Текст книги "Философия. Книга первая. Философское ориентирование в мире"

Автор книги: Карл Ясперс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Теория целокупного существования сделалась невозможной по мере того, как ученые получали решительные познавательные результаты в отдельных областях мира. Исследователь неохотно отворачивается от подобных причуд мысли (Phantastereien). Они не могут иметь какого-либо смысла как указание пути для ориентирования в мире, но – если вообще имеют какой-то смысл – осмыслены только как спекулятивно-метафизическое толкование шифров, весомость и важность которых следует испытывать по совершенно иным критериям.

2. Лежащее в основании не имеет единства.

– Наш очевидный, данный нам мир невозможно привести к одному началу. Он простирается в существовании между бесконечно малым и бесконечно большим, которые равным образом недоступны нашему созерцанию. Наше непосредственное чувственное восприятие не проникает ни в атомные процессы, ни в неизмеримость мира звезд. Из обоих миров до нас доходят только чувственные знаки. Но для нашей воли к исследованию лежащая в основании действительность может быть лишь одной. Тот вид моделирующих представлений, в которых мы пытаемся сделать наглядно доступным для себя то, что лежит в основании, хотя и заимствован из нашего чувственного мира, но он обращен на нечто этот мир объемлющее и включающее его в себя лишь как особый случай. Из сконструированной модели мы логически выводим следствия, наступления которых мы ожидаем и которые мы наблюдаем – или не наблюдаем – в событиях нашего чувственного мира. В случае наступления соответствия между рассчитываемым ожиданием и фактическими констатациями мы считаем обусловливающее наше ожидание, то, что мы мыслили как лежащее в основании, действительностью, постигнутой нами в правильной теории.

Но эти модели дают сбои и в величайшем, и в мельчайшем. В большом – становится проблематичной действительность трехмерного, единственно доступного нашему созерцанию пространства. В малом – никакая модель атома, как образ некоего состоящего из механически соотнесенных с друг другом движущегося тельца, не оказывается вполне состоятельной. Созерцание модели исчезает, остается математическая формула. Не имеющая наглядности математика, превратившаяся в игру со знаками и долго остававшаяся такой игрой, получила применение в физике. Непостижимое в природе и в математике встречаются: действительность, недоступная никакому созерцанию, допускающая верификацию только в экспериментальных количественных данных как знаках, постигается в математической мысли. Не имеющая наглядности ясность формулы освещает абсолютную темноту. Результаты измерений в нашем мире подтверждают реальность того, что было выдумано в этой диковинной математике. Это похоже на колдовство. Но от всякого подобного колдовства его отличает совершенная рациональность, непрерывное улучшение результатов в ходе критической самопроверки, относительность всякого достигнутого результата, прозрачность выводов для освобожденного от всякой субъективности рассудка вообще. Здесь не имеет силы никакой произвол, никакой авторитет. Все может быть скорректировано, все надежно лишь на данный момент, все может быть перепроверено в непрерывности всеобщего познания, а значит, являет прямую противоположность магии, и потому, в сравнении с бессилием последней, обладает необозримо широкой действенностью.

Теперь мы можем задать вопрос: есть ли это лежащее в основании нечто – подлинная действительность в-себе сущего мира? Оно мыслится как независимое от нашей субъективности; оно представляется нам существованием, предстающим нам как сопротивление и как техническая управляемость (Beherrschbarkeit). Но как подлинная действительность оно обнаруживает недостатки. Ибо оно есть действительность одного только неорганического существования, а действительностью другого существования бывает лишь постольку, поскольку и оно также есть материальное существование в пространстве-времени. Далее, оно само не становится единством, но раскалывается на борющиеся друг с другом теории, обладающие каждая относительной правильностью, где-нибудь опять выявляются нестыковки, и они не позволяют теории, в каких бы широких пределах эта теория ни была прежде верна и полезна, успокоиться ни на каком наличном знании о действительности. Действительность принимает эту математическую форму для опыта приложения известного рода методов при познании неорганического мира. Вот и все. Действительность вообще остается неуловимой (unfaßbar).

