Текст книги "Философия. Книга первая. Философское ориентирование в мире"

Автор книги: Карл Ясперс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Нескончаемое множество предметов и целей для рассудка и воли идея, как тотальность, приводит к законченной в себе бесконечности. Эту бесконечность следует мыслить подобно самости субъекта; ибо только здесь, а не в каком-либо объекте, совершается отношение к самому себе, удвоение, остающееся в противоположности с самим собою единым. Здесь противоречие и инаковость как отрицательность могут быть сняты в некоторое целое, без сугубо внешнего нанизывания «и» или внешнего компромисса «как -так и», к формам которых остается привязанным рассудок, если он желает свести воедино рассеянное и противоположное.

Идея как содержание, которому я причастен, – не обозримое содержание для возможного господства над ним, но и не деспотический потусторонний мир, сам господствующий надо мной, – есть жизнь во мне, одновременно становящаяся объективной и выходящая из мира мне навстречу. Эта причастность идеям осуществляется на двух ступенях: Я причастен, если я реализую идею в познании природы, в политической деятельности, в воспитании и т.д.; и я причастен к идеям, как уже осуществленным идеям, в понимании от духа к духу. Первая ступень есть форма практического: бытие идеи есть ее осуществление в явлении во времени. Вторая ступень есть форма созерцательного: бытие идеи есть вечное бытие, чьи лучи отражаются для меня из явления во времени.

Коль скоро причастность идеям означает, что предмет, как объект рассудка, перестает быть чуждым наличествованием, – то я, возвысившись (aufgehoben) в целокупность идеи, пребываю в ином у себя самого. Поэтому идея в жизни есть покой тотальности, мир совершенства. В идее есть примирение; все партикулярное оправдано в ней как момент целого. Здесь нет, собственно, добра и зла, но степени причастности и степени ниспадающей в ничтожество самоизоляции особенного.

Идея мыслится между полюсами своей объективной формы и своего субъективного бытия в самости, между своим бытием как могуществом во времени и своим вневременно наличным смыслом. Хотя она ни в коем случае не может стать предметом адекватно рассудку, но несмотря на то в мышлении, пусть неадекватно и неполно, она становится предметной. В форме наличности она мыслится как масштаб, как тип в образе некой конструкции, как идеал для некоторой задачи, как диалектический круг в созерцании. Как нечто лишь предметное она всякий раз становится схемой. Идеализм абсолютизирует ориентирование в мире, осуществляемое науками о духе, в которых бытие-субъектом и бытие-идеей рассматриваются как доступное для понимания бытие. Он фиксирует идею, превращая ее в замкнутые формации. Он сам закругленно завершается в мнимо законченном, формально совершенном знании. Он допускает своим идеалам кристаллизоваться, знает, как он полагает, истинную жизнь мудреца, образ истинного государства, истинного общества. Идеи, как определенные объективные силы, становятся для него в то же время абсолютным бытием. Превращая свои идеалы в схемы для идеальных типов, идеализм может предложить свои мыслительные формы, лишенные их истинного смысла, позитивистскому исследователю в качестве методического подспорья для работы.

Истинная жизнь есть для идеализма отменяющее индивидуального человека восхождение к причастности идеям. Идеалист прилагает старания для того, чтобы выбиться из конечности, тесноты и ничтожества простого существования к созерцанию идей; в их единстве, которое он знает в картине мира и которое составляет содержание его веры, как всеобъемлющая идея духа, он находит успокоение и удовлетворение. >

Правда, идеализм сам знает свою границу, но если он упоминает о ней, то или мнит, будто преодолел ее, или же отбрасывает ее в сторону, как нечто для него безразличное. Он знает, что идея всякий раз имеет перед собою нечто иное, что она хотела бы включить в свой состав, и с чем она не умеет совладать: вещество сущего мира, нескончаемое множество, грубую эмпирическую действительность. Гегель говорит поэтому о бессилии природы, которая не может повиноваться понятию⁴²; он говорит о случайности того, что является лишь положительным⁴³, и отбрасывает в сторону то и другое, как нечто, совершенно не касающееся философии, поскольку в собственном смысле не существующее. Идея действительна как дух. Из эмпирически действительного ей навстречу идет знание того, что в мертвой природе вообще возможно систематическое познание, что жизнь действительна как органическая жизнь, что душа действительна в мире как место реализации духовных идей. Но для идеализма не представляет никакого интереса то, что такое это иное, кроме того, что оно таким образом идет навстречу идее.

