все прошло как по маслу, он слишком крепко спал и не слышал звонка. Во сне он выводил тирольский йодль.

Он гулял с молодым и легконогим Фабри по мучительно совершенным лугам Шварцвальда, и Фабри тоже пел – так, что заслушаешься.

Коллеги проявили предупредительность, убрав стол Штерна из кабинета, но не помогло. Там, где стоял стол, линолеум оказался чуть-чуть темней, словно там было мокрое пятно, остаток лужи. Шеф группы весь следующий день пялился на него до боли в затылке.

– Хафнер, – простонал он и потер лоб с багровой отметиной размером с перепелиное яйцо, – у тебя наверняка найдется что-нибудь выпить, дай-ка мне…

Его подчиненный покачал головой:

– На следующей неделе я проверяю печень и не хочу идти в клинику неподготовленным.

– Неужели ты в настоящее время совсем не пьешь? – пораженно спросил Лейдиг.

– Пью, но только вечером, как все остальные…

Впоследствии Тойер отметил как одно из немногих истинных чудес, какие ему довелось пережить, что Хафнер благополучно прошел проверку и даже уровень холестерина у него оказался «как у новорожденного».

– Кто вообще будет на похоронах? – сумрачно поинтересовался Хафнер. – Пасторы-то еще в городе остались?

Оказалось, что на траурной церемонии присутствовал еще и запасной пастор. Она проходила в храме Тифбурга, в Хандшусгейме. Епископ Колмар сидел в последнем ряду. Они с Тойером раскланялись, да и только. Хафнера, оказавшегося католиком, с трудом уговорили надеть черный костюм.

У Тойера были другие проблемы с одеждой. Он сидел выпрямившись, чтобы пиджак не лопнул на спине.

Пастор в своей проповеди прошелся по всей Библии, пытаясь втолковать слушателям, что хотя все и очень плохо, но, с другой стороны, с начала времен десница Божия карала тех, кого нужно. Один раз он почти кокетливо приподнял краешек своего облачения, и под ним обнаружились шокирующе пестрые носки с мотивами из «Улицы Сезам», а сам служитель церкви в это время многословно убеждал, что и церковное облачение больше походит на мантию святого Мартина, чем на шатер, укрывающий путника от жизненных бурь…

Тойер взглянул на Колмара – тот нервно крутил в пальцах пачку сигарет «НВ».

После панихиды они встали в стороне от провожающих.

– У евангелистов нет формата, – заключил Хафнер и отвинтил пробку на своем «флахмане», который он специально по этому случаю обмотал черной изолентой. Иногда старшего гаупткомиссара умиротворяли мелкие хлопоты Хафнера по переустройству жизни. – Нашего святого Мартина он вспомнил, я бы на его месте поискал что-нибудь свое.

К ним подошла Ильдирим:

– Что там дальше? Я еще никогда не присутствовала на немецких похоронах.

– У отца Вернера, вероятно, пристрастие к четкой организации, – ответил Лейдиг. – Обычно погребение урны с прахом совершается через несколько дней, а он всех на уши поставил, чтобы церемония прошла как по-писаному, так он сформулировал, я разговаривал с Габи.

Действительно, Штерн был кремирован в тот же день; не прошло и двух часов, как они вновь собрались на маленьком кладбище в Нойенгейме.

Тойера больше всего потрясло, какая маленькая могила вырыта для урны.

Он пролил пару тихих слез, за много лет это было первое погребение, на котором он присутствовал после смерти жены. Церемония проходила не так плохо, как он опасался, плохо было другое. Ему было ужасно грустно.

Зенф тоже был там. Толстяк единственный не бросил землю в могилу совочком, а опустился на колени и своими – лишь теперь Тойер заметил – поразительно маленькими ручками трижды схватил насыпанный песок. После этого на коленях остались грязные пятна, которые его облагородили, как потом заметил Хафнер.

Епископ тоже пришел еще раз. Держался он в стороне. Тойер высматривал Зельтманна, в церкви он его так и не видел. Как оказалось, экс-шеф стоял позади всех, почти прячась за деревом, которое горожанин-гаупткомиссар, как всегда, не смог идентифицировать. Дерево было лиственное, и даже слово «лиственное» он не сразу припомнил. Теперь пришла его очередь. Он зачерпнул песок трижды, тот скорее струился, чем падал на урну. После этого предстояло выражать соболезнование. Начался легкий дождь, никакая не буря, которая добавила бы церемонии нечто символическое, просто упало несколько капель, возможно, на шоссе станет скользко, – затем со всех сторон послышались сирены. Такая штука, думал он, пожимая руку вдовы, – Габи выглядела очень спокойной.

