Текст книги "Клинический случай"

Автор книги: Карл Хайасен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

18

В девять пятнадцать утра в воскресенье мне звонит Эмма:

– Привет. Ты проснулся?

Я с трудом держу трубку. Мои веки будто намазаны засохшей грязью. Вчера я выпил всего три пива, так что это не похмелье; я просто вымотался. А Эмма бодро щебечет:

– С тобой все в порядке? Как поживает статья?

Я припоминаю, что Эмма варит отличный эспрессо, и похоже, она уже успела выпить не меньше семи чашек.

– У тебя на сегодня запланированы какие-нибудь интервью? Я подумала, может, тебе нужна компания?

– Конечно, – отвечаю я, будто нет ничего особенного в том, что Эмма вдруг стала моей закадычной подругой. – Но сначала ответь: ты меня целовала прошлой ночью?

– Хммм.

– Когда я лежал на диване?

– Да, полагаю, это была я.

Я слишком слаб и не понимаю, заигрывает она или издевается.

– Мне нужны пояснения, – говорю я.

– Насчет поцелуя?

– Именно. Как бы ты его описала?

– Дружеский, – без колебаний отвечает она.

– Не любовный?

– Не думаю, Джек.

– Потому что мне он показался как раз таким.

– Ты был нездоров. Ты не мог адекватно воспринимать действительность. – По телефону ее не так-то просто раскусить. – Так как насчет сегодня? – переспрашивает она. – Хочешь, заеду за тобой?

– Отлично. Мне нужно поговорить со своим источником в Беккервилле. – Теперь я даже говорю, как Вудворд. Как будто я хочу произвести на нее впечатление. Осталось только сказать, что встреча состоится на подземной стоянке![84]84
  На подземной стоянке в ходе расследования скандала вокруг Уотергейта Боб Вудворд нередко встречался с анонимным информатором, известным как Глубокая Глотка.


[Закрыть]

– Договорились, – радуется Эмма. – Через час буду у тебя.

Можно многое узнать о людях по их манере водить машину. Анна, которую я любил, несмотря ни на что, была отвратительным водителем: невнимательная, болталась из ряда в ряд и, что хуже всего, ездила со скоростью черепахи. По сравнению с Анной моя восьмидесятитрехлетняя бабка – просто Шумахер. А Эмма, к моему удивлению, оказалась самой что ни на есть чумовой гонщицей. Она мчится по шоссе со скоростью девяносто две мили в час, искусно лавируя между немногочисленными машинами. Она говорит, что без ума от своей новой тачки.

– Бензина жрет мало и прекрасно подходит и для шоссе, и для города, – делится она со мной, отхлебывая из пластиковой бутылки минералку. В последнее время практически все, кого я знаю, возят с собой минеральную воду. Наверное, мне надо бы последовать их примеру, ведь я в том возрасте, когда камни в почках уже дают о себе знать. Похоже, я высказал эту мысль вслух, потому что теперь Эмма расхваливает возможности современного ультразвукового лечения: ее отцу успешно раздробили камни в мочеточниках. Да-да, ее отцу.

Я не могу удержаться и спрашиваю, сколько ему лет.

– Пятьдесят один, – отвечает она, и я, понятно, радуюсь, что у нас с ним разница в четыре года. – Он тоже журналист, – прибавляет она.

– Правда? В какой газете?

– Работает в Токио. На «Интернэшнл Геральд Трибьюн».

Странно, что Эмма никогда об этом не упоминала. Я всегда был уверен, что она дочь ученого.

– У вас хорошие отношения?

– Он мой лучший друг, – отвечает она, – и он хорошо пишет. Действительно хорошо. – Она бросает на меня неуверенный взгляд поверх очков. – Очевидно, я этого не унаследовала. Поэтому и стала редактором. Где нам съезжать с шоссе?

На Эмме броские оранжевые сандалии, но накрашен только один ноготь на ноге – на нем нарисовано красное сердечко, если не ошибаюсь. Что бы это могло значить?

Она замечает мой взгляд и говорит:

– Это синяк, Джек. Я придавила палец креслом-качалкой.