Позитивизм и идеализм в сопоставлении

Для идеализма, даже если он принимает действительность как бытие идеи, эмпирическая действительность фактически все же остается наличной также и в своей непроницаемости, которой, как отнюдь не бессильной, он, скорее, сам бессильно противопоставляет свою подлинную действительность, как идеальный мир. Поэтому он нападает на идеи, которые заставляют его цепляться за иллюзии. В поисках возможного смысла в действительности он пренебрегает элементарной положительностью фактического. Он строит себе царство в соответствии с собственными пожеланиями, в образе которого он возвышает некоторые отдельные действительности и видит их в гармонически светлом обличье, скрывая присущие им противоречия, трещины и ужасы. Он материализирует идеи, которые, подобно привидениям, оказываются для него действительными и в то же время все-таки не действительными. Или он растворяет идеи, превращая их в простые значимости и противопоставляя их, как некий другой мир, эмпирической действительности, которая должна, как он думает, повиноваться им; но тогда он всего лишь теряется в бессильном мыслимом долженствовании, и действительность, которой он не осмелился взглянуть прямо в лицо, не обращает на это долженствование ни малейшего внимания.

Поскольку корни позитивизма лежат в изучении действительного в присущей ему фактичности и каузальности, на фоне подобных иллюзионистических последствий идеализма он поначалу обнаруживает свою сильную сторону. Он не оставляет эмпирическую действительность наличествовать лишь в общем и целом и как, в сущности, безразличную для духа, как это делает идеализм; но он, как наука, всеми средствами, какие только возможны для него, изучает эту действительность в ее непонятной особенности. Он обнаруживает неограниченную волю к истине в смысле убедительной достоверности об эмпирически сущем. Он дает стимул к исследованию, потому что действительность имеет для него значение уже просто как таковая. По сравнению с тенденцией всякого идеализма замаскировать эту действительность в лучистом тумане своих идеальных сущностей позитивизм осмеливается на риск, желая знать всякую действительность как таковую. Идеализм заставляет человека пугаться непременно необходимых для познания эмпирических изысканий. Он довольствуется успокоительными схемами действительности, как в своем собственном рассмотрении ее, так и в практических делах, прибегая к услугам «экспертов», о знании которых, как только оно по-настоящему касается его самого, он всего охотнее предпочитает вовсе ничего не знать.

Непреклонная приверженность критерию эмпирической действительности: чувственной воспринимаемости в пространстве

и времени посредством наблюдения или свидетельства, – составляет сильную сторону позитивизма в его научных корнях. Поскольку все действительное для нас должно стать также эмпирически действительным как явление, позитивизм не знает границы. Дух становится существованием в пространстве и времени; как таковой, он эмпирически обусловлен и подвержен разрушению. Эмпирическая действительность объективной каузальности природы предстает в том, что стало предметным для нас, как абсолютно объемлющее. Но сила позитивизма сохраняется за ним лишь до тех пор, пока он не абсолютизирует сам себя, то есть – пока он не становится в собственном смысле слова позитивизмом, но остается свободным, всегда партикулярным исследованием в эмпирической действительности.

Действительности и убедительной доказуемости противопоставляет себя свобода, как желанное и должное восхождение (gewollter und gesollter Aufschwung). Сила идеализма заключается в исконном осознании (Vergegenwärtigung) духовных содержаний. Если позитивизм забывает о своем происхождении из подлинной работы исследования и пренебрегает своим ограничением в пределах конечной целесообразности, то идеализм напоминает человеку о его возможностях, заключенных в самом человеке, если он вступает в традицию духа, усваивая ее. Таков антагонизм, в бесчисленном множестве форм проходящий через всю историю мысли. Позитивизм, во имя истины, обращался против фантазий идеализма; идеализм, во имя идеалов, обращался против нивелировки, совершаемой позитивизмом.