Он тряс другие руки, чьи-то, по очереди. Поймал на себе взгляд отца Штерна, пары серых глаз; вероятно, тот понял из документов сына, что Вернер аннулировал все договоры по финансированию строительства дома, что его бравый сын давно уже распрощался с ним, задолго до того, как стал порошком в этом сосуде.

Не лучше ли погребать тела умерших? Ведь сожжение уничтожает человека еще больше? Хотя, что там – все одно. Бесчисленных мужиков из футбольной команды Тойер, испытав внезапный прилив эмоций, не удостоил взглядом. Настоящей командой Штерна были они, ребята и он, больше никто.

Старший гаупткомиссар подошел к епископу.

14

– Ваш пастор говорил довольно паршиво.

– Он не мой пастор. Он не баденец – ни по рождению, ни по учебе. Среди нас он оказался случайно.

– Что-то я не пойму. Ваша религия считается универсальной и вечной, а вы тут обросли всякими правилами и ограничениями, будто члены закрытого клуба, основанного на принципах землячества.

– Не только, – засмеялся Колмар. – У нас есть даже свой дресс-код и свои ревнители. – Он кивнул на пастора, который в лихорадочной спешке шел к маленькой часовне и едва не запутался в полах своей рясы.

– А также клубный значок, – добавил Тойер. Колмар все понял и сверкнул глазами на лацкан, где красовался щеголеватый крест.

– Вы правы, – кивнул пастырь и взялся за сигаретку.

Тойер проявил невоспитанность и тоже стянул одну, архипастырь не стал возражать.

– У господина Денцлингера был любопытный образ Всевышнего, – размышлял вслух могучий сыщик, когда епископ элегантным жестом поднес ему огонь – маленькую серебряную зажигалку со сдержанным язычком пламени. Можно было подумать, что она выполнена по спецзаказу для служителей культа. – Собственно говоря, богом для него было Ничто… И поскольку, по логике, в таком Ничто с индивидом больше ничего не может случиться, этот бог казался ему милостивым. Денцлингер… Ох уж этот Денцлингер… – проворчал Колмар, разглядывая ветку, вздрагивавшую под каплями неторопливого дождя. – Я люблю растения, – продолжал епископ. – Жизнь не должна содержать ничего осознанного…

– Это ваша картина Бога? Как вы представляете себе Бога?

Колмар наморщил лоб:

– Об этом я давно уже не думал.

Тойер слабо застонал. Вот так везде, причем полиция особенно часто пренебрегает своими обязанностями.

– К моей немалой радости, мне больше не надо читать проповеди каждое воскресенье. Мы с женой всегда уезжаем на Неккар. Там у нас дом. Я знаю, когда пора подрезать деревья, знаю каждый свой куст. Весь год в саду что-то происходит, несмотря на кажущуюся неподвижность. На стене, обращенной в сад, у нас шпалеры с грушами. Неожиданно в один прекрасный день ты видишь маленькие завязи, в следующий раз замечаешь, что это уже подросшие плоды. Старое дерево айвы протянуло невысоко от земли могучий сук, я люблю на нем сидеть, как мальчишка. Растет у нас и бамбук, мне всегда хотелось понаблюдать, как он тянется к солнцу. Но теперь и он стал выше меня. Просто он не торопится жить. И это удается ему лучше, чем мне. Я подрезаю деревья, поливаю растения, разбиваю клумбы, ухаживаю за розами, грушами, слушаю, как падают с веток орехи, как они задевают в полете листья, ударяются о землю. Гортензии у нас – роскошней не бывает. Я выпалываю сорняки и не думаю о Боге.

Сыщику показалось, будто он начинает что-то понимать.

– А после смерти? – прошептал он.

– Разумеется, тогда я не смогу всего этого делать, – ответил епископ и зашелся сухим кашлем.

– Я спрашиваю – вообще после смерти, не после лично вашей. Тогда все кончится?

– На это я очень надеюсь, – последовал обескураживающий ответ. – Вообразите себе нечто прекраснейшее на свете, а потом то, что оно никогда не прекратится. Ужас, да и только! Ничего нового не появится, все останется прежним, ведь вечность же! Видите вы в этом смысл? Впрочем, я должен извиниться перед вами, избыток садовых аналогий для человека моей стези я нахожу слишком наивным. К сожалению, я вынужден откланяться, сегодня вечером прием у премьер-министра, а мне еще надо на лечебную гимнастику, плечо мучает.

– Какую тему для проповеди вы бы избрали сегодня?

