Текст книги "Философия. Книга первая. Философское ориентирование в мире"

Автор книги: Карл Ясперс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

Однако целое существования не составляет ни возможного предмета, ни основания единства этих универсальных наук. Целое, чтобы стать предметным, уже должно распасться. От конструкции целого во всеобъемлющей теории само это целое постоянно ускользает.

Скорее, психологию и социологию удерживает в единстве экзистенциальный интерес, ищущий в ориентировании в мире существование как целое, поскольку оно важно и значимо для явления экзистенции. То, что мы познаем здесь, побуждает дать отпор или присоединиться. Оно становится функцией в действительной жизни: психология направлена на самоформирование и обхождение с ближним (Selbstgestaltung und Umgang mit dem Nächsten), социология – на политику и ясность того, что желательно в целом человеческого существования (Klarheit des im Ganzen des menschlichen Daseins Wünschbaren).

Поэтому в психологии и социологии труднее, чем в других науках, осуществлять энергию конфетных исследований, сохраняющую сознательную свободу от направляющего воздействия предвосхищающих пожеланий, хотя сами исследования и предпринимаются ради целей этих пожеланий. Мне непрерывно приходится заставлять умолкнуть свой интерес как воли, чтобы в неограниченной готовности усмотреть действительное таким, каково оно фактически есть. Хотя напряжение противоречия с экзистенциальным интересом, как его собственным движителем, и составляет условие жизни этого исследования, однако подчиненность рождающейся из этого интереса воле означает конец этого исследования, как науки. Понятно, что эти науки не получают какого-либо непрерывного развития в связной исследовательской работе многих индивидов, совершающейся в рядах взаимно соотнесенных шагов. Ибо каждая из этих наук или соединяется, как тотальность, в одной или нескольких личностях индивидуальных исследователей, или же растекается в добывании нескончаемого множества произвольных содержаний.

Отсюда в форме этих наук возникает сродство с философией. То, что делает эти универсальные науки единством, обнаруживает также превозмогающую все тенденцию, вследствие которой они, в качестве эрзаца философии, закостеневают в догматических формулах, становясь некоторым содержанием веры, в которым мыслящий мнит понимать бытие: избавив себя от радикального и конкретного вопрошания, ускользнув от бездны свободы, он идет далее своим путем, предаваясь самообманам, и будучи одинаково суров в своих фанатических требованиях и в своем софистически пристрастном произволе. То, на что направлены эти универсальные науки, – существование, как целое, в меру его доступности для эмпирического познания, – смешивается при этом с тем, что, как самобытие свободы, просветляет себя только для философствования. Хотя в силу своего самобытия я делаю это самобытие как эмпирическое явление объектом изучения в психологии и социологии, но в этом случае я могу забыть о том, что изучаемое мною таким образом уже не остается более тем, что оно подлинно есть. То, что я познаю в психологии и социологии, – это не я сам и не сам другой, и это также не мнимое мною целое (das Ganze, das ich meine), но некоторая партикулярная определенность. Человек больше того, что он показывает о себе, становясь предметом познания.