Возможно, когда-нибудь в будущем исследование застынет и уступит место вере в некоторое ранее добытое наукой познание. В таком случае, правда, единая теория сможет консолидироваться в некоторое, по своему происхождению уже непонятное, обманчивое знание о бытии. Тогда позабудут или проигнорируют незначительные и, казалось бы, не имеющие значения противоречия, зато это единое знание начинят вымыслами. Ибо там, где утрачивается методический смысл знания, существующий лишь в движении исследования, там утрачивается и чистота результатов этого знания.

Таким образом, единства лежащего в основании не удается найти, даже ограничившись неорганическим существованием, где единственно и уместна мыслимость такой основы. Если та же самая мысль повторяется, хотя и не столь кстати, при изучении жизни, души и духа, то исследователи выдумывают энтелехии живого, бессознательное души, неразумное духа, как то, исходя из чего, по аналогии с каузально-теоретическим мышлением, должна быть постигнута в понятии фактическая действительность. О каком-то единстве бытия здесь могла бы идти речь только при очевидной абсолютизации известного партикулярного аспекта.

Итак, лежащее в основании нигде не бывает единством, но составляет, как средство исследования в различных направлениях, мысленное дополнение непосредственным данным эмпирического опыта. Единство мира должно было бы заключаться прежде всякого исследования в некоем мировом целом, которое бы, как таковое, обнаруживало бы себя для нас; позади такового его обнаружить уже не удается.

3. Единство как идея.

– Если и мир, как единство, не составляет ни необходимой предпосылки, ни достижимой цели ориентирования в мире, то всякое исследование в мире действительно лишь как поиск единств, всякий прогресс знания – находка некоторой становящейся единством действительности. Отличать эту действительность от аналогий и метафор, которые, хотя они и суть лишь представляющая фантазия, могут однако становиться психологическим корнем действительных открытий, – это задача применяемой в каждом случае эмпирической верификации.

Эти единства получают верификацию как конечные завершенности (endliche Vollständigkeiten); но эти последние сами – лишь шаги на пути тех бесконечных единств или идей, которые так же точно направляют нас, как силы, в исследующем ориентировании в мире, как они же предносятся нам, как его цели. Поскольку они не имеют предмета в мире, они субъективны и в то же время объективны, как основа всякого содержательного предметного единства и систематики. Их верификация не совершается непосредственно, но косвенно заключается в плодотворности познания, движущегося вперед благодаря им. На каждой ступени идущего вперед познания эти идеи высказывают в виде относительных порядков, как схемы и принципы. В подобиях и образных представлениях, за которыми они скрываются, они все же наличествуют для сознания как исполнения, не будучи законченными в мире. Они воплощаются (inkarnieren sich) в предметном мире, никогда не становясь предметными как собственно они сами, как открывающиеся в бесконечном прогрессе, никогда вполне не дающиеся познанию единства. Не будучи стихией мироориентирующего знания, они составляют его импульс, а затем и его границу. В мышлении идей я трансцендирую по ту сторону ориентирования в мире.

Поскольку идея, в противоположность конечной предметной целости (Ganzheit) и обозримой, упорядочивающей схеме, не может быть завершена (unvollendbar ist), она остается удостоверяемым в трансцендировании бесконечным истоком всякой определенной целости и схематизма, как формы ее явления в отдельных случаях. Особенные и истинные, неслучайные систематики научного ориентирования в мире всегда означают поэтому трансцендирование за пределы того, что становится в них систематическим. Если их ошибочно сделают предметом, фиксируют как окончательное знание о вещи, они становятся отбросом (Abfall) прошлого трансцендирования, понимавшего само себя в систематиках, которые теперь, лишенные своего истока, сделались пустыми схемами, не имеющими иного смысла, кроме некоторого произвольного порядка.