В этой полемике нередко обнаруживалось противоречие бытия и мышления борющихся сторон: собственная действительность мыслящего не соответствовала тому, что он мыслил. Можно было видеть поэтому проповедников самого торжественного идеализма в экзистенциальном унижении, а презренных позитивистов в роли благородных борцов за подлинное бытие. Можно было встретить гордящегося только опытом позитивиста находящимся в плену собственных иллюзий, а фантаста-идеалиста – ясно видящим практические дела жизненным реалистом. Что бы мы ни захотели прямо и непосредственно рассмотреть в его истории, позитивизм или идеализм: жизнь мыслящего известным образом все равно оказывается иной. Скорее здесь обнаруживается даже известная тенденция к оборачиванию: что я постигаю в мысли, тем я охотно довольствуюсь как вещью, сделавшейся как будто бы моим достоянием, и тем не менее, как бы в восполнение, на деле, как действительное существование, я осуществляю в то же время совершенно противоположное. Позитивистское мышление, именно в его непреклонно-героическом стремлении видеть действительность без покровов, может проистекать из идеи истины такой экзистенции, которая сама не понимает себя в своем мышлении; идеалистическое мышление может сделаться иллюзией своенравного, лишенного субстанциальности существования, которое избегает и пытаться понимать само себя.

Для нас эта полемика не представляет более решающего значения. Мы видим предварительный характер (Vorbaucharakter) обеих позиций, насколько они обе абсолютизируют сами себя, и истину обеих, поскольку они остаются каждая в своей относительности. Противником их обеих, удерживающим их однако в то же время как свои собственные предпосылки, является философия просветления экзистенции. Эта философия знает, что все вопросы о существенной истине решаются не на уровне всеобщезначимого, но что в деле ориентирования в мире существует как допускающее убедительно обоснованное решение познание фактического, так и объективно созерцаемая истина идеи (daß es aber in der Weltorientierung sowohl zwingend entscheidbare Einsicht des Tatsächlichen als auch objektiv schaubare Wahrheit der Idee gibt). Только в абсолютизации этой ориентировки в мире возникает то общее, что есть у позиций позитивизма и идеализма.

Общее между ними

На вопрос о том, что в собственном смысле есть, оба отвечают в том или ином смысле: целое и всеобщее. Для позитивизма существенное – это закономерность природы. Во всех интересах приоритет для него принадлежит некоторой форме всеобщности. Для идеализма существенное – это целое, как единый мир до бесконечности структурированного в себе космоса. Для него всеобщее имеет некоторое значение только в свете целого; так, например, значимая логическая правильность суждения имеет смысл в свете истины идей, звеном в которой она является.

Как позитивизм, так и идеализм знают индивидуум только как предмет в его объективности, либо как нескончаемый ряд особенного, либо же как особенную форму всеобщего; лучшее есть для них всеобщее и целое, как они его себе представляют. Индивиды для них – только арена и проезжая магистраль, они существуют как частные случаи или как орудия; они суть или точки пересечения вневременных законов, в принципе постижимые генетически, и в этом качестве не имеют самостоятельного бытийного характера, -или же идея, как объемлющее целое, использует их силы или отвергает их, смотря по тому, чего именно потребует от ничтожной индивидуальности величественное движение идеи в мире.

Хотя обеим позициям возможно даже обожествлять отдельных индивидов, поскольку они становятся представительными в смысле категорий всеобщего и целого, то обе, однако же, не признают принципа индивидуальности как возможной экзистенции. Оба воззрения являются противниками того, что они называют индивидуализмом, который они, в множестве разнообразных форм, только конструируют без всякого смысла для индивида под именами «своеволия», «эгоизма», «суетности», «субъективного лиризма». Он – помеха, он – зло; значение имеет только служение всеобщности, преданность целому; индивид обретает ценность, только если снимает себя в объемлющей гармонии, или повинуется всеобщезначимым законам долженствования; т.е. личность видится тождественной растворению в сущности дела (die Persönlichkeit wird identisch mit dem Aufgehen in der Sache). Некоторый остаток личности, правда, допускается, но в то же время и лишается всякой ценности как «частная» сфера; он остается лишенным пафоса и при всяком конфликте должен уступать. Поскольку, следовательно, оба они смешивают объективную индивидуальность частного существования и возможную экзистенцию индивида, который может проявиться в своем существовании как свобода, они полагают, будто ничтожество простого индивида и подлинность возможной экзистенции – это одно и то же. Они неспособны отыскать никакого критерия для различения того и другого, поскольку подобный критерий и в самом деле никогда не становится объективным для ориентирования в мире, но коренится всегда в неизменно историчном абсолютном сознании. Они не могут понять неправды (Unwahrheit), которая как неподлинность есть отрицательное определение экзистенции, а не какой-либо эмпирической действительности.