Моя мать всегда была лихим водилой и обладала талантом договариваться с полицейскими – ей не выписали ни одного штрафа за превышение скорости. Когда я был маленьким, она каждое лето возила меня в Маратон, и по дороге нас обязательно тормозили раза два-три. Мы всегда останавливались в убогих мотелях с видом на залив, по утрам брали напрокат небольшой вельбот и ныряли или ловили люцианов в мангровых зарослях. Я не мог поймать ни рыбешки, но матери всегда везло, и мы возвращались на пристань с полным ведерком улова. Я не помню точно, почему и когда именно мы прекратили проводить отпуск таким образом, но, возможно, причиной тому стал бейсбол и девочки. Теперь, когда они с Дэйвом перебрались в Неаполь, мама рыбачит в искусственных озерах на полях для гольфа. Однажды она позвонила мне и рассказала, как поймала девятифунтового снука на блесну; предложила выслать мне «ФедЭксом» кусочек филе в сухом льду. Дэйв, объяснила она, ест только красное мясо.

И все равно она его любит.

– Здесь съезжаем, – говорю я Эмме, которая тут же начинает перестраиваться на сумасшедшей скорости.

– Направо или налево?

– Налево. Угадай, кто приходил в редакцию вчера днем. Рэйс Мэггад собственной персоной.

– Снова? – Эмма соблазнительно хмурит брови.

– Мне кажется, он остался недоволен нашим разговором. Он требовал, чтобы я заранее показал ему некролог Макартура Полка…

– Который ты еще не закончил?

– И даже не начал! Я сказал ему, что он ни при каких обстоятельствах не увидит его до публикации. Правила есть правила.

– Он президент компании – и ты ему отказал?

– Категорически. Эмма, через два светофора снова налево.

Она покусывает нижнюю губу – задача, которую я (вот оно, опять начинается!) с радостью взял на себя.

И как он отреагировал? Он говорил про меня? – продолжает расспрашивать она.

Было время, когда я не колеблясь сказал бы Эмме, что президент компании все время перевирал ее имя, но теперь я не решаюсь.

– Он скоро вызовет тебя для разговора, – отвечаю я, – по поводу моей наглости и все в таком духе. Но он выдал мне шикарную цитату для статьи. У Старины Полка от смеха артерии полопаются.

– Черт побери, Джек, – говорит Эмма.

– Да ладно тебе. Ты легко справишься с молодым Рэйсом.

– Не в этом дело. Зачем ты постоянно напрашиваешься на неприятности?

– Потому что он сноб, пижон и набитый деньгами долбаный яппи. К твоему сведению, он загоняет в гроб нашу газету и еще двадцать шесть других.

На это она говорит:

– Послушай, только из-за того, что ты поставил крест на своей карьере…

– Поосторожней с заявлениями, девушка!

– …не означает, что у тебя есть право подставлять и меня.

Подставлять? Серьезное обвинение. Обычно Эмма куда сдержаннее. При всем разнообразии планов по спасению ее от журналистики, я никогда не думал вредить ее карьере.

– Ты думаешь, я до конца дней своих хочу этим заниматься? – продолжает Эмма. – Редактировать статьи про умерших деятелей и разные цветочки? (Эмма по совместительству еще и редактор раздела Садоводства.)

– Но Мэггаду не в чем винить тебя! Он же сам боится меня уволить, – возражаю я. – Его адвокаты думают, что это будет выглядеть как месть после того собрания акционеров. Они опасаются, что это привлечет ненужное внимание в деловых кругах.

– Они боятся, что ты подашь на них в суд, – отрезает Эмма.

«Универсал», набитый галдящими детьми – видимо, футбольная команда начальной школы, – заглох на светофоре аккурат перед нами. А может, родитель не выдержал осады и бросил штурвал. Чтобы успокоить Эмму, я решаюсь на откровение:

– А что, если я намекну, что совсем скоро перестану отравлять тебе жизнь? Не могу точно сказать, когда это произойдет, но произойдет непременно.

– О чем это ты?

«Универсал» трогается, Эмма жмет на газ и почти влетает ему в бампер. Меня так и подмывает поделиться с ней деталями восхитительного предложения, которое сделал мне Макартур Полк, но старикан запросто может передумать – или даже забыть про меня – благо на смертный одр он пока не собирается. Более того, я не поручусь, что Эмма не передаст мои слова молодому Рэйсу Мэггаду III, если тот начнет закручивать гайки:

– Ты ищешь работу? – спрашивает она, пристально глядя на меня.

