Текст книги "Философия. Книга первая. Философское ориентирование в мире"

Автор книги: Карл Ясперс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Другая общая черта – это критическое различение факта и сновидения. Но это различение, прежде всего, не относится ко всему знанию, а помимо того, несмотря на свое фундаментальное значение для эмпирического познания, оно все-таки не составляет сущности единства этого знания. Факт, как таковой, еще не имеет значимости для науки. Но он при любых обстоятельствах может оказаться значимым для метафизического удостоверения бытия. Ибо смысл эмпирического знания получает единство только из постановки вопроса, удостоверяющегося в бытии, каждый раз констатируя: это бытие таково, что этот факт возможен и действителен в нем.

Если во всем особенном имеется в виду бытие, если я хочу все знать не из любопытства знать многое, но ради удостоверения бытия в постижении единого, то науки подлинно связаны друг с другом в единстве. В них я желаю знать существование, таким путем, что я совершаю универсальное ориентирование в мире, чтобы приблизиться к бытию. Это означает, что ориентирование в мире имеет свой смысл в единстве наук вследствие того, что приготовляет путь для метафизики. Только метафизика дает знанию, как знанию, опору в некотором объемлющем его смысле.

Нельзя отрицать, что отдельные науки процветают именно в технических аспектах, и что некоторые из них конституировались как ограниченный мир науки. В таком случае единство этой науки ошибочно ставится на место единства наук, как, например, в утверждении изолирующихся естественных наук, будто науки о духе -это, собственно, не науки вообще. Здесь абсолютизация ограниченного метода и отдельных предметов совершает узурпацию прав; ибо с такой абсолютизацией негласно и некритически сопряжена наивная метафизика, как мнимое знание о подлинном бытии.

Жизнь наук всегда подвижна. Она может сосредоточиться на тех особенностях, которые в данное время считаются существенными; в этом случае оформляются господствующие науки известной эпохи. Она может распасться на бессвязную сумму многих наук. Она может, наконец, слиться и сплавиться в философии, которая отныне одна лишь считается важной. Но науки имеют действительность лишь там, где они стоят автономно в напряженном отношении к философствованию, от которого получают импульс движения. Они живы сознанием смысла, которое может быть подлинным только в отношении к целому знания; иначе это сознание было бы лишь внешним образом соотнесено с целью, и должно бы было рассыпаться.

2. Наука и метафизика.

– Исторически метафизика, как набросок бытия, неоднократно становилась повитухой при рождении мироориентирующей науки. Атомизм Демокрита стал теоретическим орудием для новейшего естествознания, диалектика Гегеля – для исторической науки; представления Кеплера о космически-метафизической гармонии послужили истоком для его астрономических открытий; метафизика Фехнера заложила основу постановки проблем в его психофизике²³. Всякий раз научная мысль отделялась от своего метафизического корня. То, что в качестве объективной метафизики было наброском подлинного бытия и во что верили как в подобный набросок, падает затем на уровень простой гипотезы, как мыслительной возможности, и при растущей опытной верификации возвышается, будучи очищено от всякой метафизики, до степени плодотворной теории. Из метафизического побуждения были созданы категории и мыслительные средства, которые поначалу звучали как словно бы метафизическая музыка понятий (metaphysische Musik der Begriffe), но которые затем были секуляризированы до метафизически бессодержательных мыслей в мире, и испробовали применить их как эффективное средство научного исследования.

Это исторически ограниченное и предметно случайное отношение метафизики к науке не составляет подлинного и потому постоянного движения научного исследования под воздействием метафизических побуждений. Именно преодоление этой зависимости в чистоте научного ориентирования в мире сделало по-новому очевидной неизменную и подлинную обоснованность (Fundierung) смысла науки в метафизике.