Путь идеи в ориентировании в мире показывают примеры, в которых каждое замкнутое и завершенное единство может быть лишь шагом на пути, но не может само быть идеей:

а) Все возможные цвета можно вполне обозримо представить в их феноменологическом порядке в цветовом восьмиугольнике (Farbenoktaeder)²⁰. Цветовой восьмиугольник – это конечное завершение, как единство всех оптических качеств. Наряду с ним стоят, несовместимые с ним, другие доступные нам миры чувств: слух, обоняние и т.д., будучи каждый более или менее отчетливо обозрим сам по себе. Отдельные целости (Ganzheiten) побуждают выдвинуть идею тотальности чувств (Sinnestotalität), которая бы сделала обозримой всякое вообще только возможное чувственное созерцание живых существ во всей его полноте. Но эта тотальность есть недоступное для нас целое, сравнительно с которым конечные целости отдельных миров чувств суть только фрагменты некоторой относительной замкнутости. К этому целому подталкивают нас генетически спекуляции исследователей, например, спекуляции о происхождении всех чувств из одного-единственного органа чувств, или порядки известных нам миров чувств, по их ступеням и внутренним взаимосвязям. Идея влечет вперед, достигнутые единства представляют шаги на пути: вместо единства идеи – только ее продукт.

Химия, в одном из самых величественных своих открытий, обнаружила периодическую систему элементов. Порядок, ручающийся за полноту и позволявший успешно предсказывать открытие доныне неизвестных элементов в местах пробелов, производит впечатление завершенности. Но ведь это был только один шаг. Полнота системы, то есть ее завершение самым тяжелым из элементов – ураном, не была постигнута в своей внутренней необходимости. Если бы система была некоторым целым, то ряд элементов, там, где он завершался бы, приходил бы к концу по известной понятной причине. Допустим, когда-нибудь мы сможем постичь понятием это завершение ряда – быть может, такое понимание будет досягаемо для возможного познания на основании современной теории строения атома, – но в ней, помимо этого, есть и новые неадекватности: гетерогенность качественных признаков в рядах элементов, и лишь частичная периодичность подобных качеств, образующих ряды взаимосвязанных элементов, совершенно выделяющаяся особенность углерода (как основания органических соединений), – понять их исходя из системы невозможно. Эта система есть шаг на пути исследования, руководящегося идеей материи как объемлющим основанием, из которого пробивается на свет всякое различие и в котором оно, в свою очередь, снимается, достигая единства. Материя как идея не есть вещество механистической картины мира, но тотальность объективного бытия, становящаяся доступной для методического исследования и для бесконечной проблематики наук физики и химии благодаря тому, что они соглашаются руководиться этой идеей. Исследование в них стало бы безыдейным, как только оно абсолютизировало бы некую схему или некий механизм, как якобы последние. Исследование остается в движении, всякий раз обнаруживая для себя, под водительством все той же, по-прежнему остающейся смутной для него, идеи – признаки неадекватности и непостижимости во всякой новой однажды верифицировавшейся систематике или принципе порядка.

б) В обоих этих примерах в познании природы на пути идеи имелась некоторая прозрачная для мысли или исчислимая схематика и относительная полнота. Иное дело, если в науках о духе сами идеи становятся предметом эмпирического исследования. Так история наук отыскивает в фактичности исследований идеи, бывшие целью и водителями в этих исследованиях. Однако эти идеи, как и все прочие духовные идеи, бывают предметом исследования не как они сами, но только в их объективном явлении. Цель исследования здесь схватывают из иного истока, и смысл объективности здесь иной. Дух не изучает здесь, как в естествознании, нечто для него в конечном счете непроницаемое, но остается у себя самого. В эмпирически-историческом исследовании он хочет понять, а не открыть основание чуждого для него мира.

Поэтому и граница имеет здесь иной смысл. Единства, в котором дух был бы закругленным в себе космосом, здесь не достигают. Правда, форма знания, получаемого в науках о духе, есть некое единство, как если бы в нем мы обретали всю полноту насущности (Gegenwart) исторической идеи. Но эта идея есть всегда, во-первых, лишь одна идея среди прочих, она никогда не есть целый дух, а во-вторых, ее осознание (Vergegenwärtigung), хотя на миг и удовлетворительно, всегда бывает в то же время неадекватно, не становясь ни окончательным, ни полным. Ибо, поскольку всякая действительная идея в ее историческом обличье оказывается для мироориентирующего знания в объективном распространении нескончаемой, единство идеи схватывается лишь в логически выводящей конструкции, на границах которой вновь может возникнуть задача более истинной интерпретации ее действительности. При этом всякий раз чувствуют, что всякая идея указывает на свое основание в экзистенциях. Она не существует сама по себе, да и эмпирический состав ее, как ее историческое явление, ориентирование в мире не может привести к единству некоторого основанного на самом себе и без остатка внутренне взаимосвязанного бытия.