Епископ, казалось, задумался. Когда сыщик уже хотел робко ретироваться, Колмар заговорил словно во сне:

– Пожалуй, я бы прочел проповедь об Иеффае, победившем аммонитского царя и в благодарность за победу принесшем в жертву родную дочь. Впрочем, было ли это на самом деле, не знаю, в конце концов, сегодня ситуация другая, фактически по вине Денцлингера погиб ваш коллега. Тем не менее такая аналогия мне только что пришла в голову. Тогда он победил студентов, как Иеффай аммонитян, при этом Иеффай был сыном блудницы. Про Денцлингера этого не скажешь, но он тоже из очень простой семьи, вроде бы его родители держали в Крайхгау привокзальную пивную, пользовавшуюся дурной репутацией. По-видимому, он рос, видя перед глазами много насилия и подлости…

Тойер попытался представить себе закосневшего в аскетизме пастора в такой среде. Воин, аммонитяне… жертвенный агнец.

– Но это неверно, – возразил он. – Денцлингер ничего не добился, ничего. И его никто не принуждал к такой страшной жертве. Он убил дочь, чтобы она не шла к проклятым левым, и ему помог еще один ненавистник левых.

Колмар улыбнулся:

– Все-таки мне пришла на ум аналогия с древним военачальником. Той девочке, впрочем, тоже, не так ли? Содеянное пастором, что это – грязный аналог якобы героических деяний из Ветхого Завета? Или мы и там читаем, по сути, про человека, который пресек юную жизнь и ловко сумел обелить себя перед одноплеменниками?

Тойер молчал. Возможно. О скольких смертях говорится в Библии? Надо бы поглядеть. Но найдется ли у него дома экземпляр?

– В студенческие годы Денцлингер увлекался боксом. Собственно говоря, интересная личность, такой человек мог бы принести пользу Церкви. Вот только, боюсь, Церковь не принесла ему пользы. – Епископ растоптал окурок. – Нет, пожалуй, я бы не смог выдать никакого публичного обращения. Знаете, одна из причин, почему служители Церкви стремятся к сану старшего церковного советника или епископа, кроется в том, что им надоедает вещать перед паствой. Наверняка вы знаете параллели и в вашей профессии…

Тут, гляньте-ка, к ним подошел Зельтманн. Вместо приветствия он заявил:

– Я буду бороться, бороться за свою реабилитацию. Сегодня в этот печальный, но также, позвольте так сформулировать, торжественный час прощания, осознания и вздоха облегчения, который прерывается от отчаяния, но потом восстанавливается; в каждом прощании живет волшебство… так люди прощаются и здоров…

Они покинули его и разошлись в разные стороны.

Наконец все было напечатано, отформатировано, сохранено и отправлено.

Последний служебный разговор по делу Денцлингера привел Тойера к и. о. директора Шильдкнехт. Он тоже прошел с дружественной улыбкой и соблюдением дистанции. Тойер уже поправлял пиджак, собираясь уйти, но тут она дала понять, что им надо обсудить еще один вопрос.

– Господин Тойер, это очень тяжело для вас, для нас – поверьте, я тоже не бесчувственная. Я имею в виду, разумеется, потерю коллеги Штерна.

Старший гаупткомиссар ничего не ответил.

– Я приняла решение сохранить эти идиотские структуры. Я только временно исполняющая, пускай мои преемники разбираются с этой чушью. А вам нужен, ну… кто-то новый? Или вы хотите впредь работать втроем?

Могучий сыщик предпочел бы промолчать, но понял, что не получится.

– Зенф, – тихо сказал он. – Он нам нужен. Это он вышел на Кремера и добился его признания. Еще он фантазер. И толще меня.

Шильдкнехт застонала от досады:

– Неужели вам больше некого выбрать? Зачем вам нужен этот хулиган? Он подложил моей подруге по учебе подушку, издающую неприличный звук, когда работал в Карлсруэ. Ну ладно, будь по-вашему, могло быть и хуже… Если бы я осталась в этой должности, господин руководитель группы, я бы не знала, как распорядиться своим персоналом, хотя ко всему привыкаешь.

Директриса встала. Тойер счел разговор законченным.

– Еще вот что… – Начальница повернулась к нему спиной и устремила взор на сероватое небо, словно искала там что-то необычное. – Я вовсе не состою в обществе умников. Я прошла лишь предварительный тест; впрочем, действительно достаточно прилично.

– Я всегда это знал, – твердо и мудро заявил Тойер.

– Правда? – Она испуганно повернулась к нему.

– Нет. Я вас обманул.