Вот уже несколько веков, как настало время (die Zeit ist reif geworden) для сознательного и строгого отделения убедительного знания как объективного состава ориентирования в мире от метафизических аспектов. Содержание теоретических представлений эмпирического исследователя имеет методическую функцию разве что в качестве гипотезы и отделяется от своего метафизического смысла. Психологически может случиться так, что исследователь верит в объективную реальность этих представлений не в относительном, а в абсолютном смысле, но предметно это безразлично или даже оказывается помехой. Метафизическое побуждение отделилось от предметных содержаний, которые с чистой теорией сделали также возможными чистую технику, освобожденную теперь от всякой недействительной магии. Если первоначальная практика (например, в медицине) составляла целое из технически-целесообразных и магических действий, достигавшее понимания себя в мифических представлениях, – причем объективный успех так часто должен был оставаться недоступным для практики, а метафизика в то же самое время оставалась в плену самого внешнего и конечного, – сегодня достоинство человека как разумного существа видят в способности, во всем, что доступно знанию и планомерному умению человека, вплоть до повседневной жизни, ясно и целесообразно постигать, каково оно само по себе (sachgemäß). Впрочем, и сегодня индивид только благодаря усваиваемому процессу образования делается способным чисто постигать убедительное и фактическое, обладая критическим знанием о способах и границах этого знания. То, что и современная жизнь пронизана суевериями, нервозными страхами, политическими утопиями, слепотой к действительному и нецелесообразным поведением, – показывает нам только, с каким трудом осуществляется научная объективность в личной практике каждого человека.

Но там, где осуществилось чистое, научное ориентирование в мире, там выступают следствия, находящие свою истину в том, что они делают возможной экзистенцию, взирающую к трансценденции (Existenz im Blick auf Transzendenz), и без нее оказывающиеся поддельными. Эти следствия таковы:

а) Целость (Totalität) картины мира разрушилась. Нет более целого, в котором всему находилось бы свое место, – ни онтологического целого схоластики, ни абсолютизированного целого механистических, органологических и иных особенных категорий и методов, ни гегелева диалектического целого;

б) Вместо системы целого остается истинной только лишь систематика, относительные категориальные и методологические порядки. В этом заключается истина как идея. Но есть много идей, и нигде нет идеи вообще, как идеи идей. Идеи есть в нашем мироориентирующем существовании, но нет никакой идеи существования вообще. Как отдельная идея, так и сам мир идей не знает завершения. Все объемлющие порядки, которые, казалось бы, достигают последних границ, опускаются до значения порядков вещей в мире. Система наук и система сфер духа, как наиболее объемлющие порядки, сами суть нечто наименее достоверное и крайне относительное.

Это очистившееся ориентирование в мире сохраняет, однако, свое философское основание, как смысл науки, в метафизическом побуждении, не угасающем с этой очисткой науки от метафизики, но только становящимся еще более истинным в своей самодостоверности. Оно скрывается за желанием знать, для которого знание, как знание связано с другими знаниями в единстве наук, потому что во всяком знании оно желает пробиться к границам, на которых затем специфически осуществимо знание незнания (Wissen des Nichtwissens). Тем самым оно, некоторым нарастающе содержательным способом, достигает трансцендирования. В нем экзистенция пытается на пути безграничного ориентирования в мире прийти через сущее к бытию (auf dem Wege über grenzenlose Weltorientierung durch das Daseiende zum Sein zu kommen), движимая вечно неутоленным желанием читать сущее как шифры бытия. Наука, поскольку это слово имеет философский смысл знания в единстве знания, исполняется и совершается не сама собою, но только в том, что экзистенция в ориентировании в мире, будучи отброшена этим ориентированием к самой себе, делается открытой для трансценденции.

А потому это ориентирование в мире не остается просто знанием о чем-то, но становится нахождением себя самого в мире (ein Sichselbstfinden in der Welt). Но это означает: в то время как сознание вообще со своими категориями исполняется в соответствующем порядке мира относительно познаваемым (durch die relativen Erkennbarkeiten), экзистенция постигает себя в своей абсолютной историчности в историческом мирового целого (erfaßt sich Existenz in ihrer absoluten Geschichtlichkeit im Geschichtlichen des Weltganzen). Через ориентирование в мире сознания вообще экзистенция обретает пространство для своего метафизического самопросветления.