Границы единства в изучении духовных идей обнаруживают себя в том, что действительные идеи существуют как историчные идеи и развертываются во времени. Порой это историчное развертывание идей во времени, в искусстве, поэзии, философии и в отдельных науках принимает вид некоторого относительно замкнутого внутри себя ряда развития (греческая трагедия от Эсхила до Еврипида; греческая скульптура от VI до IV века до н. э. – Прим. перев.; философия от Канта до Гегеля и Шеллинга; искусство от Возрождения до барокко и рококо). Кажется, будто бы относительно внезапный расцвет переживает определенные фазы, чтобы после этого завершиться. Индивид, обычно предоставленный самому себе и неспособный сам по себе составить некое целое, участвует в развитии, которое несет его с собой, делая его больше, но которому и он сам также дает изначальное определение. Если подобные, обширно простирающиеся во времени единства, как исторично действительные единства, кажутся исследователю также и в предметном отношении чем-то закругленно единым, доступным для научного описания и знания, то все же немедленно обнаруживаются их границы, и вновь делают это единство до бесконечности проблематичным.

Всякая мыслительная конструкция, приводящая предмет к единству идеи, должна предстать фальшивой и односторонней, сравнительно с опирающейся на экзистенцию духовной действительностью; если она становится ясной, плодоносной, поучительной, она лишь с тем большей отчетливостью показывает тогда, что исчерпывающей она не является. – Кроме того, идея, как историчная действительность, остается в то же время фрагментом себя самой. Как опирающаяся на экзистенцию, она становится доступной на основании исследования только экзистирующему духу в его собственной историчности, как идея, пробужденная в нем самом, которая одна лишь может задавать мерку для всего исторично фрагментарного, в то время как последним словом объективного познания остаются нескончаемость и отсутствие единства. – Наконец, замкнутость историчной идеи недостижима также и потому, что она вложена в более обширную взаимосвязь духовно-исторической жизни. Как сама она зависима и не бывает только изначальной, так она пробуждает грядущее и влияет на него. Ее начало и конец сами оказываются под вопросом: существуют ли они вообще, и если существуют, то возможно ли постичь конец как внутренне необходимый, или этот конец был вынужден внешним образом.

Прежде всего, достигнутое единство любого рода вновь утрачивает свою определенность и ясность вследствие того методического факта, что хотя, с одной стороны, всякий подобный ряд развития делается тем убедительнее и действительнее, чем ограниченнее тот предмет, который подлежит определению исходя из этого ряда, но что, с другой стороны, все отдельное, в свою очередь, бывает все же верно понято только в общей жизни (Wandel) всеобщего и целого духовного мира, единство которого распростирается над всякой отдельной стороной его действительности. Когда рассматриваешь, скажем, формы орнамента в изменении скандинавских пряжек (nordische Fibeln), четко ограниченные рисунки выглядят чем-то похожим на морфологию в ботанике; они отчетливо доступны для конкретного изучения; но чем существеннее в известной эпохе живописи и архитектуры становится содержание произведений, тем меньше удаются аналогии. Целое, как «принцип» духа некоторого мира, как только мы напрямую выразим это целое, становится в эмпирическом смысле намного менее действительным, чем особенное и определенное. Высказывания о подобного рода целом сохраняют истину лишь как выражение экзистенциального усвоения, а не как выражения мироориентирующего знания. Поэтому вопрос о том, где здесь место единству идеи, становится настолько неопределенным, что всё, что только остается на полпути между партикулярным, эмпирическим, абсолютно очевидным в своих результатах предметным исследованием и этим экзистенциальным усвоением истоков, доступных в исторических явлениях, оказывается равно сомнительным.