– Сбавь обороты. Нам в тот бело-синий дом.

– Джек, ответь мне!

Она подъезжает к дому Дженет Траш, жмет на тормоз и срывает солнечные очки. Мне не остается ничего другого, как поцеловать ее в губы, очень быстро. На этот раз по морде я не получаю.

– Пошли, – говорю я, вылезая из машины, – займемся-ка журналистикой.

Побитая «миата» Дженет припаркована у дома, но на мой стук в дверь никто не открывает. Эмма говорит, что надо плюнуть на это дело и приехать позже, но у меня плохое предчувствие – на дверном косяке свежие следы взлома. Я аккуратно поворачиваю ручку, и она остается у меня в пальцах.

– Что ты делаешь? – вопрошает Эмма.

– А на что похоже?

Я шагаю внутрь – и меня прошибает холодный пот. Квартира ограблена. Я зову Дженет.

– Пошли отсюда, Джек. – Эмма настойчиво тянет меня за рубашку. На этот раз все не так безопасно, как на яхте у Джимми Стомы. Полицейских здесь еще не было – только плохие парни.

Самодельная студия Дженет полностью разрушена. Штативы опрокинуты, разбитые лампы валяются на полу. Диван перевернут, обшивка разрезана ножом. Ее компьютер – и клавиатура, и монитор, и системный блок, и видеокамера – все исчезло.

Вопреки моим ожиданиям разгромили только одну комнату. Эмма следует за мной по пятам, и мы в молчании идем по коридору; перед каждой дверью я на секунду останавливаюсь, чтобы собраться с духом на случай, если там лежит бездыханная Дженет. Но как ни странно, ни в кухне, ни в спальнях, ни в шкафах, похоже, ничего не трогали. В ванной горит свет, и из крана течет холодная вода. Я закрываю кран.

– Может, ее здесь не было, когда они учинили разгром. Может, с ней все в порядке, – шепчет Эмма.

– Будем надеяться. – Но я думаю, что, даже если Дженет Траш жива, с ней не все в порядке. Иначе ее «миаты» не было бы около дома и грабители разнесли бы не только гостиную.

Здесь случилось что-то похуже грабежа.

– Джек, давай лучше уйдем.

– Подожди секундочку. Дай мне подумать.

Мы садимся рядом на край огромной кровати Дженет. Где-то в соседней комнате без остановки звонит телефон – наверняка это Ронни из Риверсайда, а может, Ларри из Фэйрбэнкса. Теперь это не важно, потому что компьютер не подключен и Дженет здесь нет. Эмма говорит:

– Знаешь, почему мне кажется, что с ней все в порядке? Потому что мы не нашли ее сумочку. Значит, она взяла ее с собой, то есть с ней все хорошо.

Но ее рассуждения меня не убеждают. С чего бы женщина, вернувшись в разоренный дом, убегала, прихватив сумочку, но оставив машину?

Мы выходим на улицу. Когда мы приехали, я не рассмотрел «миату» как следует, но теперь понимаю, почему Дженет на ней не уехала. Бардачок распахнут, коврики содраны, оба сиденья выворочены с мясом. Кто бы ни вломился в дом, начал он с «миаты».

А значит, скорее всего, Дженет была дома.

– Ч-черт. – В сердцах я пинаю машину, добавляя очередную вмятину.

– Думаешь, они искали диск?

Голос Эммы дрожит.

– Думаю, да.

– Ты с таким раньше сталкивался? Ну, чтобы твой источник вот так…

– Нет, мэм. – По-хорошему, надо бы вызвать полицию – анонимно, с телефона Дженет, вроде как звонит озабоченный сосед, – а затем тут же уехать. Не стоит пытаться объяснить наше присутствие здесь детективам Хиллу и Голдману. Эмма соглашается: ей претит впутываться самой или впутывать «Юнион-Реджистер» в скандал с похищением человека. Мы снова спешим в дом, и тут она внезапно останавливается и показывает на клумбу. Я аккуратно раздвигаю бугенвиллии и поднимаю игрушечную М-16, ту самую, из реквизита для видеошоу. Я показываю винтовку Эмме:

– Не бойся, она не настоящая.