Они пожали друг другу руки.

– Если вы расскажете кому-нибудь, я вас застрелю.

Тойер улыбнулся:

– Понимаете, я помолвлен с фрау Ильдирим – теперь у меня появится тайна от нее…

– Я знала об этом.

В его улыбке промелькнула неуверенность:

– Вы пошутили?

– Нет, я действительно знала.

– Откуда?

– Все это знают.

– Все?

Лето, самое жаркое за два десятилетия, заявляло о себе, люди уже стонали от зноя, крупные неприятности взяли передышку, тяжкие преступления не совершались, не происходило вообще ничего.

Хафнер затеял торжественный прием. Написал честь по чести пригласительные карточки, пахнущие застарелым сигаретным дымом. К немалому удивлению всех, мероприятие было посвящено памяти Вернера Штерна. Неуемный комиссар даже наметил небольшую программу:

Закуски и напитки

Памятная речь

Совместное времяпрепровождение

Не переставая поражаться, приглашенные отправились в Хандшусгеймер-Фельд. Хафнер выбрал тамошнее кафе. По слухам, в аналогичных заведениях родной части города он пользовался довольно сомнительной репутацией.

Он был трезв. Сногсшибательно трезв, облачен в чуть великоватый летний костюм серого цвета с траурной повязкой. Кожа комиссара была нездорово-бледной, покрытой испариной, руки заметно дрожали, но он держался приветливо и предупредительно с каждым из гостей.

Тойер огляделся. Он знал всех, тут собрались лишь их коллеги по «Гейдельберг-Центру»; впрочем, с директорского этажа не было никого.

Подавали жаренные на гриле блюда и со вкусом выбранные летние салаты. Среди многочисленных бокалов, наполненных шампанским, хозяин торжества непостижимым образом довольствовался некрепким шорле с соком. Некоторые из гостей, в их числе Тойер и Ильдирим, неуверенно преподнесли маленькие подарки, ведь у таких приватных приемов не было регламента. Хафнер принимал эти дары смущенно, с дружеской улыбкой. Во-первых, это были почти без исключения алкогольные напитки и сигареты в оригинальной упаковке, лишь Зенф притащил Коран. Во-вторых, казалось, что хозяина торжества в данный момент интересовало что-то другое.

Гости ждали чего-то необычного, воздержание Хафнера обладало такой заразительностью, что большинство приглашенных тоже ничего не пили, и беседа поэтому текла вяло.

Когда стемнело, хозяин мероприятия поднялся с места, пригладил усы и незамедлительно начал свою речь:

– Когда я думаю о Вернере Штерне, у меня сразу же возникает комплекс неполноценности. Мне кажется, что каждый из присутствующих и многие из тех, кого здесь нет, более четко представляют себе Штерна… я имею в виду, что все помнят те его поступки и черты, которые действительно были ему присущи… Про себя я не могу этого сказать. Но вот если бы я мог вырвать это дерево из земли с условием, что Вернер снова вернется к нам, я бы попытался это сделать. Конечно, у меня не хватило бы сил, но я все равно бы попробовал… Я еще никогда не произносил речей… Когда-то давно, после моей конфирмации, я должен был сказать несколько слов, но не смог извлечь из себя ни звука, и все надо мной смеялись. С тех пор я больше и не пытался, даже рефераты не защищал – только сдавал их, получал плохие оценки и принимал их. Оценки принимал, не рефераты, те я писал самостоятельно – хотя, конечно, частично сдирал откуда-нибудь. Теперь все по-другому, все берется из Интернета, поэтому и с подростками не все ладно… Короче, я вот что скажу: мне просто не хочется верить, что Штерн мертв. Но я должен поверить, и у меня возникает забавное чувство, настолько обширное, что включает всех других людей, даже самый отстой, и даже меня самого… В свободное время я занимаюсь квантовой механикой…

Лейдиг упал со стула.

– …ясное дело, в меру моих способностей. У меня много пробелов в знаниях… В общем, я читаю книги, где вся эта петрушка изложена понятно для чайников… Так я вот что хочу сказать. Мы всегда уверены: если копать достаточно глубоко, как говорится, доходить до сути, до дна проблемы, то ты наткнешься на что-то твердое, незыблемое. На краеугольный камень, так сказать. Но это не так. Внизу, в основе, там, где мы уже ничего не можем видеть, там все мельтешит… Там не ничто, там, как бы это выразиться… состояния, различные состояния, отклонения, их назвали флуктуации. Как я уже сказал, я мало что понимаю. Так что те, кто считают Хафнера спивающимся идиотом, могут спокойно считать так и впредь. Я только хочу сказать, что если уж мы так обманываемся насчет наших вполне нормальных… свойств, то… то… Мы даже не знаем, что представляем собой, так откуда же нам знать, что нас нет, то есть если нас больше нет здесь, среди…

– Люди, пишущие те книги, которые ты так храбро читаешь, те, кто открыл то, о чем написано в тех книгах, – они-то, возможно, хорошо знают, откуда мы… – грустно вмешался Зенф.