Правда, во всех науках есть чудесный флюид философской значительности, состоящий в том, что исследователя в его исследованиях фактически движет как бы некий миф в действительности: так в биологии, в истории, даже в математике. В наибольшей мере это случается там, где он всецело предается убедительному и эмпирическому исследованию. Но это исследование немедленно переживает срыв и утрачивает сразу и подлинную метафизику, и науку там, где сам этот миф начинают трактовать как предмет рефлексии, и исследование понимают как исследование ради этого мифа – например, как объективное учение о шифрах существования, которые, как тогда кажется, должны стать здесь доступными для сознания вообще. Хотя исследующее ориентирование в мире может возникнуть из метафизики и длительное время поддерживаться в своем движении ею, но оно может стать и остаться исследованием только при условии предметного исключения метафизики из своей сферы. Поэтому возможно, что работы, посвященные историческим, биологическим предметам, предметам точных наук, могут обращаться к нам как философия, хотя сами они не желают ничего и непосредственно не дают ничего, кроме исследования. Это – не смешение, а исполненная смысла действительность науки, сознающей свою принадлежность к единству всякого знания.

После этих размышлений имеют силу положения, по видимости противоречащие друг другу: «Осмысленная наука существует благодаря метафизике» (а именно, метафизика отделяет существенное от несущественного, благодаря ей имеется побуждение и цель; она составляет основу науки, не будучи самой наукой), и имеет силу другое положение: «Подлинная наука существует без метафизики» (а именно: наука логически убедительна и остается значимой в своих доказательствах, методах, результатах, как правильное знание, независимо от всякой метафизики). Чем более чисто конституируется ориентирование в мире как наука и чем более чисто оно предметно исключает из своего состава метафизику, тем яснее становится ее релевантность как науки, и в то же время – ее метафизическое значение. То, что ее мифическое значение никогда не может быть доказано объективным образом, – это обосновано в сущности ориентирования в мире, которое остается единственно значимым для сознания вообще, тогда как миф в ней доступен только для экзистенции. Известная всем тайна (das offenbare Geheimnis) – это одна из существенных черт мироориентирующей науки, которая поэтому, будучи пустой и безразличной как безэкзистенциальность одного лишь сознания, может стать готовностью к прыжку для возможной экзистенции. Именно по этой причине сильная и сознательная экзистенция решительнее всего настаивает на чистоте науки как убедительного знания. Как эту свободную от ценностей науку требует и осуществляет как раз наиболее решительно оценивающая экзистенция, так науки, независимой от метафизики, требует экзистенция, исполненная своей трансценденцией. И то, что экзистенция совпадает в этом отношении с требованиями предоставленного самому себе убедительного ratio и его критических притязаний, делает возможным надежный союз с этим последним, но порождает также и замечательную двусмысленность науки: а именно то, что она по масштабам этого ratio может оставаться на одном-единственном уровне в нескончаемом ряду своих сополагаемых достижений, тогда как для экзистенции она оказывается то пустой, а то содержательным незнанием. Поэтому идеал чистой науки хотя и имеет смысл, как идеал арбитра с инстанцией убедительного знания, но он теряет всякий смысл, если этот идеал науки представляется существующим в себе самом по собственному полномочию. Он не может тогда ни создать содержания, ни побуждать к чему-нибудь. Без метафизики остается только произвольность правильного. Неистинный идеал чистой науки, утверждающий замкнутый в себе покой убедительного знания, приводит ко многим смешениям, и прежде всего к тому, что люди принимают вид борцов за общезначимые убедительные правильности, там, где в действительности противостоят друг другу различные убеждения. Эти смешения приводят к тому, что от отчаяния начинают утверждать, что наука готова служить чему угодно, потому что по надобности она все может доказать или опровергнуть. Но это она делает не для критической мысли и не для содержательного исследования, но лишь в бездонном (bodenlosen) софистическом самодвижении пустой рефлексии.

3. Смысл науки в специфическом удовлетворении исследующего человека.