Итак, идеи – это духовная действительность. В ориентировании в мире, поскольку в этом ориентировании изучается иное духа, как природа, идеи были не содержанием, а границей, не предметом, а побуждением, не объектом, а задачей. Но поскольку ориентирование в мире овладевает также и духовной действительностью в ее объективном историческом явлении, сами идеи – только что рассмотренным образом – становятся его содержанием. Они и здесь остаются границей, поскольку в теоретическом ориентировании в мире они становятся предметными лишь в своей являющейся объективности, а не как они сами. Идея адекватно объемлется лишь экзистирующим духом, но в таком случае – уже не только теоретически и для ориентирования в мире. Здесь – корень неустранимой двусторонности всех наук о духе. Или, как науки ориентирования в мире, они утрачивают чистоту, поскольку идея исследователя созвучит (zusammenklingt) с идеей изучаемого им в полярности объективности и субъективности, а тем самым покидает область сугубого ориентирования в мире; на этом основано все личное и неповторимое во всех великих произведениях наук о духе; но в дурном случае происходит – при предательстве объективности – вырождение исследования в пустоту субъективности. Или же в этом заложена возможность для этих наук стать все же «чистыми» науками; тогда наука застревает в приготовлениях подлинного отношения одной идеи к другой, занятых собиранием и очисткой документов и памятников; но в дурном случае – утрачивая всякую субъективность – она вырождается в нескончаемую пустоту и безразличие объективной вещественности.

В мышлении идей совершается превосхождение ориентирования в мире у неопределенного множества различных границ. Поскольку без идеи невозможно систематическое ориентирование в мире, идея же никогда не встречается как вещь в мире, она всякий раз оказывается границей ориентирования в мире в том двояком смысле, что ориентирование в мире получает благодаря ей содержание и связность, но сама она трансцендирует действительный мир.

Идея находит в мире исполнение (Erfüllung) и никогда не находит в нем завершения (Vollendung). Если замкнутое, обретающее полноту и прозрачность познание кажется нашему взгляду окончательным исполнением некоторой идеи, то это каждый раз не более чем минутное заблуждение. В таких систематических образах полноты идея всего лишь творит для себя границу как исходный пункт, откуда высвечиваются перед исследованием новые задачи, для которых это временное закругление было только одной ступенью.

4. Единство мира и трансценденция.

 – Если бы мир существовал как единство из самого себя (aus sich selbst daseiend), а затем был бы и замкнут в себе самом как познаваемый объект, то познавший мир познавал бы все вообще. Вместо того, чтобы мир становился для нас механизмом, или вечно порождающей себя жизнью, или сознательным бытием духа, из которого бы выводилось все, что есть, – все это существует лишь в мире и нигде не закругляется в окончательное целое для нашего познания. Попытки привести все встречающееся нам в ориентировании в мире, природу и дух, к одному принципу, – это не более чем играющие аналогии мысли (spielende Analogisierungen). Для ориентирования в мире мир остается множественным и незамкнутым в себе.

В ориентировании в мире становится поэтому подлинно философской позицией стремление избегать любого конструирования целого мира как абсолютного бытия, не переносить на целое всего партикулярные знания и перспективы, знание того, что «целое вообще» для нас не существует. Мы более не позволяем дурачить себя обобщениями и абсолютизациями, столь часто встречающимся утверждениям о природе целого, в которых не только утверждают больше, чем знают, но высказывая которые, не имеют даже никакого знания о смысле этого утверждения.

Вместо того мы, существуя, остаемся для себя возможными экзистенциями в мире. Знание, как всеобщее знание, есть для нас это ориентирование в мире, нигде и никогда не получающее замкнутости; никакое абсолютное познание мира нам неизвестно. Но там, где встречается действительное познание, – там мы приступаем к делу (greifen wir zu) и сохраняем свою свободу, в сознании специфического смысла и границы всякого познания.