– Тебе еще надо учиться, – с достоинством проговорил Хафнер, – как вести себя в команде, дерзкий мопс.

Одернутый толстяк смиренно кивнул.

– Вернера Штерна нет среди нас, – у Хафнера перехватило горло, – и больше ничего не произошло. Вот я смотрю по сторонам, не вижу его, и первая мысль: может, он просто пошел отлить? Но я знаю: он не придет. Это совершенно невероятное чувство, и оно показывает, что каждый человек невероятен, необыкновенен, что каждый может вызвать такое чувство, и поэтому огромен каждый пробел, оставляемый ушедшим. Тогда как же важен каждый человек! Как невероятно важно то, что мы гоняемся за парой мудаков, ведь, возможно, мы спасаем этим весь мир. И кому, как не нам, знать об этом… Штерн ушел от нас, и я не хочу с этим мириться. Но меня никто и не спрашивает. Мне было бы легче, если бы подо всем было твердое основание вместо флуктуации, этого смешного движения энергии. Иногда у меня возникает ощущение, что наши самые лучшие мысли неверны, поскольку мы даже не знаем, что такое мысль, но никто меня и не спрашивает, хочу ли я, чтобы так было. Но мы все равно задаем себе большие вопросы, мучаемся над ними. Это несправедливо. Почему мы живем… остается ли что-то после нас, кроме пробела, дыры. Важна ли любовь и должна ли она быть важной, а если нет, что же она такое. Я бы позволил обоссать себя с ног до головы, если бы Штерн мог сейчас пойти и отлить; может, я даже вырвал бы дерево, чтобы оживить Вернера. Возможно, всезнающие ученые знают не все, ведь они могут мельтешить лишь там, где им положено. Никто не в состоянии выпрыгнуть из собственной шкуры. Вот я сейчас налью себе, потом добавлю еще и еще, а завтра утром небо будет белым, в горле сушь, в ушах зазвонят церковные колокола, а совесть замучает. Жизнь пойдет дальше уже без Штерна. Но пока я буду жив, его я не забуду. Это единственное, что я могу сделать для него, для вас, для себя. Я люблю вас всех, даже нахала Зенфа. Ведь возможно, что при всех этих флуктуациях какая-нибудь мелочь стала иной, чем прежде, прекрасная маленькая штучка в энергетическом кружении, мельтешении, которая осталась после Штерна… Точка, почему бы и нет… – Хафнер показал на небо. – Космос не пустой, я это знаю, и знаю потому, что хочу это знать… – Он поднял свой бокал. – За Вернера и за то, что ему больше никогда не придется строить.

Все встали.

Последняя коробка была распакована. Тойер в смятении оглядывал квартиру, которая отныне станет его домом. Все было свежим и молодым, кроме него самого. Ильдирим стояла у окна, спиной к нему. Бабетта копошилась в своей комнате, отделенной коридором, и ее почти не было слышно.

– Лето будет потрясающее, Тойер, – сказала прокурор. – Каждую пятницу мы будем ходить в мечеть, предупреждаю заранее.

Тойер хмыкнул:

– До этого мне еще надо сделать обрезание.

– Мы совершим его тут, на кухне… В общем, вида на замок отсюда нет, но зато станем любоваться на лес. Тойер, это замечательно.

Она обняла его, и могучий гаупткомиссар растаял от блаженства. Он с радостью простоял бы так до той поры, пока не погаснет последняя звезда.

Почему он подумал про звезды? Ах да, конечно. Конечно…

Конечно, это пришло еще раз, как приходило всякий раз, когда все было позади.

В тот поздний час дамы уже спали. Он крепко выпил и курил на кухонном балконе. При этом рыдал, стыдился, что ему гораздо жальче своего Вернера Штерна, чем девочку; пастора он и вспоминать не хотел.

Все ли позади? Нет, это никогда не прекратится, где-то на свете в эту самую минуту кого-то распинают на кресте, и через три дня ему не светит ничего хорошего. Забвение ужасно, но и вечность страшна.

Он изрек нечто несусветно путаное: – То, что сейчас происходит, повторится вновь и вновь, когда оно минует нас.