Единство науки в психологии и социологии, обусловленное направленным на существование в его целом экзистенциальным интересом, – это единство иного рода, чем единство всякой другой частной науки. Эти науки могли конституироваться, как таковые, только если они имели своим предметом некую особую, отдельную от других действительность. Правда, в ряду: материя, жизнь, душа, дух, – душа являлась предметом психологии. Но там, где психология ограниченно изучает только феномены сознания как таковые, чтобы познавать их в отделенности от биологической и духовной действительности, она теряется точно так же, как теряет себя и социология, там, где изучает общественные отношения в их чистой формальности. Только там, где эти науки захватывают в то же время биологическое и духовное, а в конечном счете, и все вообще действительное, они, похоже, получают некоторое значимое познание и тем самым вступают в права своей универсальности. То, что существует особого рода действительность, в которой это универсальное бывает всякий раз насущно реальным, – это добротно держащий грунт, благодаря которому они еще остаются эмпирическими науками. Там, где требуется выяснить их характер как частных наук, там эту действительность выдвигают на первый план и понимают как условие их единства. Однако ее недостаточно для того, чтобы объяснить фактическое занятие этими науками, которое, в конце концов, всегда совершается в силу экзистенциального интереса к качествам, возможностям и неизбежностям человеческого существования в его целокупности (Ganzheit). Удовлетворить этому интересу прежде всего в эмпирических исследованиях, а не прямо в философском просветлении экзистенции, для которого эти исследования предоставляют материал, – таков смысл психологии и социологии, который единственно и делает возможным единство этих наук. Единства в силу единства метода или предмета они не имеют: скорее напротив, эти методы и предметы при каждой возможности встречаются в области этих наук и вступают здесь в борьбу между собою, благодаря которой затем постфактум могут обрести большую ясность и решительность в сфере настоящих частных наук.

Существующее в психологии и социологии напряжение между их характером как эмпирических частных наук, в качестве которых они, однако, никак не могут окончательно консолидироваться, и характером их как просветляющего экзистенцию мышления, в качестве которого они перестают быть науками, обуславливает в них беспокойство, их наклонность впадать в иллюзии о самих себе, их способность столь же глубоко захватывать нас, как и безнадежно разочаровывать. В нем – корень их творчества и их ничтожества. Оно объясняет нам, почему, может быть, самые животрепещущие стимулы философской мысли ищут сегодня именно здесь, прежде чем во всех прочих науках, поприща для своей работы: если раньше все философы были математиками, то похоже на то, что со времени Киркегора и Ницше все они стали прежде всего психологами, а со времени Гегеля, Токвиля, Маркса и Макса Вебера – социологами. Наконец, это же напряжение делает невозможным удовлетворительное определение сущности этих наук. Более определенную их характеристику можно дать разве что на основе обсуждения того способа, каким они являются универсальными науками, способа, каким они являются пограничными науками, и того, как они постигают свой предмет, как существование между свободой и трансценденцией:

а) Универсальность психологии и социологии обнаруживается существенным образом не в том уже обстоятельстве, что они заимствуют для себя материалы и мысли из всех других наук, но в том, что тем самым они оказываются в состоянии сказать нечто такое, что никак не открылось бы в частных науках, и что однако находит себе именно в них окончательную проверку и решение.

Раньше названием для универсального освоения человеческого существования была «история культуры»; теперь это «история духа». То, что та и другая почти без исключения остались в руках конкретных исследователей, было причиной тому, что идея этой истории выступала только как движущий стимул исследований, но не как самостоятельная формация науки. Между историей духа, социологией и психологией нигде не встретим четко определенных границ. Все они вместе стоят на той границе, где универсальность становится специфически положительным качеством. Однако способность мыслить в ходе плодотворного научного исследования психологически, социологически, духовно-исторически, – это только высокое достоинство отдельных ученых, находящих для себя в богатстве конкретного материала отправные точки для того, чтобы реализовать свое мышление в эмпирически проверяемые вопросы и ответы. Поэтому эти дисциплины не могут находить воплощения в непрерывной, обезличивающейся самостоятельной научной работе. Если где-то и проявляется такая работа, то от сбегающихся со стороны попутчиков льется нескончаемый поток болтовни, лишенной всякого содержания (Tritt dieser in Erscheinung, so schwillt der endlose Strom eines Geredes ohne Gehalt von seiten herbeieilender Mitläufer);

б) На различных ступенях познавания науки получают самые сильные стимулы к развитию на своих границах. Здесь возникают вопросы, ведущие к новым истокам. Пограничные науки имеют характер стремящегося вперед знания. В начале им всегда присущ элемент спекулятивного, опасность впасть в заблуждение и утратить подлинное познавательное содержание. Однако то, что вначале существовало как граница и за что принимались с чувством риска, может стать центром. Психология же и социология существуют как абсолютно пограничные науки, потому что они совершенно не могут преодолеть этого состояния находящихся на границах. Поэтому они всегда остаются в начале. Граница, составляющая их предмет, это – то всеобъемлющее существование, которое есмы мы сами.