– Это ее?

– Ага.

Господи, что она с ней делала?

Она выступает по телевидению, – отвечаю я, – ну типа того.

Перед тем как снова войти в дом, я вынимаю платок и стираю свои отпечатки с дверной ручки; точно так же я поступаю и с краном в ванной. В кухне я оборачиваю платком правую руку, снимаю трубку с телефона на стене и звоню шерифу. Эмма нервно ходит взад-вперед по гостиной. Не успеваю я повесить трубку, как она дважды громко окликает меня по имени.

Я подбегаю к ней. Ее трясет.

– Что это? – хрипло спрашивает она.

На ковре темное пятно, хорошо знакомое всем, кто когда-либо занимался криминальной хроникой. И у меня вырывается:

– О нет.

– Джек?

Я хватаю Эмму за руку, тащу ее прочь из дома и запихиваю на пассажирское сиденье «камри». Заявляю, что поведу сам; она только молча кивает. И я медленно выезжаю на шоссе, каждые девять секунд проверяя, нет ли хвоста, будто какой-нибудь истеричный наркокурьер. Рука Эммы, розовая, как у младенца, мертвой хваткой вцепилась в мое колено.

– Кто она была? – убитым голосом спрашивает она наконец.

– Сестра Джимми Стомы.

Стоя на пирсе и наблюдая, как за горизонтом исчезают последние лучи солнца, я вспоминаю тот единственный раз, когда был помолвлен. Ее звали Алисия, и она была, как я обнаружил позже, с большим приветом. Я познакомился с ней, когда выполнял очередное задание для газеты – готовил большую статью про то, как рекламу пива замаскировали под гонки на воздушных шарах между Сент-Августином и Дейтоной. Какой-то парень бросил на пляже свою доску для серфинга, а я случайно ее раздавил на взятой напрокат машине, потому что в этот момент увидел Алисию в ярко-голубом бикини. Владелец доски, как выяснилось, был ее парнем и оставался им еще пять дней, пока она не переехала жить ко мне. Нам обоим было по двадцать четыре. Решение объявить о помолвке было целиком и полностью продиктовано гормонами – иногда это не такое уж и безрассудство, но в нашем случае страсть пошла на убыль задолго до того, как был выплачен кредит за кольцо с бриллиантом. Среди многочисленных симптомов, замеченных мной у Алисии, стоит выделить: отказ от сна, от попыток устроиться на работу, от трезвого образа жизни и от моногамии; к тому же она всегда и всюду опаздывала. Был у нее и один несомненный плюс – по выходным она на добровольных началах помогала в приюте для животных.

Вскоре моя квартира наполнилась больными дворняжками, которых Алисия спасала от усыпления, подговорив одного из ветеринаров приюта, который (как она позже призналась) подло воспользовался ее слабостью к кетамину и веселящему газу. Наше расставание не было гладким, в основном из-за мешавшихся под ногами псин, хотя сейчас мне приятно вспоминать, как после этого я некоторое время изображал из себя брошенного жениха. Через пару недель я снова стал заигрывать с официантками, медсестрами и секретаршами – этот контингент с радостью общается с журналистами, не задирая носа. Так я и жил, пока не встретил Анну, которая работала в книжном магазине. Когда мы заговорили в первый раз, она умудрилась так авторитетно разнести Джейн Остин, что я был сражен наповал. Что она нашла во мне, я так и не понял.