– Между метафизическим побуждением и особенным научным знанием и исследованием имеются промежуточные звенья, представление которых дает нам осознать те способы, которыми наука дает удовлетворение. Смысл науки осознается в классификации, ведущей от самого примитивного практического удовлетворения к той метафизической подготовительной работе, которую мы имели в виду до сих пор.

а) Прагматическое удовлетворение.

– Удовлетворение заключается не в знании как таковом, а в отдельной от знания цели. Знания ищут не ради него самого, но ради того, что можно с ним предпринять. Не только в воле к технической реализации (воле к господству над вещами, чтобы сделать их полезными), но и в риторической воле к властвованию над людьми благодаря владению аргументами, средствами убеждения и эффектным знанием дела, и наконец, в чисто интеллектуальном разрежении, в простой воле к охвату и знанию вещей в единой системе знания, проявляется воля к власти, находящая удовлетворение себе не в знании, но в применении знания.

Вместо этого разделения знания и его применения в более глубоком прагматическом удовлетворении налицо неразрывное единство познания и действия (Einheit von Erkennen und Handeln). Мышление в активности жизни, благодаря которому человек всякий раз понимает себя самого в своей ситуации, но так, что это мышление придает новый вид самой ситуации, имеет ту особенность, что оно не познает некий существующий предмет, а лишь затем использует свое знание, но в теоретической необозримости наличного всякий раз отчасти творит тот предмет, который познает (in einer theoretischen Unübersehbarkeit des Bestehenden jeweils den Gegenstand, den es erkennt, mit schafft). Это так уже во внешней практике жизни, но еще глубже это бывает так во внутреннем развитии индивида. Ни то, ни другое не являются ни чистой деятельностью, ни созерцанием, но при всех отступлениях от вещей, имеющих целью понять их такими, как они есть, и при всей напирающей активности, еще не знающей, куда она ведет, они суть просветляющийся в деятельности, которая есть познание, идеал действенности (ein im Tun, das Erkennen ist, sich erhellendes Wirkensideal). Как та, так и другое преобразуют свой мир своим познанием, и при величайшей возможной объективности напряженность в глубине их делается лишь еще более истинной. Истинно то, что плодотворно, – таков здесь прагматический закон; он сомнителен, если желает выразить всякую вообще истину, но вполне пригоден для характеристики того специфически содержательного удовлетворения, которое мы получаем в знании;

б) Привлекательность убедительного.

– В противоположность применимости и плодотворности знания, в которых оно одинаково имеется в виду не как знание, исторически и для всякого индивида в его развитии постижение убедительной объективности некоторого содержания знания составляет некоторый рывок в движении сознания. В сравнении с погруженностью в субъективность практики теперь все достоверное, неизбежное, которое, поскольку оно постигнуто в понятии, должно быть признано как значимое всяким другим человеком, проступает перед нами как чистое знание. Критические методы его самопроверки, знание о предпосылках и границах всякого такого рода знания, и даже о степени его недостоверности и вероятности, – все это постепенно становится все более отчетливым исторически и в самообразовании индивида. Эта объективная достоверность, существующая без моего содействия и соучастия, перед которой в принципе угашается всякая форма моей субъективности, составляет, как прообраз всего прочного, один из великих основных фактов человеческого существования. Постижение ее дает всякий раз ничем не заменимое и ни с чем не сравнимое удовлетворение.

Убедительное познание, открытое первоначально в среде формальной логичности и математики, было осуществлено в эмпирическом исследовании и привело здесь к появлению знания о законах природы. Вначале эти законы, с большим трудом и удостаиваясь презрения от всех тех, кто полагал себя обладающим всеобъемлющей картиной мира, изучали на предметах, которые не имели никакого значения для нужд существования. В сравнении с этой достоверностью прежнее знание представлялось подобным сну и произвольной фантазии. Преследуя нечто действительно значимое, ученый думал, что только теперь он познает мысли Бога, которые лишь обманчиво являлись в прежних назидательных истинах и недоказуемых видениях.