Правда, граница может, по видимости, стать определенной, отдельной границей. Так, если душа постигается как находящаяся на границе между жизнью и духом, потому что душа есть жизнь и дух входит в состав ее действительности; тогда психология не есть ни биология, ни наука о духе, но стоит на границе обеих наук и необходимо связана с обеими. Аналогично, социология изучает общество с точки зрения его природных условий и самых духовных его возможностей; ее предмет есть некая формация на границе природы и духа. Поэтому ей знакомы ходы рассуждений, которые производят впечатление естественнонаучных, и другие ходы мысли, возносящиеся вплоть до высот философии истории.

Но то, что граница, которая есть существование вообще, делается для этих наук особой субстанцией действительности специфического рода, составляет ту сторону их существа, в силу которой они предстают родственными эмпирическим частным наукам; однако эта граница не есть фактический предмет исследования, с изъяснением которого эти науки были бы исчерпаны; они реальны, только если со своей границы они охватывают всякую другую действительность. В них, как на общей почве, встречаются друг с другом самые внутренне далекие направления ориентирования в мире.

Но там, где все роды действительности встречаются друг с другом на той единственной в своем роде границе всего, которая есть само существование, там нет никакой особенной действительности, в качестве которой это целое могло бы быть партикулярным предметом исследования для частной науки;

в) Когда ориентирование в мире охватывает то или иное определенное существование, это существование становится постижимо для меня как несвободно наличное (wird dieses als das unfrei Bestehende für mich faßbar). Но то, что постигает ориентирование в мире, становится местом (Stätte), на котором находит себя свобода, взирающая к трансценденции (Freiheit sich findet im Blick auf Transzendenz); мировое бытие есть бытие между той и другой, в котором встречаются друг с другом свобода и трансценденция.

И вот психология и социология, как пограничные науки, имеющие универсальный характер, наиболее осязаемым образом реализуют это направление к бытию между свободой и трансценденцией. Ибо, если ориентирование в мире не в состоянии достичь целокупности мира и все образы мироздания суть партикулярные аспекты некоторого промежуточного бытия (eines Zwischenseins), то вместо этого, как представляется, существование, как мир, в котором я есмь и который есмь я сам, и есть единственная эмпирически доступная тотальность. Этим миром, в котором есть все, что вообще есть для нас, овладевают, каждая своим особым образом, психология и социология.

Но и этот мир тоже раскрывает перед нами свое промежуточное бытие. Если все мироориентирующее знание, относящееся к существованию души, соединяется в обществе, то в этом, решающим для возможной экзистенции образом, мы достигаем подлинной границы ориентирования в мире, где бы оно ни совершалось:

Я могу считать человека или в принципе доступным постижению в мысли средствами психологии и социологии; но так, что только завершение этого познания я полагаю некоторой бесконечной задачей. Или уже в самом акте постижения мыслью я насущно присутствую, как я сам, в возможной коммуникации с другой самостью. Что есмы мы сами – это недоступно никакому ориентированию в мире, даже в его идеях, но доступно для философского просветления. Именно мы познаем себя в психологии и социологии; но мы постоянно остаемся при этом чем-то большим, нежели то, как что мы познаем себя. – С этой точки становится возможным уничтожение свободы самобытия в пользу некоторого сознаваемого бытия (die Aufhebung der Freiheit des Selbstseins an ein bewußtes Sein). Если психологию и социологию понимают как знание о подлинном бытии человека, то они утрачивают характер эмпирических наук; выступив за рамки присущего им в ходе ориентирования в мире познавательного напряжения, они делаются смертельными врагами философии. Они поставляют тогда соблазнительные оправдания, потому что целокупность существования, по видимости, не только мнится (gemeint), но и всецело находится тогда под контролем познания (im Griffe der Erkenntnis ist). Нужно признать уклонением от возможной свободы и непониманием границ возможного для науки, если сегодня полагают возможным находить окончательную истину о бытии в таких формулах, из которых, скажем, марксистская и психоаналитическая формулы оказались наиболее всех пригодными для искоренения человеческого достоинства, имеющего свой источник в самобытии из свободы (Selbstsein aus Freiheit). Психология и социология занимают в существовании точку зрения, находящуюся как бы вне существования. Если я, не только как исследующее сознание вообще, но и как я сам, без остатка и изъятия встану на эту точку зрения, которая, как универсально переместимая, ни в котором месте не оказывается безусловной, то тем самым я ломаю спинной хребет самому себе, как возможной экзистенции. Меня, собственно, больше нет. Покинув царство самосущих существ, которые воспринимают друг друга потому, что существуют друг для друга, я становлюсь игрушкой нескончаемых возможностей, и каждое мгновение цепляюсь попеременно то там, то здесь за устойчивые схемы догматического знания.

Иерархия наук

То, что в систематике наук задают вопрос об их ранге и иерархии, кажется противоречием самому смыслу науки. С тех пор, как Галилей отверг представление, согласно которому круг и шар благороднее других математических фигур³⁷, исключение оценок считается равнозначным научности. С тех пор как то, что составляет предмет наук, лежит для них на одном уровне доступного знанию, и для самих наук, казалось бы, не существует более никаких различий ранга, кроме только того различия, что достоинство науки определяется степенью ее точности, т.е. убедительной однозначности ее результатов и окончательной разрешимости ее проблем. Однако против этого протестует другая сторона научного сознания, которая замечает, что каждому предмету свойственны самобытные способы его познаваемости; к этому присоединяется единственное требование адекватной сути дела проницательности мышления. Там, где вообще существует наука, там должна быть специфическим образом возможна также и эта строгость методического труда. Ранг и достоинство присущи не наукам, а исследователям, в меру проявляющегося в их методической строгости достоинства научности. Для такого сознания неточные науки ничем не хуже точных.

Несмотря на это, нам хорошо известны сравнительные оценки достоинства наук в других их аспектах. Похоже, что среди клинических дисциплин медицина внутренних органов и психиатрия пользуются приоритетом потому, что познают всего человека. Офтальмология привлекает точностью своего анализа и своих методов и тем благородным органом, который служит ей предметом. Наука о классической древности занимает самое благородное место среди филологических наук, потому что она представляет нам человечность в самом ясном его обличье; археология, с самого своего возникновения руководящаяся духом Винкельмана³⁸, – это наука, в долгой традиции от одной личности к другой возведенная в благородное достоинство самим своим предметом, опекаемым словно бы избранным семейством исследователей, как драгоценное сокровище. Среди естественных наук руководящее положение занимает физика, потому что она овладевает целокупностью неорганического мира в его принципах. Всякая истинно понятая наука имеет некоторую незаменимую другим ценность в своем предмете и методе, своем историческом становлении, в духовном характере своих творцов. У каждой есть и такие стороны, которые представляют ее в невыгодном свете. То, что в университете (как реальном космосе познавания) стоматология, статистика и т.п. выступают в роли самостоятельных наук, обосновано требованиями практики; поскольку они не заключают никакой оформляющей их в некоторое единство идеи, не будь этой практической необходимости, они лишились бы всякого права. Многие науки восходят и гаснут, привлекают к себе какое-то время значительные умы, а затем каменеют в надежных результатах, опять недолго покоятся и переживают затем новый подъем. Оценка их меняется на противоположную.