Границы целесообразной деятельности в мире

Целесообразная деятельность, обращенная к известному успеху в мире, ориентируется на данное, как наличное и возможное. Ориентирование в мире хочет знать не только то, что есть (was ist), но и то, что возможно сделать иначе (was anders zu machen möglich ist). Мир есть не только поприще познания сущего, но и поприще оформления и преобразования (Gestaltung und Verwandlung). Границы возможной деятельности и осмысленного планирования состоят в известном отношении к границам теоретического ориентирования в мире. Мы ориентируемся на неизменное, чтобы яснее овладеть возможным.

Целесообразная деятельность в мире индивидуально ограничена ситуацией каждого индивида; граница эта переменна. Но и самое крайнее расширение власти, представляемое в правителе мира, которому бы повиновались люди этой планеты и в распоряжении которого имелись бы самые грандиозные технические открытия, наталкивается на принципиальные границы, стоящие в абсолютной неизменности и останавливающие любую деятельность в мире.

1. Границы в техническом создании (Machen), в опеке и воспитании, в политической деятельности.

– Некогда был выдвинут закон, гласящий, что истина нашего познания подтверждается только плодотворностью изменения мира, или, что любого познания, хотя бы оно было значимо и убедительно само по себе, мы ищем, или даже вправе искать, только как средства для изменения мира ради целей жизни. В этом случае познание в категории каузальности представляется единственно имеющим некоторое значение, потому что, казалось бы, нашей деятельности может послужить только то, что оказывает причинное действие по законам природы. Однако деятельность – это не только техническое исполнение, но также и опека и воспитание и политическое действие, как деятельность в общности и в борьбе разумных существ. Изменение мира – это не только техническое произведение, но и изменяющее свой вид самопорождение человека (die sich verwandelnde Selbsterzeugung des Menschen). Поэтому деятельность ориентируется не только на то, что мы знаем в категории каузальности, но на всякую форму содержания, какую проясняет для нас ориентирование в мире. То, что реально-предметно для нас, обнаруживается в этом ориентировании привязанным к категориальным неизбежностям (kategoriale Unausweichlichkeiten) вообще, как к формам явления. Эти последние существуют также, как законы траекторий и форм, образов и типов, в которых совершается всякая действенность, хотя она и не происходит через их посредство каузально. Вся совокупность ориентирования в мире создает как бы пространство деятельности в мире, с которым соотнесено своеобразие деятельности как технического устроения (technische Veranstaltung), как заботы и воспитания, как политической деятельности. Действие не только обусловлено знанием о вещах, но имеет свой исток в сознании действительности, которая есть оно само.

Следует теперь отдать себе отчет в границах целесообразной деятельности в этих трех направлениях:

Техническое создание видит разницу между миром, который не может изменить никакая деятельность (миром как совокупностью законов природы), и миром, находящимся в его теперешнем состоянии, который при знании законов природы может быть в частностях (im Einzelnen) организуем (gestaltet) согласно целям в различных направлениях, определяемых нашим выбором. Я вижу мир, как он есть, и вижу, что я могу изменить в мире, именно потому и настолько, что и насколько я знаю его, как он есть. Я признаю существующее вопреки мне как временную или принципиальную границу моего возможного делания (meines Machenkönnens). Возможному деланию соответствует определенная и обоснованная возможность предсказания неизбежных событий, к наступлению которых я в таком случае могу приготовиться.

Границы техники – это:

а) То, из чего я что-то делаю, должно быть дано. Произведение из ничего и perpetuum mobile совершенно невозможны;

б) Есть непереходимые количественные границы, например, скорость света, количество данных веществ и энергии, размер машин, которые можно построить из определенного материала по определенной модели;

в) В своем существовании я связан границами жизни, как биологической действительности, границами температуры, поступления пищи и кислорода, атмосферного давления, возможностями сна. Поэтому при всей своей технической деятельности я должен сохранять для себя все эти условия возможности жизни, или – в мире, который уже не предоставляет мне этих условий естественным образом, – производить их для себя, как непременное условие существования моего малого мира.

Границы техники часто обсуждали, порой их неверно проводили, иногда же – отрицали. Однако высказывавшиеся прежде мнения, например, о невозможности воздухоплавательного корабля, имеют совершенно иной характер, чем, скажем, утверждение о невозможности perpetuum mobile.