Изучение законов природы само по себе не движется в первую очередь прагматическим мотивом: savoir pour prévoir pour pouvoir²⁴ (Конт), но результаты этого изучения сразу же оказались практически применимыми так, как никто не предвидел. Надежная применимость и убедительное знание стали отныне взаимосвязаны. Без прагматических мотивов не началось бы развитие техники, которое хотя и преуспевало на основании некоторого исследования, но которое само лишь благодаря социологическим возможностям в их специфически пригодной для этого констелляции приобрело присущие ему сегодня гигантские масштабы в сотрудничестве бесчисленного множества открывателей и изобретателей. Они могли работать только потому, что прежде огромное колесо этого развития науки было – всегда удивительным образом – по совершенно иным мотивам приведено в движение ее подлинными творцами.

Удовлетворение, доставляемое убедительным в известного рода объективности, повело к недоразумению (Mißverstehen): к смешению истины вообще с убедительной правильностью, а потому к тенденции, силой которой признание убедительного поглощало в себе всякое удовлетворение от знания. Но хотя убедительное есть, бесспорно, неопровержимый краеугольный камень ориентирования в мире, столь же бесспорно то, что оно имеет и свои границы. Дело не только в том, что нам доступен только некий мир в мире, но не сам этот мир как целое убедительного знания; но и убедительное знание как таковое могло впоследствии принести разочарование. То, что восхищало в первом открытии, становится нескончаемой возможностью все новых правильностей. Оказывается, что уже в самых простых познаниях, если они доставляют подлинное удовлетворение, присоединяется нечто большее (ein Mehr hinzukommt). Все это отыскание и открытие и узнавание столь удовлетворяет нас не одним только убедительным знанием, хотя и никогда не бывает удовлетворительным без него, – но благодаря объемлющему целому, в котором имеет свой содержательный смысл отдельное открытие. Но само это объемлющее, которое как таковое мы не знаем ни убедительно, ни предметно, но которое проявляется лишь во всякого рода порядках, началах, единствах и систематиках, остается идеей;

в) Удовлетворение от идеи.

– Прозрение необозримого до сих пор множества феноменов в их принципе или правиле подчинено некоторой идее единства. Знание прирастает не только благодаря внешнему накоплению, но оно также упрощает. Это упрощение не знает конца. Самые всеобъемлющие теории, – всего замечательнее это в физике и химии, – никогда все-таки не превращают свой предмет, как целое, в некий прозрачный для мысли механизм, но остаются шагами на пути, направляемом бесконечной идеей единства, и через обнаруживающиеся всякий раз несогласованности вызывают следующие шаги. Но то, что в этом движении совершается прогресс, указывает на то, что эта идея единства есть не только методически действенный инструмент исследования, но что в самой природе вещей заложено то, чего мы в бесконечном приближении ищем при посредстве этой идеи, «как если бы», говорит Кант, «повсюду до бесконечности обнаруживалось систематическое и целесообразное единство при величайшем многообразии»²⁵. Единство всякой идеи действительно не как объективно наличное или тем более убедительное, но как искомое единство. Она есть не единство, которое подвергается раздвоению, но множество, влекущееся к единству. Это единство идеи никогда не есть лишь формальное единство, но всегда содержательно. Причастность идеям означает новое удовлетворение, составляющее смысл науки, и служит истоком для различения существенного и несущественного в пределах убедительного вообще. Идея, как субъективность, есть побуждение, в силу которого приступают к поиску, и которое знает известное удовлетворение в каждое мгновение, когда что-то находят. Это последнее удовлетворение больше того, которое находят в играющем разгадывании загадок, потому что идее присуща специфическая объективность, придающая пробу подлинности (Gehalt) всякой находке;

г) Созерцательное удовлетворение.

– Присутствие при вещах мира, как желание знать фактическое в исполняющем восприятии -это путь к специфическому удовлетворению (Das Dabeisein bei den Dingen der Welt ist als Wissenwollen des Tatsächlichen in der erfüllenden Anschauung der Weg zu einer spezifischen Befriedigung). Правда, охота созерцать (Schaulust) и охота мыслить (Denklust), как простое любопытство, может впасть в ненасытимое беспокойство, но самому присутствовать в вещах, вместо того чтобы просто абстрактно знать о фактах, все равно что впервые найти себя в мире. Мир расширяется и углубляется, он словно бы распадается, и мир говорит на своем загадочном языке, отдельные звуки которого – факты.