В каждое время, впрочем, одна определенная наука претендует на звание высшей науки. Царицей наук называли астрономию: она имеет своим предметом пространственное целое мира; или математику, за ее убедительную истинность и чистейшую научную активность; или логику, как универсальную проверочную инстанцию всякого познавания. Но мы не станем признавать за каждой из них это достоинство во всех отношениях. Характерно, что все три эти науки бессодержательны. Они впечатляют своей формой, как формой, а экзистенциально они не имеют в себе ничего обязательного. Они освобождают от всякой самостности, но тем самым и уводят нас от действительной вовлеченности в существование.

Самым естественным представляется поэтому определять достоинство науки по содержанию ее предмета. Достоверность знания делается малоценной, если то, что мы знаем, не представляет решающего интереса. Однако высота предмета рождает повышенные требования к тому исследователю, который желает приблизиться к нему. Как фактически истинный художник, если он предпочитает рисовать натюрморты, знает, что образ Мадонны недостижим для него, так и исследователь на своем месте знает, что он делает то, что может. Поэтому идеального исследователя можно скорее встретить в науках, содержание которых не стоит в них на первом плане. Когда исследователь обращается к высшим содержаниям, притязательность самого дела и несоответствующая ему рабочая способность ученого заставляют его, правда, почувствовать духовную широту и беспокойство, но в то же время ему и не по себе в его существовании. Тот же, кто избирает нечто такое, что ему истинно по силам, в своей работе бывает словно бы у себя дома. Может быть, самые содержательные науки только потому и в самом деле находятся в постоянном движении, что люди, обращаясь к занятиям этими науками, превосходят свою собственную меру, и теперь нигде более на всем поприще исследующего существования не могут быть по-настоящему у себя дома. Психология и социология – примеры подобных наук, приходящих в отдельных своих проявлениях от величайших возможностей обретения содержания к половинчатому успеху, по большей же части движущихся у самой низкой отметки научности. Однако положение опаснее всего в философии. Она – «царица наук», потому что она не есть также одна из наук, но больше, чем все науки, как бы вне их и над ними, и вездесуще действительна в них самих, как их смысл. Каждый подлинный исследователь – философ. Напрямую обратиться к философии, значит для человека – неизбежно оплошать на высоте задачи. Величайшие философы оставляют нам фрагменты своих попыток; их произведения – это развалины их краха, и они впечатляют нас тем более, чем совершеннее объективная форма их мыслительных формаций.

Таким образом, всеобщезначимого порядка субординации наук, очевидно, не существует. Всякая иерархичность представляется относительной соответственно избранному аспекту сравнения. В относительности возможностей сравнительного достоинства самая неопределенная возможность – это содержание; но только оно одно могло бы служить основанием для абсолютной иерархии. Она была бы истинной иерархией, если бы можно было объективно значимым образом постичь ее. Это невозможно, поскольку содержание опытно переживается и создается только экзистенцией, а эта экзистенция – не одна. Это содержание обнаруживается в способности экзистенциально творить, оформлять и исполнять смыслом жизнь, и делать ощутимым бытие трансценденции. Но изучение самого бытия невозможно, ибо это бытие можно было бы определять только исходя из трансценденции (von der Transzendenz her). Поэтому все должно остаться в том положении, что науки движутся во многих порядках субординации, не замыкаясь в одной-единственной иерархии. Скорее, сама эта невозможность объективного порядка субординации наук становится указателем на трансценденцию (ein Zeiger auf Transzendenz), которая, будучи неисследимым во временном существовании познавания, вынуждает науки в непостоянных сочетаниях обращаться друг к другу, образуя порядки субординации. Если бы богословие или философия владели единой истиной трансценденции, то все науки должны были бы служить им. То, что науки составляют царство автономных правителей, выражает то обстоятельство, что истина трансценденции не может принимать форму одной-единственной всеобщезначимой вершины в системе всех наук. Явление ее имеет иной характер.

Но исследователь, который на своем месте, – неважно, в какой науке, – адекватно сути вещей делает то, что нужно, всегда будет постольку непревзойденным ученым независимо от всех объективных субординаций.