Наши отношения с Анной не сошли на нет и не перегорели, как случалось в большинстве моих предыдущих романов. Мы то сходились, то расходились – так и бегали туда-сюда, как приливы и отливы. Конец нашим отношениям положила моя ссылка в отдел некрологов и последовавшая за ней нездоровая озабоченность смертью. Анна не хотела слушать про людей, которые умерли в нашем возрасте, – будь то Скотт Фиццжеральд или мой приятель из Колорадо, чья лодка перевернулась, когда он вытаскивал из воды десятидюймовую форель. И выслушивать мрачные полуночные разглагольствования о кончине моего давно слинявшего из семьи отца тоже не было мечтой ее жизни, хотя она великодушно позволяла мне болтать часами. Однажды она просто попрощалась со мной и уехала. На этот раз я точно знал, что она не вернется, потому что она забрала с собой свой любимый роман Набокова, который всегда «забывала» раньше, и томик сонетов Джона Донна в кожаном переплете (надо заметить, написал он их в почтенном и зрелом возрасте двадцати пяти лет). И после всего этого она собирается замуж за дрянного писаку, кропающего шпионские романы. Вот вам выдержка из «Любовницы сокольничего»:

Девушка просунула руки под шубу Дюкейна, но отпрянула, нащупав под его одеждой зловещий бугор. Это была кобура.

– Теперь ты знаешь, кто я, – сказал он, притянув ее к себе. Она смотрела в его серые глаза со смесью страха и возбуждения. – Если хочешь, я уйду, – добавил он.

Она покачала головой.

– На улице холодно, – прошептали ее губы.

Он улыбнулся:

– Это же Прага. Здесь всегда холодно.

Затем он ее поцеловал.

Господь всемогущий, да за такое убивать надо! И ни один суд присяжных не признает меня виновным. Я пометил эту страницу как «вещественное доказательство № 1» и, прихватив с собой книжку, направляюсь домой к Анне. Я верю, что это облегчит задачу убойному отделу.

Но когда Анна открывает мне дверь, все мысли об убийстве ее жениха улетучиваются из головы. Она выглядит потрясающе, и она абсолютно счастлива. Карла была права.

Анна приглашает меня войти и, не успеваю я задать вопрос, сообщает, что Дерек в библиотеке, читает про советские атомные подлодки.

– А, в «Джейне»?[85]85
  «Военные суда Джейна» – авторитетный ежегодный справочник, издается в Великобритании с 1898 г.


[Закрыть] – спрашиваю я с видом всезнайки.

– Где?

– В «Джейне». Там можно найти описание любого корабля в мире. Даже шестикласснику под силу.

Анна смиренно вздыхает.

– Карла предупредила меня, что ты плохо воспринял эту новость. Что у тебя там? – Она кивает на книгу Дерека, в которую я вцепился, как в горячую кастрюлю. – Джек, если ты пришел сюда читать мне нотации, то ты зря теряешь время.

– Ладно, уговорила. Но его писанина непростительно позорна. Ты, разумеется, это понимаешь. – Да, это не самый приятный момент в моей жизни. Анна вправе сейчас же выставить меня за дверь. Но она приносит мне водку с тоником, велит сесть и в кои-то веки выслушать ее.

– Во-первых, – начинает она, – все мои любимые романисты давно умерли, поэтому ни за кого из них я выйти замуж не могу. А во-вторых, Дерек хороший человек. Мне с ним весело, он любит меня и не относится к жизни чересчур серьезно…

– Ты описываешь бигля, а не мужа, – подаю голос я. – И, для протокола, я серьезно отношусь к смерти, а не к жизни.

– Джек, перестань. Прошу тебя.

– Скажи мне, что ты познакомилась с ним не во время его встречи с читателями. Скажи мне, что вы встретились в «Старбаксе» или на концерте Янни.[86]86
  Янни Хрисомаллис (р. 1954) – американский мультиинструменталист и композитор греческого происхождения, исполнитель музыки нью-эйдж.


[Закрыть] С этим я еще могу смириться.

– Он выступал в нашем магазине с публичным чтением, – говорит Анна.

– Он читал это вслух? Да, храбрый мужик, не поспоришь.

– Прекрати!

– А ты знаешь, что его настоящее имя не Дерек Гренобль. Его зовут…

– Разумеется, знаю.

– И ты хочешь заставить меня поверить, что ты действительно продралась сквозь… это? – Я взмахиваю «Любовницей сокольничего».

Анна смеется:

– Да, книжка ужасная. Но я все равно его люблю. Безумно.

– Ему не сорок четыре. А он говорил тебе, что ему столько?

– Нет, не говорил, – возражает она. – Это я велела Карле назвать тебе эту цифру.

– Мило. Так сколько же ему на самом деле?