Позитивизм и идеализм имеют своим предметом вневременное, как подлинную действительность; для одного это природная закономерность, для другого – идея. Для обоих историчность как таковая не имеет собственной субстанции. Она превращается или в вечную идею в ее временной форме, или же в материю, в которой зримо является закономерность как ее подлинная сущность. Время ничтожно, материя презренна. История, как предмет исследования, есть для них обоих путь к удостоверению во вневременно значимом, – или путь познания всеобщих необходимых истин социологии. Оба они обращают свою критику против глубины историчности, как против лишенного разума оригинальничания (vemunftlose Eigenbrötelei). Самое главное – целокупность истории, всемирная история или всеобщее в истории, человечество. То, что не входит в эту взаимосвязь согласно аспектам оценки, которые предоставляет нам всеобщее и целое, – есть безразличная для мысли случайность. Носители подобных идей забывают о самих себе, как возможных экзистенциях. Их абсолютная уверенность в бытии возникает у них единственно из предстоящего их взору видения вневременного целого, или знания о всеобщем.

Для позитивизма и идеализма бытие есть нечто доказанное и доказуемое. Для обоих поначалу образцом знания была математика. Однако там, где идеализм понимал математику как абсолютно иное сравнительно со способом его собственной познавательной значимости, там его собственное знание истинного оставалось для него в некотором ином смысле доказанным, дедуцированным, обоснованным знанием, которое, подобно математике, имеет силу независимо от познающего его лица. То, что идеализм знает, как бытие, он знает как некую безличную науку. Это ориентирование в мире, свойственное сознанию вообще, хотя и не эмпирическое, но все же априорное ориентирование в мире в отношении идей, которые выступают передо мною в мире как очевидные. Для обоих воззрений всякая сущность в форме объективности превращается в «вещь», будет ли это материальная вещь, доказанное положение, явно представленная (explizierte) и тем самым также кристаллизированная идея.

Позитивизм и идеализм удовлетворяют нашу потребность в единой истинной картине мира. Множественность знания упорядочивается для них в некотором целом, как предметном знании о всяком бытии; на полюсе позитивизма это целое должно быть каждый раз заново начертываемо как «современная картина мира» посредством сведения воедино новейших результатов наук, при гипотетическом восполнении обнаруживающихся при этом пробелов в знании; на полюсе идеализма оно существует в виде системы философии, в сети которой улавливается содержание всего возможного бытия. И тот, и другой призывают к синтезу. Но поскольку синтез, как всеобщезначимый синтез, возможен только в области ориентирования в мире, – и тот, и другой вынуждены иметь перед глазами нечто вроде строения, плана мира. Они излагают его в энциклопедиях; в противоположность специально-научному знанию, которое в самом деле всегда остается в погружении (am Grunde), в контакте с изучаемыми вещами, в подвижности своей проблематики, они оба хотят что-то констатировать (feststellen). Оба они способны нарисовать величественное образное видение некоторого целого, но именно тем самым они покидают почву доказуемого знания и даже становятся помехой на пути такого знания.