Знание понимает себя в своей истории

То, что познано как всеобщезначимое и убедительное, которое как таковое должно быть постигнуто и усвоено в понятии, не требует углубления в тот историчный процесс, в котором это познание было получено. Хотя значение подобного познания, его существенность или безразличность, интерес к нему, можно усвоить только в фактической историчной взаимосвязи, но убедительное как таковое неисторично. Науки улавливают мнением (meinen) вневременно значимое, но сами они движутся как историчная действительность.

Науки можно рассматривать с той точки зрения, в какой мере знание об их собственной истории принадлежит к составу данной науки в ее сегодняшнем виде. Крайние полюсы в этом отношении представляли бы, скажем, физика и философия. В физике история ее самой не представляет никакого интереса для ее собственной работы. Если мы и обращаемся к истории физики, то это в решающей степени определяется иными аспектами, относящимися более к психологии научного исследования, заблуждениям, внезапности или непрерывной подготовленности ее великих открытий. Если мы хотим знать, что известно в физике, то изучаем научные работы нашего времени и последних десятилетий. В философии, напротив, при изучении науки мы опираемся на прошлое, которому две с половиной тысячи лет. Достижения философии продолжают жить в ее самобытных творениях, если эти творения имеют пробу подлинности (Gehalt haben). Работа философского познания вообще понимает себя только в своей истории; через изучение великих философских систем прежних времен это познание уже приходит к себе самому: и это в такой степени верно, что скорее можно пренебречь изучением современной философии, чем изучением древних, – и наше собственное философствование отнюдь не утратит в первом случае своей самостоятельной ценности. Эта схематическая противоположность между физикой и философией обозначает для нас, как две крайние возможности, появление некоторой неисторической вещи – и историчность субстанции самой этой вещи. Однако и в физике еще сохраняется минимальная связь с ее историей, как только эта наука обращается к пересмотру своих собственных оснований. Напротив, в философии то, что убедительно истинно, как таковое столь же мало исторично, как и в любой другой науке. Разница только в том, что в философии это убедительное никогда не бывает важным в собственно философском отношении, в то время как в физике убедительное остается решающим.

История частной науки имеет своим внешним предметом сумму успехов доказанного и убедительного, как области этой науки. Однако простое перечисление становится в своей нескончаемости бессмысленным, и прерывается только по произволу. Вторая, более глубокая задача состоит в том, чтобы в этом материале осуществлять усвоение истории идей, завершивших свое движение, и современных. Но за этой работой для исследователя, изучающего историю своей науки, всегда в конечном счете стоит коммуникация с прежними исследователями, которые и сами имели свою экзистенцию в причастности идеям. Эта последняя, самая глубокая и вполне косвенная сторона истории частной науки становится в то же время элементом истории философии и вступает в общую связь с мыслительными формациями, объективно выступающими как системы философии.

Историческое изучение частной науки видит свой предмет в исторически действительном подразделении наук вообще. История частной науки ведет к истории подразделения наук. То, каким в каждом случае было в действительности это подразделение, определяет также и способы исследовательской работы в частных областях. В отдельных группах наук мы видим нарастающее усложнение и упрощение знания. В одних – различные науки спиваются в более обширные теории, стоящие на общем фундаменте (так обстоит в точных естественных науках), между другими, казалось бы, происходит разделение до полного взаимного исключения. Всюду, где науки приобретают относительную замкнутость состава, становятся особо плодотворными пограничные между ними области, и наконец, в этих областях происходит открытие более универсальных принципов (физическая химия). Из теоретических набросков идеальной тотальности всех наук выясняются, правда, пробелы для возможных новых наук, которыми еще вовсе никто не занимается; но как программные науки все они приводят, смотря по обстоятельствам, или к пустой болтовне, или к оригинальным новым построениям. Таким образом, из подразделения наук – фактического или теоретического – в процессе научного познания могут исходить и новые стимулы. Живое вмешательство историчного положения, самопонимание ученого на его историческом месте, ведет исследователя по пути открытий.