Правда, сам факт не есть без труда достающееся, как бы мертво лежащее перед нами нечто. Я могу очень долго смотреть и все же иметь в сознании лишь расплывающиеся содержания, не умея довести до сознания ни одного факта. Факт открывается для меня только во взаимосвязи артикулированного мышления в созерцании. Простое называние внешнего факта еще не становится элементом действительного ориентирования в мире. Ибо факты сами по себе не доставляют удовлетворения, если они не являются ни доводами в познании, ни шифрами бытия, но остаются немыми для нас. Это бессмысленные в своей изолированности факты, с которыми я ничего не могу сделать. Только факт, постигнутый во взаимосвязи познания, открывает некий мир; только факт, говорящий со мною как выражение подлинного бытия, приковывает меня в такой же мере, в какой я сознаю, что этот факт расширяет мое собственное существование. Однако же факты уже и как таковые заключают в себе некий элемент непреходящего: они есть, даже если они и не истолкованы, но только возможность истолкования делает их стоящими фиксации фактами. Они сами, в своей нескончаемости, обладают все же собственным бытием для себя. Я противостою им в своей позиции, желающей эмпирически знать существование как простое так-бытие, потому, что оно есть. Ибо все данные познания становятся в своей фактичности возможными отправными точками для скачка к трансцендированию, поскольку они предстают сознанию как существенные в некоторой пограничной ситуации. То, что действительность как действительность касается меня, – это почтение к действительному (Respekt vor dem Wirklichen) имеет основание единственно лишь в метафизической интенции, для которой все действительное, – и, возможно, только оно, – может быть шифрописью подлинного бытия. Есть любовь к бытию, направляющая движение познания действительности в природе и истории. Есть боязнь, отыскивающая границы действительного, аномальное, далекое, больное, потому что оно действительно и как такое должно быть знакомо нам.

Эта тяга к созерцательному удовлетворению от фактичности как таковой называется эмпиризмом. Однако чаще, чем эта открытая готовность видеть, осуществляющаяся в удивленном примечании все нового и нового, которое сопоставляют и сводят воедино с уже полученным прежде, встречается видение вещей по привнесенной схеме, сжатие мира в ничтожный агрегат знаков-примет полезных действительностей. Способность овладевать фактическим в преданности каждой отдельной действительности сопряжена с живым присутствием здравого сознания, но ей всегда угрожает опасность от наклонности интеллекта подводить факты под имеющиеся понятия.

Эмпиризм кажется чем-то самоочевидным, но он отнюдь не так легко доступен. Его распространенность обманчива. Ибо, как популярная установка, эмпиризм есть лишь догматический эмпиризм, не свобода взгляда, но застывание положительной науки, превращающейся в непонятый и подавляющий авторитет. Это суеверие фактичности не видит факты как полноту действительности. Оно есть бедный содержанием способ утверждающего изречения (gehaltarme Weise behauptenden Sagens), а не достижение сознания фактического; оно закрывает нам кругозор, не будучи открыто вещам. Знание о фактах лишь тогда бывает знанием, когда его получают на основе собственного созерцания истоков; знание хочет, чтобы знающий отвечал за него сам. Вместо этого догматический эмпиризм нарушает границы знания, замыкаясь в то же время от фактически доступного знанию. В пустой вере в техническое всемогущество он обыкновенно связывает себя с техническими целями. Вместо удовлетворения сознания в открытости его для полноты фактического, сознанию грозит опасность отчаяться найти смысл науки. От этого отчаяния, приходящего вслед за тупой созерцательностью, которая в порядке возмещения движет в себе лишенное опоры интеллектуальное знание понятий, возникают враждебные фактам и науке мечтания (Schwärmen) и готовность принять любое суеверие.

Поэтому всегда остается задача: вновь обрести то, что было утрачено в ходе популяризации эмпиризма, – синтез эмпирической науки с трансцендирующей ее философией, осуществляющийся не как умственная комбинация научных результатов, но как философия в науке;

д) Граница удовлетворения.