На вопрос; что я должен делать? – позитивизм и идеализм или обосновывают долженствование, как всеобщезначимое, – первый – на основе генезиса пользы и цели, второй – на основе идеального закона. Или же они отменяют долженствование в пользу некоторого бытия. Так идеализм может сказать: то, что должно быть, уже есть как идея; эта идея сама по себе не имеет нужды ожидать, пока долженствование осуществит ее. Так позитивизм может утверждать существование эмпирической действительности как таковой, которая, коль скоро она стала такой согласно законам природы, такой и должна быть. В основании признание всякого успеха, как такового, поддержки всего, что оказывается в истории победоносным, соучастия в том, что делают все, естественно наступающего наслаждения жизнью и простого самосохранения равным образом лежит такое утверждение эмпирической фактичности.

Позитивистская этика понимает мораль как возникшую из социального сосуществования людей. Мораль для нее – это правила поведения, обеспечивающие сохранение целого, или посредством гарантии сферы частной свободы, возможно большего счастья возможно большего числа людей, или посредством отбора самых ловких и дельных. Верно понятый собственный интерес всех – вот решающий фактор, реализующийся через общественный авторитет, суждение зрителя, исторически приобретенные чувства симпатии. Идеалистическая этика понимает мораль как дух некоторого целого. В совместной жизни многих людей она представляет собою действительность свободы, которая невозможна в механистически постижимом для мысли аппарате, но существует без принуждения благодаря идее как добротная субстанция целого. ,

Позитивизм и идеализм в общих им чертах тесно связаны. Будучи привязаны друг к другу, они взаимно ограничивают, но и пробуждают друг друга. В своих конкретных исторических проявлениях они заимствуют идеи друг у друга и образуют промежуточные формы. Но оба они в том, что у них есть общего, должны быть в свою очередь ограничены преодолевающим их, из них самих, философствованием (beide sind in ihrer Gemeinsamkeit einzuschränken durch das aus ihnen sie überwindende Philosophieren): если ориентирование в мире, которое одно лишь дает нам предметную зримость и мыслимость, стремится в том и другом, замыкаясь в себе, к своей абсолютизации, то на границах всякого ориентирования в мире выясняется, что этот путь замыкания невозможен.

Их границы

1. Позитивизм и идеализм полагают, будто в принципе знают все.

– Неправда позитивизма и идеализма коренится в том, что каждый, изолируясь, утверждается на самом себе. То, что они мнят при этом знать, избыточно (ist zuviel). Позитивизм хотя и видит факты, но не замечает того, что отнюдь не все факты являются фактами в одинаковом смысле слова. Вместо относительности фактичного он думает выражать абсолютность бытия. Идеализм хотя и видит истинные идеалы, но ради них он теряет охоту к эмпирическому исследованию и оттого делается ненадежным в признании эмпирических реальностей. – Поскольку же иллюзионистическое обладание некоторой истиной о целом скрывает от них обоих само бытие, с метафизикой, – которая для экзистенции, как чтение шифров, есть функция сознания бытия, – как с неким предметным знанием и занимаются метафизикой, как наукой. Опытные открытия мышления на границах они превращают или в гипотезы, или в разумное знание о целом. Но и тот, и другой одинаково неспособны в подлинном смысле дать себя затронуть предмету: эти философии изгоняют прочь удивление. Они отменяют страсти и споры, они, если только в целом чувствуют себя в безопасности, не знают, собственно, смерти, случая, вины. Сомнение и отчаяние не представляют для них сколько-нибудь серьезных возможностей. Они утрачивают способность видеть обстоятельства человеческой жизни как загадки; душевная болезнь, к примеру, есть для позитивизма только подлежащий изучению природный процесс, для идеализма же нечто такое, что его никак не касается, и что как аномалию он отбрасывает прочь или что он, далекий от действительной жизни, остроумно и назидательно утилизует в своих чуждых правдивости представлениях. И тот, и другой, каждый по своему, считают все на свете конченым и скучным.

2. Решение утратило свой исток.

– Поскольку позитивизм и идеализм знают, что есть и что должно быть, всякое решение есть для них объективное решение, истинно, если может быть показано, что оно принято в пользу целого и всеобщего, или неистинно, там, где оно принимается против всеобщего в пользу того, что видится им как особенное. Поскольку идея стремится к тотальности и приводит все ко взаимному примирению, как моменты целого, в ней, собственно говоря, не происходит действительного решения. Ибо там, где я могу объективно знать, что является истинным, там решение можно угадать, как, в сущности, всегда уже предвосхищенное решение.