– Я не знаю и знать не хочу.

– Что ж, зато я знаю. Я нарыл на него кое-что любопытное.

– Ну и держи рот на замке, – резко говорит Анна. – Ты что, не слышал, что я тебе сказала? Мне с ним хорошо. И знаешь еще что? Он первый признаётся в том, что ему просто повезло с этими глупыми шпионскими романами. Он не изображает из себя Джона Ле Kappe.

– Мудро с его стороны, – замечаю я.

Анна, которая ходила туда-сюда по комнате, садится рядом со мной. На ней майка на бретельках с эмблемой Университета Стетсона и белые спортивные шорты. В них ее ноги смотрятся изумительно, как, впрочем, в любом наряде, и пахнет от нее жасмином. Она берет меня за руку и говорит:

– Я жалею только об одном, горячая ты голова. Я абсолютно забыла, что в эту субботу у тебя день рождения. Дерек назначил день свадьбы, я согласилась, и только потом по меня дошло. Но было уже поздно что-то менять.

– Да. Он улетел в Ирландию.

– Мне очень жаль. Прости.

Пока все идет не так ужасно, как я боялся. Естественно, я хочу повалить Анну на пол и сорвать с нее одежду, но это желание, похоже, будет преследовать меня всю жизнь. Однако боль в сердце вполне терпима. Этот феномен я объясняю двумя отвлекающими факторами: во-первых, объятие Эммы (когда мы вернулись в мою квартиру) и, во-вторых, новый поворот в истории Джимми Стомы. Исчезновение его сестры не дает мне полностью сконцентрироваться на том, как бы вернуть утраченную любовь.

И все же, некультурно отхлебнув своей водки с тоником, я делаю еще одну попытку:

– Можно мне замолвить за себя словечко? Мне уже намного лучше, Анна, клянусь. Я больше не помешан на всей этой мистической дряни. Просто мой сорок шестой год не был, как бы это сказать, сахарным, а тут еще Кеннеди и Оруэлл и, как ты справедливо заметила, Оскар Уайльд…

– Очень неосмотрительно с моей стороны, – признается она.

– Дело в том, что у меня выдались очень непростые двенадцать месяцев, много всего свалилось. Но год заканчивается удачно, я работаю над крупным материалом – очень серьезной статьей, с ней я смогу вырваться из раздела Смертей и круто изменить свою карьеру. К лучшему, я надеюсь.

Анна смотрит на меня с сочувственной улыбкой – так смотрели посетители на животных в приюте, где работала Алисия; так улыбаются, глядя на собачонок, приговоренных к смерти за то, что не были достаточно сообразительными или симпатичными, чтобы устроиться в этой жизни.

– Мне звонила твоя мать, Джек. Она очень беспокоится.

– Прекрасно.

– Не злись, – просит Анна.

– Думаю, сейчас мою мать заботят только две вещи: я и толстая кишка Дэйва.

– А что с толстой кишкой Дэйва?

– Нет, серьезно, ты не веришь, что мне стало лучше?

– Да, милый, сейчас тебе лучше. Но все начнется по новой, как всегда. Навязчивые идеи, кошмары, полуночные монологи…

Она великодушно не упоминает о том, как однажды я вывесил на дверь шкафчика в ванной статистику смертности.

– Надеюсь, что я ошибаюсь, – продолжает она, – но боюсь, все это вновь обрушится на тебя в субботу, когда тебе исполнится сорок семь. В этом году был Кеннеди, в следующем ты найдешь себе кого-нибудь новенького.

Мой позвоночник превращается в сосульку.

– Кого, например?

Анна качает головой:

– Остановись, Джек.

– Ну, говори! Кто умер в сорок семь из тех, на ком меня может заклинить?

Она в гневе отталкивает мою руку, словно это горячий уголь:

– Снова здорово! Эта твоя проклятая работа…

– Ты надо мной издеваешься, – говорю я, нарываясь на неприятности. – Несешь чушь. Ты не можешь назвать ни одного имени, ведь так? Ни одного!

Она хватает пустой бокал из-под водки и убегает на кухню.

– Анна!

– Джек Керуак, – бросает она через плечо.

И я бормочу себе под нос:

– Святые угодники…