– Все виды удовлетворения от науки, представляющие собою промежуточные звенья между особенным знанием и метафизическим исполнением, остаются преходящими, поскольку они все могут замкнуться в самих себе, лишь утрачивая действительное, которое им приходится забыть. Тогда они на мгновение кажутся покоящимися в себе самих, но как только дает себя знать их относительность, они вновь оказываются перед вопросом о смысле науки, как вопросом о ценности истины.

Чем более выраженно в них достигает насущной действительности некоторое знание, тем решительнее они, как ступени, оказываются возможностями, которые могут быть трансцендированы.

4. Ценность истины.

– Вопрос о том, имеет ли истина ценность, или же знание в конечном счете оказывает разрушительное действие, – очень старый вопрос. Кто умножает познание, умножает скорбь; знание расслабляет деятельность; сознание повергает в страх и препятствует естественному ходу процесса жизни; овладение познанием есть грехопадение. Так или подобно этому говорили нередко. Здесь утверждают уже не бессмысленность науки, выдвигая просто положение: не стоит знать, – но само знание видится как некий рок. При этом имеют в виду убедительное знание, неотклонимо существующее как нечто чуждое мне; я должен признать его, потому что не могу уклониться от него; оно кажется одновременно и самой прочной, объективной опорой, и неустранимым, уничтожающим меня своей необходимостью бременем; в силу первого оно кажется заманчивым, в силу второго – подавляющим меня своей тяжестью.

Это сомнение в ценности всякого знания разворачивается и далее: во-первых, оно ставит под сомнение прочность знания и отрицает его возможность; затем, оно усматривает в знании основание безрадостности человеческого существования; и наконец оно утверждает, что знание разрушает то, что оно познает.

Первое обвинение гласит: знание обманывает, ибо ведь на самом деле мы ничего не знаем. Всякое знание сомнительно. А потому результатом желания знать бывает отчаяние, признающее, что мы ведь ничего знать не можем. Мы исследовали, чтобы знать достоверно. Но в конце исследования мы стоим перед пропастью, лишились наивного обладания своим бытием и не имеем достоверного знания. Желание знать, говорят тогда, ведет к тому, что характеризуют как скептицизм и нигилизм.

Это обвинение возникает из ложной предпосылки, а именно, из смешения понятий об истине: мы желаем иметь всю истину в форме объективного убедительного знания, и тогда мы в самом деле вынуждены отчаяться в знании, ибо никакое убедительное знание не бывает безусловным, но каждое знание вместе со своими предпосылками относится в каждом случае к чему-то конечному в мире. Однако с точки зрения экзистенциально обоснованных понятий об истине убедительное знание есть только путь. Если мы превращаем убедительное знание в цель, чтобы иметь в нем свою опору, если, тем более, мы желаем, чтобы это знание давало нам миросозерцание, то мы должны испытать отчаяние, ибо отчаяние это заключалось уже в ложных требованиях к убедительному знанию. Знание, как предполагают здесь, должно дать то, чего в нем не заключается, и в то же время мы уклоняемся от тех требований, которые оно предъявляет.

Второе обвинение, гласящее, что знание есть основание безрадостности и безнадежности жизни, видит в знании источник разрушения для естественной установки человека в его чувстве существования. Стремление все знать, которое считается обычно чертой достоинства человека, считается здесь высокомерием, губящим всякую радость жизни. Как человек порою может думать о постигающих его действительностях: «О, если бы я этого все-таки не знал», – так же здесь оценивают знание вообще. Только забывая, можно радоваться, жить можно только, если предаваться иллюзиям. Как индивиду нужна его частная ложь о жизни, так же, говорят в этом случае, духовные движения, в которых мы живем, нуждаются в своих иллюзиях. То, чтобы человек отставлял в сторону неудобные факты и все обременяющее его знание, и чтобы в случае опасности он крепко держался за некое мнимое знание, считают здесь условием жизни. Индивидам нужна ложь об их жизни, духовным движениям масс нужны их иллюзии.