Ни тот, ни другой не знают долженствования, как долженствования историчной экзистенции. Эта последняя, не будучи ни эмпирически положительным существованием, ни долженствованием согласно неким лишь всеобщим законам, но оставаясь в обеих этих средах, как рационально непроницаемая судьба, из собственной свободы изначально следует в историчном явлении императиву: стань тем, что ты есть (werde, was du bist). Сознание экзистенции, недоступное для позитивизма и идеализма, заставляет, каждый раз в живой насущности, задавать себе вопрос: Где исторично требуется принятие подлинного решения? Где идея тотальности получила право оформлять действительное, или где всеобщий закон вправе замещать собою решение? Поскольку историчное решение может переломить всеобщее, а может и послужить основой для нового всеобщего, здесь, похоже, имеет место противоположность: Тот, кто всегда настаивает на постановке вопроса об «или-или», который как таковой никогда не бывает только всеобщим вопросом, отыскивает ситуации, где нужно принять решение, и доводит их до крайности и до предельной остроты, тот собственным существованием разбивает жизнь закругленно замкнутого мира (das Dasein der runden Welt), там, где сам этот мир не разобьет его; тот же, кто, где бы то ни было, ищет компромисса и примирения, теряет свою экзистенцию, потому что скрывает действительное и маскирует решения, даже только как возможности. Уклониться от своей судьбы, предав себя целому, – значит желать себе судьбы лишенного судьбы в слепом покое, пока не придет все-таки разрушение и не случится прорыв исконной свободы. Тотальность, к которой я мню принадлежать, заключая без решения компромиссы, сохранить свою силу и значимость не в состоянии. Правда, принимать устраняющие экзистенцию решения или только произвольно, или же только рационально, значит всего лишь нарушать ими порядок идеи. Но нерешительно наблюдая идти вместе с ходом вещей, допуская событиям двигаться далее к мнимому бытию в целом, – этот выбор приводит к напыщенности (Verblasenheit), в которой фактически сохраняют полную силу и решают дело одни лишь психологические и социологические мотивы. Подлинное решение, свободное от произвола и слепого инстинкта, – это дело индивида и тех всегда немногих, кто пребывает в экзистенциальной коммуникации друг с другом. Во всяком решении подвергается сомнению нечто относительно целое и всеобщее, или решение отменяют, в пользу мнимого знания об этом целом.

Поскольку идеализм игнорирует возможную экзистенцию, он растворяет свободу в рассудке и идее. Позитивизм отрицает свободу. Оба препятствуют сложиться и чуткости к решению, и чуткости к подлинной ответственности и опасности. Под их влиянием может развиться некоторое обманывающее себя самого, мнимо свободное умонастроение, которое, однако, на самом деле просто боится решения. Тогда бывают наклонны соединить идеалистическую образованность и позитивистское знание, но так, что решающим остается при этом неосознанное почтение к жизни вообще, к успеху, как таковому, к авторитету и блеску в мире, а также так, что метафизической мечтательности приходится расплачиваться за то, что она сострадательно скрывает от человека страхи, связанные с пограничными ситуациями.

3. Замеченную границу фактически заставляют забыть.

–Тот, кто, мысля, ограничивается знанием, не может прийти к какому-либо целому, не впадая в заблуждение (Wer sich im Denken auf Wissen beschrankt, kann ohne Irrtum zu keinem Ganzen kommen). Он принужден наталкиваться на границы там, где он не знает, и где все же нельзя сказать, чтобы ничего не было. Хотя не может быть всеобъемлющей системы знания, как абсолютной истины, позитивизм хотят принудить к признанию таковой, или верить в нее как в возможность. Хотя оба они замечают границу; они высказывают ее, но в такой форме, которая заставляет фактически забыть эту границу.

Агностицизм позитивистов представлял собой безразличное суждение, гласившее: есть то, что непознаваемо и потому совершенно меня не касается. В противоположность этому, подлинное философское незнание означает, помимо сознания границы, также призыв (Appell): обрести на пути просветления исполненной делом свободы то, что недоступно для нас или представляется несуществующим на пути объективного знания.