Хотя для решения этого вопроса у нас еще и не имеется каких-либо осязаемо надежных оснований, однако не стоило бы все же утверждать, будто корабль для путешествия в космическом пространстве невозможен (Wenn auch noch gar keine handgreiflichen Anhaltspunkte vorhanden sind, würde doch nicht zu behaupten sein, daß ein Schiff durch den Weltraum unmöglich sei). – Хотя сегодня это и невообразимо, и все же не исключена возможность, что однажды мы окажемся в состоянии взорвать земной шар и пылью развеять его по вселенной. Далее, мы не знаем, ограничены ли мы доступными нам сегодня запасами энергии; уже только освоение энергии атома могло бы невероятно расширить поступление энергии. То, что кажется невозможным, труднее постичь с решительной определенностью, нежели то, что в принципе возможно. Можно нарисовать картину фантастического господства человека в космическом пространстве; никто не знает, что еще возможно для него. Ибо там, где мы не постигаем с убедительной ясностью невозможность чего-то, там остается возможность (Denn wo die Unmöglichkeit nicht zwingend faßbar wird, ist Möglichkeit). Поэтому с философской точки зрения всегда сохраняет свое значение вопрос о границах, к которым, как временным или принципиальным границам, всегда остается привязано техническое умение и техническая деятельность, по самому своему существу отличная от магии, которая была лишь мечтой.

Техническое действие в смысле возможности делания имеет свою границу в действительностях жизни, души и духа. Сделать можно только то, что прозрачно для познания, как механизм, и что по самому своему материалу в себе безразлично как нечто абсолютно иное, – в противоположность этому, жизнь, душу и дух хотя и нельзя технически создать, но при известных условиях на них можно технически оказывать влияние. Поэтому существенно удерживать в сознании различение между абсолютным аппаратом (Apparat schlechthin) и тем, для чего аппарат существует. Граница того, что я вообще могу превратить в аппарат и осуществить с его помощью, хотя и составляет границу технического создания, но еще не границу деятельности вообще.

Между техническим владением вещами (technisches Beherrschen der Dinge) и свободной коммуникацией экзистенций лежит еще поприще заботы (Pflegen) и воспитания: здесь иное хотя и трактуют еще как объект, однако признают в его самосущности (Eigenwesen). В заботе и воспитании мы ожидаем изначальности от иного, вступаем с опекаемым (растение, животное) в своего рода обиход (Umgang), который без языка представляет аналог вопроса и ответа; в отношении к воспитуемому мы образуем цели и методы воспитания, прислушиваясь к нему и позволяя ему направлять наши действия, хотя сам он о том и не знает (dem Erzogenen gegenüber erwachsen Ziele und Methoden durch ein Hinhorchen und Sichleiten-lassen von ihm, ohne daß er es weiß).

Граница этой деятельности установлена, в том числе, в самом ее принципе: Условием целенаправленного целеполагания (zweckhaften Zielsetzens) со стороны того, кто заботится или воспитывает, остается самостоятельность (Eigenständigkeit) иного. Вследствие своих действий он может изменить не только метод, но и самую цель их, заново открывая в них для себя самостоятельность своего предмета (durch neues Offenbarwerden der Eigenständigkeit seines Gegenstandes).

Однако остается возможно трактовать как механически используемый материал то, что в себе есть жизнь, душа, дух. Тогда специфическая граница деятельности открывается в силу неадекватности метода материалу в типически обманутых ожиданиях (воспитуемый проявляет возмущение) и в разрушении самостоятельных единиц (живое гибнет, воспитуемый подвергается простой дрессировке). Правда, можно с ограниченной уверенностью утверждать, что репродуцируемые методики имеют определенный успех, более всего – в биологии; в разведении растений и животных деятельность приближается по характеру к техническому действию, но все же и тогда специфическое дарование заводчика отличает ее от чисто технической; всего меньше эта уверенность там, где речь идет о человеке, который, как существо историческое, меняется и сам со всяким опытом, который он переживает и осознает, а потому и не становится устойчивым объектом сам для себя; в его сущности заложено то, что ее познание меняет ее самое непредсказуемым образом.