И наконец, знание ориентирования в мире понимает себя исторически во взаимосвязи со всей совокупностью существования духа в его социологической действительности. Энциклопедия истории духа, подобная задуманной в эпоху романтизма, должна была взаимно просветлить историю наук, философии, религии, поэзии и общества и, как целое, привести к самопониманию настоящей энциклопедии духа на основе ее истории. Эта задача сегодня находит осуществление в виде истории духа. Но понимание социологических зависимостей должно в конце концов оставить в неприкосновенности субстанцию ориентирования в мире, как и субстанцию философии, в ее истоке. Ориентирование в мире, в своем фактическом исполнении, только внешним образом бывает социологически, экономически, политически, педагогически обусловлено; оно коренится в экзистенциальных побуждениях и в объемлющих идеях и уже не может быть в достаточной мере понято мыслью в мироориентирующем знании, но как подлинная практика может быть лишь философски просветлено в экзистенциальном призыве (sie wurzelt in existentiellen Impulsen und in übergreifenden Ideen und kann nicht mehr durch weltorientierendes Wissen zureichend begriffen, sondern als echtes Tun nur philosophisch erhellt werden).

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Замыкающееся ориентирование в мире

Позитивизм и идеализм

Позитивизм

Против позитивизма

1. Абсолютизация механистически мыслящего рассудка; 2. Методически ложный шаг от особенного ко всему; 3. Невозможность строго держаться единства эмпирической действительности; 4. Ложная абсолютизация понятия истины, присущего убедительному знанию; 5. Позитивизм сам не может постичь себя самого; 6. Абсурдность самооправдания позитивистской жизни.

Идеализм

Позитивизм и идеализм в сопоставлении

Общее между ними

Их границы

1. Позитивизм и идеализм полагают, будто в принципе знают все; 2. Решение утратило свой исток; 3. Замеченную границу фактически заставляют забыть; 4. Восхождение экзистенции как граница.

Их философская ценность

1. На службе экзистенциального философствования; 2. Образованность как ценность и как неудача; 3. Остается два пути.

То, что мы знаем в мироориентирующих науках, навязывается нам как бытие само по себе. Предпосылка познаваемости всего позволяет познанному в опережающем представлении закругленно складываться в картину мира; дело выглядит так, как если бы все было не только понятно, но в принципе уже и понято. Индивидуальное, будучи в своей особенности относительно, принадлежит целому, которое, как абсолютное, объективно известно в объективном синтезе всецелого ориентирования в мире. Множественность существования находится во внутренней взаимосвязи; все на своем месте получает свое оправдание; ничто не остается потерянным. Мир есть тогда единая система, включающая в свой состав все особенные систематики. Истинное – это целое.

В образе этого целого ориентирование в мире находит свое завершение, если, превосходя свои действительные возможности, оно абсолютизирует себя. Тогда представляют себе покоящуюся в себе тотальность вечно упорядоченного движения, единство мыслится как целое, состоящее из противоположностей, мир – как космос. Любознательность получает последнее удовлетворение, потому что на все находится свой ответ, и душа затихает (das Gemüt wird still), ибо кажется, будто познание науки сделало все чистой и ясной вещью, погружаясь в которую каждый обретает свое подлинное бытие. От индивида нигде и ничего не зависит, индивид во всеобщей свободе достигает освобождения от самого себя, и вся его ценность в том, что он – арена жизни этого всеобщего. Он только служитель и орудие целого.

Знаемый облик целого возникает либо вследствие того, что мы, вместо того чтобы продолжать дело ориентирования в мире в любое неясное будущее, чего бы то ни стоило (auf jede Gefahr hin), сворачиваем с пути ради некоторого воззрения на мир, как будто бы мы могли остаться в одном лишь знании (позитивизм); или же из-за того, что идея, вместо того чтобы только просветлять нам путь, антиципируя насущное завершение, делает для нас, как нам кажется, все прозрачным (идеализм).