Для идеализма непостигнутое лишь эмпирически действительное, бессилие или дурность (Schlechtigkeit) сугубой природы была столь же безразличной и не заботящей его границей, какой является для позитивизма его незнание. Но там, где действительность как действительность не дает нам покоя, – там разбивается идеализм, там открываются пограничные ситуации, там возможная экзистенция чувствует свой глубинный исток.

Идея имеет иное значение в идеализме, который закругляется как целое ориентации в духовном мире, нежели для философствования из возможной экзистенции. Там идея замыкается в себе, здесь же она в конечном счете пребывает не из себя самой. Замыкающаяся в себе идея заставляет забыть прорывающую (durchbrechende) идею. У Гегеля, правда, каждый круг развития идеи разрывался, но в конце, согласно ему, округло замыкается круг кругов, который уже не может быть разорван, но означает окончательное удовлетворение и примирение всякого бытия со всем⁴⁴. Для Канта, напротив, идеи суть бесконечные задачи, они не суть ни формы, ни субъект⁴⁵; они охватывают оба свои значения, будучи и методическим принципом исследования, и практическим принципом деятельности⁴⁶, а тем самым обретают и объективную реальность, пусть даже лишь неопределенную реальность⁴⁷, и становятся силой жизни в субъекте, который живет в них и из них. Тем самым в лице Канта философствование перешло границу идеализма. Для позитивизма из природного процесса также вытекают задачи, как нескончаемые задачи; но если для него эта нескончаемость остается безразличной, поскольку он находит удовлетворение уже в том, чтобы шагать вперед, в философствовании Канта нескончаемость задач приводит философа к сознанию того, что никакая абсолютная цель не является имманентно возможной, и что, стало быть, мир не может быть замкнут в самом себе (die Welt also in sich selbst nicht zu schließen ist).

К этому замыканию в себе, в мнимой гармонии существования, как бытия, и в пренебрежении к неисследимому приводит абсолютизация мира в позитивизме и идеализме. Но оба они, в самоочевидной для них обоих вере в наличное бытие единого мира, познаваемого в единой картине мира, неизбежно не принимают уж настолько всерьез свои доказательства. В форме гипотез или ориентирующих систем оба предвосхищают то, что, однако же, по своему смыслу вовсе не есть возможная цель. Если принять доказуемость в ее строгом смысле, то весь их прекрасный мир единого космического порядка рассыпается на части. И если они оба осуждают как произвол субъективности ту подлинную форму сообщения философской истины, которая говорит с нами, не имея убедительной значимости, в исчезающих выражениях, то с этой преодолевающей их философской позиции выдвигается, против них самих, требование предъявить действительное доказательство там, где высказываются всеобщезначимые утверждения, и отказаться от доказательств там, где они по смыслу самого дела невозможны. Только в прорыве через границы позитивизма и идеализма окончательно обретается способность видеть возможность философствования.

4. Восхождение экзистенции как граница.

– Позитивизм и идеализм, как два полюса великих систем, зримо показывают нам бытие в его обширности и целости. Однако тишина незримого бытия остается и мешает делу, если его хотят совершать ради него самого.

В восхождении философствования самое важное – это цель. Это восхождение совершается от положительного к идее, через идею – к экзистенции, а от нее – к трансценденции. Идеализм останавливается на идее. Позитивизм, когда он хоронит фантазии идеализма, помогает приготовить трансцендирование к экзистенции.

Восхождение вверено индивиду в его ситуации; что именно ему удастся, неразрывно связано с его особенностью. Он может стать формой некоторого всеобщего, но и его особенность может доходить до исключительности, которая ни для кого не станет путем, но самое большее – лишь ориентиром. Позитивизм и идеализм равно не знают особенного, которое разбивает всеобщее, или которое выбивается из своей роли и становится «мене текел»⁴⁸ для самого состава существования, как всеобщего существования, в том виде, как его понимают позитивизм и идеализм. Однако с их стороны невозможно доказать действительную силу какого бы то ни было исключения против всеобщего и целого.